Дэйв Гурни. Книги 1-5 — страница 4 из 16

Спасибо моему великолепному редактору Рику Хоргану — неиссякаемому источнику прекрасных идей. Благодаря его вдохновенному и вдохновляющему руководству книга стала неизмеримо лучше, и именно он придумал ей блестящее название. Я благодарен Рику и за то, что он решился в нынешних непростых условиях рискнуть с первым романом никогда не публиковавшегося писателя.

Спасибо Люси Карсон и Полу Сироне за их заступничество, энтузиазм и деятельную помощь; Бернарду Уэйлену за советы и поддержку в самом начале моей работы; Джошу Кенделлу за продуманную критику и замечательные предложения; и, наконец, Молли Фридрих, попросту лучшему и умнейшему агенту в мире.

Зажмурься покрепче

Эта книга — художественный вымысел. Характеры и имена персонажей, а также описанные места и события являются плодом воображения автора и не имеют отношения к действительности. Любые совпадения с реальными событиями и местами, а также с людьми, живыми или покойными — случайны.

Посвящается Наоми

ПрологИдеальное решение

Он с восхищением смотрел на свое отражение в зеркале и был абсолютно доволен собой — своей жизнью, своим умом, — хотя слово «ум» теперь не в полной мере описывало его дарование. Оно стало гораздо более всеобъемлющим, нежели просто ум. Скорее, это было совершенное понимание всего, выходящее далеко за рамки когнитивных возможностей простых смертных. Он любовался своей улыбкой, и та становилась все шире в процессе размышлений, которые он представлял записанными курсивом по мере того, как они проносились в его голове. В обретенной им проницательности покоилась великая сила, которую он сейчас ощущал буквально физически и которая позволяла постичь любое явление в мире людей. Последние события подтверждали, что эта сила — реальна.

Для начала его попросту не сумели поймать. Он перевернул весь мир — и спустя без малого двадцать четыре часа не только по-прежнему находился в безопасности, но и становился все менее и менее уязвимым. Он позаботился о том, чтобы не оставить следов, и теперь никакая на свете логика не могла привести следствие к нему. Никто его не искал, никто не подозревал. Следовательно, уничтожение самоуверенной твари можно было считать успешно свершившимся.

Все прошло строго по плану — гладко, последовательно… именно последовательно. Все, как он и ожидал. Ни препятствий, ни сюрпризов. Хотя его смутил тот звук… что это могло быть? Хрящ?.. Наверняка. Что же еще. Такая мелочь — непонятно, почему она так крепко запомнилась. Впрочем, вполне вероятно, что сила и глубина впечатления были обусловлены его сверхъестественной восприимчивостью. За все приходится платить.

Он был уверен, что еле слышный хруст однажды забудется, как и вид крови, который уже начинал постепенно стираться в памяти. Теперь важно думать о будущем. Помнить, что все преходяще. Даже после самого долгого дождя рябь на воде стихает.

Часть перваяСадовник-мексиканец

Глава 1Прелести сельской жизни

Сентябрьское утро выдалось настороженно тихим, словно мир был подводной лодкой, заглушившей двигатели для обмана вражеских радаров. Окрестный пейзаж был неподвижен и будто подавлен; природа затаилась, словно перед бурей, все было пронизано молчанием — глубоким и непредсказуемым, как океан.

Лето выдыхалось на глазах. Засуха неумолимо вытягивала жизнь из травы и деревьев. Темнеющие листья уже тихо опадали с кленов и буков, золотой осени не предвиделось.

Дэйв Гурни стоял на кухне, оформленной в деревенском стиле, и рассеяно смотрел на открывающиеся за французскими дверями сад с опрятным газоном и огромный луг, простирающийся до самого пруда и красного сарая. Его терзало смутное недовольство. Взгляд рассеянно скользил, задерживаясь то на грядке со спаржей, то на желтом бульдозере у сарая. Утренний кофе, который он неспешно потягивал, почти остыл.

Удобрять или не удобрять — вот в чем вопрос. Если и не главный, то первый пришедший на ум. И если удобрять, то чем: использовать свой компост или покупной? Мадлен заставила его пересмотреть кучу веб-сайтов, которые в один голос заявляли, что правильное удобрение декоративного аспарагуса — ключ к успеху в его выращивании, но Гурни все еще было неясно, нужно ли добавить к прошлогодней порции компоста свежую.

В последние два года, что они жили в Катскильских горах, он искренне пытался разобраться в садово-огородных делах, которые так увлекали Мадлен, но неизменно мучился сомнениями по поводу такого образа жизни. Он не жалел, что купил этот дом с пятнадцатью акрами окрестной красоты, это определенно было удачным вложением. Но решение покинуть Департамент полиции Нью-Йорка и уйти на пенсию в сорок шесть лет все еще тяготило его. Ему не давала покоя мысль, что он слишком рано променял значок детектива первого класса на помещичий быт.

Будто нарочно подтверждая эту догадку, его постоянно преследовали неприятности. Например, после переезда в этот райский уголок у него начал дергаться левый глаз. И, к его собственной досаде и к возмущению Мадлен, после пятнадцатилетнего перерыва он снова начал курить. Но это были мелочи в сравнении с историей, о которой они теперь старались не вспоминать. Всего год спустя после выхода на пенсию он ввязался в расследование зловещего дела Меллери.

Дело вытянуло из него все силы и подвергло опасности жизнь Мадлен. Как часто бывает после слишком близкой встречи со смертью, Гурни потянуло к простым радостям загородной жизни, и он ясно видел, как эта жизнь может быть хороша. Но удивительная вещь: если не представлять себе каждый день желанную идиллию во всех подробностях, она бледнеет, словно старый оттиск, безнадежно утративший черты оригинала. В конце концов мечта, некогда кристально четкая, превращается в невнятный призрак, вносящий диссонанс во всю остальную жизнь.

Когда Гурни понял, что осмысление процесса не помогает обратить его вспять, энтузиазм, с которым он поначалу принялся за хлопоты по хозяйству, стал отдавать фальшью. Приходилось вымучивать из себя нужные действия, чтобы просто оставаться на одной волне с женой. Гурни часто задумывался, вообще способны ли люди меняться — точнее, способен ли измениться он сам. В моменты апатии собственные заскорузлость и невосприимчивость к новому казались ему непоправимыми.

Вот отличный пример: бульдозер. Полгода назад Гурни купил небольшую подержанную машину, сказав Мадлен, что она прекрасно подойдет для леса, лугов и даже грунтовки на подъезде к дому. Ему казалось, что маневренный бульдозер — вещь действительно полезная для ландшафтных и ремонтных работ на их пятидесяти акрах. Но Мадлен с самого начала восприняла это не как символ готовности мужа в полную силу вовлечься в новую жизнь, но, напротив, как шумное, воняющее дизелем воплощение его недовольства переездом из города, как желание сровнять чуждый ему мир с землей, подогнать его под собственные представления. Свой протест она, впрочем, озвучила лишь однажды, сказав вскользь: «Почему ты не хочешь просто принять эту красоту как дар, который не нужно менять?»

Пока он стоял у кухонных дверей, вспоминая ее слова и удивляясь, как сильно они запали ему в душу, ее голос раздался наяву:

— Ты успеешь сегодня починить тормоза на моем велосипеде?

— Я же обещал, — ответил Гурни, делая очередной глоток кофе. Тот совсем остыл. Гурни поднял взгляд на старые часы с маятником над деревянным шкафчиком. Оставался час — потом надо было ехать читать лекцию в качестве приглашенного эксперта в полицейскую академию Олбани.

— Может, как-нибудь покатаемся вместе? — предложила Мадлен таким тоном, будто ей впервые пришло это в голову.

— Да, можно как-нибудь, — отозвался Гурни, как всегда отвечал на ее предложения проехаться на велосипедах по угодьям западных Катскиллов. Мадлен стояла у входа в столовую в выцветших леггинсах, мешковатой кофте и бейсболке, забрызганной краской. Он посмотрел на нее и неожиданно для себя улыбнулся.

— Ты чего? — спросила она, чуть наклонив голову.

— Да так, — ответил он. — Ничего.

Иногда она излучала такое всепроницающее обаяние, что все мрачные или путаные мысли в его голове словно растворялись. Мадлен была из тех редких женщин, которые, будучи настоящими красавицами, совершенно не заботятся о своей внешности.

Она подошла к нему и окинула взглядом пейзаж за окном.

— Смотри, олени опять ели птичий корм, — произнесла она умиленно.

Все три столбика с подвесными кормушками, вкопанные за газоном, были частично выкорчеваны из земли. Рассматривая их, Гурни вдруг понял, что разделяет беззлобное умиление жены в адрес оленей, и это было странно. Например, белки отнюдь не казались ему забавными хулиганами. Его раздражали их резкие, вороватые движения и постоянная одержимость едой. Даже сейчас они с крысиной жадностью подъедали не доставшийся оленям корм из покосившихся кормушек.

Его улыбка испарилась, сменившись раздражением, которое, как он видел в минуты ясности, стало его самой частой реакцией на все подряд и росло из сложностей в их с Мадлен браке, одновременно эти сложности усугубляя. Мадлен считала, что белки — умные, хитрые и неутомимые существа, достойные восхищения за свое неунывающее упорство. Она любила их, как любила саму жизнь. А Гурни хотелось в этих белок стрелять.

Он не то чтобы хотел их убивать или калечить, нет. Но с каким удовольствием он согнал бы их с кормушек выстрелом из пневматики, чтобы просто напугать, чтобы они умчались обратно в лес, где им и место. Убийство никогда не казалось ему подходящим решением. За все годы в полиции, за все время работы детективом, за двадцать пять лет охоты на жестоких преступников в жестоком городе он ни разу не вытащил из кобуры пистолет, почти не прикасался к оружию вне стрелкового полигона и совершенно не собирался изменять себе теперь. Гурни никогда не любил слишком легких решений — ни в полицейской работе, ни в жизни.

Он почувствовал, как Мадлен пытливо рассматривает его и, кажется, читает его мысли. Он уже собрался было возразить на ее немой укор, но зазвонил телефон. Точнее, сразу два телефона — настольный в его кабинете и мобильный на кухонной столешнице. Мадлен поспешила в кабинет. Гурни взял мобильный.

Глава 2Невеста без головы

Джек Хардвик был хамоватым, ершистым циником с холодным взглядом водянистых глаз, который слишком много пил и смотрел на мир как на злой капустник. Друзей у него не было, поскольку он не внушал людям доверия. Гурни думал, что Хардвиком правят сомнительные желания за неимением каких-либо других. В то же время Гурни считал его одним из самых умных и проницательных детективов, с кем ему приходилось работать. Так что знакомый грубый голос в телефонной трубке вызвал смешанные чувства.

— Дэйв, старичок!

Гурни поморщился. Его всегда коробило от этого обращения — и велика вероятность, что Хардвик использовал его намеренно.

— Чем обязан?

В ответ прозвучал знакомый скрипучий смех.

— На деле Меллери ты хвалился, что встаешь с петухами. Вот я и решил проверить, врал ты или нет.

Хардвик ненавидел сразу переходить к делу. Собеседникам неизбежно приходилось сперва выдержать пытку его приколами.

— Что тебе нужно, Джек?

— Слушай, а у вас там на ферме реально петухи бегают? Кукарекают, гадят повсюду, как положено? Или про петухов ты сказал для красного словца?

— Джек, зачем ты мне звонишь?

— А что, обязательно нужна причина? Может, приспичило услышать голос старого другана. Может, я соскучился.

— Не морочь мне голову, ты никогда не звонишь просто так.

Трубка опять загоготала.

— Какой ты бездушный, Гурни!

— Ты меня отвлекаешь от второй чашки кофе. Так что либо давай к делу, либо я кладу трубку. Пять. Четыре. Три. Два. Один…

— Юную невесту кокнули прямо на свадьбе. Тебе должно понравиться.

— С чего ты взял?

— Телку не просто пришили, ее натурально покромсали на ленточки. Точнее, расчленили. Орудие убийства — мачете. Ты же спец по мокрухе!

— Спец по мокрухе ушел на покой.

Ответный гогот был громче и дольше прежнего.

— Джек, я не шучу. Я больше не при делах.

— Да я уж помню, как ты был «не при делах» на деле Меллери!

— Это было временное помутнение.

— Ах, неужели.

— Джек… — Гурни начал терять терпение.

— Ладно, я понял. Ты на пенсии, тебе неинтересно. Дай мне две минуты, и я тебе докажу, что дело стоящее.

— Джек, черт же тебя побери…

— Ну две долбаные минуты, е-мое! Ты же на пенсии, тебе нехрен делать, сидишь там и чешешь мячики для гольфа! У тебя что, реально нет двух минут для старого напарника?

На этих словах левое веко Гурни нервно дернулось.

— Мы никогда не были напарниками.

— Да как ты смеешь! Я оскорблен!

— Копали вместе пару дел, да. А напарниками — не были.

Гурни не хотел себе в этом признаваться, но их с Хардвиком отношения были особенными. Десяток лет назад, работая над разными аспектами одного убийства, находясь в разных округах, разделенные почти двумя сотнями километров, оба независимо друг от друга обнаружили части одного расчлененного тела. Такого рода совпадения странным образом сближают.

Хардвик заговорил снова, на этот раз почти жалобно.

— Так что, послушаешь меня пару минут?

— Давай, — сдался Гурни.

К Хардвику вернулось воодушевление, и он закаркал голосом ярмарочного зазывалы, страдающего раком глотки.

— Я все понимаю, ты у нас парень занятой, так что не буду тянуть кота за хвост. Между прочим, это огромное одолжение с моей стороны! — он помолчал, затем спросил: — Ты там слушаешь?

— Время идет.

— Вот гад неблагодарный, а! Будь по-твоему, если кратко, то дельце четырехмесячной давности, форменная сенсация: избалованная девочка-мажорка выскочила за знаменитого психиатра-толстосума. А через час после свадебных клятв, в разгар пиршества, психанутый садовник жениха порубал новобрачную в капусту мачете и свалил!

Гурни тут же припомнил пару заголовков из желтых газет, которые, видимо, относились к этому делу. Что-то вроде «Кровавая свадьба» и «Из-под венца на кладбище». Он молчал, ожидая продолжения, но тут Хардвик решил прочистить горло, и Гурни брезгливо отвел телефонную трубку в сторону.

Наконец Хардвик произнес:

— Так чего, дальше рассказывать?

— Ну.

— У меня ощущение, что я разговариваю с трупом. Ты не мог бы попискивать каждые десять секунд, чтобы я знал, что ты живой?

— Джек, какого хрена тебе надо, а?

— Я раздобыл для тебя дело жизни, старичок!

— Я больше не коп. У меня теперь другая жизнь.

— Старичок, ты, кажется, стал туговат на ухо. Тебе сорок восемь, а не восемьдесят четыре, так что слушай. В чем самая соль, уточняю: дочка богатенького нейрохирурга с мировым именем выходит за гламурного психиатра, который появляется у самой Опры. И вот, их всего час как поженили, гуляет свадьба на двести персон, и тут невеста за каким-то лядом прется в домик садовника. Ну, мало ли, девка подшофе, почему не позвать садовника на праздник? Проходит время. Новоиспеченный муж замечает, что ее давно не видно, посылает за ней, но — хоба! — дверь в домик заперта, и с той стороны не отзываются. Тогда муж, знаменитый доктор Скотт Эштон, идет и стучится сам. Зовет, зовет — тишина. Добывает запасной ключ, отпирает дверь, а она там такая сидит — в свадебном платье и без головы. Заднее окошко в домике нараспашку, и садовника след простыл. Понятно, что на место мигом прибывают все копы округа. На свадьбе же, как ты понял, полно всяких ви-ай-пи. В общем, дело попадает в наш отдел, а именно — ко мне. Сперва-то задача кажется легкотней: найти убийцу. А потом всплывают сложности: Гектор Флорес, наш искомый герой, оказывается, не просто садовник, а мексиканский нелегал, которого доктор Эштон пригрел под крылышком и, поскольку парень был очень смышленый, давай его всячески развивать и образовывать. За три года из чурбана с граблями мексиканец превращается в любимца хозяина. Практически становится членом семьи. Ну и, как водится с фаворитами, у него случается интрижка с женой соседа, с которой он и пропал с радаров сразу после убийства. Только мачете нашли — валялось в ста метрах от домика, заляпанное кровью. И все, больше никаких следов. Так что любопытный тип оказался этот Флорес.

— И к чему пришло следствие?

— Да ни к чему.

— То есть?

— Ну… у нашего доблестного капитана весьма специфичный подход. Может, помнишь Рода Родригеса?

Гурни передернуло. Примерно за полгода до убийства, о котором рассказывал Хардвик, Гурни пригласили полуофициальным консультантом в отдел уголовного розыска, и там он встретился с Родригесом, который возглавлял отдел. Это был феерический напыщенный идиот.

— Он решил, что надо допросить каждого мексиканца в радиусе тридцати километров от места преступления и всем угрожать разнообразными карами, пока кто-нибудь не сдаст Флореса. А если никто не расколется, то расширить радиус еще на двадцать километров. Умник на полном серьезе собирался бросить на это все ресурсы.

— А ты, значит, был против.

— Я считал, что надо прорабатывать альтернативные версии. Может, Гектор не тот, за кого себя выдавал. Мне вообще с самого начала вся эта история показалась какой-то странной…

— Так что было дальше?

— Ну, я сказал Родригесу, что у него каловая масса вместо серого вещества.

— Серьезно? — Гурни впервые за весь разговор улыбнулся.

— Серьезно! Меня сняли с дела и передали его Блатту.

— Блатту?! — переспросил Гурни, скривившись так, словно откусил гнили. Детектив Арло Блатт был единственным человеком в уголовном розыске, который вызывал у него еще большую неприязнь, чем Родригес. Он воплощал подход, который любимый профессор Гурни в колледже сформулировал как «воинствующая дремучесть».

Хардвик продолжил:

— Короче, Блатт сделал все, как хотел Родригес, и это, естественно, ни к чему не привело. Прошло четыре месяца, и мы знаем еще меньше, чем в начале расследования. Но ты там, наверное, слушаешь и думаешь: а при чем тут, собственно, Дэйв Гурни?

— Не без этого.

— Мать покойной невесты очень недовольна и полагает, что делом заняты дилетанты. Родригесу она не доверяет, Блатта считает имбецилом. Зато тебя она считает гением.

— Откуда она меня знает?

— Да вот, пришла ко мне на той неделе. Как раз исполнилось ровно четыре месяца со дня смерти дочери. Спросила, не могу ли я неофициально возглавить еще одно следствие, а если нет, то, может, кого посоветую. Я объяснил ей, что сам помочь не смогу — на меня и без того косо смотрят в отделе. Но так уж вышло, что я на короткой ноге с легендарным детективом, затмевающим славу всей нью-йоркской полиции вместе взятой. Короче, я ей рассказал, что ты на пенсии, но в своем уме и будешь счастлив предложить ей альтернативу бездарному дуумвирату Родригеса-Блатта. У меня очень кстати оказался с собой номер «Нью-Йорк Мэгэзин» со статейкой, славословящей тебя после дела о Сатанинском Санте, где тебя прозвали Суперкопом. В общем, ее это воодушевило.

В голове Гурни роилось несколько взаимоисключающих ответов.

Хардвик воспринял его молчание как хороший знак.

— Она хочет с тобой встретиться. Кстати, забыл сказать: она красотка! Формально ей сорок с чем-то, но на вид — тридцать два максимум. И она подчеркнула, что деньги не проблема. Можешь назвать любую цену. Думаю, легко заплатит двести долларов в час, хотя тебя никогда не волновали такие банальности.

— А тебе в этом что за выгода?

Хардвик плохо изобразил оскорбленную невинность:

— Ну как! А правосудие?! Бедная женщина потеряла единственного ребенка, прошла все круги ада, разве это не повод ей помочь?

Гурни замер. Любое упоминание об утрате ребенка по-прежнему отдавалось в сердце. Их с Мадлен сын Дэнни погиб пятнадцать лет назад, выбежав на дорогу перед машиной, пока Гурни смотрел в другую сторону. Ему едва исполнилось четыре. За прошедшие годы Гурни понял, что нельзя однажды раз и навсегда избавиться от скорби, а также что выражение «жить дальше» — расхожая глупость. Просто бывают периоды онемения и забытья между волнами, с которыми скорбь неумолимо возвращается.

— Ты еще там?

Гурни хрипло вздохнул.

Хардвик продолжил:

— Короче, я хочу помочь семье покойной. А еще…

— А еще, — подхватил Гурни, стараясь не поддаться накатившему чувству, — если я на это подпишусь, чего я не собираюсь делать, Родригес слетит с катушек от ярости. А уж если я нарою что-нибудь значимое и выставлю их с Блаттом в невыгодном свете… ты же именно этого хочешь? А, Джек?

Хардвик опять зычно прочистил горло.

— Ты как-то все усложняешь. У нас на руках безутешная мать, которой не нравится, как идет расследование. Арло Блатт сотоварищи гоняются по округу за мексиканцами. У них гуакамоле скоро из ушей потечет, а дело не сдвинулось с мертвой точки. Женщина хочет нанять профессионала, и я принес эту золотую жилу тебе на блюдечке.

— Все это круто, Джек, но я не частный детектив.

— Дэйв, бога ради, тебе сложно с ней просто поговорить? Я же только об этом прошу. Поговорите — и все. Она одинокая, красивая, в печали и с баблом. Но помимо этого, старичок, в ней есть какой-то такой, знаешь, тайный жар. Я его чувствую. Увидишь — поймешь, о чем я!

— Джек, мне вообще-то дела нет до…

— Да я помню, помню, ты счастливо женат, я не возражаю. Вывести Родригеса на чистую воду тебе тоже не интересно. Но кстати — дело-то сложное, — последнее слово Хардвик многозначительно протянул. — Я бы даже сказал, многослойное. Как хренова луковица.

— И что?

— А ты прирожденный специалист по луковицам.

Глава 3Разные орбиты

Гурни наконец заметил стоящую в дверях Мадлен. Он не знал, ни как давно она там стоит, ни как давно он сам глядит на луг и опушку, в которую тот переходит. Он мог спасти положение, заговорив об оттенках выгоревшей травы, золотарника и диких астр, но он ничего перед собой не видел, целиком погрузившись в размышления о разговоре с Хардвиком.

— Ну что? — произнесла Мадлен.

— Что?.. — отозвался он эхом, словно не понял вопроса.

Она нетерпеливо улыбнулась.

— Звонил Хардвик, — выдохнул Гурни и хотел уже было спросить, помнит ли Мадлен дело Меллери, но по ее взгляду было ясно, что она отлично поняла, о ком речь. Этот взгляд появлялся у нее всякий раз при упоминании тех жутких убийств. И сейчас она смотрела на него в упор, не моргая. — Просил совета.

Она выжидающе молчала.

— Хочет, чтобы я поговорил с матерью одной погибшей. Девушку убили на собственной свадьбе, — он собирался уточнить, каким именно способом, но вовремя спохватился.

Мадлен едва заметно кивнула и ничего не сказала.

— Чего ты? — насторожился Гурни.

— Да я все гадала, надолго ли тебя хватит.

— Ты о чем?..

— Долго ли ты продержишься, прежде чем ввязаться в еще какую-нибудь дикую историю.

— Я просто собираюсь с ней поговорить.

— О да, а по результатам разговора ты решишь, что в общем-то в убийстве в день свадьбы ничего интересного нет, зевнешь от души и пойдешь спать. Думаешь, так все и будет?

Он почувствовал, что начинает злиться.

— У меня слишком мало информации, чтобы прогнозировать, как все будет.

Мадлен наградила его фирменной скептичной улыбкой и произнесла:

— Ладно, мне пора, — и, заметив его вопросительный взгляд, добавила: — В клинику. Ты забыл, да? Увидимся вечером.

Когда она вышла, он какое-то время смотрел в опустевший дверной проем. Потом решил, что стоит ее догнать, и отправился следом, но, дойдя до кухни, понял, что не знает, что ей сказать. Поколебавшись, он все же вышел через боковую дверь в сад, но ее машина уже спешила вниз по дороге, пересекавшей низину. Он задумался, видит ли она его в зеркало заднего вида и, если да, придаст ли значение тому, что он все-таки пошел за ней. В последние месяцы ему казалось, что их с Мадлен отношения идут на поправку. Напряжение, возникшее после дела Меллери, улеглось, уступив место хрупкому, но все же спокойствию. Они плавно, почти незаметно для себя перешли в стадию если не теплоты, то терпимости, напоминавшую движение двух тел по непересекающимся орбитам. Он ездил читать лекции в полицейскую академию, она подрабатывала на полставки в психиатрической клинике, где регистрировала новых пациентов и вела больничные карты постоянных. Для Мадлен с ее образованием и опытом это была слишком простая работа, но она отвлекала их обоих от взаимных нереалистичных ожиданий и привносила подобие гармонии в семейную жизнь. Хотя порой Гурни казалось, что он принимает желаемое за действительное.

Иллюзии облегчают жизнь. Универсальное средство.

Он стоял на примятой, измученной засухой траве и смотрел, как машина жены выворачивает за сараем на узкую дорогу в город. Почувствовав холод в ногах, он опустил взгляд и обнаружил, что прошел в носках прямо по утренней росе. Он уже собирался вернуться в дом, как заметил краем глаза движение у сарая.

Одинокий койот, приблудивший из леса, бежал к пруду. Остановившись на полпути, он повернулся в сторону Гурни и несколько долгих секунд его разглядывал. Гурни показалось, что взгляд у зверя удивительно осмысленный. Это был взгляд, полный беспримесного холодного расчета.

Глава 4Искусство обмана

— Что общего у всех операций под прикрытием?

Тридцать девять физиономий в аудитории изобразили помесь любопытства и замешательства. В отличие от большинства приглашенных лекторов Гурни не рассказывал о себе, не перечислял своих регалий, не объявлял тему семинара, не декларировал целей занятий и вообще не говорил о той чепухе, которую все традиционно пропускают мимо ушей. Гурни предпочитал начинать с главного, особенно перед группой опытных офицеров, к которым он обращался. Кроме того, все и так его знали — в полицейских кругах у него была блестящая репутация, ему верили на слово, и эта репутация со временем блестела все ярче, хотя Гурни два года как ушел в отставку. Впрочем, слава приносила ему не только восхищение поклонников, но и зависть. Сам он предпочел бы неизвестность, в которой никто не ждет от тебя ни успеха, ни провала.

— Подумайте, — произнес он, скользя внимательным взглядом по лицам в зале. — Зачем вообще нужны операции под прикрытием? Это важный вопрос, и я бы хотел услышать ответ от каждого.

В первом ряду поднялась рука. При внушительном, как для американского футбола, телосложении у офицера было детское и удивленное лицо.

— А разве цель не зависит от ситуации?

— Все операции уникальны, — кивнул Гурни. — Люди в каждом случае разные, риски и ставки тоже. Одно дело займет уйму времени, другое пойдет как по маслу; одно вас увлечет, другое покажется тягомотиной. Образ, в который необходимо вжиться, и «легенда» тоже не повторяются. Информацию придется каждый раз собирать разную. Разумеется, каждый случай неповторим. Тем не менее… — он сделал паузу, разглядывая лица в аудитории и стараясь поймать как можно больше взглядов, прежде чем произнести действительно важные слова, — когда вы работаете под прикрытием, у вас есть главная задача. От нее зависит все остальное, ваша жизнь в том числе. Какая это задача?

На полминуты аудитория погрузилась в абсолютную тишину. Офицеры сидели в напряженной задумчивости. Гурни знал, что рано или поздно люди начнут высказывать версии, и разглядывал помещение лектория в ожидании. Стены из бетонных блоков выкрашены в бежевый; коричневатый узор на линолеуме уже не отличить от наслоившихся поверх него царапин и разводов. Ряды видавших виды столиков цвета «серый меланж» и уродливые пластиковые стулья, слишком узкие для атлетического телосложения слушателей, навевали скуку одним своим видом, несмотря на оранжевый цвет и блестящие хромированные ножки. Лекторий походил на мемориальную капсулу, вобравшую худшие дизайнерские решения семидесятых, и напоминал Гурни последний участок, где он работал.

— Может, задача — проверка собранной информации на достоверность? — раздался голос из второго ряда.

— Достойное предположение, — кивнул Гурни. — Будут еще идеи?

Тут же последовало еще полдюжины теорий, в основном из передних рядов и тоже про сбор и достоверность информации.

— Я бы хотел услышать и другие варианты, — сказал Гурни.

— Главная цель — убрать с улиц преступников, — неохотно буркнули из заднего ряда.

— И предотвратить их появление, — подхватил кто-то.

— Да цель — просто докопаться до сути: факты, имена, пробить, кто есть кто, откуда ноги растут, кто главный, откуда деньги, и все такое. Короче, надо досконально выяснить все, что можно, вот и все, — протараторил жилистый верзила, сидевший ровно напротив Гурни, скрестив руки. Судя по ухмылке, он был уверен, что его ответ единственно правильный. На бэйджике значилось: «Детектив Фальконе».

— Больше нет соображений? — спросил Гурни, с надеждой обращаясь к дальним рядам. Верзила с досадой поморщился.

После долгой паузы подала голос одна из трех женщин:

— Важнее всего — установить и удержать доверие.

У нее был низкий, уверенный голос и заметный испанский акцент.

— Чего? — переспросили сразу несколько человек.

— Установить и в дальнейшем удерживать доверительные отношения, — повторила она чуть громче.

— Любопытно, — отозвался Гурни. — Почему вы считаете эту цель важнейшей?

Она чуть повела плечом, словно ответ был очевиден.

— Без доверия ничего не выйдет.

Гурни улыбнулся.

— «Без доверия ничего не выйдет». Замечательно. Кто-нибудь хочет поспорить?

Никто не захотел.

— Разумеется, нам нужна правда, — продолжил Гурни. — Вся, какую можно узнать, во всех подробностях, тут я совершенно согласен с детективом Фальконе.

Верзила холодно уставился на него.

— Но, как заметила его коллега, без доверия тех, у кого мы эту правду ищем, мы ее не получим. Что еще хуже — вероятно, что нам солгут и ложь собьет нас со следа. Так что главное — это доверие. Всегда. Если помнить об этом, шансы докопаться до правды возрастают. А если гнаться за ней, забыв про главное, возрастают шансы получить пулю в затылок.

Кое-кто в зале закивал. Некоторые стали слушать с большим интересом.

— И как же мы собираемся это сделать? Как вызвать в людях такое доверие, чтобы не просто остаться в живых, но чтобы работа под прикрытием себя оправдала? — Гурни почувствовал, что сам увлекается, и слушатели тут же отреагировали на его подъем возрастающим вниманием. — Запомните: под прикрытием постоянно имеешь дело с людьми, которые недоверчивы по природе. А зачастую еще и вспыльчивы — вас могут пристрелить просто на всякий случай, не моргнув глазом, и потом будут гордиться этим. Им же нравится выглядеть опасными. Поэтому они ведут себя грубо, резко и безжалостно. Вопрос: как заставить таких людей доверять вам? Как выжить и выполнить задание?

На этот раз люди отвечали охотнее.

— Подражать им.

— Вести себя правдоподобно, чтобы легенда прокатила.

— Быть последовательным. Не палить прикрытие, что бы ни случилось.

— Вжиться в образ. Верить, что ты тот, за кого себя выдаешь.

— Держаться спокойно, не суетиться, не показывать страха.

— Показать, что ты крутой.

— Да, чтобы верили, что у тебя стальные яйца.

— Точно. Типа, вы тут верьте, во что хотите, а я — это я. И чтоб они поняли: ты реально неуязвим. К тебе не надо лезть.

— Короче, прикинуться Аль Пачино, — усмехнулся Фальконе, оглядываясь в поисках поддержки, но вместо этого обнаруживая, что отбился от общего мозгового штурма.

Гурни проигнорировал его шутку и вопросительно посмотрел на женщину с испанским акцентом.

Немного поколебавшись, она сказала:

— Важно показать им, что в тебе есть страсть.

Некоторые отреагировали смешками, а Фальконе закатил глаза.

— Хватит ржать, придурки, — произнесла она беззлобно. — Я просто хочу сказать, что помимо фальшивки надо предъявить что-то настоящее, осязаемое, что зацепит их за живое. Тогда они поверят. Ложь в чистом виде не пройдет.

Гурни почувствовал знакомое волнение, которое всегда окутывало его, если удавалось распознать среди учащихся звезду. Оно каждый раз укрепляло его в желании продолжать вести эти семинары.

— Ложь в чистом виде не пройдет, — повторил он достаточно громко, чтобы все расслышали. — Золотые слова. Чтобы ложь сошла за правду, нужно подавать ее с подлинными эмоциями. «Легенда» должна быть привязана к живой частичке вас. Иначе она будет просто карнавальным костюмом, который никого не обманет. Явного обманщика не жалко расстрелять, чем зачастую дело и заканчивается.

Он оценил реакцию зала и прикинул, что из тридцати девяти по меньшей мере тридцать пять человек действительно слушают. Тогда он продолжил:

— Подлинность — вот ключевое слово. Чем глубже ваш собеседник верит вам, тем больше он вам расскажет. А насколько глубоко он поверит, зависит от вашей способности использовать настоящие переживания, чтобы оживить вашу легенду. Так что транслируйте подлинную злость, неприкрытую ярость, искреннюю жадность, откровенную похоть, честное отвращение — по ситуации.

Затем он отвернулся, якобы чтобы вставить видеокассету в плеер под огромным экраном и убедиться, что провода в порядке. Когда он вновь повернулся, его лицо исказилось яростью — точнее, весь Гурни как будто готов был взорваться. По залу прокатилась легкая дрожь.

— Представьте, что вам нужно быстро продать легенду полному психу. Не бойтесь, копните себя поглубже. Туда, где больное, где сидит другой псих — почище того, что перед вами. Дайте ему говорить от вашего имени. Пусть собеседник его увидит — этого отморозка без башни, который способен голыми руками вырвать ему сердце, сожрать сырым и сыто рыгнуть в его мертвую рожу. Может быть, не просто способен, а хочет этого. Но сдерживается. Сдерживается едва-едва…

Он резко дернулся вперед и с удовольствием отметил про себя, что практически все, включая Фальконе — особенно Фальконе, — опасливо отшатнулись.

— Ладно, — произнес Гурни, с улыбкой превращаясь обратно в самого себя. — Это был просто пример убедительной страсти. Большинство из вас почуяло что-то нездоровое — злобу, безумие. И вы инстинктивно отшатнулись, потому что поверили, да? Поверили, что у Гурни не все дома?..

Кто-то закивал, кто-то нервно хихикнул. В целом зал как будто выдохнул с облегчением.

— Так в чем суть-то? — хмыкнул Фальконе. — Что в каждом есть долбанутый псих?

— Я бы предпочел на сегодня оставить этот вопрос открытым.

Раздались беззлобные смешки.

— В нас гораздо больше дерьма, чем хочется думать. Пусть не пропадает зря. Откопайте его и используйте. Работая под прикрытием, вы обнаружите, что качества, которые подавляются в обычной жизни, здесь — ваш главный инструмент. А иногда — решающий козырь в рукаве.

Он мог бы привести примеры из собственной практики, как он призывал темную тень из детства, раздувая ее до масштабов адского чудища, которое выглядело убедительно даже для проницательных противников. Самый красноречивый случай был на деле Меллери — меньше года назад. Но Гурни не хотел ворошить прошлое. Не хотел вспоминать, откуда вылезла эта тварь. Кроме того, он и так уже завоевал внимание. Студенты слушали, доверились ему, перестали спорить. Гурни добился главного: они задумались.

— Ну что ж, с эмоциональной частью, пожалуй, разобрались. Теперь перейдем к следующему пункту. Допустим, ваши чувства и мысли, работая в тесной связке, сделали свое дело, и вы успешно справляетесь с ролью. Вас приняли за своего и больше не держат за болвана, напялившего мешковатые штаны и дурацкую кепку, чтобы сойти за торчка.

Несколько ответных улыбок, кто-то пожал плечами, кто-то чуть скривился, очевидно, приняв последнее описание на свой счет.

— Я хочу, чтобы вы задались довольно странным вопросом: что стоит за вашим собственным доверием? Что заставляет вас верить, что правда — именно то, что вы считаете правдой?

Не дожидаясь, пока аудитория проникнется глубиной предложенной абстракции, Гурни нажал кнопку на видеоплеере. Когда на экране возникла картинка, он произнес:

— Спросите себя, пока смотрите видео: как вы решаете, во что верить?

Глава 5Ложная эврика

Это была довольно известная сцена из знаменитого фильма, но, наблюдая за выражением лиц в зале, Гурни понял, что никто ее не узнал. На экране пожилой мужчина допрашивал парня помоложе.

Тот, что помоложе, рвался работать на «Иргун» — радикальную организацию, что в конце Второй мировой боролась за установление израильской власти в Палестине. Парень с гордостью повествовал, что он профессиональный подрывник с опытом участия в боевых действиях, впервые взявший в руки динамит еще в варшавском гетто. Утверждал, что уничтожил много нацистов, прежде чем его схватили и бросили в Освенцим, где он вынужденно трудился уборщиком.

Пожилой мужчина хотел подробностей. Он задал несколько уточняющих вопросов про концлагерь и работу.

История развалилась на глазах, как только пожилой упомянул, что в варшавском гетто не было динамита. Поняв, что героическая легенда рушится, парень неохотно признался, что про динамит узнал в Освенциме, где использовал его, чтобы взрывать землю — в образовавшиеся ямы сваливали тела пленников, ежедневно погибавших в газовых камерах. Вот в чем заключалась его настоящая работа. Но даже это не удовлетворило пожилого. Он вытянул из парня рассказ, как тот извлекал золотые коронки из зубов покойников. И, наконец, сотрясаясь от ярости и стыда, допрашиваемый признался, что фашисты в лагере многократно его насиловали.

Теперь налицо была голая правда, а заодно с ней истинная мотивация: рассказчик жаждал мести. В конце сцены его приняли в «Иргун».

Гурни выключил плеер.

— Итак, — произнес он, — что вы поняли из этой истории?

— Что в кино допросы идут легко, — хмыкнул Фальконе.

— И быстро, — подхватил кто-то из заднего ряда.

Гурни кивнул.

— В кино события всегда развиваются более линейно, чем в реальности, и гораздо стремительнее. Но в этой сцене есть кое-что еще. Если вспомнить ее месяц спустя — как думаете, что именно всплывет в вашей памяти?

— Что пацана опустили, — ответил широкоплечий коп, сидевший рядом с Фальконе.

По залу пронесся гул одобрения, за которым потянулись и другие ответы.

— И как он сорвался в конце допроса.

— Ну да, как он заныл, когда сбили весь пафос.

— Забавно, — произнесла единственная в зале темнокожая слушательница. — Он думает, что его возьмут в «Иргун», если соврет, а его берут, когда он признается в правде. Кстати, а что это вообще за «Иргун»?

В зале засмеялись.

— Так, — произнес Гурни, — давайте все-таки рассмотрим сюжет детальнее. Наивный парень хочет стать членом организации и рассказывает про себя сказку, чтобы выглядеть крутым. Бывалый собеседник видит его насквозь и сперва тычет носом в ложь, а потом выуживает из него правду. И именно эта жуткая правда делает его идеальным кандидатом в фанатики, так что «Иргун» принимает его в свои ряды. Это достоверное описание того, что вы видели?

По залу прошелся чуть неуверенный, но в целом одобрительный гул.

— Может, кому-то показалось, что смысл сцены в другом?

Звезда с испанским акцентом явно боролась с желанием что-то сказать, и Гурни, заметив это, улыбнулся. Это придало ей смелости.

— Не то чтобы вы не правы, и наверняка по сценарию все должно быть, как вы описываете. Только на реальном допросе все было бы не так однозначно.

— Я что-то сейчас не въехал, — буркнул кто-то.

— Сейчас въедешь, — отозвалась девушка, охотно принимая вызов. — Вообще-то нет прямых доказательств, что вторая история правдивее первой. Ну, чувак зарыдал, заявил, что его, пардон, трахнули в жопу. «Ах я бедненький-несчастненький, никакой я не герой, а жертва, меня заставили сосать нацистские члены». Но с чего мы решили, что эта история не такая же ложь, как и первая? Может, «жертва» умнее, чем кажется.

Обалдеть, подумал Гурни, она снова просекла фишку первой. Он помолчал, позволяя озвученной версии произвести нужное впечатление, а затем произнес:

— Вот мы и возвращаемся к тому, с чего начали. Почему мы верим в то, во что верим? Как проницательно подметила офицер, ничто не указывает на то, что вторая версия допрашиваемого — правда. Однако комиссар ему поверил. Почему?

Вариантов было несколько.

— Иногда просто нутром чуешь, что к чему.

— Или это был по всем признакам честный срыв. Если бы он перед вами такое закатил, вы бы тоже поверили.

— В реальности комиссар на допросе всегда хотя бы отчасти в курсе правды. Может, чувак ее просто подтвердил.

Остальные ответы представляли собой вариации первых трех, а большинство слушателей напряженно молчали. Некоторые, вроде Фальконе, выглядели так, будто у них от этой темы раскалывается голова.

Как только версии иссякли, Гурни задал следующий вопрос.

— Может ли ошибаться видавший виды спец по допросам? Хотя бы изредка — может ли он принять желаемое за действительное?

Кое-кто кивнул. Некоторые покачали головой — то ли в знак сомнения, то ли от усталости.

Во втором ряду поднял руку бритый налысо офицер. Его шея цветом напоминала огнетушитель, а на бицепсе красовалась татуировка с изображением моряка Папая. Крохотные щелочки глаз были словно искусственно сужены за счет перекачанных лицевых мышц. Пальцы вытянутой руки были сжаты в кулак. Но когда он заговорил, речь его оказалась размеренной, а интонация — вдумчивой.

— Иными словами, мы иногда принимаем за правду то, во что сильно хотим поверить, так?

— Именно так, — ответил Гурни. — Что вы думаете?

Маленькие глазки чуть расширились.

— Людям вообще свойственно верить в желаемое, — произнес он. — Я сам на этом, так сказать, факторе прокалывался. Но не потому что идеализирую людей. Я не новичок, на работе сталкиваюсь с таким, что насчет людей иллюзий особо нет, — произнес он и чуть оскалился, вспомнив что-то неприятное. — Короче, я всякого дерьма навидался, как и большинство ребят в этом зале. Но тут же дело в чем. Бывает, как вцепишься умом в какую-то идейку — и все начинаешь гнуть под нее. Обычно более-менее понимаешь, где правда, что в голове у очередного придурка и все такое. Но иногда — не всякий раз, но все-таки иногда — не понимаешь, а только думаешь, что понимаешь. Ошибки — часть работы, — заключил он.

Должно быть, в тысячный раз в своей жизни Гурни убедился, что первое впечатление о человеке может быть обманчивым.

— Спасибо, детектив Бельцер, — сказал он здоровяку с татуировкой, разглядев имя на бэйджике. — Это великолепный ответ.

Он скользнул взглядом по аудитории и понял, что даже Фальконе согласен со сказанным.

Гурни сделал паузу и вытянул из жестяной коробки леденец, чтобы дать слушателям минуту подумать над словами Бельцера.

— В этой сцене комиссар, возможно, очень хочет, чтобы срыв допрашиваемого был настоящим. Какие у него могут быть причины? — он наугад протянул руку к одному из офицеров, до сих пор не подававших голоса.

Парень моргнул и нервно оглянулся. Гурни ждал.

— Ну… скажем, ему просто нравилось чувствовать превосходство — типа, так ловко развел человека на правду… приятно думать, что умеешь раскалывать крепкие орешки.

— Совершенно верно, — кивнул Гурни и повернулся к другому молчуну. — Какие еще могут быть причины?

Это был офицер с совершенно ирландской физиономией, увенчанной морковно-рыжей шевелюрой. Он улыбнулся и произнес:

— Может, ответ просто был в кассу для отчета. Вписывался в какую-нибудь норму, и можно было сказать начальству: смотрите, я все выполнил, я молодец. Может, ему за это повышение светило.

— Да, понимаю вашу логику, — ответил Гурни. — У кого-нибудь есть еще версии? Почему комиссару хочется верить, что парень рассказывает правду?

— Власть, — произнесла девушка с акцентом, чуть скривившись.

— Поясните?

— Ему нравится выуживать из человека правду. Вынуждать признаваться в чем-то больном, стыдном, обнажить уязвимость, довести до слез, — пока она говорила, лицо у нее было такое, словно какая-то вонь мешала ей дышать. — Это же возвеличивает. Чувствуешь, какой ты хренов гениальный супермен, если от тебя такой эффект. Да что там — ты господь бог!

— Да, это сильное переживание, — согласился Гурни. — Такое вполне может затуманить рассудок.

— Еще как, — хмыкнула она.

На заднем ряду поднялась рука. Смуглый офицер с короткими волнистыми волосами впервые подал голос.

— Простите… я, может, чего-то не понимаю. В здании параллельно идут два семинара: работа под прикрытием и ведение допроса. Лично я записался на первый. Я что, не туда попал? Просто вы до сих пор говорили только про ведение допроса.

— Вы пришли куда надо, — ответил Гурни. — Но эти две темы основательно связаны. Работа под прикрытием подразумевает обман, и нам важно понимать, чем хочет обманываться задающий вопросы. Мы разбираем наглядный пример, как можно срежиссировать у собеседника впечатление, что он благодаря своей компетенции «вытянул» из вас правду-матку. Я рассказываю, как выдать человеку именно ту реакцию, которую он с готовностью воспримет как доказательство своей правоты. Если вы заставите его поверить, что ему удалось выудить из вас что-то, о чем вы хотели промолчать, он почти наверняка решит, что ваше сообщение — правда. Важно дать человеку ощущение, что он докопался до вашего второго дна, и испытать то, что я называю чувством ложной эврики. Это ловушка ума, которая заставляет поверить в мнимое открытие.

— Ложной чего? — переспросил кто-то.

— Эврики. Это греческое слово, переводится примерно как «я нашел то, что хотел», а в нужном нам контексте означает «вот она, правда». Давайте подытожим… — Гурни сделал паузу, чтобы привлечь внимание к следующей части реплики. — То, что вам рассказывают, всегда может оказаться ложью. Но вы почти без вариантов поверите в то, что, как вам кажется, раскопали сами. Так что позвольте оппоненту решить, что ваша откровенность — его заслуга. Он хочет верить в свою проницательность и потому поверит в ваши слова. У него появится то самое доверие к вашей легенде, о котором мы говорили в начале и которое делает возможным успех операции. Во второй части семинара мы будем говорить, как именно этого доверия добиться. Как подсунуть вашему оппоненту кусок информации так, чтобы он поверил, что вытянул его из вас самостоятельно. А сейчас — перерыв.

Произнеся это слово, Гурни подумал, что в его молодости слово «перерыв» автоматически означало «перекур». А теперь для большинства это была пауза на звонок или переписку по эсэмэс. И, словно в ответ на это соображение, почти все тут же достали смартфоны и направились с ними к дверям.

Гурни вздохнул, поднял руки и медленно потянулся, чтобы снять усталость в спине. Мышцы после первой части семинара оказались напряжены сильнее, чем он ожидал.

Девушка с акцентом дождалась, когда поток устремившихся к выходу схлынет, и подошла к Гурни, возившемуся с плеером. На ней были черные джинсы, а полную грудь обтягивал тугой серый свитер с воротником-хомутом. Густые волосы затейливыми завитками обрамляли серьезное лицо отличницы. Губы ее блестели.

— Хотела вас поблагодарить, — произнесла она, — мне очень понравилось.

— Вы про сцену из фильма?

— Нет, я про вас. Ну, в смысле… — она чуть зарделась. — Спасибо за лекцию, и за примеры, и за объяснения о природе доверия и про то, какую подачу мы автоматически принимаем за правдоподобную. «Ложная эврика», ужасно интересно. И вообще мне очень понравилась вся первая часть.

— Она была бы неполной без вашего вклада.

Девушка улыбнулась.

— По-моему, мы просто на одной волне.

Глава 6Дома

Дорога домой занимала два часа. К концу второго часа в долину у подножия западных Катскиллов уже прокрался вечерний сумрак.

Когда Гурни свернул с основной дороги на гравийную, что вела к его ферме, он почувствовал, что обманчивый прилив сил, спровоцированный двумя большими чашками крепкого кофе во время перерыва на семинаре, начал испаряться. В вечернем свете на ум пришел образ, который Гурни списал на отходняк от кофеинового удара: лето ослабевало на глазах, словно дряхлеющий актер, прямо на сцене, а за кулисами притаилась осень, готовая похоронить старика и занять его место.

«Господи, мой мозг превращается в кашу».

Он припарковался, как обычно, на поросшем сорняками клочке зелени, лицом к облакам всех оттенков розового и сиреневого над дальней грядой.

Зайдя в дом через боковую дверь, Гурни разулся и заглянул на кухню. Мадлен стояла на коленях перед раковиной и собирала в совок осколки винного бокала. Он пару секунд смотрел молча, а потом спросил:

— Что случилось?

— А что, не видно?

Он помолчал еще немного.

— Как дела в клинике?

— Да вроде ничего… — она поднялась и, натужно улыбаясь, с шумом высыпала осколки в пластиковый контейнер для мусора. Гурни подошел к французским дверям и уставился на полный ожидания пейзаж. Дрова у сарая ждали, чтобы их покололи и сложили в поленницы; газон ждал последней стрижки в сезоне; спаржа ждала, когда ее срежут к зиме и сожгут, чтобы уничтожить личинки жуков-трещалок.

Мадлен вернулась на кухню, включила утопленные в потолок светильники над шкафчиком и убрала совок обратно под раковину. Из-за электрического света сумерки снаружи стали казаться еще гуще, а стеклянные двери превратились в зеркала.

— Я оставила тебе семгу на плите, — сообщила она. — И рис.

— Спасибо, — отозвался он, наблюдая за ней через отражение в стекле. Он смутно припоминал, что она куда-то собиралась вечером, и решил попробовать угадать: — Ты на собрание книжного клуба?

Она неопределенно улыбнулась. Гурни так и не понял, верна его догадка или нет.

— Как твой семинар? — спросила Мадлен.

— Неплохо. Очень разношерстная публика — полный набор типажей. Молчуны, которые только слушают и никак не участвуют в дискуссии. Практики с утилитарным подходом, которых интересует, как применить полученные знания в деле. Ленивцы, которым все новое в тягость и которые вовлекаются по минимуму. Циники, для которых любая чужая идея — фигня по умолчанию. Отличники, которые хотят узнать побольше, понять получше и стать самыми эффективными полицейскими… — он увлекся и собирался продолжить, но Мадлен разглядывала воду в раковине. — В общем… нормальный был семинар. Благодаря отдельным отличникам даже хороший.

— Мужчинам или женщинам?

— Не понял…

Она вытащила из раковины кулинарную лопатку и уставилась на нее так, словно впервые осознала, какая она старая и поцарапанная.

— Отличники, про которых ты говоришь, были мужского или женского пола?

Он поразился, насколько легко в нем взвивалось чувство вины, даже когда стыдиться было нечего.

— И мужчины, и женщины, — ответил он.

Мадлен поднесла лопатку к свету, поморщилась и бросила ее в мусорное ведро под раковиной.

— Слушай, — произнес Гурни, — насчет звонка Хардвика… Что-то мы с тобой закончили разговор не на той ноте.

— Ты решил поговорить с матерью убитой девушки. Что тут еще обсуждать?

— Понимаешь, есть веские причины задать ей кое-какие вопросы, — сказал Гурни. — И другие, не менее веские, не разговаривать с ней вовсе.

— Сложная дилемма, — прокомментировала Мадлен. — Только мне надо бежать. Не хочу опоздать в книжный клуб.

Он, естественно, расслышал легкий нажим, с которым прозвучали слова «книжный клуб». Она заметила, что Гурни просто угадал, а не вспомнил, куда она едет. Какая удивительная все-таки женщина.

Невзирая на усталость и смутную тревогу, он улыбнулся.

Глава 7Вэл Перри

Как обычно Мадлен проснулась первой.

Когда Гурни открыл глаза, на кухне уже булькала кофеварка. Он тут же вспомнил, что накануне забыл починить тормоз на велосипеде.

На эту мысль сразу же наслоилось беспокойство из-за предстоящей встречи с Вэл Перри. Он, конечно, сказал Хардвику, что разговор не подразумевает готовности взяться за дело, а также что он согласился больше из желания поддержать человека, пережившего ужасную утрату. Только он и сам сомневался в искренности этого объяснения. Усилием воли он отогнал эти мысли и пошел в душ, потом оделся и решительно направился через кухню в кладовку. Мадлен сидела за столом в обычной утренней позе, с тостом и книжкой. Накинув рабочую куртку, он вышел через боковую дверь и отправился в гараж, где стоял трактор и заодно хранились каяки с велосипедами. Солнце еще не встало. Утро выдалось непривычно холодным для первых дней сентября.

Он выкатил велосипед Мадлен из-за трактора, вывез его наружу и прислонил к стенке гаража. Алюминиевая рама показалась на ощупь ледяной, как и гаечные ключи, которые он выбрал из набора на полке.

Дважды с чертыханием ободрав костяшки пальцев о переднюю вилку, он все-таки сумел поправить тросы, регулировавшие положение тормозных колодок. Нужно было заставить колесо двигаться свободно, когда тормоз не зажат, а при зажатом рычаге колодка должна была плотно прилегать к ободу колеса. Результат удовлетворил Гурни только с четвертой попытки. Он вздохнул скорее с облегчением, нежели с удовлетворением, убрал гаечные ключи на место и отправился обратно в дом. Одна рука горела из-за содранной кожи, другая задубела от холода.

Проходя мимо горы бревен, он в очередной раз задумался, имеет ли смысл арендовать дровокол или лучше купить собственный. У обоих вариантов были свои недостатки.

Солнце еще не взошло, а белки уже начали ритуальную атаку на птичьи кормушки, заставляя Гурни задаваться другим вопросом, на который из раза в раз не удавалось найти конструктивный ответ. И опять же оставался вопрос с удобрением спаржи.

Вернувшись на кухню, он сунул руки под теплую струю из-под крана. Как только боль немного утихла, он объявил:

— Я починил тебе тормоза.

— Спасибо, — радостно отозвалась Мадлен, не поднимая глаз от книжки.

Спустя полчаса она переоделась и вышла в сад в сиреневых флисовых штанах, розовой ветровке, красных перчатках и оранжевой вязаной шапке, натянутой на уши. Гурни подумал, что она похожа на детскую раскраску, заполненную цветами заката. Мадлен села на велосипед и медленно, подскакивая на камнях, поехала вдоль луга, а затем исчезла за сараем, где начиналась городская дорога.

Следующий час Гурни перебирал в памяти факты, которые Хардвик сообщил ему про убийство. Его беспокоила какая-то нарочитая театральность фабулы, почти опереточная гротескность преступления.

Ровно в девять утра, как и было условлено, он подошел к окну, чтобы проверить, не приехала ли Вэл Перри.

Вспомнишь о черте — он и появится. Из-за сарая выехал ядовито-зеленый «Порше Турбо» и начал неспешно подниматься по холму. Эта модель стоила порядка 160 тысяч долларов. Негромко урча двигателем, спорткар подъехал к дому и остановился. Гурни про себя отметил, что прибытие гостьи вызывает у него почти неуместное любопытство, и отправился ее встречать.

Из машины вышла высокая стройная женщина в шелковой блузке цвета ванили и черных шелковых брюках. У нее были черные волосы до плеч и короткая челка на манер героини Умы Турман в «Криминальном чтиве». Как Хардвик и предсказывал, она была сногсшибательно хороша. Но напряжение, с которым она держалась, бросалось в глаза не меньше, чем ее красота.

Она огляделась — то ли с любопытством, то ли в поиске чего-то. Гурни решил, что это просто привычка быть настороже.

Гостья подошла к нему с легкой ухмылкой — хотя, возможно, это был ее обычный изгиб губ.

— Мистер Гурни? Я — Вэл Перри. Спасибо, что нашли для меня время, — произнесла она, протягивая руку для приветствия. — Как к вам лучше обращаться? Мистер или детектив?

— Я расстался со званием, когда ушел на пенсию. Зовите меня просто Дэйв.

Они обменялись рукопожатием. У Вэл оказались уверенная хватка и очень пристальный взгляд. Отметив это про себя, Гурни предложил:

— Зайдемте в дом?

Помедлив, она снова оглянулась вокруг и остановила взгляд на террасе.

— Может, лучше сядем вон там?

Предложение его удивило. Солнце уже очертило кромку восточной гряды, а роса на траве почти испарилась, но воздух тем не менее был прохладным.

— Сезонное аффективное расстройство, — объяснила она, улыбнувшись. — Знакомы с таким?

— Еще как, — усмехнулся Гурни. — У самого есть немного.

— У меня, увы, не «немного». Как приходит осень — мне нужно как можно больше быть на воздухе. Иначе я вполне недвусмысленно помышляю о самоубийстве. Так что, если вы не возражаете, давайте все же сядем на улице?

Его ум, никак не изменившийся за время вынужденного застоя после отставки, по привычке подвергал все сомнению. Он начал оценивать, насколько история про расстройство правдоподобна и нет ли других причин, почему Вэл не хочет заходить в дом. Возможно, дело в мании контроля, необходимости подчинять окружающих своей воле даже в мелочах? Или дело в клаустрофобии? А может, в страхе, что в доме могут оказаться записывающие устройства? И тогда — обоснованный это страх или паранойя?

Он отвел ее на террасу, отделявшую французские двери от грядок со спаржей, и указал на пару раскладных стульев по обе стороны небольшого кофейного столика, который Мадлен когда-то купила на аукционе.

— Здесь будет удобно?

— Вполне, — ответила Вэл, слегка отодвинула один из стульев и уселась, даже не отряхнув сиденье.

Значит, ей было не страшно порвать или испачкать свои явно недешевые брюки. Ей также было не жалко своей бежевой кожаной сумочки, которую она бросила на влажную поверхность столика.

Вэл с любопытством посмотрела на Гурни.

— Итак, что вам рассказал Хардвик?

Жесткие нотки в голосе, жесткий блеск в миндалевидных глазах.

— Он рассказал об обстоятельствах, предшествовавших… и последовавших за убийством вашей дочери. И, пока мы не продолжили, позвольте выразить искренние соболезнования.

Сначала она как будто не расслышала. Затем едва заметно кивнула и быстро произнесла:

— Благодарю. Мне приятно ваше сочувствие.

Ее мимика говорила обратное.

— Но я пришла поговорить не о скорби, а о Гекторе Флоресе, — она скривилась, произнося его имя, словно задела больной зуб. — Что вы знаете о нем от Хардвика?

— Что имеются убедительные доказательства его вины. А также что Флорес — неоднозначный человек с неясным прошлым, и его мотив остается загадкой, как и его местонахождение в данный момент.

— Да уж, загадка! — повторила она с какой-то яростью, чуть наклонившись к Гурни и положив руки на мокрый столик. Платиновое обручальное кольцо на ее безымянном пальце выглядело самым обычным, но под ним громоздилось помолвочное, с бриллиантом неправдоподобного размера. — Ладно, вижу, вы в курсе дела, — подытожила она, и Гурни заметил какой-то нездоровый блеск в ее глазах. — До сих пор неизвестно, где эта скотина прячется. Это неприемлемо! Это… невыносимо. Я нанимаю вас, чтобы положить конец этой «загадке».

Он тихо вздохнул.

— Давайте не будем забегать вперед…

— В каком это смысле? — спросила она, надавив на столешницу с такой силой, что костяшки ее пальцев побелели.

Гурни ответил вялым, почти сомнамбулическим тоном — это было его обычной реакцией на чересчур эмоциональных собеседников:

— Я еще не решил, имеет ли мне смысл заниматься расследованием, если ситуация и так под пристальным вниманием полиции.

Ее губы растянулись в брезгливой улыбке.

— Сколько вам надо?

Он покачал головой:

— Вы разве не расслышали, что я сказал?

— Тогда что вам нужно, чтобы взяться за дело? Только скажите.

— Я понятия не имею, что мне нужно, миссис Перри. В настоящий момент у меня слишком мало информации.

Она убрала руки со стола и положила их на колени, сцепив пальцы, и это было похоже на выученную технику самоконтроля.

— Давайте без обиняков. Я хочу, чтобы вы нашли Гектора Флореса. Арестуйте его или убейте, мне все равно. В любом из этих двух вариантов я дам вам все, что вы пожелаете. Все, что вам угодно.

Гурни откинулся на спинку стула и уставился на грядку со спаржей. Чуть поодаль, у поилки с сахарной водой, зависла парочка ярко-красных колибри. Он слышал неровный гул их крылышек — было похоже, что птички воевали за право пировать единолично, хотя, возможно, это был какой-то запоздалый брачный танец. Иногда то, что внешне кажется проявлением агрессии, в действительности имеет совсем другую природу.

Он попытался сконцентрироваться на лице Вэл и разгадать, что скрыто за ее красотой. Что наполняло этот безупречный по форме сосуд? Отчетливее всего проступала ярость — Вэл даже не пыталась ее скрывать. Отчаяние… Горечь. Одиночество, в котором она вряд ли бы призналась, поскольку само понятие подразумевает уязвимость. Острый ум… Импульсивность, упрямство: привычка спонтанно вцепиться, а потом с упрямством не отпускать. И что-то еще. Что-то темное…

Ненависть к себе?

Гурни усилием воли перестал гадать. В какой-то момент начинаешь принимать домыслы за проницательность, и, если увлечься колоритной догадкой, она обязательно собьет тебя с толку.

— Расскажите мне про вашу дочь, — попросил он.

Что-то изменилось в выражении ее лица. Будто ей тоже пришлось сейчас усилием воли оторвать себя от каких-то мыслей.

— Джиллиан была непростой девочкой, — сказала Вэл с интонацией, с которой читают вслух или повторяют многократно рассказанную историю. — Честно говоря, это еще мягко сказано. Только благодаря лекарствам моя дочь оставалась мало-мальски сносной в общении. Она была неуправляемой, самовлюбленной до одури, развращенной, беспринципной, жестокой. Сидела на всем подряд — на оксикодоне, роксикодоне, экстази, крэк-кокаине… Уже в детстве была первоклассной лгуньей. Пугающе точно знала, где у кого больное место и как этим пользоваться. Зверела внезапно и непредсказуемо. Питала нездоровую страсть к таким же нездоровым мужчинам. Причем это все невзирая на годы терапии у лучшего специалиста… — Гурни слушал и думал, что Вэл скорее напоминает садиста, заживо препарирующего чье-то тело, нежели мать, перечисляющую недуги собственного ребенка. — Хардвик вам что-нибудь из этого рассказывал? — спросила она.

— Не припомню, чтобы он вдавался в такие детали.

— Тогда как он описал Джиллиан?

— Что она из богатой семьи.

Вэл издала резкий, жутковатый звук, который сложно было ожидать в исполнении таких нежных губ. Еще сложнее было осознать, что это смех.

— Точно! — воскликнула она с каким-то злорадством. — Семья у нас определенно богатая. Я бы даже прибегла к скабрезности и сказала, что денег у нас как дерьма, — она выплюнула это слово с каким-то высокомерным удовольствием. — Вас, наверное, удивляет, что я не выгляжу убитой горем родительницей?

Болезненная память о собственной утрате затрудняла ответ. Выдержав паузу, Гурни сказал:

— Я видел много странных реакций на смерть, миссис Перри. Кроме того, я понятия не имею, какая реакция была бы «нормальной», с учетом обстоятельств.

Она задумчиво кивнула.

— Говорите, что видали странные реакции на смерть… А более странную смерть видали?

Вопрос показался Гурни то ли риторическим, то ли избыточно театральным. Чем пристальнее он всматривался в глаза этой женщины, тем сложнее было понять, как столько противоречий могло уживаться в одном человеке. Всегда ли она была настолько разнородной? Или он видел только осколки личности, в которые ее превратила смерть дочери?

— Расскажите что-нибудь еще про Джиллиан, — попросил он.

— Что, например?

— Вы описали только ее характер. Какие еще обстоятельства ее жизни могли дать повод Флоресу желать ее смерти?

— То есть вы спрашиваете, зачем Гектор ее убил? Да я понятия не имею. Полиция тоже в тупике. Ходят по кругу уже четыре месяца. Первая версия — это что Гектор был геем, тайно влюбленным в Эштона, и что он убил Джиллиан из ревности. А поскольку геи склонны к драматизму, он не устоял перед искушением убить ее не просто так, а именно в свадебном платье. Ради красоты жеста. Вторая версия противоречит первой. По соседству с Эштоном жили муж и жена. Муж — судовой механик и поэтому часто отсутствовал. А жена бесследно исчезла в тот же день, что и Гектор. Следствие предположило, что у них был роман, а Джиллиан узнала и грозилась всех выдать из мести, потому что у нее якобы случился роман с Гектором, ну и дальше все как-то завертелось…

— …и он отрубил ей голову на свадьбе, чтобы она молчала? — кивнул Гурни и тут же пожалел о выборе слов. Он собирался извиниться, но Вэл Перри, кажется, не сочла их обидными.

— Я же говорю, они идиоты. Они всерьез считают, что Гектор был либо латентным мужеложцем, который втайне сох по своему хозяину, либо лубочным ловеласом, который лез под каждую встречную юбку и замахивался мачете на всех, кому это не нравилось. И то, и другое — одинаковая глупость, хоть монетку бросай, чтобы выбрать, на чем остановиться.

— Насколько близко вы сами знали Флореса?

— Совсем не знала. Мы не были знакомы. Даже досадно, учитывая, сколько места он теперь занимает в моей голове. Он там, можно сказать, прописался, в отсутствие информации о «местонахождении в данный момент», как вы выразились. Видимо, мне придется это терпеть, пока его не поймают или не убьют. И я очень надеюсь ускорить то или другое при вашей поддержке.

— Миссис Перри, вы не первый раз даете понять, что не против его смерти. Поэтому давайте кое-что проясним: я не наемный убийца. Если это необходимое условие контракта — будь оно гласное или негласное — боюсь, вам лучше искать помощи в другом месте.

Она внимательно посмотрела на него.

— Главное условие контракта — найти его и проследить, чтобы свершилось правосудие. Вот и все.

— Тогда я должен спросить… — начал Гурни, но запнулся, заметив какое-то движение в долине. Койот. Вчера он видел такого же, и этот точно так же бежал в сторону пруда, где и скрылся в кленовых зарослях.

— Что там? — спросила Вэл, поворачиваясь.

— Бездомный пес, кажется. Простите, отвлекся. Я должен спросить: почему вы хотите работать со мной? Если вы, как сами утверждаете, не ограничены в средствах, то могли бы нанять целую армию. И найти специальных людей, которые, скажем так, были бы не слишком озабочены, чтобы преступник предстал перед официальным судом. Почему вы пришли ко мне?

— Хардвик сказал, что вы лучший из лучших. Он считает, что если вообще возможно разгадать это убийство, то на это способны только вы.

— И вы ему поверили на слово?

— Думаете, я совершила ошибку?

— Что заставило вас поверить?

Она ненадолго задумалась, словно чувствуя, что от ее ответа многое зависит, и наконец сказала:

— Вначале он был главным следователем по этому делу. Хардвик — человек грубый, циничный и отталкивающий, любитель потыкать окружающих в больные места. Это чудовищно. Но при этом он практически не ошибался в своих суждениях. Возможно, вам моя логика покажется странной, но я хорошо понимаю таких неприятных людей. Я им, более того, доверяю. Вот поэтому я и здесь, детектив Гурни.

Он снова уставился на грядки, зачем-то пытаясь вычислить, в каком направлении по компасу в среднем клонится большая часть зеленых хвостов аспарагуса. Вероятно, наклон 180 градусов по линии горизонта обусловлен господствующими ветрами, и аспарагус развернут в подветренную сторону, туда, где собирается гроза. Колибри продолжали свою ритуальную битву — если это была битва. Бывало, что они так зависали рядом друг с другом на час или дольше. Было неясно, каким образом столь долгая, изматывающая конфронтация или соблазнение могли закончиться каким бы то ни было успехом.

— Вы упомянули, что Джиллиан питала нездоровый интерес к нездоровым мужчинам. Вы бы отнесли к ним Эштона?

— О господи, конечно же, нет. Скотт — лучшее, что случилось с Джиллиан за всю ее жизнь.

— И вы одобрили эту партию?

— «Одобрила партию»? Как старомодно!

— Давайте я перефразирую. Вы были довольны этим браком?

Ее губы улыбались, но глаза смотрели холодно.

— У Джиллиан было множество… скажем так, проблем. И эти проблемы требовали долгосрочного медицинского вмешательства и наблюдения. Так что выйти замуж за лучшего в своей профессии психиатра, вне всяких сомнений, было огромной удачей. Я понимаю, что это звучит несколько… утилитарно. Но Джиллиан была особым человеком, и применительно к ней мой подход оправдан. Она постоянно нуждалась в помощи.

Гурни вопросительно поднял бровь.

Она вздохнула.

— Вы знали, что доктор Эштон — директор специализированной школы, которую окончила Джиллиан?

— Но разве это не нарушение…

— Нет, — перебила Вэл, и было понятно, что ей не в первый раз приходится опровергать подразумеваемый аргумент. — Он психиатр, но, когда она училась, он не был ее лечащим врачом. Так что с этической стороной вопроса все в порядке. Люди, конечно, все равно судачили. Он доктор, она пациентка, как это так. А по факту — выпускница вышла замуж за директора школы. На выпускном ей уже было семнадцать, а следующие полтора года они с Эштоном близко не общались. Хотя сплетников эти подробности, разумеется, не волнуют, — подытожила она, сверкнув глазами.

— Ну, история действительно на грани фола, — произнес Гурни то ли Вэл, то ли в ответ собственным мыслям.

Она снова разразилась своим жутковатым смехом.

— Для Джиллиан это было лишним поводом в нее ввязаться. Она на этой грани жила.

Любопытно, подумал Гурни. И то, как ее глаза загорелись, тоже любопытно. Может быть, роман Джиллиан не единственный в этой семье на грани фола?

— А как доктор Эштон относился к слухам?

— Скотту неважно, что думают люди. Ни о нем, ни вообще, — произнесла Вэл, и Гурни понял, что она питает к этому качеству уважение.

— Значит, он сделал Джиллиан предложение, когда ей было восемнадцать или девятнадцать?

— Девятнадцать. И это она сделала ему предложение, а он согласился.

Странное возбуждение в ее взгляде стало угасать.

— Согласился, значит. И что вы почувствовали, когда узнали?

Сперва ему показалось, что она не расслышала вопроса. Затем, чуть отвернувшись, она произнесла внезапно хрипловатым голосом:

— Облегчение.

Теперь Вэл тоже смотрела на аспарагус, и взгляд ее был таким пытливым, словно она надеялась разглядеть в его зелени объяснение перемене своего настроения. Поднялся несильный ветерок, и верхушки аспарагуса начали слегка покачиваться.

Гурни молча ждал продолжения.

Когда она заговорила вновь, было видно, что ей это дается через силу, словно перед каждым словом нужно преодолевать преграду, как бывает во сне.

— У меня гора с плеч свалилась, что ответственность больше не на мне, — она собираясь сказать что-то еще, но передумала и покачала головой. Гурни понял, что она себя осуждает. Возможно, этим объяснялась ее жажда избавиться от Флореса, и месть казалась ей способом искупить вину перед дочерью?

Спокойно. Не спешить с выводами. Придерживаться фактов.

— Но я же не хотела, чтобы… — Вэл осеклась и замолчала.

— Что вы сами думаете про Эштона? — спросил Гурни, меняя тему в надежде отвлечь женщину от тяжелых мыслей.

Она ухватилась за это как за спасательный круг и охотно ответила:

— Скотт — умнейший, целеустремленный, решительный… — она снова замолчала.

— И какой еще?

— И довольно холодный.

— Как вам кажется, зачем он захотел жениться на…

— На сумасшедшей? — она пожала плечами, но получилось неубедительно. — Может, потому что она была к тому же редкой красавицей?

Он кивнул, но скорее из вежливости. Она продолжила:

— Я знаю, что это прозвучит избито, но Джиллиан отличалась от других. Она правда была особенной, — последнему слову Вэл придала какую-то почти зловещую глубину. — Вы знали, например, что у нее коэффициент интеллекта 168?

— Впечатляет.

— Да. На тестировании сказали, что никогда не видели балла выше. Дважды прогоняли ее через тест, чтобы убедиться, что нет ошибки.

— То есть в довершение к другим ее качествам Джиллиан была гениальна?

— О да, — кивнула Вэл, чуть оживившись. — А еще она была нимфоманкой. Об этом я еще не говорила?

Она внимательно смотрела на него в ожидании реакции.

Гурни сидел, уставившись вдаль, за верхушки деревьев, видневшиеся из-за сарая.

— И от меня вам нужно, чтобы я просто занялся поиском Флореса?

— Нет. Мне нужно, чтобы вы его нашли.

Гурни любил загадки, но у этой истории был привкус ночного кошмара. К тому же Мадлен…

Черт. Стоит только вспомнить ее имя — и…

Она медленно поднималась по еле различимой тропинке, пересекавшей долину, в своем кричащем ярком наряде, ведя рядом велосипед.

Вэл нервно повернулась, проследив за его взглядом.

— Вы ждете кого-то еще?

— Это моя жена.

Они молчали все время, пока Мадлен шла к террасе. Затем женщины обменялись сдержанными кивками. Гурни представил их, упомянув — для видимости конфиденциальности — что Вэл «знакомая знакомого», которая пришла за консультацией.

— У вас здесь тишь и благодать, — произнесла Вэл, и в ее устах эти слова прозвучали так неловко, словно были для нее иностранными. — Должно быть, здесь очень приятно жить.

— Это правда, — ответила Мадлен, быстро улыбнулась и покатила велосипед дальше к сараю.

— Так что? — с беспокойством спросила Вэл, когда Мадлен скрылась из виду за рододендронами в дальней части сада. — Вам нужно знать что-то еще?

— Ей девятнадцать, ему тридцать восемь… вас не смущала разница в возрасте?

— Нет, — отрезала она, подтвердив тоном его догадку, что разница ее все-таки смущала.

— Как ваш супруг относится к идее подключить частного детектива?

— Поддерживает.

— В каком смысле?

— Он поддерживает мое желание форсировать расследование.

Гурни молча ждал продолжения.

— А, вы спрашиваете, сколько он готов заплатить? — ее красивое лицо стало злым.

— Я не об этом.

Она как будто не расслышала:

— Я повторюсь, что деньги — не проблема. И повторюсь, что денег у нас как дерьма, мистер Гурни. У нас бездонная яма дерьма! И я потрачу столько, сколько потребуется! — От ярости на ее кремовой коже стали проступать красноватые пятна. — Мой муж — самый дорогой нейрохирург во всем чертовом мире! Он получает больше сорока миллионов в год. Мы живем в особняке стоимостью двенадцать миллионов. Видели вот эту хрень на моем пальце? — она кивнула на свое кольцо с таким презрением, словно это был позорный нарост. — Эта блестючка стоит два миллиона. Так что, черт вас дери, не заикайтесь при мне о деньгах.

Гурни слушал, сложив пальцы под подбородком. Мадлен успела вернуться и теперь тихо стояла на краю террасы. Как только Вэл замолчала, она подошла к столику.

— У вас все в порядке? — спросила она так буднично, словно вспышка ярости была приступом кашля.

— Простите, — пробормотала Вэл.

— Принести вам воды?

— Нет, я совершенно… я… Нет, хотя вообще-то да, вода пришлась бы кстати. Спасибо.

Мадлен улыбнулась, вежливо кивнула и вошла в дом.

— Смысл в том… — произнесла Вэл, нервно поправляя блузку, — смысл моего избыточного высказывания был в том, что деньги ни с какой стороны не проблема. Значение имеет только цель. Любые средства, какие понадобятся для достижения цели, будут предоставлены. Это все, что я хотела до вас донести, — она плотно сжала губы, будто сдерживая еще один взрыв.

Мадлен вернулась и поставила на стол стакан воды. Вэл взяла его, выпила половину и поставила на место.

— Благодарю.

— Ладно, — произнесла Мадлен, сердито блеснув глазами, — если я еще понадоблюсь, кричите громче.

С этими словами она ушла обратно в дом.

Вэл сидела в напряженной позе, не шевелясь, и внешнее спокойствие явно давалось ей через силу. Но через минуту она наконец вздохнула.

— Не знаю, что еще вам рассказать. Возможно, говорить больше и нечего, остается только попросить вас о помощи, — она перевела взгляд на Гурни. — Вы поможете мне?

И снова — любопытный ход. Она могла бы спросить: «Возьметесь ли вы за это дело?» — но как будто сначала взвесила, как лучше сформулировать вопрос, чтобы труднее было отказать.

Но соглашаться было безумием при любой постановке вопроса.

И он ответил:

— Простите. Боюсь, я не смогу.

Она никак не отреагировала, только продолжила сидеть неподвижно, держась за краешек стола и глядя на Гурни. Ему опять показалось, что она не расслышала.

— Почему? — спросила она тихо.

Он задумался, как лучше ответить.

Во-первых, миссис Перри, вы сами изрядно смахиваете на собственное описание своей дочери. Во-вторых, неизбежная стычка с официальным следствием чревата крупным скандалом. В-третьих, реакция Мадлен на мое решение расследовать очередное убийство будет такой, что у понятия «семейные проблемы» могут открыться новые неприятные глубины.

Но вслух он сказал:

— Мое вмешательство может осложнить ход следствия, и это будет иметь нежелательные последствия для всех заинтересованных сторон.

— Понятно.

По ее взгляду было ясно, что она не готова смириться с таким поворотом. Гурни молчал в ожидании следующего хода.

— Мне понятны ваши колебания, — уточнила Вэл. — На вашем месте я бы тоже не хотела ввязываться. Но я все же прошу вас не принимать окончательного решения, пока не посмотрите запись.

— Какую запись?

— Джек не говорил вам про запись?

— Боюсь, что нет.

— У нас есть видеозапись всего… мероприятия.

— Кто-то снимал свадьбу, где произошло убийство?

— Именно. Все зафиксировано, все до последней минуты. Диск у Хардвика.

Глава 8Запись убийства

В просторной кухне Гурни стояло два стола. Один, из вишневого дерева, накрывали только для гостей — Мадлен его в такие дни украшала свечами и цветами из сада. А второй, с круглой сосновой столешницей, они называли «обычный стол». За ним они завтракали, обедали и ужинали — когда вместе, когда поодиночке. Обычный стол меньше размером и был развернут к французским дверям на южной стороне. В ясную погоду за ним почти целый день — от рассвета до заката — было солнечно, поэтому они оба здесь любили сидеть и читать.

Они как раз сидели за ним, каждый на своем стуле, когда Мадлен вдруг оторвалась от биографии Джона Адамса. Это был ее любимый президент — видимо, потому что он пытался лечить все болезни ума и тела долгими лесными прогулками. Она подняла взгляд на Гурни и нахмурилась.

— К нам кто-то едет.

Он приложил к уху ладонь, прислушиваясь, но звук раздался только секунд через десять.

— Это Хардвик. Оказывается, у него есть запись со свадьбы, где убили дочь Перри. Он мне ее закинет — я обещал посмотреть, что там.

Мадлен закрыла книжку и уставилась в пространство за стеклянными дверями.

— Скажи, а ты не обратил внимания, что твоя потенциальная клиентка, как бы это сказать… не вполне в себе?

— Я просто собираюсь взглянуть на запись. Ни о чем другом речи не идет. Хочешь, посмотрим вместе?..

Краткое подобие улыбки, видимо, означало отказ. Помолчав, Мадлен сказала:

— Вообще-то, если не стесняться в выражениях, я бы сказала, что она опасный маньяк с полудюжиной психиатрических диагнозов. Не знаю, что она тебе наплела, но уверена, что в ее словах не было и половины правды.

Она говорила, неосознанно ковыряя кутикулу на большом пальце, — Гурни не первый раз замечал эту новую привычку, и она его беспокоила.

В такие моменты, сколь бы мимолетны и незначительны они ни были, Гурни понимал, что ее устойчивость к испытаниям небесконечна, и чувствовал, что единственная почва уходит у него из-под ног. Он боялся этих моментов ее уязвимости, как ребенок боится, что погаснет ночник и он останется во мраке наедине с чудовищами. Удивительным образом этот крохотный неосознанный жест, который выработался у жены, поднимал в нем одновременно чувство тошноты и ощущение нехватки воздуха — как в детстве, когда его мать повадилась курить. Когда она набирала полный рот дыма, жадно всасывая отраву в легкие. Так, Гурни, все, успокойся. Ты не ребенок, в конце концов.

— Но ты и без меня все понимаешь, да?

Он на секунду замешкался, пытаясь поймать утерянную нить разговора.

Она закатила глаза в преувеличенном отчаянии.

— Ладно, я пойду к себе, шить. А потом мне надо в Онеонту, пройтись по магазинам. Если тебе что-нибудь нужно, впиши в список, он лежит на шкафчике.

Хардвик примчался, поднимая пыль и рыча глушителем. Припарковав прожорливый винтажный «Понтиак» рядом с зеленым «Субару» Гурни, он вышел к дому, зашелся своим жутковатым кашлем и сплюнул мокроту в листья, кружившиеся в потоке воздуха от машины.

— Ненавижу запах гнилых листьев. Воняет словно конь обгадился, — сказал он вместо приветствия.

— Меткое сравнение, Джек, — ответил Гурни, пожимая ему руку. — Умеешь подобрать слова.

Со стороны они выглядели как солонка и перечница из разных наборов. У Хардвика на голове топорщился неопрятный «ежик», лицо было мясистым и красным, с паутинкой сосудов на носу. Водянисто-голубые, как у маламута, глаза придавали ему вид человека неопределенного старческого возраста с вековым похмельем. Темные волосы Гурни, напротив, были аккуратно причесаны — Мадлен иногда отмечала, что даже слишком аккуратно. В свои сорок восемь он был все еще подтянут и поддерживал пресс в тонусе ежедневными приседаниями перед утренним душем. На вид ему было не больше сорока.

Пока Гурни провожал Хардвика в дом, тот толкнул его в бок:

— Чего, зацепила, да?

— Ты о чем?

— Да ладно, колись, на что запал? На страсть к торжеству справедливости? Или на возможность вывихнуть Родригесу яйца? А может, ее роскошная задница?..

— Так сразу и не скажешь, Джек, — произнес Гурни, обнаружив, что приноровился произносить его имя с особым саркастическим нажимом, словно это не обращение, а мимолетный удар поддых. — Меня больше заинтересовало видео.

— Да ты чего? А я думал, ты на своей пенсии тут со скуки подыхаешь. Что, правда совсем не тянет вернуться, так сказать, в мир живых?

— Тянет посмотреть запись. Ты же принес диск?

— Да ты в жизни не видел такой киношки про убийство, старичок! Мокруха в высоком разрешении! Съемка с места действия!

Хардвик стоял посреди большой комнаты, служившей кухней, столовой и гостиной. С одной стороны была старомодная плита, а с другой, в десяти с лишним метрах, — камин с изящной кладкой. Хардвик окинул все это быстрым внимательным взором и произнес:

— Да у вас тут норка с разворота журнала про жилища долбанутых экофанатов!

— Проигрыватель в кабинете, — сказал Гурни, показывая дорогу.

Запись начиналась с захватывающей аэросъемки: камера плавно скользила над яркой весенней зеленью, двигаясь вдоль дороги и ручья, тянувшихся серебристой и графитовой лентами вдоль особняков с ухоженными газонами и живописными пристройками.

Камера замедлилась над самым крупным и красивым из особняков. Когда в кадре появился просторный изумрудный газон, окаймленный нарциссами, камера застыла и начала плавное движение вниз.

— Ничего себе, — удивился Гурни. — Они наняли вертолет?

— А чего, теперь все так делают, — ответил Хардвик. — Но это только начало. Дальше съемка пойдет с четырех статичных камер, расставленных так, что их обзор покрывает все владение целиком. Так что здесь полная хронология всего, что происходило снаружи — и картинка, и звук.

Каменный дом цвета слоновой кости был окружен каменными же террасами, нисходящими к нарочито небрежно оформленным идиллическим зарослям цветов, которые словно целиком привезли из Англии.

— Это вообще где? — спросил Гурни, усевшись на диван рядом с Хардвиком.

Хардвик посмотрел на него в притворном ужасе.

— Ты что, не узнаешь элитный поселок Тэмбери?

— А что, должен?

— Это же улей самых важных пчел! Ты как важный шмель должен это знать. Если ты хоть как-то котируешься в обществе, у тебя обязательно найдутся знакомые с домиком в Тэмбери.

— Видимо, я рылом не вышел. Так где это?

— Всего в часе езды отсюда, на полпути к Олбани. Я покажу на карте.

— Да зачем… — начал было Гурни и вдруг удивленно осекся: — Подожди. Это, выходит, в округе…

— Шеридана Клайна! — подхватил Хардвик. — Ну естественно. Шанс поработать со старыми друзьями и все такое. Окружной прокурор, как ты помнишь, очень нежно к тебе относится.

— Неожиданно, — пробормотал Гурни.

— Серьезно, он считает, что ты гений! Он, конечно, грязный политикан и присвоил твои лавры за дело Меллери, но в глубине души он понимает, что обязан тебе.

Гурни покачал головой:

— В глубине души у Клайна нет ничего, кроме черной дыры.

— Дэйв, старичок, ну что ж ты так, совсем в людей не веришь, — рассмеялся Хардвик и, не дожидаясь ответа, принялся комментировать видеоряд на экране. — Это снуют официанты, — сказал он, когда в кадре стали мелькать безупречно причесанные юноши и девушки в черных брюках и накрахмаленных белых туниках. Они накрывали фуршетный стол с напитками и полдюжины стоек с горячим. — А вон хозяин, — продолжил Хардвик, указывая на мужчину в костюме цвета индиго с ярко-красным цветком на лацкане. Он сперва кому-то улыбался, стоя в арке входной двери, а затем направился в сторону газона. — И суженый, и ряженый, и жених, и муж, и вдовец. Все в одном флаконе, так что даже не знаю, как его лучше называть.

— Скотт Эштон?

— Собственной персоной.

Эштон прошел в кадре, но когда он должен был исчезнуть из виду, включилась другая камера. Стало видно, как он торопливо идет к небольшой постройке, напоминающей гостевой домик, на границе газона и небольшой рощицы — метрах в тридцати от главного особняка.

— Сколько там, говоришь, было камер?

— Четыре статичные и одна на вертолете.

— А кто делал монтаж?

— Наши ребята из отдела.

Гурни смотрел, как Эштон стучится в домик. Все было слышно, хотя звук был не таким четким, как видео. Дверь домика и, соответственно, спина Эштона были сняты примерно под углом в сорок пять градусов. Эштон продолжал стучать и звал:

— Гектор!

Потом раздался голос, в котором Гурни уловил испанский акцент, но слова были неразличимы. Он вопросительно взглянул на Хардвика.

— Мы пробовали усилить звук в лаборатории. Он говорит: Está abierta. Открыто, мол. Совпадает с рассказом Эштона о том, как все было.

На экране Эштон открыл дверь и, зайдя внутрь, закрыл ее за собой. Хардвик взял пульт и включил режим перемотки:

— Он там проторчит пять или шесть минут. А потом откроет дверь, скажет: «Ну ладно, если передумаешь…» — и выйдет. Закроет дверь и уйдет.

Когда Хардвик отпустил кнопку, Эштон действительно вышел из домика, и лицо его показалось Гурни более хмурым, чем когда он заходил внутрь.

— Они всегда так разговаривали? — спросил Гурни. — Эштон с ним по-английски, а Флорес в ответ — по-испански?

— Да я сам удивился. Эштон говорит, что это была какая-то новая причуда, которая длилась к этому моменту месяц или два. До этого они всегда говорили по-английски. Он сам считает, что это пассивно-агрессивный бунт против языка, которому Эштон его учил, то есть опосредованно — против самого Эштона. В общем, он задвинул на этот счет какую-то психологическую телегу.

Эштон снова вышел из кадра, и запись продолжилась с другой камеры. Он направился к небольшому павильону с колоннами в греческом стиле — из тех конструкций, что ввели в моду викторианские ландшафтные архитекторы. Там четверо мужчин в костюмах листали на подставках ноты и двигали раскладные стулья. Эштон о чем-то с ними заговорил, но ничего расслышать было нельзя.

— Струнный квартет вместо традиционного диджея? — удивился Гурни.

— В Тэмбери свои традиции, — ответил Хардвик и принялся перематывать разговор Эштона с музыкантами, а затем живописные панорамы и суету официантов, которые раскладывали на скатертях тарелки и столовые приборы. Дальше мелькнули две стройные официантки, расставляющие бутылки и бокалы, потом крупные планы красных и белых петуний, свисающих из каменных ваз.

— Это ровно четыре месяца назад? — спросил Гурни.

Хардвик кивнул.

— Второе воскресенье мая. Идеальный денек для свадьбы. Весна цветет и пахнет, легкий ветерок, птички вьют гнездышки, голуби воркуют, мурмурмур…

Гурни почувствовал, как от этого безжалостного сарказма у него оголяются нервы.

Когда Хардвик наконец закончил перематывать пленку и запись пошла с обычной скоростью, в кадре оказался увитый плющом навес, служивший входом на газон. По траве прогуливалось несколько гостей, а фоном звучало жизнерадостное барокко.

По мере того как новоприбывшие парами проходили под навесом, Хардвик называл имена, водя пальцем по мятому списку.

— Начальник полиции Тэмбери Берт Лунтц с супругой… Президент Дартвелльского колледжа с мужем… Литагент Эштона с мужем… Президент Общества британского наследия Тэмбери с женой… Конгрессвумен Лиз Лафтон с супругом… Филантроп Ангус Бойд со своим юным… э-э-э… как бы его назвать… сам он называет его ассистентом. А это редактор журнала «Международная клиническая психология» с женой… Вице-губернатор с женой… Декан медицинского…

— Постой, — перебил его Гурни. — Они там все такие?

— С громкими званиями, связями и неприличным долларовым амбре? О, да. Президенты компаний, крупные политики, главреды важных изданий… там даже один епископ.

Поток привилегированных и успешных еще минут десять продолжал вливаться в сад Скотта Эштона. Никто не выглядел недовольным приглашением, однако и радостным видом никто не выделялся.

— Все, почти все пришли, — сказал Хардвик. — Это уже родители невесты, всемирно известный нейрохирург Уитроу Перри и Вэл Перри — трофейная, так сказать, жена.

Доктору на вид было чуть за шестьдесят. Надменно изогнутые пухлые губы, внимательный взгляд и двойной подбородок любителя хорошо поесть. Он двигался удивительно ловко, как тренер по фехтованию, к которому Гурни и Мадлен ходили первую пару лет совместной жизни, еще надеясь найти совместное увлечение.

Вэл Перри на экране была похожа на актрису, выряженную для роли Клеопатры. Она излучала удовлетворенность, которой Гурни утром за ней не заметил.

— А вот теперь, — оживился Хардвик, — жених и пока еще не безголовая невеста.

— Господи, — пробормотал Гурни. Иногда бесчувственность Хардвика казалась ему не результатом защитного цинизма, а признаком настоящей психопатии. Впрочем, сейчас было неподходящее время, чтобы… чтобы что? Сообщить Хардвику, что он больной кретин? Гурни сделал глубокий вдох и продолжил смотреть видео. Доктор Скотт Эштон и Джиллиан Эштон с улыбкой надвигались на камеру. Аплодисменты, крики «браво!» и торжественное крещендо на фоне. Гурни потрясенно уставился на невесту.

— Ты чего? — удивился Хардвик.

— Я ее как-то по-другому себе представлял.

— А как ты ее представлял?

— Ну, после рассказов ее матери сложно было ожидать, что она выглядит как модель с обложки журнала для невест.

Хардвик скептически сощурился на ослепительную красавицу в белоснежном шелковом платье до пят. В скромном вырезе поблескивало ожерелье из крохотных стразов, руки в белых перчатках сжимали букет нежнейших чайных розочек. Золотистые волосы были собраны в затейливую прическу, увенчанную сверкающей диадемой. Миндалевидные глаза были самую малость подведены, а помада на идеальной формы губах как бы невзначай сочеталась с букетом.

Хардвик пожал плечами:

— У них так принято.

Гурни был всерьез озадачен подчеркнуто классическим образом Джиллиан.

— Натурально, это у них в генах, — продолжил Хардвик.

— Может быть, — неуверенно отозвался Гурни.

Хардвик снова стал перематывать запись, пока невеста с женихом продвигались сквозь толпу, оркестранты выразительно музицировали, а официанты лавировали между гостями с шампанским и тарелками.

— Так, давай-ка сразу к делу, — прокомментировал Хардвик, — к главному, так сказать, событию.

— Ты про убийство?

— Ну, там еще кое-что интересное было до и после.

Через несколько секунд перемотки в кадре оказалась троица людей, беседующих поодаль. Отдельные слова были различимы, но основную часть разговора поглотил шум других голосов и Вивальди.

Хардвик достал из кармана еще один сложенный лист, развернул его и протянул Гурни, который сразу по формату понял, что это транскрипт аудиозаписи.

— Ты пока смотри видеоряд и внимательно слушай саундтрек, — сказал Хардвик. — Я скажу, с какого места надо подсматривать в транскрипт, потому что в записи может быть плохо слышно. Лицом к тебе — начальник полиции Лунтц с женой Кэрол, а спиной стоит Эштон.

Лунтцы держали высокие коктейльные бокалы с ломтиками лайма. Начальник полиции свободной рукой также держал тарелку с канапе. Что пил Эштон — было не видно, а говорила в основном миссис Лунтц.

— Да-да-да… прекрасный день… в прогнозе обещали, и я подумала… цветы… Именно ради этого времени года стоило поселиться в Катскиллах… Музыку подобрали идеально… ни одного комара! Они на высоте не живут, слава богу, а то я помню комаров в Лонг-Айленде… И клещей тоже нет, слава богу… заболела боррелиозом, это такой кошмар… ошиблись диагнозом… все время тошнило, жуткие боли, она была в отчаянии, думала руки на себя наложить…

Гурни вопросительно поднял бровь, глядя на Хардвика, надеясь получить объяснение значимости этой сцены, но тут голос миссис Лунтц впервые заглушил голос начальника полиции.

— Кэрол, в самом деле, нашла время поговорить о клещах! Сегодня же праздник! Правильно я говорю, доктор?

Хардвик ткнул пальцем в верхнюю строчку транскрипта, который Гурни держал на коленях.

Гурни посмотрел на него и понял, что напечатанный текст действительно помогает разобрать невнятные обрывки диалога из записи.

СКОТТ ЭШТОН: …да, я очень счастлив, очень.

КЭРОЛ ЛУНТЦ: Я как раз говорила, что все сложилось идеально — ни насекомых, ни дождя, никаких проблем! И такое прекрасное общество, музыка что надо, столько красивых мужчин…

ЛУНТЦ: Как поживает ваш мексиканский гений?

СКОТТ ЭШТОН: Понятия не имею. Иногда он какой-то…

КЭРОЛ ЛУНТЦ: А то ходят странные слухи… даже не знаю, передавать ли вам, вообще-то я не люблю сплетничать…

СКОТТ ЭШТОН: У Гектора сложный период, он сейчас сам не свой. Конечно, это заметно окружающим. Если вас беспокоит что-то конкретное, пожалуйста, расскажите.

КЭРОЛ ЛУНТЦ: Да я сама-то ничего не видела… так, люди поговаривают всякое. Вообще-то я слухи стараюсь игнорировать…

СКОТТ ЭШТОН: О, простите, я отлучусь. Джиллиан зовет.

Хардвик нажал на паузу.

— Заметил? Вон там, в левой части кадра?

На экране виднелась Джиллиан, которая действительно смотрела на Эштона, подняв руку с золотыми часиками на запястье и многозначительно указывая на них пальцем. Хардвик снял запись с паузы, и Эштон отправился сквозь толпу гостей к Джиллиан. Лунтцы между тем продолжили разговор, и на этот раз большую часть было слышно и без транскрипта.

ЛУНТЦ: Ты что, хочешь ему про Кики Мюллер рассказать?

КЭРОЛ ЛУНТЦ: По-моему, он имеет право знать.

ЛУНТЦ: Но ты же понятия не имеешь, откуда растут ноги у этой сплетни.

КЭРОЛ ЛУНТЦ: Я думаю, что это не просто сплетня.

ЛУНТЦ: В том-то и дело, что ты ничего не знаешь, а только «думаешь».

КЭРОЛ ЛУНТЦ: Если бы под твоей крышей жил какой-то тип, который пользуется твоей добротой, ест за твоим столом и тайком трахает соседскую жену, ты бы предпочел не знать?

ЛУНТЦ: Я повторяю: ты ничего не знаешь наверняка.

КЭРОЛ ЛУНТЦ: «Наверняка» — это как? С фотодоказательствами?

ЛУНТЦ: Ну, например.

КЭРОЛ ЛУНТЦ: Берт, не морочь мне голову. Если бы ты услышал, что грязный мексикашка, которого ты пригрел, кувыркается в постели с женой Чарли Максона, ты бы что — пошел искать фотодоказательства?

ЛУНТЦ: Кэрол, черт тебя дери…

КЭРОЛ ЛУНТЦ: Не богохульствуй, Берт, я тебя сколько раз просила…

ЛУНТЦ: Ладно, не богохульствую. Но и ты меня послушай. Ты сейчас всерьез говоришь о чем-то, что услышала неизвестно от кого, кто, в свою очередь, тоже услышал неизвестно от кого, и он, в свою очередь…

КЭРОЛ ЛУНТЦ: Твой сарказм тоже неуместен.

Оба замолчали. Спустя минуту-другую начальник полиции наконец исхитрился и отправил в рот канапе с тарелки, поддев его ножкой бокала. Его супруга скривилась, отвернулась и опустошила свой бокал, а затем принялась притопывать ногой под ритм музыки, доносившейся из мини-Парфенона. Лицо ее приобрело выражение жадной заинтересованности, словно она выискивала взглядом в толпе какую-нибудь знаменитость. Когда рядом оказался официант с подносом, она заменила пустой бокал на полный. Начальник полиции наблюдал за ней с недовольно поджатыми губами.

ЛУНТЦ: Мне кажется, тебе стоит притормозить с этим делом.

КЭРОЛ ЛУНТЦ: О чем это ты?

ЛУНТЦ: Ты меня прекрасно поняла.

КЭРОЛ ЛУНТЦ: Ну кто-то же должен рассказать людям правду.

ЛУНТЦ: Какую правду?

КЭРОЛ ЛУНТЦ: Про мерзкого мексикашку!

ЛУНТЦ: Опять ты за свое! Это не правда, а обыкновенная сплетня, сальный слушок, пущенный одной из твоих безмозглых подружек, которые обожают всякий жареный бред!

Лунтцы принялись спорить. Все это время Эштон и Джиллиан о чем-то разговаривали в левом углу кадра, но микрофон не улавливал их голосов. В конце беседы Джиллиан развернулась и пошла к дому на другом краю поляны, возле леса, а Эштон с недовольным лицом направился обратно к Лунтцам.

Когда Кэрол заметила, что Эштон возвращается, она за пару глотков допила свою «маргариту». Ее муж что-то пробормотал на это сквозь зубы (Гурни глянул в транскрипт, но там не оказалось расшифровки).

По мере того как Эштон приближался, Лунтцы сделали вежливые лица, а потом начальник полиции спросил:

— Что там, Скотт? Все в порядке?

— Надеюсь, — отозвался Эштон. — Просто Джиллиан… она… — он осекся и покачал головой.

— Боже мой! — воскликнула Кэрол с плохо скрываемой надеждой. — Неужели что-то случилось?

Эштон снова покачал головой.

— Джиллиан хочет, чтобы Гектор присутствовал на свадебном тосте. Он чуть раньше сказал, что не хочет, ну и… Ну и все, — он улыбнулся, уставившись на траву под ногами.

— А почему это он не хочет? — спросила Кэрол, наклонившись к Эштону.

Хардвик нажал на паузу, заставив Кэрол застыть с заговорщическим выражением лица, и повернулся к Гурни с видом человека, готового поделиться откровением.

— Эта сучка тащится, когда у кого-нибудь проблемы. Ей обязательно нужно сунуть нос во все детали, изображая ангельское сочувствие. Снаружи будет распускать сопли, дескать, очень за тебя переживает, а внутри будет мечтать, чтобы ты взял и сдох на месте, а она порыдала напоказ, и весь мир увидел, какая она на всю голову заботливая.

Гурни был согласен с диагнозом, но манера подачи, присущая Хардвику, как обычно, заставила его поморщиться.

— Что там дальше? — спросил он, нетерпеливо повернувшись к экрану.

— Дальше еще интереснее, — сказал Хардвик и отпустил паузу. Кэрол и Эштон вновь ожили.

— Честное слово, это совершенно неинтересно. Не хочу докучать вам глупостями, — сказал Эштон.

— Но с этим человеком определенно что-то не в порядке, — настаивала Кэрол, надрывно растянув слово «определенно».

Эштон устало пожал плечами, сдаваясь перед напором.

— Гектор недолюбливает Джиллиан. А она во что бы то ни стало хочет разобраться почему. И уговорила меня пригласить его на праздник. Я пытался — целых два раза. Первый был неделю назад, второй — сегодня утром. Оба раза он отказался. И вот сейчас она сообщила, что хочет сама попробовать уломать его выйти из домика — вон там, видите? Лично я считаю, что это напрасная трата времени, но она не слушает.

— Но какое ей вообще дело до этого… человека? — спросила Кэрол, красноречиво запнувшись там, где ей хотелось употребить пренебрежительный эпитет.

— Это хороший вопрос, Кэрол, но у меня на него нет ответа.

Запись продолжилась с другой камеры: теперь в кадре виднелись домик садовника, розовый сад и часть главного особняка. Ослепительная невеста стучалась в дверцу домика. Хардвик снова нажал на паузу, отчего изображение превратилось в пеструю мозаику.

— Короче, — сказал он, — сейчас начнется. Главные четырнадцать минут. За это время Гектор Флорес грохнет Джиллиан, отхряпает ей башку мачете, выскочит в заднее окошко и свалит без следа. Отсчет начнется, когда невеста переступит порог домика.

Запись продолжилась. Джиллиан открыла дверь, зашла внутрь и закрыла ее.

— Все, — произнес Хардвик. — Больше живой мы ее не увидим.

Домик садовника по-прежнему оставался в кадре. Гурни смотрел на окошко и пытался представить детали убийства, которое вот-вот случится за шторкой в цветочек.

— Значит, он выйдет через заднее окно и исчезнет без следа. В буквальном смысле «без следа»?

— Ну, как тебе сказать… — протянул Хардвик, наслаждаясь драматической паузой, — и да, и нет.

Гурни вздохнул и стал молча ждать продолжения.

— Вот в чем фишка, — продолжил Хардвик. — Исчезновение Флореса мне кое-что сильно напоминает… — он выдержал еще одну издевательскую паузу, довольно ухмыляясь. — Убийца оставил след, уходящий в лес.

— И что дальше, Джек?

— А то, что этот след внезапно обрывается в полутора сотнях метров от домика.

— И?..

— Тебе это ничего не напоминает?

Гурни с сомнением уставился на него.

— Ты про дело Меллери?

— А что, ты знаешь много дел, где след терялся посреди леса без очевидных тому объяснений?

— И что из этого следует?

— Да ничего конкретного. Но я подумал, может, ты что-нибудь прошляпил, когда закрывал дело Меллери?

— Что это я мог прошляпить?

— Возможно, у убийцы был сообщник?

— Сообщник?! Да ты в своем уме? Ты же помнишь все материалы дела — там даже отдаленно ничто не намекало на сообщника.

— Смотри-ка, как ты разволновался.

— Ты тратишь мое время на версии, порожденные твоим нездоровым чувством юмора.

— А, ну то есть, по-твоему, все это так, ерунда, совпадение? — спросил Хардвик, мастерски намекая Гурни на аргумент, который теперь крутился у того в голове и заставлял сомневаться.

— «Все это»?

— Почерк.

— Давай без шарад.

Хардвик снова ухмыльнулся — то ли самодовольно, то ли, наоборот, раздраженно.

— Смотри дальше, — сказал он. — Там немного осталось.

Однако спустя несколько минут в кадре все еще не произошло ничего примечательного. К клумбам у домика подошла стайка гостей — одна из женщин, которую Хардвик ранее представил как жену вице-губернатора, возглавляла своего рода ботаническую экскурсию, оживленно что-то объясняя около разных цветов. Затем все постепенно вышли из кадра. Домик стоял, как прежде, без каких-либо намеков на события внутри. Шторка на окне ни разу не шевельнулась.

И как только Гурни собирался уточнить у Джека, что ценного в этой записи, она продолжилась с камеры, перед которой стояли Эштон и Лунтцы, а домик остался на заднем плане.

— …и, в общем, пора поднять бокалы, — произнес Эштон. Все повернулись к домику. Эштон взглянул на часы и жестом подозвал кого-то из официанток. Девушка поспешила к нему с учтивой улыбкой.

— Слушаю, сэр.

— Напомните моей жене, что уже четыре часа.

— Она в том домике, да?

— Да. Напомните ей, что сейчас время для тостов.

Официантка отправилась к домику, а Эштон вновь повернулся к Лунтцам.

— Джиллиан легко теряет счет времени, — объяснил он. — Особенно когда пытается убедить кого-нибудь сделать так, как ей хочется.

Официантка пересекла поляну, подошла к домику и постучала в дверь. Подождав пару секунд, она постучала вновь, затем подергала за ручку. Затем она повернулась к Эштону и развела руками. Он жестом изобразил настойчивый стук. Она вздохнула, но постучала снова, на этот раз действительно погромче, потому что звук донесся до микрофона, хотя домик, по прикидкам Гурни, находился не менее чем в сорока метрах от камеры. Но ответа по-прежнему не было, и официантка, повернувшись к Эштону, опять развела руками и покачала головой.

Эштон что-то пробормотал себе под нос и направился к домику сам. Он раздраженно постучал в дверь, затем дернул ее на себя, повозился с ручкой и стал кричать:

— Джилли! Джилли, почему дверь заперта? Джиллиан!

Он стоял, уставившись на дверь, и его поза выдавала смесь возмущения и растерянности. Затем он развернулся и пошел к заднему входу в особняк.

Хардвик, сидевший на ручке кресла, пояснил:

— Потопал за ключом. Он сказал нам, что запасной ключ всегда хранился в кладовой.

Спустя несколько секунд Эштон снова появился в кадре, еще раз постучал, не дождался ответа и вставил ключ в замочную скважину. Дверь открылась внутрь. Камера стояла под таким углом, что интерьер домика было толком не разглядеть, но по спине Эштона было видно, как он резко застыл и напрягся. Поколебавшись секунду, он переступил порог. Еще пара секунд — и раздался ужасный, истошный крик, переходящий в рыдание и вой: слово «Помогите!» повторялось снова и снова, пока Скотт Эштон не вышел из домика, не потерял равновесие и не упал на клумбу, продолжая звать на помощь таким отчаянным, утробным воем, что человеческие слоги в нем были уже не различимы.

Глава 9Ракурс с порога

Камеры, расставленные свадебным оператором, продолжали записывать еще двенадцать минут и за это время зафиксировали хаос, последовавший за воплем Эштона. Затем начальник полиции Лунтц потребовал их выключить и изъял записи ввиду их ценности для расследования.

Эти двенадцать минут состояли преимущественно из криков, команд, вопросов, испуганных возгласов; люди подбегали к Эштону и заглядывали в домик, а затем пятились в ужасе; какая-то женщина споткнулась и упала; гости помогли Эштону подняться и повели его к особняку. Лунтц встал на входе в домик садовника и принялся что-то нервно говорить в свой мобильный. Гости растерянно метались по участку. В какой-то момент в кадре появились музыканты — один из скрипачей все еще держал свой инструмент, а у другого был только смычок. Наконец, к Лунтцу подбежали трое полицейских в форме. Чуть поодаль президент Общества британского наследия блевал на траву.

Когда запись, мигнув, прервалась, Гурни медленно откинулся на спинку дивана и повернулся к Хардвику.

— Ничего себе.

— Какие соображения?

— Нужно больше информации.

— Например, какого рода?

— Когда прибыли из следственного управления? Что обнаружили в домике?

— Люди шерифа прискакали через три минуты после того, как Лунтц вырубил камеры. Стало быть, через пятнадцать минут после того, как Эштон обнаружил тело. Пока Лунтц созывал своих ребят, гости уже успели позвонить в 911 и новость быстро долетела до шерифа. Его полицаи примчались на место, заглянули в домик и тут же вызвали следственное управление. Звонок перевели на меня, и я там был ровно через двадцать пять минут. Так что можно сказать, что бардак развели очень оперативно.

— А дальше?

— А дальше оперативно приняли решение, что в таком дерьме лучше всех копается следственное управление. Стало быть, я. И мы в нем усердно копались, пока я не сообщил нашему дражайшему капитану, что подход, который мне пришлось применять по его настоянию, неэффективен.

Гурни улыбнулся:

— То есть ты послал его.

— В мягких, насколько сумел, выражениях.

— После чего он назначил главным следователем по делу Арло Блатта.

— Да, и Блатт завяз наглухо. Четыре месяца не происходит ничего, круговорот бессмысленных телодвижений. Следствие не продвинулось ни на сантиметр. Можно понять прекрасную мамашу прекрасной невесты, которая ищет альтернативные способы решения задачи.

Гурни также понимал, что задачу основательно отягощала необходимость делить территорию с экспертами по бессмысленным телодвижениям.

Его внутренний голос настойчиво шептал, что нужно отказаться, пока не поздно.

Но что-то другое куда настойчивее подсказывало, что имеет смысл хотя бы выяснить, что обнаружили в домике. Все-таки информация — это сила.

— Значит, ты прибыл на место, и тебя проводили к домику, — подсказал Гурни, ожидая продолжения.

Хардвик дернул уголком рта, вспоминая.

— О да, проводили. Всю дорогу с таким гаденьким любопытством предвкушали, как я отреагирую. А я шел и думал: эти ребята явно ждут, что я охренею, значит, там основательное месиво, — он помолчал и опять дернул губами, обнажив на секунду зубы. — В общем, они не ошиблись. Я охренел.

Судя по его лицу, Хардвику до сих пор было не по себе.

— Тело было заметно сразу с порога? — уточнил Гурни.

— «Заметно»? Да не то слово.

Глава 10По-другому никак

Хардвик тяжело поднялся с дивана и потер лицо обеими руками, словно человек, проснувшийся после ночного кошмара.

— У тебя пивка холодного не найдется? — спросил он.

— Прямо сейчас — нет, — ответил Гурни.

— Что значит «прямо сейчас — нет»? Типа, прямо сейчас нет, а через минуту-другую холодненький хайнекен, так и быть, материализуется передо мной?

Гурни заметил, что возмущение полностью поглотило зыбкий намек на уязвимость, мелькнувший при воспоминании об увиденном четыре месяца назад.

— Не отвлекайся, — произнес Гурни. — Тело было видно с порога — и?

Хардвик подошел к окну кабинета, выходившему на луг, который в северных сумерках казался серым. Хардвик говорил, уставившись в сторону гребней, ведущих к карьеру песчаника.

— Тело было усажено на стул возле квадратного столика, в паре метров от входа, — сказал он, поморщив нос, словно от резкой вони. — Нда. Короче, тело сидело за столом. А голова лежала на столе, в луже крови, лицом к телу. В той самой диадеме, которую ты видел на записи… — помолчав, словно вспоминая точный порядок событий, он продолжил: — Домик состоит из трех комнат: жилая, сразу при входе, а сзади еще кухонька и спальня, в которой есть также ванная и стенной шкаф. Полы деревянные, без ковров, стены тоже голые. Вокруг тела, понятно, была кровища, но еще несколько капель нашли в направлении спальни, а там — возле окна. Окно было нараспашку.

— И он через него, значит, бежал.

— Это вне сомнений. Под окном, с той стороны, был частичный след от ботинка… — тут Хардвик повернулся к Гурни и хитро повел бровями. — И вот дальше начинается самое интересное!

— Джек, давай факты, без едких комментариев.

— Лунтц позвонил шерифу, чтобы привезли поисковую собаку. И ее привезли минут через пять после того, как я приехал. Собака сразу взяла след, понюхав сапоги Флореса, и уверенно помчалась в лес, но в ста тридцати метрах от домика остановилась. Нюхала, нюхала, металась, потом залаяла — нашла орудие преступления. Мачете, отточенное аж до звона. Но после этого псина потеряла след. Коп, что был при ней, пытался поводить ее там кругами, но без толку. Собака чуяла след ровно от домика до мачете, и больше нигде.

— А мачете просто лежало на земле? — уточнил Гурни.

— Лезвие было присыпано листьями и землей, словно его пытались спрятать впопыхах.

Гурни пару минут посидел, задумавшись.

— И это точно орудие убийства, сомнений не возникло?

Хардвик удивился вопросу.

— Да вообще без вариантов! Оно было в крови жертвы. ДНК совпадает, все такое, заключение судмедэксперта подтвердило… — тут Хардвик монотонным голосом процитировал: — «Смерть наступила вследствие перерезания обеих сонных артерий, а также позвоночника между первым и вторым шейными позвонками при помощи острого и тяжелого лезвия и приложения значительной силы. Повреждения, причиненные тканям шеи и позвонкам, характерны для мачете, обнаруженного в лесу возле места преступления». Так что… — Хардвик переключился обратно на собственный тон и повторил: — Без вариантов. Анализ ДНК не умеет ошибаться.

Гурни медленно кивнул, обдумывая услышанное.

Хардвик продолжил, снова включив язвительность:

— Однако остается открытым вопрос: почему же, ну почему след преступника оборвался именно там, в том самом месте, как бы напоминая нам о следе, оставленном на месте убийства Меллери, когда…

— Джек, Джек, подожди. Между зримым следом ботинок в снегу и невидимым запахом есть большая разница.

— Факт остается фактом: тот и другой необъяснимо обрывались ни с того ни с сего.

— Нет, Джек! — рявкнул Гурни. — Факт в том, что след ботинок прерывался совершенно объяснимо. И для этого следа тоже найдется объяснение, только другое.

— Дэйви, старичок, что меня всю дорогу восхищает в тебе — так это дар предвидения.

— А я всю дорогу думал, что ты только прикидываешься идиотом. Но вот теперь засомневался.

Хардвик довольно усмехнулся удавшейся попытке разозлить Гурни и заговорил невинным тоном:

— Так что же тогда произошло? Как это запах Флореса вдруг взял и растворился?

Гурни пожал плечами.

— Он мог сменить обувь. Мог надеть на ноги пакеты.

— За каким, интересно, хреном?

— Например, чтобы сбить со следа собаку, как в итоге и вышло. Чтобы его не нашли там, где он спрятался.

— Типа, в доме Кики Мюллер?

— Это имя мелькало в записи. Это та, которая…

— Которую Флорес, предположительно, ублажал. Соседка Эштона и по совместительству супруга Карла Мюллера, судового инженера-механика. После исчезновения Флореса ее никто не видел, и это, предположительно, не простое совпадение.

Гурни снова откинулся на спинку дивана. Во всей этой истории его сильно смущал один момент.

— Слушай, мне понятно, зачем Флоресу могло понадобиться скрыть след, ведущий к дому соседки, или куда он там на самом деле пошел, разве не логичнее было бы заняться этим сразу в домике? Зачем надо было бежать в лес и прятать мачете, а потом скрывать след, а не в обратном порядке?

— Ну, например, чтобы побыстрее свалить из домика.

— Например. Или он хотел, чтобы мы нашли мачете.

— А зачем тогда пытаться его заныкать?

— Так он его и не заныкал. Ты же сам сказал, что лезвие было только чуть присыпано грязью.

Хардвик улыбнулся.

— Вообще интересненькие вопросы. Однозначно есть куда копать.

— И вот еще что, — продолжил Гурни. — Кто-нибудь знает, где находились супруги Мюллер на момент убийства?

— Карл, как я упоминал, работает инженером-судомехаником на каком-то рыболовном корабле, так что он всю неделю болтался в море, в 50 километрах от Монтока. А вот Кики в тот день никто не видел, как, впрочем, и накануне.

— Тебе это ни о чем не говорит?

— Не-а. Закрытый поселок, каждый участок минимум полкилометра в квадрате, и люди не из тех, кто любит посудачить с соседями через забор. У них это, поди, еще и этикету какому-нибудь противоречит. Даже здрасьте без приглашения не скажут.

— А кто-нибудь вообще видел ее после того, как супруг отчалил из Монтока?

— Да вроде нет, но… — Хардвик развел руками, как бы напоминая Гурни, что в Тэмбери не видеть неделями соседей было скорее правилом, чем исключением.

— А установлено ли местонахождение каждого из гостей в течение тех самых четырнадцати минут?

— Да. Я на следующий день сел и лично прошелся по записи и зафиксировал, где был каждый в каждую отдельно взятую минуту, пока жертва находилась в домике. Наш доблестный капитан вынес мне весь мозг, что, де, я занимаюсь фигней, когда надо прочесывать лес в поисках Флореса. Впрочем, черт его знает, может, как раз на этот счет он не ошибался. Но я подумал, что если забить на запись, а потом бы выяснилось… Ну, короче, сам понимаешь, что я подумал, работая с таким кретином, — прошипел он. — Ты чего на меня так уставился?

— Как?

— Как на психа.

— Ты и есть псих, — улыбнулся Гурни, параллельно вспоминая, что за десять месяцев работы над делом Меллери отношение Хардвика к капитану Роду Родригесу из презрительного стало исполненным яда.

— Может, и так, — пробормотал Хардвик. — Не зря же все на этом сходятся, — он повернулся к окну и снова посмотрел на серый пейзаж. Стало еще темнее — теперь северная гряда на фоне неба казалась почти черной.

Гурни посетила догадка, что Хардвик, вопреки обычному, хочет заговорить о чем-то личном. Его как будто что-то мучило. Но приоткрывшаяся было дверь в мир личных переживаний Хардвика тут же закрылась. Глаза его сверкнули знакомым сардоническим блеском.

— Насчет пресловутых четырнадцати минут. А вдруг их было не совсем четырнадцать? Что на этот счет говорит твоя эпическая прозорливость? — он уселся на дальнюю от Гурни ручку дивана и продолжил, обращаясь к кофейному столику как к посреднику. — С моментом, когда начался отсчет, все понятно. Джиллиан зашла в домик и была еще жива. Девятнадцать минут спустя, когда Эштон открыл дверь ключом, она уже сидела на стуле отдельно от своей головы, которая лежала на столе, — он снова поморщил нос и уточнил: — Каждая из двух частей была в собственной, отдельной луже крови.

— Почему девятнадцать, а не четырнадцать?

— Через четырнадцать минут в дверь постучалась официантка, и ей никто не ответил. Логично предположить, что в этот момент жертва была уже мертва.

— Есть другие версии?

— Ну, например, она могла быть жива, но рядом Флорес махал мачете и требовал, чтобы она не смела пикнуть.

Гурни попытался это представить.

— Ты бы на что поставил? — спросил Хардвик.

— В каком смысле?

— Ну, на то, что он отхряпал ей башку до или после отметки в четырнадцать минут?

«Отхряпал ей башку». Гурни вздохнул и подумал, что этот обмен — Хардвик ехидствует, собеседник морщится — повторяется, должно быть, всю его жизнь. Вероятно, все началось с обычного шутовства, которое обострилось до цинизма из-за работы в полиции, а со временем стало естественной реакцией на жизнь в целом — из-за возраста, трудностей на работе и идеологической несовместимости с шефом.

— Так чего? — переспросил Хардвик. — На что ставишь?

— Я почти уверен, что ее убили до первого стука в дверь. Скорее всего, задолго до. Возможно, даже в течение первых двух минут после того, как она зашла в домик.

— Объясни.

— Чем быстрее убийца покончил с делом, тем больше у него было времени избавиться от мачете, сделать то, что сбило собаку со следа, и сбежать до появления копов.

Хардвик скептически прищурился, но это было его обычной гримасой, не всегда означавшей именно сомнение.

— То есть ты думаешь, что он все спланировал заранее?

— Я бы предположил, что да. А ты?

— Да так и сяк что-то не сходится.

— Например?

Хардвик покачал головой.

— Нет, сперва объясни, почему ты думаешь, что он все спланировал.

— Ты обратил внимание на положение головы?

— А что в нем особенного?

— Ты сказал, что голова лежала лицом к телу, и диадема была на месте. Мне кажется, что это неслучайная расстановка, которая что-то значила лично для убийцы или являлась посланием кому-то из свидетелей. Такое не делают в горячке и на бегу.

Хардвик скривился, будто от приступа изжоги.

— Идея, что убийца все продумал заранее, меня смущает, потому что жертва сама к нему пошла. Откуда Флорес мог знать наверняка, что она придет?

— Откуда ты знаешь, что они не договорились заранее?

— Она же сказала Эштону, что идет уговаривать Флореса выйти к гостям.

Гурни улыбнулся, дожидаясь, когда Хардвик сам сообразит.

Хардвик смущенно прокашлялся.

— Думаешь, она наврала и пошла в домик по другой причине? Что они с Флоресом о чем-то там добазарились заранее? Гости, свадебный тост — просто предлог?.. Но это же все домыслы. Их нечем подкрепить.

— Если убийство было спланированным, то все примерно так и было.

— А если не было спланированным?

— Джек, как ты выражаешься, «без вариантов». Это не спонтанное преступление, а продуманное высказывание. Неясно, кому оно адресовано и как его расшифровать, но это определенно послание.

Хардвик снова поморщился, но дальше спорить не стал.

— Кстати о посланиях, мы нашли непонятное сообщение в мобильнике жертвы. Получено за час до гибели. «Я написал тебе про все причины». По данным оператора, отправлено с телефона Флореса, но в подписи почему-то значилось «Эдвард Валлори». Это имя тебе ни о чем не говорит?

— Нет.

В комнате между тем стало темно, и они едва различали друг друга, сидя на разных концах дивана. Гурни включил настольную лампу.

Хардвик снова с силой потер лицо обеими ладонями.

— Знаешь что… пока не забыл… есть одна мелочь, которую я там заметил и потом вспомнил за отчетом судмедэксперта. Может, пустяки, но… короче, кровь, что была на теле, на туловище, — она была вся на дальней стороне.

— Как это — на дальней?

— На противоположной от той, где Флорес махал мачете.

— И что это значит?

— Да черт его… Иногда увидишь что-нибудь на месте убийства, и оно въедается в память. Начинаешь прокручивать в голове — чем это объясняется, что там происходило…

Гурни пожал плечами.

— Это на автопилоте происходит. Работа такая.

— Так вот я обратил внимание, что кровь из сонных артерий почему-то вся оказалась на дальней части тела, хотя туловище сидело прямо, как бы опираясь на ручки стула. Непонятно. С каждой стороны у нас по одной артерии, да? Вот как могло получиться, что вся кровь оказалась только с одной стороны?

— У тебя есть версии?

Хардвик на секунду брезгливо оскалился.

— Я так представляю, что Флорес схватил ее одной рукой за волосы, а другой замахнулся мачете и отрубил ей голову, как и пишет судмедэксперт.

— И что?

— А потом он держал отрезанную голову как бы под углом, приложив ее к пульсирующей шее. То есть, использовал ее, чтобы защитить себя от крови. Чтобы, значит, не запачкаться.

Гурни медленно кивнул.

— Поведение классического социопата.

Хардвик кивнул.

— Не то чтобы у меня были какие-то иллюзии насчет его психики… но вот эта практичность… предусмотрительность такого масштаба, что не дала сбоя даже в такой ситуации… Мороз по коже. Это не просто хладнокровие, это жидкий азот в венах.

Гурни тоже кивнул. Он отлично понимал, к чему клонит Хардвик. Несколько долгих секунд оба сидели молча, в задумчивости.

— Меня тоже один пустяк беспокоит, — признался Гурни. — Ничего кровавого, просто непонятный момент.

— Выкладывай.

— Список приглашенных на свадьбу.

— Тебя смущает, что там были сливки сливок из Нью-Йорка?

— Скажи мне, ты помнишь хотя бы одного человека в возрасте младше тридцати пяти? Я на записи таких не заметил.

Хардвик моргнул и нахмурился, словно копаясь в картотеке внутри головы.

— Да нет, пожалуй, я тоже не заметил. Ну и что?

— То есть двадцатилетних не было?

— Если не считать официанток, то нет, никого. И?

— Получается, что на свадьбе не было друзей невесты.

Глава 11Доказательства на столе

Хардвик уехал перед рассветом, отказавшись от не слишком искреннего предложения задержаться на ужин. Он оставил Гурни копию диска, а также копии материалов, которые успел собрать, пока его не сняли с дела, и заодно копии отчетов периода работы Арло Блатта. Гурни это озадачило. Хардвик всерьез рисковал, дублируя полный комплект документов, вынося их за пределы участка и вручая их третьему лицу без должных полномочий.

Что им двигало?

Простейшим предположением было, что Хардвик хотел утереть нос начальнику, сдвинув дело с мертвой точки при помощи Гурни. Но разве это стоило такого риска? Возможно, полный ответ находился где-то в материалах дела. Гурни разложил их под люстрой на обеденном столе, где в темное время суток было лучшее освещение в доме.

Он разложил пухлые папки с отчетами и прочие документы в несколько стопок в зависимости от их содержания, а в каждой из стопок рассортировал материалы в хронологическом порядке.

Объем информации был устрашающий: акты и отчеты о происшествии, шестьдесят два резюме по свидетельским интервью, транскрипты размером от одной до четырнадцати страниц, расшифровки телефонных записей, фотографии с места преступления, распечатки стоп-кадров со свадебной видеозаписи, поминутное детальное описание по форме «Программы предотвращения насильственных преступлений» на тридцать шесть страниц, фоторобот Гектора Флореса, доклады судмедэкспертов, описи улик, комментарий лаборатории к анализу ДНК по образцу крови жертвы, отчет отряда К-9, список приглашенных на свадьбу с контактной информацией и кратким обозначением характера знакомства с жертвой и/или Скоттом Эштоном, зарисовки и аэрофотоснимки усадьбы Эштонов, зарисовки интерьера домика с точными размерами главной комнаты, биографические сводки и, наконец, диск, который Гурни смотрел вместе с Хардвиком.

К моменту, когда он сумел все это рассортировать в хоть сколько-то удобном для работы виде, было уже почти семь вечера. Сначала он удивился, но потом вспомнил, не без некоторой горечи, что время всегда шло незаметно, если его ум работал на полную катушку, а это происходило всякий раз, как перед ним было дело, требующее разгадки. Мадлен однажды сказала, что вся его жизнь свелась к единственной одержимости: разгадывать причины чужих смертей.

Он взял ближайшую папку. Это был набор отчетов с места преступления по результатам поиска улик. В верхнем отчете описывались окрестности садового домика, в следующем — зримая обстановка интерьера. Краткость второго описания поражала. В домике не было обычных мест и предметов, где криминалисты собирают улики. Никакой мебели, кроме стола, где лежала голова убитой, стула с ручками, где было усажено ее тело, и еще одного аналогичного стула напротив. Ни мягкой мебели, ни кровати, ни одеяла, ни ковров. Не менее странным было отсутствие одежды в шкафу, а также отсутствие одежды и обуви где-либо еще в домике, за одним специфичным исключением: под окном стояла пара резиновых калош, которые обычно надевают поверх обычных ботинок. Это было то самое окно, сквозь которое, по всей видимости, сбежал преступник, и, следовательно, это была та самая обувь, которую дали собаке, чтобы взять его след.

Гурни повернулся в кресле к французским дверям и уставился на пастбище, перебирая в уме догадки. Особенности и сложности этого дела — как сказал бы Шерлок Холмс, его «уникальный портрет» — множились на глазах, создавая, словно электрический поток, магнитное поле, которое неумолимо притягивало его, распаляя желание распутывать клубок деталей, к которым нормальные люди испытывают естественное отвращение.

Его размышления прервал скрип боковой двери. Гурни уже год как забывал капнуть на петли маслом.

— Мадлен?

— Привет, — она зашла на кухню с шестью тяжелыми пакетами из супермаркета, по три в каждой руке, и взвалила все на столешницу, после чего снова вышла.

— Тебе помочь?

Она не ответила. Боковая дверь снова скрипнула, а спустя минуту звук повторился, и Мадлен вернулась со второй порцией пакетов, которые также положила на столешницу. Тогда она наконец сняла свою смешную перуанскую шапку фиолетово-зелено-розовых оттенков с болтающимися «ушками», которая всегда придавала немного шутовской оттенок всему, что она говорила или делала.

Гурни почувствовал, как у него дергается левое веко. Это был такой отчетливый тик, что он за последние месяцы несколько раз подходил к зеркалу, чтобы убедиться, что его не видно внешне. Он хотел спросить у жены, куда она ездила, помимо супермаркета, но опасался, что она уже рассказывала, а дать ей понять, что он не помнит, было бы стратегической ошибкой. Мадлен считала, что забывчивость, равно как плохой слух, — результат невнимательности. Возможно, она была права, потому что за двадцать пять лет работы в нью-йоркской полиции он ни разу не забыл прийти на допрос свидетеля, ни разу не пропустил судебное разбирательство, и из его ума ни разу не вылетело что-то важное о свидетелях — как они выглядели, что говорили. Он прекрасно помнил все, что имело хоть какое-то значение по работе. Было ли в его жизни хоть что-то, сравнимое по важности с работой? Если не столь же важное, то хотя бы сравнимое? Родители? Жены? Дети?..

Когда умерла его мать, он почти ничего не почувствовал. Хуже того: он испытал холодное, эгоистичное облегчение. Для него это было избавлением от обузы, упрощением жизни. Когда от него ушла первая жена, это тоже было избавление — от препятствия, от бремени необходимости считаться с трудным человеком. Приятная свобода.

Мадлен подошла к холодильнику и принялась доставать стеклянные контейнеры с остатками вчерашней и позавчерашней еды. Она выставила их в ряд на столешнице рядом с микроволновкой — их оказалось ровно пять. Она поочередно сняла с них крышки. Гурни наблюдал за ней с другой стороны кухонного островка с раковиной.

— Ты уже ел? — спросила она.

— Нет, тебя ждал, — соврал он.

Она перевела взгляд на разложенные документы и подняла бровь.

— Хардвик оставил, — пояснил Гурни как можно более будничным тоном. — Попросил глянуть…

Мадлен посмотрела на него, и ему показалось, что она расшифровывает его мысли. Он поспешил продолжить:

— Это материалы дела об убийстве Джиллиан Перри, — помолчав, он добавил: — Вообще-то я не знаю, чем мои соображения кому-то помогут, но… Я обещал почитать и как-нибудь на все это отреагировать.

— И на нее тоже?

— На кого?

— На Вэл Перри. На нее ты тоже обещал как-нибудь отреагировать? — спросила она с ядовитым равнодушием, которое скорее подчеркивало, а не скрывало ее озабоченность.

Гурни уставился в миску с фруктами на гранитном островке у раковины, уперевшись руками в холодную поверхность. Несколько фруктовых мушек, растревоженных его присутствием, поднялись со связки бананов, полетали неаккуратными зигзагами над миской, а потом вновь опустились на бананы, сливаясь с темными пятнами.

Он старался говорить спокойно, но полностью избежать укоризненной интонации не удалось:

— Мне кажется, тебя беспокоят твои домыслы, а не реальность.

— Это мой домысел, что ты решил ввязаться в это приключение на полную катушку?

— Мадлен, ну сколько раз повторять? Я никому ничего не обещал, и я не принимал никакого решения во что бы то ни было ввязываться. Я собираюсь изучить материалы дела и все.

Мадлен бросила на него взгляд, значение которого он не смог толком понять — в нем было и понимание, и нежность, и грусть.

Она принялась надевать крышки обратно на стеклянные контейнеры. Он молча наблюдал, пока она не начала убирать их обратно в холодильник.

— Не будешь есть?

— Прямо сейчас не хочется. Схожу в душ. Может, взбодрюсь, и тогда поужинаю. А если нет, значит, лягу пораньше, — проходя мимо стола, заваленного бумагами, она добавила: — Ты же это уберешь, чтобы завтра не бросалось в глаза гостям?

Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, а спустя полминуты он услышал, как закрывается дверь ванной.

Гости? Завтра? Черт!

А ведь Мадлен ему говорила, кто-то действительно собирался прийти на ужин. Только эта информация, как и все остальное неважное, попала прямиком в мусорную корзину его памяти.

Что с тобой? Неужели в твоей голове не осталось места для обычной жизни? Для простой, человеческой жизни, какой живут обычные люди, о которой они беседуют при встрече? Хотя — было ли в тебе изначально для этого место? Может, ты всегда был таким? Может, жизнь здесь, в уединении, вдали от рабочей нервотрепки и удобных поводов не участвовать в быту тех, кого ты якобы любишь, — может, эта жизнь просто обнажила правду? Возможно, правда в том, что тебе на самом деле все безразличны?

Он подошел к дальнему краю кухонного островка и включил кофеварку. Ему, как и Мадлен, расхотелось есть, но кофе был кстати. Впереди ждала долгая ночь.

Глава 12Специфичные факты

Начинать имело смысл с начала, а именно с фоторобота Гектора Флореса.

Гурни испытывал смешанные чувства к компьютерным фотороботам. Они создавались на основании свидетельских показаний и, как следствие, отражали как преимущества, так и недостатки пристрастного восприятия.

Впрочем, в случае с Флоресом сходство почти наверняка было правдоподобным: портрет создавался со слов человека с наблюдательностью профессионального психиатра, который к тому же ежедневно общался с подозреваемым на протяжении почти трех лет. Такой фоторобот был не хуже качественной фотографии.

На Гурни смотрел человек тридцати с чем-то лет, по-своему привлекательный, но без выдающихся черт. Структура лица самая обычная, без заметных акцентов. Кожа практически без морщин. Глаза черные, с невыразительным взглядом. Волосы тоже черные, довольно опрятные, с чуть небрежным пробором. Единственное, что бросалось в глаза на этом обыкновенном портрете — это отсутствие правой ушной мочки.

К фотороботу прилагалось описание телосложения, которое, как предполагал Гурни, было также составлено преимущественно Эштоном, а потому на него можно было полагаться. Итак, Гектор Флорес был ростом около 175 см, весом около 70 кг, латиноамериканской внешности. Глаза темно-карие, волосы черные и прямые, кожа смуглая. Зубы неровные, с золотой коронкой слева в верхнем ряду. В разделе «Шрамы и другие примечательные особенности» было две записи: про отсутствующую мочку уха и про заметные шрамы на правом колене.

Гурни еще раз взглянул на фоторобот, пытаясь различить в нем какой-нибудь намек на безумие, понять ход мыслей человека, который отрубил голову женщине, заслонился этой головой от крови и затем водрузил ее на стол лицом к туловищу. В глазах некоторых убийц, например у Чарли Мэнсона, было неприкрытое демоническое напряжение, однако на протяжении своей карьеры Гурни чаще всего имел дело с убийцами, чье безумие было куда менее явным. Вот и невзрачное, пресное лицо Флореса не сообщало о жестокости владельца и не предвещало чудовищного хладнокровия, с которым он совершил убийство.

К описанию телосложения была прикреплена страница с заголовком «Дополнительное описание со слов доктора Скотта Эштона от 11 мая 2009 года». Документ был подписан самим Эштоном, а также Хардвиком, который его составил. Учитывая охваченный период времени и количество перечисленных событий, описание было довольно кратким.

Впервые я встретил Гектора Флореса в конце апреля 2006 года, когда он пришел ко мне устраиваться поденщиком. Я поручил ему уход за садом: он косил траву, сгребал листья, рыхлил, удобрял почву и т. п. Поначалу он практически не говорил по-английски, но учился на глазах. Я был впечатлен его умом и энергичностью. В течение следующих недель оказалось, что он к тому же умелый плотник, и я стал давать ему задания по мелкому ремонту. К середине июля он работал у меня семь дней в неделю и также взял на себя уборку дома. Он был идеальным работником, проявлял здравомыслие и уместную инициативу. К концу августа он спросил разрешения в счет части зарплаты арендовать пустой садовый домик за особняком на те дни, когда он здесь работает. Поколебавшись, я все же согласился, и в скором времени он стал там жить примерно четыре дня в неделю. Он обзавелся в комиссионном небольшим столом и парой стульев, а позже купил недорогой компьютер. Он утверждал, что больше ему ничего не нужно. Ночевал он в спальном мешке, заявив, что так ему удобнее всего. В скором времени он принялся искать в Интернете, куда пойти учиться, но параллельно с этим росло его трудолюбие, он с жадностью брался за все новую работу и вскоре стал моим личным помощником. К концу года я доверял ему довольно крупные суммы денег, а он периодически совершал для меня покупки и весьма успешно выполнял другие поручения. Его английский к этому времени стал грамматически безупречным, хотя он по-прежнему говорил с заметным акцентом, но это было по-своему обаятельно. Он часто подходил к телефону, принимал сообщения и даже подмечал, с какой интонацией говорил тот или иной звонивший. Сейчас, по здравому размышлению, мне кажется, что с моей стороны было странным до такой степени доверять человеку, который совсем недавно нанялся разбрасывать навоз, однако сотрудничество меня действительно устраивало и на протяжении без малого двух лет не возникло ни единой проблемы. Ситуация изменилась осенью 2008 года, когда в моей жизни появилась Джиллиан Перри. Флорес вскоре после этого сделался угрюмым и раздражительным и всякий раз, как приезжала Джиллиан, находил отговорки, чтобы не присутствовать в доме. К началу 2009-го, когда мы объявили о помолвке, его поведение стало меня всерьез беспокоить. Однажды он исчез на несколько дней, а по возвращении заявил, что ему стали известны какие-то ужасные факты про Джиллиан и что если я на ней женюсь, то моя жизнь окажется под угрозой. Когда он понял, что я не намерен отказываться от своих планов без какой-либо конкретики об этих «ужасных вещах» и что я не расположен слушать обвинения, не подкрепленные доказательствами, мне показалось, что он смирился, хотя продолжал избегать встреч с Джиллиан. Сейчас мне очевидно, что следовало его уволить при первых же тревожных признаках. Но людям моей профессии присуща самоуверенность, и я был уверен, что докопаюсь до причин такого странного поведения и смогу решить проблему. Более того, мне казалось, что я провожу значимый просветительский эксперимент, и я отказывался видеть, что в действительности имею дело со слишком сложным и потенциально опасным человеком, которого не могу контролировать. Кроме того, с ним было невероятно удобно — он так сильно облегчал мне жизнь, что мне не хотелось с ним расставаться. Опять же сложно преувеличить то восхищение, которое у меня вызывали его ум, обучаемость и способность к самым разным задачам. Теперь, с учетом ситуации, все это звучит неправдоподобно. Последний раз я видел Гектора Флореса утром в день моей свадьбы. Джиллиан, которая прекрасно знала, что Гектор ее терпеть не может, была одержима идеей заставить его принять нашу женитьбу. Она уговорила меня еще раз попытаться убедить Гектора выйти к гостям. Так что тем утром я навестил его в домике. Он неподвижно сидел за столом. Я в очередной раз изложил предложение, он в очередной раз отказался. Одет он был во все черное: черная футболка, черные джинсы, черный ремень и черные ботинки. Наверное, это должно было меня насторожить, но увы. Больше я его не видел.

К этой части транскрипта интервью было прикреплено рукописное примечание от Хардвика: «Данные показания от Скотта Эштона сопровождались нижеследующими вопросами и ответами».

Д. Х.: Верно ли я понимаю, что вы ничего не знали о биографии этого человека?

С. Э.: Верно.

Д. Х.: Он вам практически ничего о себе не рассказывал?

С. Э.: Ничего.

Д. Х.: Однако он вызвал у вас достаточное доверие, чтобы позволить ему жить на вашей территории, беспрепятственно заходить в ваш дом и даже отвечать на ваши звонки?

С. Э.: Я понимаю, что это прозвучит нелепо, но я принял его скрытность за разновидность честности. Я рассудил, что если ему и было что скрывать, то другой бы на его месте просто соврал о своем прошлом. А он не стал. Странным образом, но это вызывало во мне уважение. Так что да, я ему доверял, хотя не знал о нем почти ничего.

Гурни перечитал транскрипт, потом еще раз. Ему показалось, что информация, о которой Эштон умолчал, должна быть не менее удивительной, чем та, которую он изложил. В тоне повествования не было ни капли ярости, ни капли того ужаса, с которым он выскочил из домика садовника, обезумев от потрясения и теряя сознание.

Возможно, он пил успокоительные? У психиатра наверняка был доступ к транквилизаторам. Или все же дело в чем-то другом? По словам на бумаге такое невозможно понять. Любопытно было бы встретиться с этим человеком, заглянуть ему в глаза, послушать голос…

Что ж, по крайней мере, интервью объясняло, почему в домике садовника было так пусто. Хотя объяснение было неполным — оставалось неясным, почему не нашли ни одежды, ни обуви, ни туалетных принадлежностей в ванной комнате. И куда делся упомянутый компьютер? А главное — если предположить, что Флорес решил все забрать с собой, то почему он оставил калоши?..

Гурни оглядел разложенные перед ним документы. Он отчетливо помнил, что видел два заявления о происшествии вместо одного, и захотел взглянуть на второе. Оно аккуратно лежало под первым.

Оно было составлено в полицейском участке Тэмбери после звонка, поступившего 17 мая 2009 года в 16:15 — ровно через неделю после убийства. Звонивший представился как доктор Скотт Эштон, проживающий по адресу Бэджер-Лейн, 42, Тэмбери, Нью-Йорк. Звонок принял сержант Кит Гарбелли, а копия была направлена в региональный отдел бюро криминальных расследований старшему следователю Д. Хардвику. Гурни понял, что держит в руках копию оригинального отчета.

Заявитель сообщил, что сидел за столиком в южном патио особняка с видом на главный газон и пил чай, как всегда делал в хорошую погоду. Внезапно раздался одинокий выстрел, сразу после которого его чашка разбилась. Он тут же забежал в дом через дверь патио и позвонил в полицию Тэмбери. Когда я прибыл на место, по дороге вызвав подкрепление, звонивший выглядел крайне обеспокоенным. Я произвел допрос в гостиной особняка. Заявитель не мог точно вспомнить, откуда раздался выстрел, и сказал, что «издалека, примерно с той стороны», махнув рукой за окно в задней стене, в направлении лесистых холмов примерно в 300 метрах от особняка. Других подробностей заявитель предоставить не смог, однако предположил, что выстрел, цитирую, «может быть как-то связан с убийством моей жены». При этом на вопрос, как именно эти события могут быть связаны, ответить не сумел. По его предположению, Гектор Флорес мог желать также и его смерти, но ни мотива, ни логики объяснить не смог.

К заявлению была приколота стандартная форма, в которой значилось, что заявление было переадресовано в бюро криминальных расследований ввиду того, что убийством занимались именно они. В форме фигурировали три лаконичные записи и одна пространная; все четыре были подписаны инициалами ДХ.

Осмотр владений Эштона: лес, холмы — без результатов. Опрос соседей — без результатов.

Реконструкция чашки показала, что выстрел прошел сверху вниз и слева направо, что позволяет предположить, что именно чашка, а не сам Эштон, была мишенью стрелявшего.

Фрагменты пули, обнаруженные в патио, слишком малы для полноценной баллистической экспертизы. Предположительно пущена опытным стрелком из винтовки малого или среднего калибра с усиленным зарядом и сложным прицелом.

Предположения насчет типа оружия и исходной мишени были переданы Скотту Эштону с целью уточнить наличие у него знакомых с подобным оружием и соответствующими навыками. Эштон в ответ растерялся. После настойчивого допроса назвал двух человек, владеющих похожим ружьем, а именно себя и отца Джиллиан, доктора Уитроу Перри. По его словам, Перри любил охоту и был блестящим стрелком. Про собственное ружье («Везерби» 257-го калибра) Эштон утверждает, что приобрел его по настоянию того же Перри. Когда я попросил показать ружье, Эштон обнаружил, что оно исчезло из деревянного футляра, где обыкновенно хранилось, запертое в шкафу кабинета. Он не смог вспомнить, когда точно видел ружье последний раз, но предположил, что два или три месяца тому назад. Я спросил, знал ли Флорес о существовании ружья. Эштон ответил, что Флорес вместе с ним ездил в Кингстон, где и было приобретено ружье, а также что именно Флорес смастерил дубовый футляр, где оно хранилось.

Гурни перевернул форму в поисках отчета о допросе Уитроу Перри, которое логичным образом должно было последовать, поискал в стопке, но отчета не было. Возможно, это значило, что допроса также не было. Иногда важные стадии расследования пропускали при передаче дела от одного следователя другому — что в случае неряшливого Блатта было бы неудивительно.

Настала пора второй чашки кофе.

Глава 13Все страннее и страннее

Возможно, дело было в свежей дозе кофеина или в том, что после нескольких часов, проведенных в кресле, хотелось какой-то смены деятельности. Возможно, причиной была неприятная перспектива провести ночь за чтением бумаг без явно обозначенных приоритетов, или же причиной могло быть беспокойство, вызванное отсутствием допроса и общей неопределенностью насчет местонахождения Уитроу Перри 17 мая. Возможно, все вместе это сыграло свою роль, а последней каплей оказалась внезапно осенившая его мысль. Гурни достал мобильный и позвонил Хардвику.

На звонок ответили спустя пять гудков, когда Гурни уже продумывал сообщение для автоответчика.

— Что?

— Какой ты, однако, приветливый, Джек.

— Если бы я знал, что это ты звонишь, я бы вообще не стал стараться. Что у тебя?

— Нехилую кучу документов ты мне оставил.

— Чего, возникли вопросы?

— Ну, передо мной пятьсот страниц текста. Не хочешь подсказать, с чего начать?

Хардвик, по своему обыкновению, грубо расхохотался, издавая звуки, больше напоминавшие охрипший пескоструйный аппарат, чем человеческий смех.

— Гурни, едрить твою налево, где это слыхано, чтобы Холмс спрашивал у Ватсона, с чего начать расследование?

— Сформулирую по-другому, — сказал Гурни, вспоминая, что вытянуть из Хардвика простейший ответ всегда было нетривиальной задачей. — Есть ли в этой куче дерьма документы, которые, по-твоему, мне окажутся особенно интересны?

— Типа фоток голых баб?

Такой пинг-понг мог продолжаться сколь угодно долго, так что Гурни решил изменить правилам игры и заговорить о чем-нибудь другом, чтобы застать Джека врасплох.

— Джиллиан Перри обезглавили в 16:13, — заявил он. — Плюс-минус тридцать секунд.

После краткой паузы в трубке раздалось:

— Охренеть. Как ты это?..

Гурни представил, как Хардвик судорожно вспоминает детали — что было вокруг домика, в лесу, на газоне, — пытаясь понять, что он пропустил. Выдержав достаточно времени, чтобы его удивление и раздражение достигли пика, Гурни прошептал:

— Ответ — в чайной заварке!

Затем он сбросил звонок.

Хардвик перезвонил через десять минут — быстрее, чем Гурни ожидал. Поразительной правдой о Хардвике было то, что в недрах этого одиозного персонажа скрывался потрясающе острый ум. Гурни иногда задумывался, насколько далеко он мог бы пойти и насколько он был бы счастливее, если бы не его мерзкий характер. Впрочем, этот вопрос был применим к куче людей и помимо Хардвика, в том числе и к самому Гурни.

Он принял звонок.

— Чего, согласен со мной?

— Не так чтоб наверняка.

— Наверняка ничего не бывает. Но ты же понял мою логику?

— Ну, — отозвался Хардвик.

Как всегда, он не преминул подчеркнуть интонацией, что понять-то он понял, но не то чтобы впечатлен.

— Когда Эштон позвонил в участок Тэмбери, было 16:15. Он сказал, что бросился в дом сразу после выстрела. Можно предположить, что пока он бежал от столика до ближайшего телефона в доме, выглядывая по пути в окна на предмет снайпера, и пока он набирал номер участка — а это не «911», где сразу берут трубку, и он ждал пару-тройку гудков, — должно было пройти порядка трех минут. Значит, выстрел реально прозвучал в 16:13. Это что касается выстрела. Чтобы связать его с точным временем убийства недельной давности, нужно сделать мощные допущения: во-первых, в чашку стрелял тот же человек, который убил невесту. Во-вторых, этот человек помнил точное время убийства. В-третьих, он хотел что-то сообщить, стреляя в чашку в ту же минуту того же часа того же дня недели. Я уловил твой ход мыслей?

— Примерно.

— Не сказать чтоб это маловероятный сценарий, — произнес Хардвик, и по его голосу было понятно, что он скептично ощерился в своей манере, — но какой нам с этого прок? Какая разница, так дело было или не так?

— Пока не знаю. Но эти вещи рифмуются неспроста.

— Типа отрубленная голова и разбитая чашка — обе посередине стола и с недельной разницей до минуты?

— Да, — ответил Гурни, но тут же сам засомневался. Хардвик умел так пересказать содержание слов собеседника, что они превращались в бессмыслицу. — Но, возвращаясь к куче бумаг, которую ты на меня обрушил, может, все-таки подскажешь, что посмотреть в первую очередь?

— Смотри что угодно, там все такое вкусное. В каждом документе есть хоть одна долбаная изюминка. Я вообще впервые вижу дело, напичканное изюмом до такой степени. И настолько долбанутых фигурантов тоже встречаю впервые. А от себя могу добавить, что я пятой точкой чую: то, как все это выглядит, стопудово не то, как все на самом деле.

— Ладно, тогда последний вопрос, — сказал Гурни. — Почему никто не говорил с Уитроу Перри после случая с чашкой?

После секундного замешательства Хардвик снова издал хохоток.

— Ну ты проницательный, старик, уважуха. Сразу просек этот момент. Короче, официального допроса не было, потому что меня сняли с дела в тот же день, когда выяснилось, что у доброго доктора имеется ружье, способное попасть в чайную чашку с трехсот метров. Так что вали все на некомпетентность нового следака, я-то при чем?

— Странно, что ты не проявил инициативу и не подсказал ему, где копать.

— Да меня же ни на шаг не подпускают к следствию. Личное распоряжение дражайшего капитана.

— А с дела тебя сняли, потому что…

— Я уже объяснял. Нарушение субординации. Заявил старшему по званию, что у него ограниченный подход. Возможно, я также что-то там брякнул об ограниченных умственных способностях и ограниченной профпригодности.

Секунд десять оба молчали в трубку.

— Джек, ты его откровенно ненавидишь.

— Ненавижу? Да ты чего. Разве я могу кого-то ненавидеть? Я люблю весь этот гребаный мир!

Глава 14Расклад

Гурни кое-как освободил между стопками место для ноутбука, зашел на карты Гугла и вбил в строку поиска адрес Эштона. Затем максимально приблизил снимок крыши садового домика и окружающих зарослей. При помощи линейки масштаба на карте и данных о направлении следа из материалов дела Гурни смог более-менее точно найти место в лесу, где обнаружили орудие убийства — примерно в тридцати метрах от Бэджер-Лейн. Значит, выбравшись из домика через окно, Флорес прошел или пробежал до этой точки, как попало спрятал окровавленное мачете, а затем… затем что? Телепортировался на дорогу, не оставив даже запаха, который мог бы уловить собачий нюх? Спустился по склону к дому Кики Мюллер? Или она его ждала на дороге, в машине, потому что они спланировали все заранее?

А может, Флорес просто вернулся в домик той же дорогой, и поэтому запаха за пределами этого следа не оказалось? В принципе он мог скрыться в домике или где-то рядом. Но спрятаться так хорошо, чтобы толпа копов, следователей и экспертов его не обнаружила?.. Маловероятно.

Гурни поднял взгляд от экрана и обнаружил, что за противоположным концом стола сидит Мадлен. Он подскочил от неожиданности.

— Господи! Ты давно тут?

Она пожала плечами и не ответила.

— Который час? — спросил он и тут же понял, что вопрос звучит по-идиотски, учитывая, что часы были на верхней панели экрана, который находился перед ним, а не перед ней. И там значилось 22:55.

— Чем ты занят? — поинтересовалась она, но это был скорее вызов, чем вопрос.

Поколебавшись, он ответил:

— Да вот, пытаюсь разобраться в этих… материалах.

— Хм, — отозвалась Мадлен.

Гурни попытался выдержать ее взгляд, но это оказалось тяжело. Тогда он спросил:

— О чем ты думаешь?

Она одновременно улыбнулась и поморщилась.

— О том, что жизнь коротка, — произнесла она тоном человека, столкнувшегося с печальной правдой.

— И что из этого следует?

Молчание так затянулось, что Гурни уже решил, что ответа не будет. Но тут она произнесла:

— Из этого следует, что наше время истекает.

Она продолжила внимательно смотреть на него, чуть наклонив голову.

Он хотел спросить, какое именно время истекает, надеясь превратить эту невнятную беседу в какой-то понятный диалог, но что-то в ее взгляде его остановило. Вместо этого он спросил:

— Хочешь поговорить об этом?

Она покачала головой.

— Просто жизнь коротка, вот и все. Об этом важно помнить.

Глава 15Черное и белое

В течение часа, последовавшего за появлением Мадлен на кухне, Гурни несколько раз помышлял пойти в спальню и уточнить, что она имела в виду.

Время от времени она словно бы смотрела на жизнь сквозь тусклый объектив с узким обзором, наведенный на какой-то пустырь, и ей казалось, что этот пустырь и есть мир. Это помрачение всегда проходило — фокус ее восприятия расширялся обратно, и она вновь становилась веселой и прагматичной. Не было поводов опасаться, что на этот раз пойдет по-другому. Однако ее состояние все равно беспокоило Гурни, создавая тревожную пустоту в животе, и ему не терпелось избавиться от этого чувства. Он подошел к вешалке, накинул ветровку и вышел через боковую дверь в непроглядную ночь.

Над контуром леса светилась кромка месяца, едва рассеивая неумолимую мглу. Как только Гурни сумел различить очертания тропинки в разросшихся сорняках, он спустился по склону к старой скамейке с видом на пруд. Усевшись там, он стал всматриваться и вслушиваться в темноту, и постепенно его глаза разглядели несколько еле различимых силуэтов — то ли деревьев, то ли чего-то другого. А затем он краем глаза уловил какое-то движение вдоль пруда. Когда он перевел туда взгляд, призрачные контуры, в которых он боковым зрением узнавал заросли ежевики, отдельные ветви деревьев, рогоз на краю пруда, слиплись в единую бесформенную черноту. Как только он снова отвел взгляд чуть в сторону от места, где ему померещилось движение, оно повторилось. Это было какое-то животное, размером с маленького оленя или крупную собаку. Он вновь перевел туда взгляд и опять ничего не увидел.

Гурни знал, что чувствительность сетчатки устроена таким образом, что иногда можно увидеть тусклую звезду только краем глаза, не глядя на нее прямо. Животное — если он не ошибся, и это было животное — ничем ему не угрожало. Даже если это был медведь, то медведи в Катскиллах не представляли ни для кого опасности, тем более для человека, неподвижно сидящего от него в сотне метров. Но тем не менее на уровне инстинктов неопознанное движение в темноте вызывало ужас.

Ночь выдалась тихая и безветренная, очень спокойная, но Гурни не ощущал этого спокойствия. Он понимал, что тревога — это свойство его ума, а не окружающей среды, и что по-настоящему его тревожило напряжение между ним и Мадлен, а вовсе не безымянные лесные тени.

Напряжение между ним и Мадлен. Их брак был далеко не идеальным. Дважды они чуть не развелись. Пятнадцать лет назад их четырехлетний сын погиб, и Гурни до сих пор себя за это винил. Примерно тогда же он превратился в эмоционально холодного робота, с которым определенно несладко было жить. А всего десять месяцев назад его одержимая вовлеченность в расследование дела Меллери чуть не стоила ему не только жены, но и жизни.

Впрочем, ему нравилось думать, что сложность в их с Мадлен отношениях была ему по силам или хотя бы что он четко понимал, в чем она заключается. Во-первых, они были радикально разными типами по шкале Майерса-Бриггса. Его основным способом познания был рациональный анализ, а Мадлен воспринимала мир чувственно. Его восхищали взаимосвязи явлений, ее — явления сами по себе. Ему придавало сил одиночество, а общение изматывало, тогда как для Мадлен верным было обратное. Для него созерцательность была всего лишь инструментом для более четкого анализа; для нее анализ был инструментом для более четкой созерцательности.

В терминах классических психологических тестов у них было очень мало общего. Тем не менее порой они почти физически ощущали общность через совпадение суждений, совпадение чувства юмора, через те точки, где пересекались их представления о смешном, ценном, честном и бесчестном. Каждый считал другого уникальным человеком безусловной важности в своей жизни. Когда Гурни захватывали чувства, он именно эту общность считал основой любви.

Вот так и вышло, что их брак был построен на противоречии — они были по-настоящему, последовательно, иногда безнадежно разнонаправленными людьми, которых тем не менее держали вместе отдельные моменты судьбоносных совпадений в том, как они чувствовали и понимали друг друга и мир в целом. Но с тех пор, как они переехали в Уолнат-Кроссинг, этих моментов становилось все меньше и меньше. Они уже бог весть сколько не обнимались так, словно в их руках — главное сокровище Вселенной.

Гурни продолжал сидеть в темноте, захваченный размышлениями, и перестал осознавать происходящее вокруг. Его вернуло к реальности тявканье.

Сложно было определить, откуда именно раздавались эти резкие, дикие звуки или сколько животных их издавало. Он предположил, что это стайка из трех-четырех койотов, которые бегают где-то вдоль кряжа, примерно в полутора километрах к востоку от пруда. Когда тявканье внезапно прекратилось, тишина показалась Гурни оглушительной. Он поежился и повыше застегнул молнию на ветровке.

Вскоре его ум заполнил пустоту слуховой депривации новыми мыслями про отношения с Мадлен. К сожалению, логические умозаключения, как бы ему ни хотелось, не помогали решить главную насущную проблему. А этой проблемой был выбор, который ему предстояло сделать: заняться делом Перри вопреки настроению Мадлен или нет.

Он довольно отчетливо представлял, что думает Мадлен на этот счет. Ее соображения были понятны не только из ее комментариев по этому поводу, но и ее нервного отношения к любой околополицейской деятельности, в которую он вовлекался за последние два года после увольнения. Дело Перри было для нее однозначным и безоговорочным злом, а отказ от дела был бы абсолютной победой. Если бы он взялся за расследование, для нее это бы означало, что его одержимость распутыванием убийств неизлечима, и это поставило бы их совместное будущее под вопрос. Но если бы он отказался от участия в этом деле, она сочла бы это готовностью превратиться из детектива-трудоголика в любителя гребли на каяке, наблюдения за птицами и ценителя прочих природных радостей. Послушай, обращался он к ней в своей голове, мир не черно-белый, и так не бывает, чтобы зло или добро было абсолютным. Такая логика приводит к принятию идиотских решений, поскольку исключает большую часть вариантов. Очевидно же, что в данном случае правильное решение находится где-то между условно «черным» и условно «белым».

Развивая про себя эту мысль, он вдруг понял, как должен выглядеть идеальный компромисс. Ему нужно взяться за расследование, но заниматься им строго определенное время. Например, неделю. Максимум две. За этот период он как раз успеет изучить все материалы, выявить нестыковки и, может быть, пообщаться с кем-то из ключевых фигурантов. Узнать все, что получится, а там подытожить свои размышления, сформулировать рекомендации и…

Койоты снова начали тявкать так же внезапно, как перестали, но теперь звук был ближе, на полпути от лесистого склона до сарая. Тявканье было отрывистым, возбужденным, звонким. Гурни не мог толком понять: действительно ли койоты приблизились или же просто вопили громче прежнего. Затем все стихло. Вернулась всепоглощающая тишина. Десять медленных секунд тишины. А потом, один за другим, койоты завыли. По спине и рукам Гурни побежали неприятные мурашки. И опять ему померещилось какое-то движение сбоку в темноте.

В этот момент где-то отчетливо хлопнула дверца машины, и через луг по направлению к нему двинулись яркие фары, нервно водя лучами по щетинистой поросли. Машина ехала слишком быстро для такой бугристой поверхности, то и дело подпрыгивая, и наконец резко затормозила у раздвоенной колеи примерно в трех метрах от скамейки.

Из опущенного окна с водительской стороны раздался голос Мадлен — непривычно громкий, даже испуганный.

— Дэвид! — кричала она снова и снова, почти срываясь на визг, хотя он уже поднялся и направился к машине в свете фар. — Дэвид!

Только когда он сел в машину и Мадлен подняла стекло, он понял, что жуткий вой прекратился. Она заблокировала двери и положила руки на руль. Теперь, когда его глаза привыкли к темноте, он мог отчетливо, как ему казалось, разглядеть — хотя, возможно, он отчасти это и домысливал, — напряженность мышц на ее руках и натянутую кожу на костяшках пальцев.

— Ты что… не слышал, как они приближаются? — спросила она задыхающимся голосом.

— Слышал. Думал, зайца гоняют.

— Зайца, значит? — произнесла она хрипло и скептически усмехнулась.

Он не мог рассмотреть такие подробности в темноте, но ему казалось, что лицо ее дрожит от еле сдерживаемых эмоций. В конце концов, она сделала глубокий вдох, судорожно выдохнула, отпустила руль и принялась разминать пальцы.

— Зачем тебя сюда понесло?

— Не знаю… Так… Подумать хотел, понять, как поступить…

Она еще раз вздохнула, на этот раз чуть спокойнее, и затем повернула ключ зажигания, хотя двигатель был все еще включен. Механизм возмущенно заскрежетал, и Мадлен раздраженно чертыхнулась в ответ.

Наконец, она развернулась перед сараем и повела машину обратно к дому, а доехав, припарковалась ближе обычного к входу.

— И что ты понял? — спросила она, прежде чем выйти из машины.

— Что-что? — он прекрасно расслышал ее вопрос, но хотел повременить с ответом.

И она отлично это понимала, поэтому ждала молча, повернувшись к нему.

— Я надеялся вычислить самый разумный подход к проблеме.

— Ах, разумный, — произнесла она таким тоном, что слово напрочь лишилось своего веса.

— Может, в доме поговорим? — предложил он, открывая дверь и надеясь сбежать от разговора хоть на минуту. Когда он передвинул ногу, чтобы выйти, под ней оказался какой-то продолговатый предмет. Он посмотрел на пол и в желтоватом свете из окон дома увидел деревянную ручку топора, который обычно лежал у ящика при боковом входе.

— Это что? — удивился он.

— Топор.

— Да, но что он делает в машине?

— Первое, что попалось мне под руку.

— Слушай, но койоты вообще-то не слишком опасны…

— Вот откуда ты это знаешь? — перебила она, глядя на него с возмущением. — Ну откуда ты можешь это знать? — повторила она, резко отстраняясь, как будто боялась, что он возьмет ее за руку. В неловкой спешке она выбралась из машины, хлопнула дверцей и убежала в дом.

Глава 16Чувство осмысленности и порядка

Ранним утром холодный фронт сухого осеннего воздуха разогнал тяжелые тучи. На рассвете небо было бледно-голубым, а к девяти часам — завораживающе лазурным. День обещал быть настолько же ясным и свежим, насколько предшествовавшая ему ночь выдалась мутной и беспокойной.

Гурни сидел за столом посередине солнечного пятна, глядя сквозь французские двери, как желто-зеленые листья аспарагуса болтаются на ветру. Когда он поднял к губам чашку горячего кофе, мир казался ему местом с четкими, понятными очертаниями, с решаемыми проблемами и возможностью аргументировать свою точку зрения. В этом мире его план взяться за дело Перри на две недели казался безупречным.

То, что Мадлен часом раньше встретила эту новость не слишком довольным взглядом, было неудивительно. Он и не ждал, что она обрадуется, поскольку черно-белое видение мира по определению невосприимчиво к компромиссам. Во всяком случае, так он себя уговаривал. Как бы там ни было, его подход был реалистичным, и он был уверен, что со временем Мадлен с ним согласится.

А сейчас он не собирался позволить ее сомнениям парализовать его.

Когда Мадлен ушла собирать последний в этом сезоне урожай стручковой фасоли, он достал из центрального ящика под столешницей разлинованный блокнот с желтыми страницами, чтобы расписать приоритеты.

Позвонить Вэл Перри, обсудить двухнедельное сотрудничество.

Назначить почасовую ставку. Оговорить другие расходы. Все зафиксировать в электронной почте.

Позвонить Хардвику.

Допросить Эштона — попросить Вэл Перри быстро организовать встречу. Расспросить про его биографию, деловые связи, друзей, врагов. Также: биография, деловые связи, друзья, враги Джиллиан.

Он вдруг понял, что оговорить с Вэл Перри условия сотрудничества важнее, чем продолжать список приоритетов, поэтому отложил ручку и взял мобильный. Звонок переключился на автоответчик. Он оставил свой номер и попросил связаться с ним насчет «продолжения разговора».

Не прошло и двух минут, как она перезвонила. В ее голосе звучало почти детское возбуждение, а также некоторая фамильярность, которая иногда рождается в результате пережитого облегчения.

— Дэйв! Как я рада слышать ваш голос, да еще именно сейчас! Я-то боялась, что после вчерашнего вы не захотите иметь со мной никаких дел. Вы уж простите. Надеюсь, я вас не отпугнула? Не отпугнула, нет?

— Не волнуйтесь. Я звоню, чтобы оговорить формат потенциального сотрудничества.

— Понятно, — ее радость чуть поугасла, уступая место настороженности. — Но я не знаю, чем могу вам помочь.

— Я уверен, что можете.

— Ваша уверенность воодушевляет, но дело в том, что… Подождите-ка секунду.

Она, по-видимому, отвернулась от трубки и кому-то сказала:

— Вы что, подождать не могли? Что? Черт! Ну ладно, дайте посмотрю, показывайте… И все? Ну отлично! Да, меня устраивает. Да! — затем она снова обратилась к Гурни: — Боже, вот так наймешь кого-нибудь заниматься твоими делами, а в результате целый день только и делаешь, что контролируешь процесс. Удивительно, как люди не понимают, что их наняли как раз потому, что ты не хочешь забивать себе голову? — она возмущенно вздохнула. — Извините, не буду больше отвлекаться. У меня просто ремонт на кухне, я заказала плитку ручной работы из Прованса, и теперь всю дорогу приходится решать какие-то проблемы между дизайнером и плиточником! Но вам это все неинтересно. Простите еще раз. О, стойте! Сейчас я закрою дверь. Надеюсь, такой намек они точно поймут. Вот, все. Итак, вы говорили, что хотите обсудить формат сотрудничества. Прошу, продолжайте.

— Две недели, — произнес Гурни. — Я готов заниматься делом ровно две недели. За это время я сделаю все, что смогу, и в конце передам вам любые результаты работы.

— Почему только две недели? — спросила она, не сумев скрыть недовольство в голосе, невзирая на заметные попытки освоить чуждую добродетель терпения.

Действительно, почему? Пока она не озвучила этот простой вопрос, Гурни не приходило в голову, что может понадобиться аргументация. Правдой, разумеется, было то, что он хотел смягчить болезненную реакцию Мадлен на его участие в расследовании. К самому делу это никак не относилось.

— Либо через две недели я обнаружу что-то значимое, либо окажется, что я не тот человек, который вам нужен.

— Ясно.

— Я буду писать ежедневные отчеты о проделанной работе и в конце неделе выставлю счет. Стоимость моих услуг — сто долларов за час без учета сопутствующих расходов.

— Хорошо.

— Любые крупные расходы я, разумеется, буду согласовывать с вами заранее: перелеты и прочее, что может…

Она его перебила:

— Так что вам нужно, чтобы начать? Аванс? Или мне надо что-нибудь подписать?

— Я составлю контракт и отправлю вам по электронной почте. Его надо будет распечатать, подписать, отсканировать и отправить мне обратно. Учтите, что у меня нет лицензии полицейского следователя, так что официально вы нанимаете меня не как детектива, а как консультанта для анализа материалов и оценки текущего расследования. Аванс не понадобится. Я выставлю счет ровно через неделю.

— Хорошо. Что-нибудь еще?

— У меня есть вопрос. Он не касается наших договоренностей, просто кое-что не дает мне покоя с тех пор, как я посмотрел запись со свадьбы.

— Что? — спросила она с беспокойством.

— Почему среди гостей не было друзей Джиллиан?

Она едко хихикнула.

— Друзей Джиллиан не было на свадьбе, потому что у Джиллиан не было друзей.

— Совсем никого?

— Вчера я вам рассказала всю правду про мою дочь. Неужели вас еще удивляет, что у нее не было друзей? Давайте я кое-что скажу прямым текстом. Моя дочь, Джиллиан Перри, была психопаткой. Хрестоматийной психопаткой, — повторила она тоном учительницы английского, добивающейся правильного произношения от ученика. — Она не была способна на дружбу.

Гурни поколебался, но все же продолжил:

— Миссис Перри, и все же мне сложно…

— Зовите меня Вэл.

— Хорошо. Вэл, есть пара вещей, которые у меня не укладываются в голове. Например…

Она его снова перебила:

— Вам непонятно, какого черта я так рвусь расследовать убийство дочери, которую я терпеть не могла?

— Примерно так, да.

— У меня есть на это два ответа. Первый: я этого хочу, и все. Второй: это не ваше дело! — подумав, она добавила: — Есть и третий ответ. Когда Джилли была еще ребенком, я была ей плохой матерью. Отвратительной, чудовищной. Ну и теперь… черт. Да неважно. Давайте просто остановимся на том, что это не ваше дело.

Глава 17В тени этой сучки

За последние четыре месяца он о ней почти не вспоминал — о той, что была до сучки Перри. Она ведь была неважной, особенно в сравнении с Перри, она напрочь терялась в ее тени. О ней до сих пор никто не узнал, но ей еще предстояло прославиться. Ее пришлось убрать отчасти ради удобства. Кое-кто возразил бы, что не «отчасти», а «исключительно» ради удобства, но это неправда. Она получила по заслугам, как и все сучки ее породы:

Отродье Евы,

гнилое сердце,

течное тельце

с душою шлюхи,

шлюха в душе,

пот на губе,

поросячий визг,

похабные стоны,

похотливо разверстый рот,

жадная пасть,

пожирающий зев,

мокрый язык,

скользкий червяк,

ноги как клещи,

липкая кожа,

зловонная жижа,

насекомая слизь. И теперь

все это —

очищено смертью,

исправлено смертью,

влажные члены иссушены смертью,

освящение истощением —

до сухости пыли,

безобидность мумии.

Vaya con Dios!

Он улыбнулся. Надо почаще вспоминать о ней, чтобы смерть ее оставалась жива.

Глава 18Соседи Эштона

К 10:00 Гурни отправил Вэл Перри контракт и позвонил по всем трем номерам, которые она ему дала для связи со Скоттом Эштоном, чтобы договориться о встрече. Один был его домашний, другой — личный мобильный, а третий — телефон школы-интерната Мэйплшейд. По первым двум пришлось оставить запись на автоответчике, а по третьему он продиктовал сообщение секретарю, которая представилась как мисс Листон.

В 10:30 Эштон перезвонил и сказал, что получил все три сообщения, а кроме того, ему звонила Вэл Перри, чтобы объяснить роль Гурни в расследовании.

— Она передала, что вам нужно со мной поговорить.

Голос Эштона был таким же, как на видеозаписи, но по телефону он звучал насыщеннее и теплее. Правда, теплота была дежурной, сродни той, что мы слышим в рекламе дорогого продукта. Идеальный голос для модного психиатра.

— Все верно, сэр, — сказал Гурни. — Вам удобно будет встретиться сегодня?

— Сегодня было бы идеально. Можно в академии к полудню или у меня дома в два. Как вам удобнее?

Гурни выбрал второе. Он рассудил, что если немедленно отправиться в Тэмбери, то как раз успеет осмотреться, особенно вокруг владений Эштона. Может, даже удастся поговорить с парой соседей. Он подошел к столу, взял список свидетелей из материалов Хардвика и поставил карандашом точку у каждого имени, рядом с которым значился адрес на Бэджер-Лейн. Из той же стопки он взял папку с пометкой «Резюме допросов» и отправился с этими документами к машине.

Сонная деревушка Тэмбери находилась на перекрестке двух старинных дорог, которые уступили роль транспортных артерий современным магистралям. Обычно такая ситуация располагает к экономическому упадку, однако Тэмбери удачно разместилась в живописной долине у северной окраины гор, и это спасло деревушку. Сочетание уединенности и красоты оказалось привлекательным для богатых пенсионеров и толстосумов помоложе, желающих иметь загородный дом.

Впрочем, не все население состояло из молодых толстосумов и богатых пенсионеров. Например, Кальвин Харлен проживал в поросших сорняками развалинах бывшей молочной фермы на углу Хигглз-Роуд и Бэджер-Лейн. Когда бодрый голос GPS-навигатора привел Гурни в эту местность после полуторачасовой поездки из Уолнат-Кроссинг, было уже за полдень. Гурни припарковался у северной окраины Хигглз-Роуд и принялся рассматривать представшую перед ним разруху. Самой примечательной деталью была трехметровая компостная куча, из которой произрастали исполинские сорняки. Стоявший рядом сарай перекосился так, словно мечтал к этой куче прислониться. В зарослях у его дальней стены виднелся ряд ржавеющих машин и пустой желтый корпус от школьного автобуса.

Гурни открыл папку с резюме допросов и достал нужное описание. Там значилось:

Кальвин Харлен, 39 лет, разведен. Индивидуальный предприниматель, разнорабочий (мелкий ремонт, уход за газоном, расчистка снега, сезонная разделка оленьих туш, таксидермия). Оказывал различные услуги по хозяйству Скотту Эштону до появления Гектора Флореса, который вскоре перенял все его функции. Утверждает, что у него с Эштоном было некое «негласное соглашение», которое Эштон нарушил. Также утверждает (не подкрепляя слова доказательствами), что Флорес был нелегальным мигрантом и ВИЧ-положительным геем-наркоманом. Отзывался о нем не иначе как «вонючий латинос», об Эштоне как о «лживой мрази», о Джиллиан Перри как о «чванливой шлюшке», а о Кики Мюллер как о «мексиканской подстилке». Ничего не знает об убийстве, связанных с ним событиях и местонахождении подозреваемого. Утверждает, что вечером, когда произошло убийство, работал один в своем сарае.

Доверия не вызывает. Психически неуравновешен. В течение 20 лет многократно привлекался к ответственности за домашнее насилие, долги, пьянство и неподобающее поведение, а также за домогательства, угрозы и хулиганство (перечень обвинений прилагается).

Гурни закрыл папку и положил ее на пассажирское сиденье. По всей видимости, Кальвин Харлен всю жизнь стремился стать образцовым быдлом.

Он вышел из машины, запер ее и направился по пустой дороге к грязевым разводам, служившим въездом на участок Харлена. В одном месте разводы расходились в двух условных направлениях, разделенных треугольником примятой травы: часть месива была размазана в сторону компостной кучи и сарая, а другая — в сторону двухэтажного фермерского дома, который последний раз красили так давно, что цвет этой краски было невозможно определить. Навес над крыльцом держался на четырех деревянных столбиках поновее, чем сам дом, но тоже старых. К одному из столбиков была приколочена фанерная табличка с рукописным объявлением о разделке туш, выполненным кроваво-красными буквами с неприятными подтеками.

Из дома раздался истошный лай как минимум двух крупных собак. Гурни остановился в надежде, что их волнение заставит хозяина выйти из дома.

Но вместо этого кто-то вышел из-за компостной кучи. Это был костлявый человек с обветренным лицом, бритый налысо и держащий в руке острый инструмент, напоминающий ледоруб.

— Вы чего здесь забыли? — спросил он, хихикая, словно в вопросе содержалась остроумная шутка.

— Я ничего не забыл, — отозвался Гурни.

— Тогда, стало быть, заблудились?

Было непонятно, что за игру затеял костлявый, но она ему определенно нравилась. Гурни решил сбить его с толку и сыграть по другим правилам.

— Я вот знаю несколько владельцев собак, — сказал он. — Говорят, если собака правильная, на ней можно круто заработать. А если неправильная, то беда.

— Заткнись, чтоб тебя разнесло!

Гурни не сразу понял, что реплика обращена в сторону дома. Лай резко прекратился.

Ситуация имела все шансы выйти из-под контроля. Гурни понимал, что пока еще можно развернуться и уйти без последствий, но его охватило нездоровое желание вступить в спарринг с нездоровым собеседником. Он осмотрел землю у себя под ногами и нашел небольшой овальный камешек размером с яйцо снегиря. Потерев его между ладоней, словно разогревая, он затем подбросил его в воздух, как монетку, и поймал правой рукой, после чего зажал в кулаке.

— Вы чего это затеяли? — спросил костлявый, делая шаг в его направлении.

— Тс-с-с, — тихо произнес Гурни. Он медленно, палец за пальцем, разжал кулак, внимательно изучил камешек, затем улыбнулся и выбросил его через левое плечо.

— Че это за…

— Прости, Кальвин, это невежливо с моей стороны, просто я привык таким образом принимать решения. Очень, знаешь, ресурсоемкий процесс.

Глаза тощего расширились от удивления.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Да тебя же все знают, Кальвин. Или к тебе лучше обращаться Мистер Зло?

— Че?!..

— А, значит, все-таки Кальвин. Ну ладно. Так проще, да.

— Ты ваще кто такой? Че те надо?

— Мне надо понять, где найти Гектора Флореса.

— Гек… Че?

— Ну ищу я его, Кальвин. И обязательно найду. Думал, вдруг ты поможешь.

— Да откуда ты ваще… кто ты ваще… ты че, коп какой-нить?

Гурни промолчал, стараясь смотреть на собеседника невыразительным взглядом убийцы. Этот взгляд несколько осадил Харлена, чьи глаза стали еще шире.

— Тебе нужен Флорес? Этот вонючий латинос?

— Поможешь мне, Кальвин?

— Не знаю. А как?

— Да просто расскажи все, что знаешь про нашего общего друга, — последние три слова Гурни произнес с такой ядовитой иронией, что на долю секунды ему показалось, что переиграл. Но довольная улыбка Харлена опровергла его опасения. Было похоже, что на эту публику невозможно переиграть.

— Ну че, я не против. Тока я не знаю, тебе че конкретно надо-то?

— Для начала, ты не знаешь, откуда он вообще взялся?

— А тут в деревне автобус останавливается с этими латиносами, ну они тут и ошиваются, — объяснил он таким тоном, словно «ошиваться» означало «прилюдно мастурбировать».

— Хорошо, а до автобуса? Не знаешь, откуда он родом?

— Ха, да с какой-нить мексиканской свалки, откуда они все берутся!

— Значит, он тебе сам не рассказывал?

Харлен покачал головой.

— А что-нибудь другое рассказывал?

— Типа чего?

— Типа чего угодно. Ты вообще с ним лично разговаривал?

— Один раз, по телефону. Вот с тех пор и знаю, что он врет как дышит. Дело в октябре было или, может, в ноябре. Звоню я, значит, доктору Эштону насчет расчистки снега, а к телефону подходит этот латинос и спрашивает, чего мне надо. Я и говорю: мне надо поговорить с доктором! А фиг ли я должен говорить с кем-то еще? Но он такой: нет, скажи все мне, а я передам. А я говорю: я, блин, не тебе звоню, так что иди и утрись, ублюдок! Кем он вообще себя возомнил? Эта мексиканская шваль валит сюда как зараза, разносит свиной грипп со СПИДом, сосет из государства денежки, тырит у честных людей рабочие места, налогов не платит, ваще обнаглели, тупые выродки. Если мне эта склизкая гадина еще раз попадется, я ему башку нахрен прострелю. Сперва яйца, а потом башку!

Где-то в середине этой тирады одна из собак в доме вновь залаяла. Харлен повернулся, сплюнул и, помотав головой, заорал:

— Да заткни ты глотку, слышь!

Собака замолчала.

— Значит, тогда ты окончательно убедился, что Флорес врет.

— Че?..

— Ты сказал, что, поговорив с Флоресом по телефону, ты понял, что он врет.

— Ну.

— Что значит «врет»?

— Да когда этот ушлепок приехал, он же слова по-английски не спикал. А потом — оп! — и лопочет, как этот самый… не знаю кто, ну как какой-то всезнайка долбаный.

— И какой ты из этого сделал вывод, Кальвин?

— Такой вывод, что он врет как сивый мерин!

— Ну, обоснуй.

— Да ни один нормальный человек с такой скоростью не выучит английский!

— Значит, ты думаешь, что он на самом деле не мексиканец.

— Я думаю, что он брешет, потому что шифруется.

— Это в каком же смысле?

— Да че, неясно, что ли? Если он такой весь из себя умный, че он вообще подкатил к доктору на предмет граблями помахать? Точно тебе говорю, он все это продумал.

— Очень любопытно, Кальвин. Мне нравится твоя проницательность.

Харлен кивнул и снова сплюнул, на этот раз как бы в знак согласия с комплиментом.

— Короче, вот еще что, — сказал он и заговорщически понизил голос: — Этот тварюка вечно прятал морду. Ходил в эдакой ковбойской шляпе, напялив ее на лоб, и всегда в темных очках. Спрашиваешь, как я это понимаю? А так, что он не хотел, чтоб его замечали. Вот и прятался вечно то в главном доме, то в этой конуре. Такой же, как эта сучка.

— Какая именно сучка?

— Ну, которую шлепнули, какая еще. Если мимо проезжала на тачке, всегда отворачивалась, будто я куча говна или дохлая кошка. Тупая сучара. Между ней и вонючим латиносом че-то было, я так думаю. Иначе че они оба людям в глаза смотреть боялись? А потом я подумал еще: ба, да он же небось просто не хочет, чтобы его узнали! Сечешь?

К моменту, когда Гурни закончил допрос, поблагодарил Харлена и пообещал ему быть на связи, он уже не понимал, насколько ценна полученная информация. С одной стороны, если Эштон нанял Флореса делать работу, за которую раньше платил Харлену, то понятно, что последний раздосадован, и все остальное могло быть плодом больного воображения, разыгравшегося от удара по кошельку. С другой стороны, в его словах могло быть и здравое зерно. Возможно, Хардвик был прав, и в этой истории есть двойное дно, а известная фабула — лишь видимость.

Гурни вернулся к машине и сделал три коротких записи в маленьком блокноте на пружинке.

1. Флорес не тот, за кого себя выдавал? Не мексиканец?

2. Флорес боялся, что Харлен его узнает, потому что были знакомы? Или просто боялся, что Харлен его опознает, если что? Но ведь Эштон знал, как он выглядит?

3. Доказательства связи между Флоресом и Джиллиан? Были знакомы? Мотив для убийства из прошлого Ф. до появления в Тэмбери?

Он со скепсисом перечитал эти заметки, сомневаясь, что они приведут к какому-нибудь полезному открытию. Все-таки Харлен был прежде всего злобным параноиком — вряд ли на его слова можно было полагаться.

Часы на приборной панели показывали 13:00. Если пропустить обед, можно поговорить еще с кем-нибудь перед встречей с Эштоном.

Владение Мюллеров находилось по соседству с крайним участком на возвышенной части Бэджер-Лейн, где размещался выпестованный светский рай доктора Эштона, бесконечно непохожий на помойку Харлена.

Гурни остановил машину у почтового ящика с именем Карла Мюллера, которое также значилось в его списке свидетелей. Вдали от дороги возвышался просторный белоснежный особняк в колониальном стиле, с классическими черными панелями и ставнями. В отличие от других вылизанных построек поселка этот особняк был тронут легкой патиной запущенности — ставни кое-где потрескались, на неухоженном газоне валялись ветки, а подъезд к зданию был засыпан опавшими листьями. На мощеной дорожке у бокового входа лежал опрокинутый ветром садовый стул.

Из-за панельной двери главного входа доносилась приглушенная музыка. Звонка нигде не было, но посередине выступал старинный бронзовый молоток, которым Гурни и воспользовался, прилагая значительную силу, чтобы его расслышали.

Мужчина, открывший ему дверь, выглядел болезненным. Гурни прикинул, что ему может быть как сорок пять, так и шестьдесят, в зависимости от того, какой именно недуг мог отразиться на его внешности. Жидкие волосы сочетались по цвету с мешковатой серовато-бежевой кофтой.

— Здравствуйте, — произнес мужчина голосом, не выражавшим ни любопытства, ни гостеприимства.

Гурни несколько удивился такой реакции на незнакомца у порога.

— Вы мистер Мюллер?

Мужчина моргнул, словно прокручивал в голове повторную запись только что услышанного вопроса.

— Я — Карл Мюллер, — произнес он монотонно.

— Меня зовут Дэвид Гурни. Я занимаюсь поиском Гектора Флореса и хотел узнать, нет ли у вас пары минут поговорить об этом.

Мужчина снова помолчал, словно ему понадобилось прокрутить в уме эту фразу дважды.

— Прямо сейчас?

— Если удобно, сэр. Был бы весьма признателен.

Мюллер неспешно кивнул и отступил в сторону, совершая неопределенный вялый жест рукой. Гурни вошел в темную прихожую с неплохо сохранившимся интерьером девятнадцатого века — широкие половые доски, много оригинального декора из дерева с резьбой. Музыка, которую он услышал, приблизившись к особняку, теперь звучала более отчетливо. Гурни узнал в ней католический рождественский гимн и удивился, поскольку редко кто слушал такое вне соответствующего сезона. Звук шел откуда-то снизу, из подвала, и его сопровождало какое-то низкое, ритмичное жужжание. Слева оказалась двойная дверь, ведущая в торжественную столовую с огромным камином. Прямо перед Гурни широкая прихожая превращалась в холл, тянущийся до дальней стены, где виднелись стеклянные двери с видом на необъятный зеленый газон. Сбоку от холла была широкая лестница с витиеватой балюстрадой, ведущая на второй этаж. Справа находилась старомодная гостиная с пухлыми диванами, креслами и антикварными столиками в окружении морских пейзажей в рамах. У Гурни сложилось впечатление, что об интерьере особняка заботились тщательнее, чем об экстерьере. Мюллер стоял и бессодержательно улыбался, как бы ожидая, когда ему подскажут, что делать дальше.

— У вас замечательный дом, — светски заметил Гурни. — Очень уютно. Вы не против, если мы присядем, чтобы побеседовать?

Снова пауза.

— Хорошо.

Поскольку хозяин не сдвинулся с места, Гурни сам вопросительно протянул руку к гостиной.

— Да-да, разумеется, — моргнул Мюллер, словно очнувшись. — Простите, как вы представились? — не дожидаясь ответа, он повел Гурни к паре кресел, расставленных напротив друг друга перед камином. — Итак, о чем речь?

Голос Мюллера снова сделался туманным, словно у него было какое-то органическое расстройство, причиняющее ужасную рассеянность, однако это было бы маловероятным, учитывая непростую профессию судомеханика. Скорее, дело было в каком-то лекарстве — было уместно такое предположить, учитывая, что супруга Мюллера исчезла вместе с убийцей.

Гурни обратил внимание, что мелодия гимна, а также сопутствующее жужжание в этом помещении казались громче, чем в прихожей. Возможно, причина была в разводке вентиляционных выходов. Он поймал себя на желании спросить об этом, но решил, что лучше сконцентрироваться на главной причине визита.

— Вы следователь из полиции, — почему-то констатировал Мюллер.

Гурни улыбнулся.

— Я вас долго не задержу, сэр. У меня всего несколько вопросов.

— Карл.

— Что, простите?

— Карл, — повторил он, уставившись на камин, словно зола от последней растопки будоражила его память. — Меня зовут Карл.

— Хорошо, Карл. Мой первый вопрос: вы не помните, чтобы перед своим исчезновением миссис Мюллер разговаривала с Гектором Флоресом?

— Кики, — произнес он, продолжая смотреть на золу.

Гурни повторил вопрос, на этот раз употребив имя.

— А было бы логично, да? Учитывая ситуацию… А какая была ситуация?

Глаза Мюллера закрылись и открылись снова, и этот мучительно затянутый процесс сложно было назвать словом «моргнули».

— Она ходила на терапию.

— На терапию? К кому?

Мюллер впервые взглянул на Гурни с тех пор, как тот зашел в гостиную, и теперь моргнул чуть быстрее.

— К доктору Эштону.

— Доктор принимает у себя дома? Тут, по соседству?

— Да.

— Часто она к нему ходила?

— Шесть месяцев, год… или меньше? Или больше. Я не помню.

— Когда была последняя сессия терапии?

— Во вторник. Сессии всегда были по вторникам.

Гурни удивился:

— Вы говорите про тот вторник, когда она исчезла?

— Верно, во вторник.

— И вы, значит, предполагаете, что миссис Мюллер — то есть Кики — общалась с Флоресом, когда была у Эштона?

Мюллер в ответ промолчал и снова перевел взгляд на серое нутро камина.

— Она когда-нибудь о нем рассказывала?

— О ком?

— О Гекторе Флоресе.

— Он был не из тех людей, о ком интересно поговорить.

— Каким он был человеком?

Мюллер невесело усмехнулся и покачал головой.

— Но это же очевидно, разве нет? Очевидно! Вы же слышали его фамилию, — произнес Мюллер с внезапным и отчетливым пренебрежением.

— У него испанская фамилия.

— Да они все одинаковые. Это же совершенно очевидно. Нашей стране это как нож в спину.

— От мексиканцев?

— Мексиканцы — это только кончик ножа.

— Значит, вы ждали того же от Гектора?

— Вы были в тех странах?

— В Латинской Америке?

— В любых странах, где царит жара.

— Боюсь что нет, Карл.

— Дрянные земли, все до последней. Мексика, Никарагуа, Колумбия, Бразилия, Пуэрто-Рико… дрянь, все как одна, и выходцы оттуда дрянь.

— И Гектор?

— Дрянь!

Мюллер уставился на присыпанную пеплом решетку камина с таким лицом, словно дрянь была именно там.

Гурни около минуты молча ждал, чтобы страсть в собеседнике улеглась. Плечи Мюллера постепенно опустились, а хватка на ручках кресла ослабла. Он закрыл глаза.

— Карл?

— Да? — Глаза вновь открылись. Лицо его утратило всякое выражение.

Гурни тихо спросил:

— У вас были причины полагать, что между вашей женой и Флоресом происходит что-то неподобающее?

Мюллер выглядел озадаченным.

— Как, говорите, вас зовут?

— Дэйв. Дэвид Гурни.

— Дэвид! Какое забавное совпадение! Вы знали, что это мое второе имя?

— Нет, Карл, не знал.

— Я — Карл Дэвид Мюллер, — произнес он, глядя куда-то перед собой. — Карл Дэвид. Мама часто говорила: Карл Дэвид Мюллер, а ну ступай в свою комнату. Карл Дэвид Мюллер, ну-ка веди себя хорошо, а не то Санта-Клаус не принесет тебе подарок. Слушай меня хорошенько, Карл Дэвид…

Он поднялся из кресла, выпрямил спину и повторял свое полное имя правдоподобным женским голосом и с таким напором, словно у этого голоса, произносящего его имя, была власть открыть дверь в другой мир. Затем он развернулся и вышел из комнаты.

Гурни услышал, как открывается входная дверь.

Мюллер стоял и держал ее нараспашку.

— Спасибо, что навестили, — произнес Мюллер бесцветным тоном. — Вам пора. Я иногда забываю… вообще-то я не должен пускать людей в дом.

— Благодарю вас, Карл. Спасибо за ваше время, — сказал Гурни. Странный эпизод психотической декомпенсации его озадачил и смутил, но он решил сделать, как Мюллер просит, и не создавать лишнего стресса, а дойти до машины и вызвать медиков.

Но по дороге к машине Гурни подумал, что все же лучше убедиться, что с Мюллером все в порядке. Он вернулся к особняку в надежде убедить хозяина снова пустить его, но дверь оказалась приоткрыта. Гурни на всякий случай все равно постучал. Ответа не последовало. Он заглянул в дом и увидел еще одну приоткрытую дверь. Тогда он зашел в холл и позвал как можно более вежливым голосом:

— Мистер Мюллер? Карл? Это Дэйв. Вы здесь, Карл?

Тишина. Но теперь стало понятно, что жужжащий звук с отчетливыми металлическими нотками, а также рождественский гимн доносились как раз из-за этой двери, которая в прошлый раз была закрыта. Гурни подошел и слегка толкнул ее носком ботинка. Перед ним оказалась лестница, ведущая в подвал и залитая тусклым светом.

Гурни осторожно пошел вниз. Пройдя несколько ступенек, он снова позвал:

— Мистер Мюллер! Вы внизу?

Детское сопрано запело гимн:

Придите к Младенцу,

Верные, с весельем!

Придите скорее к Нему в Вифлеем!

С лестницы можно было разглядеть только небольшую часть подвала. Гурни видел, что пол выложен обычной виниловой плиткой, а стены отделаны сосновыми панелями, совсем как миллионы других американских подвалов. Почему-то эта обыкновенность его приободрила. Но когда он спустился до конца и повернулся лицом к источнику света, его посетило совсем другое чувство.

В дальнем углу стояла огромная наряженная елка с верхушкой, упирающейся в потолок трехметровой высоты. Помещение освещали сотни огоньков ее гирлянды. С ветвей свисали разноцветная мишура, сосульки из фольги и бесчисленные стеклянные игрушки всех традиционных форм — от простых шариков до выдувных ангелочков. Воздух в подвале был наполнен ароматом хвои.

Возле елки у здоровенной платформы размером с два теннисных стола стоял Карл Мюллер. В руках у него был металлический ящичек с двумя рычагами, а на платформе по искусственному холмистому ландшафту с лесами и реками, вдоль крохотных деревушек и ферм мчался маленький поезд, со свистом проносясь сквозь тоннели в игрушечных горах и выписывая бесконечные восьмерки — снова, снова и снова.

В глазах Мюллера, глубоко утопленных в обвисшую плоть лица, отражались разноцветные огоньки. Он напомнил Гурни ребенка с прогерией — странной болезнью, которая превращает детские черты в старческие.

Гурни вернулся наверх. Он решил сходить к Эштону и расспросить его о состоянии Мюллера. Судя по елке и игрушечной железной дороге, это не было спонтанным срывом, требующим немедленного врачебного вмешательства, а происходило давно и систематически.

Он аккуратно закрыл тяжелую входную дверь, не трогая замок. Когда он возвращался по мощеной тропинке к своему «универсалу», то увидел, что прямо за его внедорожником припарковался винтажный «Ленд Ровер», из которого выбиралась престарелая дама.

Открыв заднюю дверь машины, она произнесла несколько отрывистых команд и наружу выскочил огромный эрдельтерьер.

Женщина, как и ее собака, выглядела одновременно аристократичной и жилистой. В ней чувствовалась удивительная бодрость, контрастная болезненной вялости Мюллера. Она уверенной походкой направилась навстречу Гурни, в одной руке держа короткий поводок своего пса, а в другой — трость, которая выглядела скорее как аксессуар, чем приспособление для помощи при ходьбе. На половине пути она вдруг остановилась, уперевшись тростью в землю с одной стороны и подозвав к себе собаку с другой, тем самым преграждая Гурни дорогу.

— Я — Мэриан Элиот, — объявила она тоном, которым обычно говорят: «Встать, суд идет!»

Гурни видел это имя в списке соседей Эштона, которых опрашивали люди из бюро криминальных расследований.

— Кто вы? — спросила она требовательно.

— Моя фамилия Гурни. Почему вы интересуетесь?

Она покрепче вцепилась в свою длинную, видавшую виды трость, словно в скипетр, и Гурни подумал, что при необходимости она могла послужить оружием. Эта женщина привыкла задавать вопросы, а не отвечать на них, и было бы ошибкой вызвать у нее презрение, поскольку тогда она бы ничего не рассказала.

Она сощурилась.

— Что вы здесь делаете?

— Я бы поддался искушению и ответил, что это не ваше дело, но я вижу, что вами движет беспокойство за мистера Мюллера.

Он не был уверен, что угадал с градусом надменности, пока она не перестала рассматривать его и не спросила:

— С ним все в порядке?

— Смотря что вы считаете порядком.

В ее взгляде мелькнуло нечто, подсказавшее Гурни, что она прекрасно поняла смысл каламбура.

— Он у себя в подвале, — пояснил Гурни.

Она поморщилась и кивнула, о чем-то задумавшись.

— С паровозиком? — уточнила она уже не таким надменным тоном.

— Да. С ним это часто?

Она внимательно посмотрела на набалдашник своей трости, словно там могла оказаться какая-нибудь полезная информация, и не проявила ни малейшего намерения ответить на вопрос Гурни. Он решил зайти с другой стороны.

— Я участвую в расследовании по делу Перри. Ваше имя было в списке свидетелей — насколько понимаю, вас допрашивали в мае, после убийства.

Мэриан презрительно хмыкнула.

— Тоже мне допрос. Первый раз со мной разговаривал… сейчас, сейчас вспомню его имя… старший следователь Хардсон? Хардни? Хард-что-то-там. Грубоватый, но далеко не глупый. Удивительное сочетание — это было все равно что встретить разумного носорога. К сожалению, он куда-то пропал, и его заменили неким Пляттом или Клаттом. Этот был немного поучтивее, но сильно глупее. Мы поговорили совсем коротко, чему я была безумно рада. Когда я встречаю подобных персонажей, я, знаете, начинаю страшно сочувствовать всем их бывшим учителям, которым приходилось такое терпеть с сентября по июнь.

Этот комментарий заставил Гурни вспомнить приписку возле имени Мэриан Элиот: «Профессор философии Принстонского университета. На пенсии».

— Отчасти в этом причина моего визита, — сказал Гурни. — Меня попросили повторно опросить несколько человек, чтобы узнать побольше деталей, которые помогли бы понять, что именно произошло.

Она удивленно вскинула брови.

— Как это «что именно»? Разве есть разные версии?

Гурни пожал плечами.

— Без некоторых подробностей достоверной картины не складывается.

— Я думала, что все известно, кроме местонахождения кровожадного мексиканца и жены Карла… — произнесла она. Казалось, что ее одновременно интригует и раздражает, что действительность может не соответствовать ее представлениям. Эрдельтерьер все это время сидел рядом и внимательно слушал, словно понимал, о чем речь.

Гурни предложил:

— Может быть, побеседуем где-нибудь в другом месте?

Глава 19Трагедия Франкенштейна

Мэриан Элиот предложила продолжить разговор у себя дома, который оказался ровно через дорогу, в сотне метров от особняка Мюллера, если спуститься по склону. Однако разговор состоялся не в доме, а, скорее, на подъезде к дому, где Мэриан попросила Гурни помочь ей разгрузить багажник «Ленд Ровера», где лежали мешки с торфом и удобрениями.

Она сменила свою трость на тяпку и встала у розовых кустов неподалеку от машины. Пока Гурни складывал мешки в тележку, Мэриан потребовала рассказать в точности, чем он занимается в рамках расследования, а также сообщить свое место в порядке подчиненности. Он объяснил, что работает консультантом, что его наняла мать жертвы и что он не имеет отношения к официальному расследованию. Мэриан на это скептически прищурила глаза и поджала губы.

— Не понимаю, что это значит.

Гурни решил рискнуть и ответить прямо.

— Я вам объясню, если вы обещаете держать эту информацию при себе. Я занимаюсь этим делом без одобрения официального бюро. Если вас интересует мой опыт в отделе расследования убийств, можете позвонить разумному носорогу и расспросить его — его, кстати, зовут Джек Хардвик.

— Ясно! Ну что ж, удачи вам не влипнуть с этим неофициальным расследованием. Можете подвезти тележку вот сюда?

Гурни воспринял это как приятие ситуации и еще три раза возил мешки от «Ленд Ровера» к розовым кустам. После третьего раза она наконец предложила ему присесть рядом на кованой скамейке, покрытой белой эмалью, под разросшейся яблоней.

Она села так, чтобы все время смотреть на него.

— Ну, без чего у вас, говорите, картина не складывается?

— Мы до этого еще дойдем. Сперва хочу попросить вас помочь мне кое-что понять, — сказал Гурни, старательно балансируя между самоуверенностью и вежливостью, ориентируясь на ее позу и другие невербальные реакции. — Для начала не могли бы вы описать доктора Эштона буквально парой фраз?

— Даже пытаться не стану. Он не из тех людей, которых можно уложить в пару фраз.

— Значит, он сложный человек?

— Предельно!

— Какую черту его характера вы бы назвали главной?

— Невозможно выбрать.

Гурни подумал, что проще всего спровоцировать Мэриан Элиот разговориться, если перестать настаивать.

Он откинулся на спинку скамейки и принялся молча рассматривать ветви яблони, изогнутые из-за многолетней обрезки.

Через минуту она действительно заговорила.

— Я вам кое-что расскажу про Скотта, про один его поступок, а вы уж сами решайте, говорит ли это что-нибудь о его характере, — последнее слово она произнесла с некоторой брезгливостью, как бы подразумевая, что люди не измеряются такими примитивными понятиями. — Когда Скотт еще учился в колледже, он написал книгу, которая принесла ему известность в определенных ученых кругах. Она называлась «Ловушка эмпатии». Там излагалась теория, со всей соответствующей психологической и биологической аргументацией, что эмпатия — результат нарушенного восприятия границ и что когда людям кажется, будто они «чувствуют» друг друга, в действительности они находятся во власти заблуждения. Вывод следовал такой: мы заботимся друг о друге только потому, что в какой-то момент случается сбой и мы перестаем различать себя и другого человека. В доказательство этой теории Скотт провел простой эксперимент: несколько участников наблюдало, как человек чистит шкурку с яблока и в какой-то момент как бы случайно режет себе палец. Реакцию участников снимали на видеокамеру. Почти все инстинктивно поморщились, увидев, как он порезался. Из сотни участников всего двое никак не отреагировали, и, когда их прогнали через психологическое тестирование, они по всем показателям вышли психопатами. Идея Скотта заключалась в том, что когда мы автоматически вздрагиваем, увидев, как другой испытывает боль, это происходит по причине изъяна в нашем мозгу. И мозг психопата в сравнении с мозгом обычного человека — совершенен, поскольку психопат в любой ситуации удерживает границу между собой и окружающими, а также не путает собственные нужды с нуждами других людей и, следовательно, не испытывает потребности в благополучии кого бы то ни было внешнего.

Гурни улыбнулся.

— Такое заявление наверняка повлекло бурную реакцию.

— Еще какую! Правда, отчасти Скотт спровоцировал бурю выбором слов: «совершенный мозг», «несовершенный мозг». Некоторые рецензенты писали, что его формулировки выдают в нем самом филиграннейшего социопата, — произнесла Мэриан, сверкая глазами. — Лично я думаю, что он на то и рассчитывал. У него была такая цель — привлечь к себе внимание. И вот — всего в двадцать три года его имя стало самым громким в сообществе.

— Значит, он умен и знает как…

— Постойте, это еще не конец истории, — перебила она. — Несколько месяцев спустя после выхода книги и последовавших за этим споров вышла другая книга, представлявшая собой по сути разоблачение «Ловушки эмпатии». Эта книга называлась «Душа и сердце». Она была хорошо написана и безжалостно громила все аргументы Скотта. Основной ее идеей было то, что главным в человеческой жизни является любовь, а так называемая, по выражению Скотта, порозность границ — это ключевой компонент в любых человеческих отношениях. Ученое сообщество разделилось на два лагеря, на обе книги как из пулемета строчили рецензии и отзывы. Исключительно страстная была словесная перестрелка, — она прислонилась к ручке скамейки и посмотрела на Гурни.

— Я так понимаю, что и это еще не все? — произнес он.

— Верно понимаете. Спустя год выяснилось, что вторую книгу тоже написал Скотт, — помолчав, она спросила: — Что вы об этом думаете?

— Пока не знаю, что думать. А как к этой новости отнеслись в сообществе?

— Возмутились! Все думали, что их разыграли! В общем-то, так оно и было. Но при этом обе книги были написаны так, что не к чему придраться. Обе представляли собой полноценный научный труд.

— И он их написал, просто чтобы привлечь к себе внимание?

— Да нет же! — рявкнула она. — Конечно, нет! Просто интонация была такой. Чтобы казалось, будто два автора соревнуются, кому достанется больше внимания. У Скотта была другая цель, гораздо более глубокая. Он хотел донести до читателя важную мысль: каждый должен сам решить, где правда.

— То есть вы бы сказали, что Эштон — умный человек?

— Он человек блестящего ума. Незаурядный, непредсказуемый. Умеет слушать, быстро схватывает… Но при этом он трагический персонаж.

У Гурни возникло стойкое ощущение, что, невзирая на седьмой десяток, Мэриан Элиот не на шутку влюблена в человека почти на тридцать лет младше. Но, вне всяких сомнений, она бы никогда и никому в этом не призналась.

— «Трагический» в свете того, что случилось в день его свадьбы?

— Не только. Убийство его невесты — лишь часть общей картины. Задумайтесь о мифических архетипах, которые лежат в основе этой истории, — произнесла она и замолчала, как бы предлагая Гурни подумать над этим.

— Не уверен, что понял вашу мысль.

— Ну как же? Золушка, Пигмалион, Франкенштейн…

— Вы говорите об отношениях Эштона с Гектором Флоресом?

— Конечно, — она улыбнулась, как учительница, поощряющая понятливого ученика. — Все начиналось по классике: в деревне появляется незнакомец. Голодный, холодный, безработный. Местный землевладелец, человек знатный, нанимает его на работу, обеспечивает ему кров, дает разные поручения… Обнаружив, что работник смышленый, доверяет ему все больше, фактически открывает ему двери в новую жизнь. Таким образом, безнадежный бедняк обретает символическое богатство. Это в чистом виде «Золушка», если исключить гендерный и романтический компоненты. Однако если рассматривать сагу об Эштоне и Флоресе более широко, то «Золушка» — всего лишь первый акт, после которого парадигма меняется и доктор Эштон становится одержим идеей превратить своего подмастерье в нечто большее, раскрыть его потенциал до конца, оживить в Гекторе Флоресе тот идеал, который он в нем видел. Он покупал ему книги, потом купил компьютер, советовал учиться по разным курсам в Интернете. Часами занимался его образованием, подталкивая его к желаемому совершенству. Это не прямое повторение истории с Пигмалионом, однако аналогия однозначно прослеживается. Вот вам второй акт. А третий — это история Франкенштейна. Эштон мечтал создать идеального человека, но оказалось, что Флорес — носитель худшего из людских пороков и превратил жизнь своего создателя в сущий ад.

Гурни терпеливо кивал, удивляясь не только находчиво приведенным мифическим параллелям, но и убежденности Мэриан Эллиот в том, что эти параллели имеют огромное значение. В ее глазах блестела уверенность и еще что-то, похожее на торжество. Гурни задумался, было ли это как-то связано с трагедией или же это была разновидность академической удовлетворенности собственной проницательностью.

За возникшую паузу ее возбуждение поутихло. Она спросила:

— Что вы хотели узнать у Карла?

— Например, почему у него в доме порядок, а снаружи нет, — ответил он полушутя, но она отреагировала всерьез.

— Я относительно регулярно посещаю Карла. Он сам не свой с тех пор, как пропала Кики. Можно понять. Пока я в доме, я раскладываю вещи по местам — это ведь не сложно, — она бросила взгляд в направлении дома Мюллера, который был скрыт за деревьями. — Вообще-то он неплохо справляется. Лучше, чем может показаться со стороны.

— Вы слышали его рассуждения о латиноамериканцах?

Она с досадой вздохнула.

— Позиция Карла на этот счет мало отличается от шаблонных тезисов, продвигаемых некоторыми политиками в ходе предвыборных кампаний.

Гурни вопросительно посмотрел на нее.

— Я знаю, он чересчур горячится по этому поводу, но в общем-то… в общем-то, если учесть, что его жена… — она растерянно замолчала.

— У него наряжена елка в сентябре. И он слушает рождественские гимны.

— Это его успокаивает, — ответила она и поднялась, снова взяв в руки тяпку, которая все это время лежала у ствола яблони. Затем она кратко кивнула, что, по-видимому, означало конец разговора. Ей почему-то не нравилось обсуждать помешательство Карла. — У меня много дел. Удачи в вашем расследовании, мистер Гурни.

Он про себя отметил, что она либо забыла про свой вопрос о недостающей для полноты картины информации, либо предпочла оставить его в покое.

Эрдельтерьер, будто почуяв смену настроения хозяйки, появился из ниоткуда и сел рядом с ней.

— Спасибо за ваше время и за ваши соображения, — произнес Гурни. — Я надеюсь, что когда-нибудь мы еще пообщаемся.

— Не могу обещать. Я на пенсии, но у меня довольно плотный график.

Она повернулась к розовому кусту и принялась ожесточенно рубить тяпкой подсохший грунт, словно усмиряя демона.

Глава 20Владение Эштона

Большинство домов на Бэджер-Лейн были большими и старыми — либо хорошо сохранившимися, либо тщательно отреставрированными вплоть до сложных деталей. В результате поселение излучало атмосферу импозантной элегантности, вызывавшей у Гурни отторжение, за которым, как он подозревал, стояла зависть. Особняк Эштона оказался роскошным даже по завышенным меркам остальной Бэджер-Лейн. Это был безупречно ухоженный двухэтажный фермерский дом из камня нежно-желтого цвета, окруженный дикими розами, большими клумбами, переходящими в газон, и увитыми плющом навесами над тропинками, соединявшими различные зоны зеленой поляны перед постройкой. Гурни припарковался у мощеной дороги, ведущей к гаражу, который агент по недвижимости назвал бы «каретным сараем». Посреди поляны возвышался павильон, в котором на свадьбе размещался оркестр.

Гурни вышел из машины и застыл на месте, пораженный витавшим в воздухе запахом. Не успел он его узнать, как из задней части главного дома вышел человек с пилой для обрезки веток. Это был Скотт Эштон, одетый в дорогую одежду для загородного отдыха: брюки из донегальского твида и сшитая на заказ рубашка из фланели. Он не проявил ни радушия, ни недовольства при виде Гурни.

— Вы вовремя, — произнес он ровным, довольно безличным голосом.

— Спасибо, что согласились встретиться, доктор Эштон.

— Хотите зайти внутрь? — спросил Эштон, и это был именно вопрос, а не приглашение.

— Я бы предпочел сперва осмотреть территорию, где находится домик садовника, если не возражаете. Также меня интересуют патио и столик, за которым вы сидели, когда пуля разбила чашку.

Эштон жестом предложил Гурни следовать за собой. Они прошли по тропинке под увитым плющом навесом, соединявшим гараж и подъезд к нему с главным газоном. По этой тропинке гости проходили на свадебный прием. Гурни испытал одновременно чувство узнавания и растерянность: павильон, домик, задний фасад главного здания, мощеное патио, клумбы, деревья — все было, как на записи, но казалось опустошенным из-за смены сезона, безлюдности и тишины. Экзотический запах, который чувствовался у входа во владения, здесь был сильнее. Гурни спросил, чем пахнет. Эштон махнул рукой в сторону клумб вдоль патио:

— Ромашка, ветреница, мальвы, бергамот и пижма с самшитом. Насыщенность тех или иных запахов зависит от направления ветра.

— У вас, должно быть, новый садовник?

Лицо Эштона помрачнело.

— Вы спрашиваете, нанял ли я человека на место Флореса?

— Насколько я понял, он вел хозяйство почти целиком.

— Я так и не нашел ему замены.

Эштон опустил взгляд на пилу, которую держал в руке, и невыразительно улыбнулся.

— Приходится вести хозяйство самому, — он повернулся к патио и добавил: — Вон столик, который вы хотели осмотреть.

Он проводил Гурни к проходу в невысокой каменной стене, за которой у заднего входа в дом стоял кованый столик с парой сочетающихся по стилю стульев.

— Желаете присесть? — и снова это было вопросом, а не приглашением.

Гурни сел на стул, с которого были лучше видны места, запомнившиеся ему по записи. В дальней части патио что-то шевельнулось. Там оказался старик в коричневом кардигане и с палкой в руках. Он сидел на низенькой скамейке, прислонившись к нагретой солнцем стене дома, и слегка покачивал палкой, словно метрономом. У него были редеющие седые волосы, желтоватая кожа и растерянный взгляд.

— Это мой отец, — сказал Эштон, усаживаясь напротив Гурни.

— Приехал вас навестить?

Подумав, Эштон кивнул:

— Да. Навестить.

Гурни вопросительно посмотрел на него.

— Последние два года он живет в частном санатории. У него деменция и афазия.

— То есть он не разговаривает?

— Уже почти год.

— И вы его привезли к себе, потому что соскучились?

Эштон чуть сощурился, словно собирался сообщить Гурни, что это его не касается. Но затем лицо его смягчилось.

— После смерти Джиллиан здесь стало… одиноко, — произнес он и замолчал, словно обескураженный весомостью последнего слова. — Спустя пару недель после ее гибели я решил на время перевезти сюда отца. Думал, что если мне будет о ком заботиться… — он снова замолчал.

— Как же вы справляетесь? Я так понимаю, что вы каждый день ездите в школу.

— Я беру его с собой. Он не требует специального ухода. Физически он полноценен: спокойно ходит по лестницам, нормально ест, способен соблюдать гигиену. Только не может говорить и не понимает, где находится. Сейчас, например, он считает, что мы в квартире на Парк-Авеню, где мы жили, когда я был маленьким.

— Приятный район, — отозвался Гурни, оглядываясь на старика.

— В меру приятный, да. Отец был в свое время финансовым гением. Хобарт Эштон. Был вхож в высшее общество, где почему-то у всех мужчин имена, как у школьников.

Ирония прозвучала плоско, но Гурни вежливо улыбнулся.

Эштон кашлянул и сказал:

— Вы ведь не про отца хотели поговорить? У меня мало времени. Чем могу помочь?

Гурни положил обе руки на стол.

— Вы сидели вот на этом месте? В день, когда кто-то стрелял?

— Да.

— И после того случая вам не беспокойно здесь находиться?

— Мне от многих вещей в этой жизни беспокойно.

— По вам не скажешь.

Последовала долгая пауза, которую Гурни нарушил первым.

— Как вы думаете, снайпер попал именно туда, куда целился?

— Да.

— А почему вы уверены, что он не промахнулся, желая попасть в вас?

— Вы смотрели «Список Шиндлера»? Там есть сцена, где Шиндлер пытается договориться с комендантом лагеря о спасении евреев, которых тот обычно расстреливал даже за мелкие проступки. Шиндлер его убедил не убивать их, сказав, что, имея как право, так и возможность отобрать у них жизнь, но выбрав помилование, он вкусит истинную власть.

— Думаете, Флорес именно это пытался до вас донести? Что у него есть власть в любой момент разнести вас в клочья, как ту чашку?

— Это логичное предположение.

— При условии, что стрелял действительно Флорес.

Эштон удивленно посмотрел на Гурни.

— Вы подозреваете кого-то еще?

— Вы сказали следователю, что у Уитроу Перри есть ружье того же калибра, что и пуля, осколки которой нашли на вашем патио.

— Вы с ним уже встречались?

— Еще нет.

— Вот когда встретитесь, вы сразу поймете, что доктор Уитроу Перри попросту не мог ползать по лесу с винтовкой.

— А Флорес мог?

— Гектор способен на что угодно.

— Я помню ту сцену из «Списка Шиндлера». Комендант недолго находился под впечатлением от метафоры. У него не было терпения, чтобы проникаться «истинной властью», и вскоре он опять начал расстреливать евреев, которые вели себя не так, как ему хотелось.

Эштон в ответ промолчал, разглядывая лесистый холм за павильоном.

Все свои поступки Гурни просчитывал заранее, за одним-единственным исключением: когда нужно было сменить тональность разговора со свидетелем, он это делал, ориентируясь на чутье, на внутренний датчик уместности. Откинувшись на спинку стула, он произнес:

— Мэриан Элиот очень тепло о вас отзывается.

Невербальные реакции Эштона были довольно скудными, но Гурни показалось, что ему все же удалось его озадачить. Впрочем, он довольно быстро пришел в себя.

— Мэриан тепло отзывается обо всех, кто не пытается к ней подлизаться, — произнес он голосом психиатра, ставящего диагноз.

Гурни кивнул: это совпадало с его наблюдениями.

— Она также считает вас гением.

— Она преувеличивает.

Гурни попробовал зайти с новой стороны:

— А что о вас думала Кики Мюллер?

— Понятия не имею.

— Но ведь вы были ее психиатром?

— Совсем недолго.

— Год — это довольно долго.

— Год? Я консультировал ее пару месяцев или того меньше.

— И когда вы закончили терапию?

— Я обязан соблюдать конфиденциальность клиента. Честно говоря, я даже про два месяца не должен был упоминать.

— Ее супруг сказал, что она ходила к вам каждый вторник вплоть до дня, когда пропала.

Эштон упрямо нахмурился и покачал головой.

— Давайте я поставлю вопрос иначе, доктор. Не раскрывая подробностей терапии, не могли бы вы объяснить, почему она закончилась столь стремительно?

Он тягостно помолчал, затем ответил:

— Терапия была прервана по моей инициативе.

— Можете рассказать, почему?

Он закрыл глаза и помолчал еще пару секунд, а потом, будто на что-то решившись, произнес:

— Я прервал терапию, потому что, с моей точки зрения, терапия ее не интересовала. Она вообще приходила не ко мне.

— А к кому?

— Она обычно появлялась на полчаса раньше, а потом еще бродила по участку после сессии, якобы любуясь клумбами и прочей красотой. В действительности она постоянно стремилась повидать Гектора. Но сама отказывалась в этом признаваться, так что я счел ее поведение неискренним, и это делало терапию бессмысленной. Поэтому через шесть или семь сессий я все свернул. Вообще-то я рискую, сообщая вам такие подробности, но это может оказаться важным, раз она лгала насчет продолжительности терапии. Правда состоит в том, что она перестала быть моей клиенткой месяцев за девять до того, как пропала.

— Как вы думаете, она могла все это время втайне посещать Гектора, говоря супругу, что на самом деле проходит терапию?

Эштон сделал глубокий вдох и медленно выдохнул.

— Мне неприятно думать, что я мог не заметить настолько прямолинейного сценария. Но эта версия объясняет их одновременное исчезновение после…

— А этот самый Гектор, — резко перебил его Гурни, — за кого вы его принимали?

Эштон поморщился.

— Как профессиональный психиатр мог так ужасно ошибиться в человеке, которого наблюдал ежедневно в течение целых трех лет? Ответ печально прост: я был ослеплен своей одержимостью достичь цели, которая казалась мне единственно значимой.

— Что это была за цель?

— Выучить и воспитать Гектора Флореса, — сказал Эштон, скривившись так, словно почувствовал горечь во рту. — Эта удивительная метаморфоза превращения его из садовника в человека универсальных познаний должна была стать темой моей новой книги — о примате просвещения над наследственной и культурной предрасположенностью.

— А после этого, — произнес Гурни с большим сарказмом, чем рассчитывал, — вы собирались написать вторую книгу, которая бы оспаривала аргументацию первой?

Эштон медленно улыбнулся.

— Смотрю, Мэриан не пожалела подробностей.

— Да, и я как раз хотел одну из них у вас уточнить. Насчет Карла Мюллера. Вы в курсе, что он нездоров?

— Как врач я его не наблюдал, так что нет.

— А как сосед?

— Что именно вы хотите знать?

— Если простым языком, то мне интересно, до какой степени он не в себе.

Эштон снова улыбнулся.

— Насколько можно судить по слухам, он вообще не в контакте с реальностью. Во всяком случае, с реальностью половозрелого человека.

— Этот вывод основан на рассказах о его любви к игрушечным паровозикам?

— Есть важный вопрос, которым нужно задаваться всякий раз, когда сталкиваешься с неуместным поведением: «В каком возрасте такое поведение было бы уместным?»

— Не улавливаю вашу мысль.

— Поведение Карла уместно для мальчишки предпубертатного возраста. Следовательно, можно предположить, что он регрессировал в состояние психики, которое было ему присуще, когда он чувствовал себя счастливым и в безопасности. Я бы сказал, что это регресс конкретно в период, когда его не волновали ни женщины, ни секс и, следовательно, когда измены для него не существовало как понятия.

— То есть вы думаете, что он как-то узнал об измене жены с Флоресом, и это его травмировало?

— Это возможно, если у него изначально была не слишком устойчивая психика. И это вполне объясняет его поведение сейчас.

В небе успели возникнуть облака, которые теперь постепенно затягивали солнце. В патио сразу стало прохладно, но Эштон как будто этого не заметил. Гурни засунул руки в карманы.

— Могла ли новость об измене заставить его убить жену или Флореса?

Эштон удивился:

— У вас есть основания думать, что Кики и Гектор мертвы?

— Явных оснований нет, хотя о том, что они живы, также ничто не говорит: о них ничего не известно уже четыре месяца.

Эштон взглянул на винтажные золотые часы от Картье.

— У вас как-то все сложно, детектив.

— А на самом деле все просто?

— Не могу сказать. Я же не специалист по криминальной психологии.

— А кто же вы?

Эштон удивленно моргнул.

— Я не понял вопроса.

— Какая у вас специализация?

— Деструктивное сексуальное поведение в целом и сексуальное насилие в частности.

Настала очередь Гурни удивиться.

— Я думал, вы директор школы для неблагополучных подростков.

— Верно. Школа Мэйплшейд.

— Значит, Мэйплшейд — школа для подростков, переживших сексуальное насилие?..

— Простите, детектив, но на этот вопрос невозможно ответить кратко так, чтобы не оказаться неправильно понятым, а на долгий разговор у меня сейчас нет времени. Может, встретимся в другой день?

Он снова взглянул на часы.

— Мне предстоит еще две встречи, к которым нужно готовиться. Нет ли у вас напоследок вопросов попроще?

— Есть, два. Могли ли вы ошибаться насчет того, что Флорес мексиканец?

— Ошибаться?..

Гурни молча кивнул.

Вопрос Эштона заметно встревожил. Он пересел на самый край стула и произнес:

— Да, я мог ошибаться на этот счет, как и насчет всего остального, что я о нем якобы знал. Ваш второй вопрос?

— Говорит ли вам о чем-нибудь имя Эдвард Валлори?

— Вы про эсэмэску в телефоне Джиллиан?

— Да. «Я написал тебе про все причины».

— Следователь меня уже спрашивал про это. И я ответил, что не знаю человека с таким именем. С тех пор ничего не изменилось. Оператор подтвердил, что сообщение было отправлено с телефона Гектора.

— И у вас нет догадок, почему бы ему понадобилось использовать это имя?

— Нет. Простите, детектив, но мне действительно нужно готовиться к следующим встречам.

— Мы можем поговорить завтра?

— Я весь день буду в Мэйплшейде.

— Во сколько вы выходите из дома?

— В полдесятого.

— Тогда как насчет половины девятого?

Поколебавшись, Эштон кивнул:

— Хорошо, завтра в полдевятого.

Возвращаясь к машине, Гурни обернулся и посмотрел на патио. Солнце ушло, но Хобарт Эштон по-прежнему сидел и ритмично покачивал палкой.

Глава 21По-хорошему

Дома, которые на солнце выглядели торжественно, при облачном небе смотрелись угрюмо и даже враждебно. Гурни хотелось поскорее проехать Бэджер-Лейн и оказаться на Хигглз-Роуд, за которой начинались живописные долины, пролегавшие между Тэмбери и Уолнат-Кроссинг.

Его нисколько не расстроило, что Эштон прервал разговор. Напротив, ему пригодилось бы время, чтобы переварить впечатления от встречи и сравнить их с рассказами соседей. Предстояло как следует все проанализировать, нащупать нужные взаимосвязи и подготовить вопросы на завтра. Он решил остановиться у супермаркета на трассе, купить самый большой стакан кофе и поработать над заметками.

Когда он подъезжал к перекрестку у развалюхи Кальвина Харлена, то оказалось, что дорогу перегородила какая-то черная машина. Рядом, прислонившись к ней, стояли двое крепких мужчин с одинаковой стрижкой «под машинку», в темных очках, черных джинсах и лоснящихся ветровках. Они молча наблюдали, как Гурни приближается. На машине не было никаких опознавательных знаков, кроме номера, но это была классическая фордовская «Краун Вика», что выдавало полицейскую принадлежность не хуже мигалок. Так что Гурни ничуть не удивился, разглядев на ветровках полицейские значки.

Они двинулись к нему, как только он остановил машину. Один подошел слева, другой — справа.

— Документы, — недружелюбно произнес тот, что подошел со стороны водительского сиденья.

Гурни и так уже держал в руках бумажник, но тут вдруг помедлил.

— Блатт?

Коп дернул уголком рта, словно сгоняя муху, и медленно снял очки, умудряясь даже в этот жест напустить угрозы. Глаза у него были маленькие и злые.

— Мы знакомы?

— По делу Меллери.

Он улыбнулся, и чем шире становилась его улыбка, тем больше в ней было яда.

— А-а, отставной гений Гурни. Ну и какого вы тут делаете?

— В гости ездил.

— К кому?

— Когда будет уместно поделиться с вами этой информацией, я обязательно поделюсь.

— Что значит «когда будет уместно»?! А ну выйдите из машины!

Гурни спокойно подчинился. Второй коп обошел машину по кругу.

— А теперь предъявите документы.

Гурни достал нужные бумаги и протянул их Блатту, который придирчиво их изучил, затем вернулся к своей «Краун Вике» и стал что-то печатать на компьютере в салоне. Второй офицер смотрел на Гурни с таким прищуром, словно ждал, что тот сейчас рванет наутек сквозь заросли репейника. Гурни устало улыбнулся и посмотрел на значок, надеясь узнать имя офицера, но поверхность отсвечивала, и он ничего не разглядел. Тогда он решил представиться:

— Я — Дэвид Гурни, из отдела убийств Нью-Йоркского отделения, в отставке.

Офицер слегка кивнул и продолжил молчать. Прошло несколько минут. Потом еще несколько. Гурни прислонился к своей машине, сложил руки на груди и закрыл глаза. Его всегда раздражали бессмысленные задержки, а день и без того начался непросто, и терпение давалось ему нелегко. Наконец Блатт вернулся и протянул ему документы с таким лицом, словно ему противно было их касаться.

— Что вы здесь делаете?

— Я на это уже ответил.

— Ладно, Гурни, давай прямым текстом. Здесь идет расследование по делу об убийстве. Понимаешь, что это значит? Вмешиваться было бы огромной ошибкой. Создание помех правосудию карается как преступное деяние. Доходчиво объясняю? Давай-ка еще раз спрошу. Что ты делаешь на Бэджер-Лейн?

— Прости, Блатт, но это был частный визит.

— То есть ты утверждаешь, что приехал не по поводу убийства?

— Я вообще ничего не утверждаю.

Блатт взглянул на второго офицера, сплюнул и указал большим пальцем на Гурни.

— Он тот мужик, из-за которого всех чуть не убили на деле Меллери.

Это нелепое обвинение чуть не спровоцировало Гурни на реакцию, на которую не многие знали, что он способен.

Возможно, второй офицер почувствовал угрозу, или же ему тоже надоела подчеркнутая враждебность Блатта, или просто внезапно в его голове прояснилось. Как бы там ни было, он повернулся к Блатту и спросил:

— Гурни — это же вроде почетный детектив и легенда департамента?

Блатт промолчал, но вопрос успел изменить атмосферу разговора, и эскалация конфликта стала невозможна. Блатт хмуро уставился на Гурни.

— Убирайся отсюда по-хорошему. Сунешь нос в расследование — лично прослежу, чтобы его прищемили.

С этими словами он навел указательный палец на лоб Гурни и выразительно накрыл его сверху большим. Гурни кивнул.

— Я тебя услышал. У меня только один вопрос. Если я узнаю, что все твои предположения насчет этого убийства — чушь собачья, как ты думаешь, кому мне следует сообщить?..

Глава 22Человек-паук

Кофе по дороге домой был ошибкой. Сигарета была ошибкой еще похлеще.

Смолистого цвета жидкость, которую ему продали на автозаправке, была перезаваренной, лишенной всякого аромата и представляла собой мутный экстракт кофеина, слабо напоминающий кофе. Гурни все равно его выпил, поскольку его успокаивал сам ритуал. Однако воздействие кофеина на нервную систему оказало эффект противоположный ожидаемому: после первого же прилива бодрости он испытал ажитацию, которая заставила его прибегнуть к сигарете. Курение имело схожее действие: после недолгого чувства свободы и легкости его ум заволокло мыслями такой же мутной тяжести, как надвигающиеся тучи. Он вспомнил, как пятнадцать лет назад психотерапевт сказал ему: «Дэвид, вы ведете себя как два разных человека. На работе вы мотивированы, увлечены, и у вас есть цель. А в личной жизни вы — корабль без штурвала». Иногда ему казалось, что с тех пор что-то изменилось к лучшему: например, он бросил курить, стал чаще выходить на улицу и меньше времени проводить в собственной голове; он старался держаться за «здесь и сейчас», за текущую жизнь, за Мадлен. Но его то и дело затягивало обратно из этого образа идеального себя в ту шкуру, которая всегда была ему родной.

В его новом «Субару» не было пепельницы, и он для таких случаев держал чистую консервную банку из-под сардин. Когда он гасил окурок об ее дно, он вдруг обнаружил еще одно подтверждение своей непригодности к семейной жизни ввиду рассеянности по любым нерабочим вопросам: он забыл про гостей.

Он позвонил Мадлен и спросил, не нужно ли что-то купить по пути домой, умолчав про забывчивость. От этого звонка ему не полегчало, поскольку по голосу Мадлен ему показалось, что она и так все поняла — что он все забыл и теперь пытался это скрыть. Получился короткий звонок, состоявший в основном из длинных пауз.

В конце она сказала:

— Ты документы со стола уберешь, когда доедешь?

— Да, я же обещал.

— Вот и хорошо.

Остаток поездки ум Гурни метался между кучкой неприятных вопросов: откуда на Бэджер-Лейн взялся Арло Блатт? Хвоста точно не было. Неужели его сдал кто-то из тех, с кем он разговаривал? Но кто из них стал бы звонить Блатту? И отчего он был так явно настроен не допускать Гурни к расследованию? И опять же почему Хардвик так настаивал, чтобы именно Гурни взялся за него?

Ровно в 17:00 он свернул на дорогу к дому. Через полтора километра он заметил, что следом едет зеленовато-серая «Тойота Приэс», и вскоре стало понятно, что в ней сидят те самые запамятованные гости.

«Тойота» осторожно кралась следом за ним по гравию, пока наконец не остановилась на пятачке примятой травы, служившем условной парковкой рядом с домом. Буквально за секунду до того, как люди вышли из машины, Гурни все-таки вспомнил: Джордж и Пегги Микер! Джордж был профессором энтомологии на пенсии, шестидесяти с чем-то лет, долговязый и сам смахивающий на богомола, а Пегги, в свою очередь, была социальным работником — живчиком пятидесяти с небольшим. Именно она в свое время уговорила Мадлен взяться за нынешнюю работу на полставки. Когда Гурни вышел из машины, Микеры уже доставали с заднего сиденья завернутые в фольгу миски.

— Салат и десерт! — объявила Пегги. — Простите, что мы опоздали. Джордж никак не мог найти ключи от машины!

Последнее обстоятельство ее почему-то веселило. Джордж махнул Гурни рукой в знак приветствия и укоризненно взглянул на жену. Гурни сумел выдавить из себя только условно-гостеприимную улыбку. Отношения Пегги и Джорджа слишком сильно напоминали отношения его родителей — ему от этого было не по себе.

Мадлен подошла к двери, адресуя улыбку исключительно Микерам.

— Салат и десерт, — повторила Пегги, протягивая миски Мадлен, которая благодарно ахнула и повела гостей на кухню.

— Как у вас хорошо! — воскликнула Пегги, рассматривая обстановку с таким же воодушевлением, как и в предыдущие два визита. И, как и тогда, она добавила: — Это идеальное место для такой пары, как вы. Джордж, а ты как считаешь? По-моему, оно очень им подходит!

Джордж кивнул, затем заметил документы на столе и удивленно наклонил голову, стараясь прочитать аббревиатуры на обложках папок.

— Ты же вроде уволился? — произнес он, глядя на Гурни.

— Уволился. Но меня пригласили консультантом.

— Приглашение на казнь, — едко прокомментировала Мадлен.

— А что за консультация? — поинтересовалась Пегги.

— Попросили изучить материалы одного дела. Расследование убийства. Я должен предложить альтернативный взгляд на ситуацию, если найдутся соответствующие аргументы в его пользу.

— Ух, как здорово! — воскликнула Пегги. — А что за убийство, в новостях писали?

Он поколебался, затем все же ответил:

— Да, несколько месяцев тому назад. В желтой прессе его назвали «Кровавая свадьба».

— Вот это да! Потрясающе! Я помню, там девушку убили прямо в свадебном платье! И ты расследуешь это жуткое дело? А что…

— Может, что-нибудь выпьем? — перебила Мадлен, и голос ее прозвучал чуть громче, чем предполагалось приличиями.

Пегги все еще с жадным интересом смотрела на Гурни.

Мадлен преувеличенно-оживленно продолжила:

— У нас есть калифорнийское Пино-Гриджио, итальянское Бароло и какое-то вино из Фингер-Лейкс, не помню название, но очень ничего.

— Я буду Бароло, — сказал Джордж.

— А я хочу узнать все об убийстве от инсайдера, — заявила Пегги, добавив: — Мне все равно что пить. Только не Фингер-Лейкс.

— Я тоже буду Бароло, — произнес Гурни.

— Может, уберешь бумаги со стола? — предложила Мадлен.

— Да, конечно, — спохватился он и принялся складывать стопки одну поверх другой. — Надо было еще утром убрать. Ни черта в памяти не держится.

Мадлен нехорошо улыбнулась, достала из шкафа пару бутылок и принялась вытаскивать пробки штопором.

— Ну так что, что там было? — нетерпеливо спросила Пегги.

— А что ты помнишь из новостей? — спросил Гурни.

— Юная красавица обезглавлена психованным садовником-мексиканцем буквально через десять минут после свадьбы со знаменитым Скоттом Эштоном.

— Ты его знаешь?

— Как его можно не знать? Да он же на весь мир известен. Во всяком случае, если говорить о мире общественных наук. Все читали его книжки и статьи. Он крутой спец по теме насилия.

— Крутой спец, говоришь? — переспросила Мадлен, протягивая им с Джорджем по бокалу.

Джордж расхохотался на удивление глубоким басом, какого обычно не ожидаешь в исполнении настолько худощавого человека.

Пегги задумалась.

— Ну, может, это неудачное слово. Короче, он дико известный. У него куча известных кейсов. Дэвид наверняка знает всякие другие подробности, — сказала она, отпивая из бокала. — Прекрасное вино. Спасибо.

— Ну что, у вас завтра важный день? — спросила Мадлен.

Пегги моргнула от неожиданной смены темы.

— Важный, — отозвался Джордж.

— А что, не каждый же день сын уезжает в Гарвард, — продолжила Мадлен.

— Он будет биологом, да?

— Если все пойдет по плану, — произнес Джордж, осторожный, как все ученые. Ни он, ни Пегги не выразили особенного энтузиазма обсуждать образование сына — вероятно, потому что это был их третий сын, выбравший именно эту специальность именно в этом университете, и все, что на этот счет было можно сказать, уже было сказано.

— Ты еще преподаешь? — спросила Пегги, продолжая смотреть на Гурни.

— В академии-то?

— Ну да, ты вроде читаешь какие-то лекции?

— Время от времени веду семинар по работе под прикрытием.

— Учит молодежь врать, — объяснила Мадлен.

Микеры вежливо посмеялись, и Джордж залпом опустошил свой бокал.

— Я учу хороших ребят врать преступникам с целью вытянуть из них нужную нам информацию, — уточнил Гурни.

— Вопрос трактовки, — прокомментировала Мадлен.

— Наверное, ты им всякие интересные истории рассказываешь, — мечтательно произнесла Пегги.

— Джордж! — воскликнула Мадлен, встав ровно между Гурни и Пегги. — Давай я тебе подолью вина!

Джордж протянул ей бокал, и она пошла с ним к кухонному островку, на ходу говоря:

— Должно быть, ужасно приятно, что все сыновья берут с тебя пример?

— Не то чтобы они брали пример именно с меня. Они тоже пошли в биологию, но вот именно энтомология никому из них не интересна. Не говоря уже конкретно про арахнологию, которой я занимаюсь. Вообще-то, они даже напротив…

— Слушайте, а я правильно помню, что у вас тоже есть сын? — внезапно спросила Пегги.

— У Дэвида есть сын, — поправила ее Мадлен, наливая себе Пино-Гриджио.

— Ах, точно. Я даже имя помнила, но сейчас вылетело из головы, что-то на «Л», верно? Или на «К»…

— Кайл, — отозвался Гурни, проговорив имя сына как слово из чужого языка, в произношении которого не до конца уверен.

— Он работает на Уолл-стрит, да?

— Работал. Сейчас учится на адвоката.

— Еще одна жертва кризиса? — усмехнулся Джордж.

— Типа того.

— А ведь это было предсказуемо, — произнес Джордж.

— Это же карточный домик. Миллионные кредиты на недвижимость раздавали, словно карамельки детям. Понастроили финансовых пирамид такой высоты, чтобы как раз гарантированно разбиться при падении. Банкиры сами себе вырыли могилу. Жаль только, что наше правительство в бескрайней милости своей решило воскресить этих идиотов — причем за счет налогоплательщиков. Лично я считаю, что этим гадам надо было дать разложиться и прорасти!

— Браво, Джордж! — воскликнула Мадлен, поднимая бокал.

Пегги с недовольством взглянула на мужа.

— Он, разумеется, не имеет в виду, что ваш мальчик тоже виноват в происходящем.

Мадлен улыбнулась Джорджу:

— Так что ты рассказывал про сыновей и биологию?

— А, да. Хотя вообще-то нет, я просто хотел сказать, что старший не только не заинтересован в арахнологии, но еще и утверждает, что у него арахнофобия, — произнес он с такой растерянностью, будто у старшего сына была фобия яблочных штруделей. — Причем это еще не все! Он даже…

— Вот ты зря его провоцируешь говорить о пауках, — произнесла Пегги, снова перебивая мужа. — Я в курсе, что это самые замечательные существа на белом свете, и каждая деталька про них бесконечно интересна и бла-бла-бла. Но лично мне куда любопытнее послушать про расследование Дэйва, чем про какого-нибудь перуанского кругопряда.

— А я бы послушала про кругопряда, — отозвалась Мадлен и сделала медленный глоток вина. — Но, поскольку я в катастрофическом меньшинстве, предлагаю вам рассесться у камина и исчерпать тему обезглавленных невест за те несколько минут, что я буду доделывать ужин.

— Давай я помогу? — предложила Пегги, чуть настороженная ее тоном.

— Да нет, все почти готово. Но спасибо.

— Точно?

— Точно!

Задержав на ней вопросительный взгляд, Пегги все же отправилась с мужчинами к мягким креслам в другом конце гостиной.

— Итак, — обратилась она к Гурни, когда все уселись, — рассказывай.

К моменту, когда Мадлен пригласила их к столу, было почти шесть, и Гурни более-менее целиком пересказал историю убийства, объяснив все сложности дела. Повествование вышло впечатляющим, но без драматического накала. Потенциальную сексуальную подоплеку он упомянул, не уточнив, однако, что именно она может оказаться причиной убийства, и стараясь придерживаться только фактов. Микеры слушали с интересом и не перебивая.

Но когда половина салата со шпинатом и грецкими орехами была съедена, посыпались вопросы и комментарии. В основном от Пегги.

— Если Флорес — гей, то мотив для убийства — однозначно ревность. Причем он еще и маньяк — это же надо, отрубить голову живому человеку! Как один из лучших психиатров мог не заметить у себя под носом маньяка?

Гурни кивнул.

— А если Флорес не гей, то ревность из уравнения исчезает, но он по-прежнему остается маньяком, и хороший вопрос, почему Эштон этого не замечал.

Пегги наклонилась к нему через стол, жестикулируя рукой с вилкой.

— Если он не был геем, то можно рассматривать вариант романа с этой Мюллершей, и что они вместе сбежали. Но тогда, выходит, Флорес убил невесту без мотива, а просто потому что он маньяк.

— Да, — согласился Гурни, — причем в таком случае получается, что не только Эштон, но и Кики Мюллер не знала, что имеет дело с психом. Какая нормальная женщина согласится бежать в новую жизнь с мужчиной, который только что отрубил голову другой женщине?

— Вот именно, сложно представить! — поежилась Пегги.

— Почему-то это не смущало жен Генриха VIII, — заметила Мадлен тоном человека, изнемогающего от скуки.

Джордж снова расхохотался басом.

— Все-таки есть разница, — возразила Пегги, — одно дело — английский король, а другое — мексиканский садовник.

Мадлен в ответ промолчала, рассматривая грецкий орех на своей тарелке. Возникшую паузу нарушил Джордж:

— А может, всех поубивал этот ненормальный с паровозиками и хоралами?

Пегги поморщилась:

— Ты о чем, Джордж? Кого это «всех»?

— А что? Представь: распутная жена залезла в койку к мексиканцу. Может, невеста тоже была развратница и тоже туда залезла. И мистер Мюллер просто решил разом избавиться от двух шлюх и этого их мексиканского Ромео.

— Боже, Джордж! — воскликнула Пегги. — Ты так говоришь, будто тебе не жалко жертв.

— Жертвы не всегда не виновны.

— Джордж!..

— Почему он бросил мачете в лесу? — внезапно спросила Мадлен.

Все удивленно посмотрели на нее, затем Гурни спросил:

— Тебя в этой истории сильнее всего смущает след? Что запах дошел до мачете, а потом исчез?

— Нет, меня смущает, что мачете оставили в лесу без очевидной причины. Какой в этом был смысл?

— Это отличный вопрос, — сказал Гурни. — Давайте над ним подумаем.

— Давайте не будем, — сказала Мадлен спокойно, но слегка повысив голос. — Даже не знаю, к чему я это. Меня вообще-то уже подташнивает от этого разговора. Может, все-таки сменим тему?

За столом воцарилось неловкое молчание. Мадлен нарушила его сама:

— Джордж, расскажи нам, какой у тебя любимый паук. Наверняка же у тебя есть любимец?

— Даже не знаю… — произнес он растерянно.

— Ну давай, Джордж.

— Ты же сама слышала, Пегги не хочет, чтобы я говорил на эту тему.

— Ничего-ничего, — нервно произнесла Пегги. — Рассказывай, мы переживем.

Все выжидающе смотрели на Джорджа.

Казалось, что внимание ему приятно. Его легко было представить в университетском лектории — профессор Микер, уважаемый энтомолог, знаток науки, ценитель уместных анекдотов.

Да ладно тебе, Гурни, все это и к тебе самому относится. Можно подумать, ты просто так читаешь лекции в полицейской академии.

Джордж гордо приподнял подбородок.

— Скакунчики, — произнес он.

Мадлен удивленно подняла брови.

— Скакунчики?.. Это такие пауки?

— Да.

— И они что… действительно скачут?

— Еще как. Они могут прыгнуть в пятьдесят раз дальше длины собственного тела. Как если бы двухметровый человек прыгнул через футбольное поле. Но что отдельно удивительно — у скакунчиков в лапках практически нет мышц. И вот спрашивается — как они так далеко прыгают? А при помощи гидравлической помпы! Серьезно, клапаны в их лапках выбрасывают под давлением кровь, в результате чего лапки выпрямляются и запускают паука в воздух. Таким образом они способны напасть на жертву из ниоткуда, в один прыжок, так что бежать будет некуда, — произнес Микер, сияя почти отеческой гордостью.

От этой мысли Гурни сделалось неприятно. Микер продолжил:

— Еще, конечно, интересный паук — черная вдова. Прирожденная убийца, да какая стильная! Дивное существо, способное убить врага в тысячу раз крупнее себя.

— Эштон назвал бы такое существо совершенным, — заметила Пегги, все это время терпеливо молчавшая. Мадлен непонимающе взглянула на нее, и она продолжила: — У него есть книга, где говорится, что забота о чужом благополучии и вообще всякое сочувствие — дефект восприятия собственных границ. Черная вдова преспокойно убивает и съедает самца после спаривания. Идеальная иллюстрация недефективного, в терминологии Эштона, существа. Социопат от природы. В понимании Эштона — само совершенство.

— Он потом написал вторую книгу, в которой опроверг этот аргумент, — напомнил Гурни. — Так что мы не знаем, что он на самом деле думает насчет совершенства, социопатов и черных вдов.

Мадлен еще более удивленно посмотрела на Пегги.

— И этот человек — авторитет по восстановлению психики жертв насилия?

— Не совсем. Он специалист не по жертвам, а по насильникам.

В лице Мадлен что-то изменилось, как всегда происходило, если она обнаруживала какую-то важную информацию.

Гурни про себя отметил, что нужно будет об этом расспросить Эштона при завтрашней встрече. А это, в свою очередь, напомнило ему еще одну вещь, которую он решил спросить у гостей:

— А кто-нибудь из вас слышал имя Эдвард Валлори?

Когда Гурни наконец начал засыпать, затрезвонил его мобильник, лежавший на тумбочке со стороны Мадлен. Он слышал звонок, потом голос Мадлен, говорящей: «Посмотрю, не спит ли он». Затем она потрогала его за руку, протянула ему трубку и держала ее протянутой, пока он не сел в постели и не взял ее.

Приятный баритон Эштона звучал чуть нервозно.

— Простите, что звоню ночью, но, возможно, это важно. Мне тут пришла эсэмэска на телефон — с номера, который Гектор купил около года назад. Ровно такое же сообщение получила Джиллиан в день свадьбы. «Я рассказал тебе про все причины». И подпись — Эдвард Валлори. Я сразу позвонил криминалистам, но решил, что вы тоже должны знать, — помолчав, он спросил: — Как думаете, это значит, что Гектор возвращается?..

Гурни не верил в совпадения, однако то, что имя Эдварда Валлори всплыло настолько скоро после того, как он сам о нем вспомнил, его неприятно взволновало.

Еще около получаса он не мог заснуть.

Глава 23Выбор

— Всего-то две недели, — произнес Гурни, опуская чашку с кофе на стол.

— Хм, — отозвалась Мадлен. У нее в арсенале было множество красноречивых «хм». Это конкретное «хм» означало, что она прекрасно его слышит, но не в настроении обсуждать эту тему. Она сидела и в неверном утреннем свете читала «Преступление и наказание», готовясь к очередной встрече книжного клуба.

— Дольше двух недель это не займет.

— Ты себя уговариваешь? — спросила она, не отрываясь от книги.

— Мне кажется, ты преувеличиваешь масштаб проблемы.

Она прикрыла книгу, оставив между нужных страниц палец, и посмотрела на него, чуть наклонив голову.

— А ты понимаешь, какой у этой проблемы реальный масштаб?

— Слушай, я не умею читать мысли и правда не знаю, что у тебя на уме. Зря мы вообще это обсуждаем. Я просто хотел напомнить, что буду заниматься делом Перри не дольше двух недель. Что бы ни случилось, мое решение не изменится, — он сел напротив нее, помолчал и добавил: — Я, наверное, никак не донесу свою мысль. Мне вообще-то понятно, почему тебя все это беспокоит. И я отлично помню, через что ты прошла в прошлом году.

— Неужели?

Он закрыл глаза.

— Помню, конечно. И это не повторится.

В прошлом году он добровольно ввязался в расследование, в результате которого чуть не погиб. Через год после увольнения он оказался ближе к смерти, чем за двадцать с лишним лет работы в отделе убийств. Он предполагал, что именно это выбило Мадлен из колеи — не опасность сама по себе, а то, что она подошла так близко в тот момент, когда, как ей казалось, опасность должна вовсе исчезнуть.

После затянувшейся паузы она вздохнула и отодвинула от себя книгу.

— Понимаешь, Дэйв, мне кажется, что я хочу очень простой вещи. Возможно, на самом деле она очень сложная. Я хочу, чтобы сейчас, когда мы оба больше не заняты карьерой, у нас бы началась принципиально другая жизнь.

— Да-да, аспарагус — это принципиально иное дело, — вяло улыбнулся Гурни.

— И твой бульдозер. И мой цветочный сад. Проблема в том, что все это не «наше». В этом нет совместности.

— Мне кажется, что совместности у нас куда больше, чем когда мы жили в городе.

— В том смысле, что мы стали чаще одновременно находиться в одном доме — да. Но ведь теперь мы оба видим, что это мне хотелось оставить прошлую жизнь и переехать сюда. Мне, а не нам. Я ошибалась, думая, что мы на одной волне. Ошибалась, — повторила она негромко. В ее глазах были обида и грусть.

Гурни откинулся на стуле и посмотрел на потолок.

— Психотерапевт мне как-то сказал, что ожидания — просто зародыши разочарований.

Он тут же пожалел, что вспомнил об этом. Господи, как можно быть спецом по работе под прикрытием и так ужасно ошибаться в разговоре с собственной женой?

— Зародыши разочарований, значит? Миленько, — огрызнулась Мадлен. — А что там насчет надежды? Ее он тоже обесценил каким-нибудь интеллектуальным афоризмом? — Обида из ее взгляда проникла теперь и в голос. — Как насчет надежды на лучшее? На перемены? Что с надеждой на близость? Какое на этот счет мнение у твоего психотерапевта?

— Прости, — произнес Гурни. — Я, как всегда, ляпнул что-то лишнее. Похоже, я весь состою из чего-то лишнего. Давай я попробую переформулировать. Я хотел объяснить, что…

Она его перебила:

— Что ты подписался две недели работать на психическую бабу и попытаться напасть на след маньяка-убийцы? — она уставилась на него с вызовом. — Отлично, Дэвид. Две недели. Что тут еще скажешь? Валяй. Делай, что хочешь. Да, и кстати, у меня нет сомнений, что эта работа требует силы, мужества, честности и блестящего ума. У меня вообще нет сомнений, что ты человек незаурядных достоинство. Таких, как ты, — один на миллион. И я правда тобой восхищаюсь. Только знаешь что? Я бы предпочла не восхищаться тобой, а быть с тобой. Как думаешь, есть у меня шанс? У нас — есть у нас шанс на какое-то «мы»?

На секунду его голова сделалась абсолютно пустой.

Затем он негромко произнес:

— Я очень на это надеюсь, Мадлен. Очень надеюсь.

Когда он ехал в Тэмбери, с неба посыпалась морось — достаточно сильная, чтобы включить дворники. Гурни остановился в Диллвиде, чтобы купить второй стаканчик кофе — на этот раз не на заправке, а в лавке экологически чистых продуктов Абеляра, где кофе был свежемолотый, ароматный и очень вкусный.

Он забрался с кофе в припаркованную машину и принялся искать среди документов распечатку от сотового оператора. Там значились даты и время отправки сообщений с телефонов Джиллиан и Флореса за три недели, предшествовавшие свадьбе. Тринадцать сообщений от Флореса ей, двенадцать — от нее ему. На отдельном листе, приколотом степлером, был отчет участковой техлаборатории, в котором значилось, что с телефона Перри все сообщения были удалены — за исключением последнего, с подписью «Эдвард Валлори», которое отправили за час до убийства. Там же говорилось, что сотовый оператор записывает только время сообщений и звонков, а также длительность последних, но содержание нигде не фиксируется. Следовательно, сообщения, удаленные с телефона Перри, пропали безвозвратно, если не учитывать, что переписка могла сохраниться на телефоне Флореса, но где был тот телефон?

Гурни сложил бумаги обратно в папку, допил кофе и двинулся дальше сквозь мокрое серое утро, намереваясь успеть ровно к восьми тридцати.

Дверь распахнулась раньше, чем Гурни успел постучать. Эштон был одет, как и в прошлый раз, в дорогой «кэжуал», по виду заказанный из каталога эксклюзивных товаров.

— Заходите, времени мало, — произнес он с казенной улыбкой и повел Гурни сквозь просторный холл в гостиную справа, обставленную антикварной мебелью. Обивка кресел и диванов, казалось, относилась к периоду правления королевы Анны. Столы, полка над камином, ножки кресел и другие деревянные поверхности были покрыты налетом благородной старины.

Интерьер был довольно предсказуемым для богатого дома в английском стиле, но Гурни заметил один нестандартный для такой обстановки объект. Это была крупная фотография в рамке размером с разворот журнала «Санди Таймс».

Он тут же понял, отчего именно этот журнал пришел ему на ум: именно там он уже видел этот снимок. Он был сделан в жанре гламурной фотосессии для типичной рекламы какой-нибудь бессмысленной и дорогой вещи, где модели взирают друг на друга или на объектив с эдакой чувственной надменностью и наркотически затуманенным взглядом. Но среди многих подобных этот снимок выделялся какой-то особенной патологией. В кадре фигурировала пара едва совершеннолетних девушек, которые растянулись на полу условной спальни и рассматривали тела друг друга с помесью усталости и распаленного эротического вожделения. Обе были полностью нагими, если не считать предположительных объектов рекламы — как бы невзначай накинутых шелковых шарфиков.

Присмотревшись, Гурни понял, что перед ним коллаж: в двух разных позах была снята одна и та же модель, а в результате наложения и ретуши казалось, что это две разные девушки. Это придавало и без того нездоровому сюжету дополнительную нарциссическую глубину. По-своему работа была очень качественной: она передавала атмосферу подлинного декаданса и могла бы послужить неплохой иллюстрацией Дантова ада. Гурни повернулся к Эштону и посмотрел на него с нескрываемым любопытством.

— Это Джиллиан, — прокомментировал Эштон. — Моя покойная супруга.

Гурни потерял дар речи.

Теперь снимок вызывал у него столько вопросов, что было непонятно, с чего начать.

У Гурни также было ощущение, что Эштон не только наблюдает за ним с большим любопытством, но что наблюдаемое замешательство его развлекает. Это тоже вызывало вопросы. Наконец, Гурни вспомнил, о чем забыл сказать при прошлой встрече.

— Примите мои соболезнования. И простите, что не сказал этого вчера.

Эштон разом помрачнел.

— Спасибо, — произнес он устало.

— Удивительно, что вы нашли в себе силы остаться здесь, где каждый день перед глазами место… где все произошло…

— Домик снесут, — сказал Эштон с глухой жестокостью в голосе. — Я сровняю его с грязью. Может быть, даже сожгу. Как только он больше не будет нужен полиции для расследования, он исчезнет с лица земли.

Он сделал глубокий вдох, и с выдохом его черты вновь расправились.

— Так с чего начнем? — он жестом указал на пару кресел с бордовой бархатной обивкой, между которыми стоял небольшой квадратный столик с инкрустированным полем для шахмат. Фигурок не было.

Гурни решил начать с феерически пошлой фотографии Джиллиан.

— Я бы ни за что не догадался, что девушка на этом снимке и невеста со свадебной записи — один человек.

— Потому что там она была в белом платье и без броского макияжа? — спросил Эштон, иронично усмехнувшись.

— Да, и тот образ мяло вяжется с этим, — он кивнул на снимок.

— А если я вам скажу, что роль классической невесты в исполнении Джиллиан была своего рода шуткой? Сейчас я вам быстро расскажу про Джиллиан. Простите, если покажусь бесчувственным, но мы ограничены во времени. Кое-что вы наверняка уже слышали от ее матери, а кое-что нет. Джиллиан была раздражительной, с жуткими перепадами настроения. Ей все на свете быстро надоедало, она думала только о себе, была исключительно нетерпима к окружающим, а также нетерпелива и непредсказуема.

— Впечатляющий портрет.

— Причем такой она была сравнительно безобидной, в моменты просветлений, и вела себя просто как избалованная девица с маниакально-депрессивными перепадами. А вот темная сторона Джиллиан — это отдельная история, — произнес Эштон и замолчал, разглядывая фотографию, словно ища на ней подтверждения своим словам.

Гурни терпеливо ждал продолжения многообещающей истории.

— Понимаете… — начал Эштон, все еще глядя на портрет, и голос его стал тише, — Джиллиан в детстве была сексуальным хищником. Она мучила других детей. Это был главный симптом, с которым ее привезли в Мэйплшейд, когда ей было всего тринадцать. И заметные внешнему наблюдателю поведенческие изъяны были цветочками в сравнении с ее глубинным недугом.

Он коснулся губ кончиком языка, затем вытер их пальцем и перевел взгляд на Гурни.

— Так что, мне угадать, что вас интересует? Или сами спросите?

Гурни вполне устраивало, чтобы Эштон продолжал разговаривать.

— А что, по-вашему, я хочу спросить?

— Если предположить, что есть некий главный вопрос, а не целый разнобой вопросов, которые соревнуются за первое место, то вас интересует, в своем ли я уме. Потому что если я псих, то это многое объясняет. А если нет, то вас интересует, зачем я женился на женщине с таким анамнезом. На первое, к сожалению, не могу ответить, поскольку никто не может с уверенностью поручиться за собственный рассудок. А про второй вопрос скажу, что он вызван нехваткой контекста. Помимо всех своих недостатков, Джиллиан была феноменально умна. У нее был самый быстрый, самый гибкий ум из всех, с кем мне приходилось иметь дело. И это говорю я, а я сам, мягко говоря, не глуп, и это не хвастовство. Видите шахматную доску между нами? На ней нет фигур. Потому что я играю без них. Для меня приятное упражнение — проигрывать ходы в уме, представляя расположение и потенциальные передвижения фигур. Бывает, что я играю против себя самого, просчитывая одновременно оппонирующую стратегию. Большинство людей считает, что для этого нужен удивительный ум. Но, поверьте, то, на что была способна Джиллиан, не идет с этим ни в какое сравнение. Ум такого масштаба не мог не привлечь меня в женщине — как в интеллектуальном, так и в эротическом смысле.

Вопросы в голове Гурни продолжали множиться.

— Говорят, что жертвы сексуального насилия зачастую сами становятся насильниками. Это правда?

— Да.

— А в случае Джиллиан это правда?

— Да.

— Кто был насильником?

— Их было несколько.

— Тогда кем они были?

— Доказательств не существует в природе, но это были дружки-наркоманы из компании Вэл Перри. Насилие случалось многократно в период, когда ей было от трех до семи лет.

— Господи. И нет никаких документов? Не было обращений в полицию, в социальные службы?

— Ни одной жалобы не поступило.

— Однако, попав в Мэйплшейд, Джиллиан наверняка рассказала подробности? Разве они не зафиксированы в ее деле, в материалах наблюдавших ее экспертов?

— Материалов не существует в природе. Сейчас я вам объясню про Мэйплшейд. Прежде всего это не лечебное, а образовательное учреждение. Частный интернат для девушек со специфическими проблемами. За последние годы к нам поступает все больше учениц с расстройствами сексуального поведения, в основном связанными с насилием.

— Мне говорили, что вы чаще лечите как раз насильников, а не жертв.

— Верно, хотя «лечение» — неподходящее слово, поскольку, повторюсь, мы не медицинское учреждение. Кроме того, граница между насильником и жертвой тоньше, чем кажется. В общем, идея в том, что Мэйплшейд эффективен благодаря политике конфиденциальности. Мы не принимаем учениц по направлению суда или соцслужб, не принимаем по страховке или по государственному пособию, не ставим медицинских или психиатрических диагнозов, а главное — мы не заводим никаких «дел».

— Тем не менее у вашей академии репутация модной целебной инстанции под руководством знаменитого доктора Скотта Эштона, — сказал Гурни, но Эштон никак не отреагировал на его жесткий тон.

— Подобные расстройства в обществе стигматизированы. Разумеется, наша клиентура ценит возможность сохранить проблему в тайне, не «засветившись» ни в каких документах, которые можно было бы затребовать через суд или выкрасть. С юридической точки зрения мы просто частная средняя школа, дающая качественное образование, с хорошими специалистами, которые иногда могут поговорить с ученицами в частном порядке на всякие сложные темы.

Гурни задумался о странном устройстве Мэйплшейда и о том, чем эта странность могла быть чревата. По-видимому, почуяв его сомнения, Эштон добавил:

— Поймите правильно: безопасность, которую наша система гарантирует подопечным, позволяет как ученицам, так и членам их семей прорабатывать вещи, о которых они бы ни за что не рассказали там, где сказанное как-то фиксируется. Мы имеем дело с проблемой непосредственно, не усугубляя ее дополнительной тревогой.

— Почему вы не рассказали следствию про жуткое детство Джиллиан?

— Не было повода.

— Простите, это как?

— Мою жену убил мой садовник в психотическом припадке. Задача полиции — найти убийцу. По-вашему, уместно было сказать: «Ой, а кстати, когда моей жене было три года, ее изнасиловали обдолбанные приятели ее матери»? Думаете, это бы помогло напасть на след Флореса?

— В каком возрасте она из жертвы превратилась в насильника?

— В пять лет.

— В пять?!

— Это всегда шокирует людей, не занимающихся такими дисфункциями профессионально, поскольку сильно диссонирует с обывательскими представлениями о «невинных детишках». Увы, но пятилетние насильники не такая уж редкость.

— Ничего себе, — отозвался Гурни и снова перевел взгляд на фотографию Джиллиан. — Кем были ее жертвы?

— Этого я не знаю.

— А Вэл Перри в курсе?

— Да. Она не любит об этом вспоминать, так что неудивительно, что она вам ничего не сказала. Тем не менее именно это ее к вам и привело.

— Простите, не понял.

Эштон вздохнул.

— Вэл движима чувством вины. В свои двадцать с чем-то лет она увлекалась наркотиками, а вовсе не материнством. Вокруг нее крутились торчки похлеще нее самой, и результатом стала ситуация, которую я вам описал и которая возбудила в Джиллиан неуемную сексуальную агрессию и другие девиации, с которыми Вэл не знала, как совладать. Чувство вины буквально разрывало ее. Она винила себя во всех проблемах дочери, пока та была жива, а теперь считает себя виноватой и в ее смерти. Разумеется, ее расстраивает отсутствие каких-либо подвижек в официальном расследовании — поскольку преступник не найден и не понес наказания, она не может вздохнуть спокойно. Мне кажется, она пришла к вам в надежде хотя бы напоследок как-то облегчить трудную судьбу Джиллиан. Поздновато, конечно, но она не знает, что еще сделать. Кто-то из отдела расследований рассказал ей про легендарного детектива, потом она увидела ваше имя в нью-йоркской прессе и решила, что именно вы ей поможете искупить вину перед дочерью. Звучит довольно жалко, но такова правда.

— Откуда вы все это знаете?

— После смерти дочери Вэл балансирует на грани нервного срыва. Разговоры о переживаниях были ее способом не сойти с ума.

— А вашим?

— Что?..

— Каков ваш способ?

— Это любопытство или сарказм?

— Вы держитесь так спокойно, говоря об убийстве жены и трагедиях других людей, что я не понимаю, как это трактовать.

— Серьезно? Я вам не верю.

— То есть?

— У меня стойкое впечатление, детектив, что в случае смерти близкого человека вы бы держались точно так же, — сказал Эштон и уставился на Гурни внимательным взглядом психоаналитика. — Я нас с вами сравниваю, чтобы вы лучше меня поняли. Вы задаетесь вопросом: «Скрывает ли он свои переживания или у него их попросту нет?» Прежде чем я вам отвечу, советую вспомнить запись со свадьбы.

— Вы про свою реакцию на увиденное в домике?

Эштон ответил голосом, в котором сквозила едва сдерживаемая ярость.

— Я думаю, что отчасти мотивом убийства было желание Гектора причинить мне боль. Ему это удалось. Вы видели мою боль на видео, и я не могу этого изменить. Но я принял решение больше никогда и никому ее не показывать. Никогда и никому.

Гурни перевел взгляд на пустую шахматную доску.

— У вас нет никаких сомнений, что убийца — именно Гектор?

Эштон моргнул, как человек, не понявший, на каком языке к нему обратились.

— Простите, что?

— Вы уверены, что вашу жену убил Гектор Флорес, а не кто-то другой?

— Абсолютно. Я обдумал вашу версию насчет причастности Мюллера, но это маловероятный вариант.

— А нет ли шанса, что Гектор был гомосексуален и что его мотив…

— Что за абсурд!

— Полиция рассматривала этот вариант.

— Уж про сексуальность я кое-что понимаю. И, поверьте, Гектор не был геем, — сказал Эштон и многозначительно посмотрел на часы.

Гурни откинулся на спинку кресла и стал ждать, когда Эштон снова поднимет на него взгляд.

— Определенно, для вашей работы нужен особенный склад ума.

— Вы о чем?

— Должно быть, с вашим контингентом сложно иметь дело. Я читал, что насильники практически неисправимы.

Эштон тоже откинулся на спинку кресла и сложил пальцы рук под подбородком.

— Это популярное обобщение. Как и в любом обобщении, в нем лишь доля правды.

— Но все равно, наверное, трудно?

— О каких конкретно трудностях вы говорите?

— Постоянный стресс. Слишком большие риски, слишком серьезные последствия у неудач…

— Все как и в вашей полицейской работе. Да и в жизни в целом, — ответил Эштон и снова взглянул на часы.

— Почему вы этим занимаетесь?

— Чем?

— Темой сексуального насилия.

— Ответ как-то поможет найти Гектора Флореса?

— Возможно.

Эштон прикрыл глаза и опустил голову, так что из-за сложенных у подбородка рук казалось, будто он молится.

— Вы правы, риски большие. Сексуальная энергия умеет концентрировать внимание человека на одном объекте, как мало что другое. Умеет всецело захватить восприятие, подмять под себя реальность, отменить критичность мышления и даже заглушить физическую боль, не то что инстинкт самосохранения. Сексуальная энергия затмевает все другие движущие силы. Нет ничего, что сравнилось бы с ней в способности ослепить, полностью подчинить себе рассудок. И вот когда эта жуткая мощь, овладев человеком, оказывается направлена на неподходящий объект — например, на человека более слабого как физически, так и психически, — то масштаб катастрофы даже сложно оценить. Потому что из-за первобытного драйва, из-за способности искажать реальность девиантное поведение может оказаться не менее заразным, чем укус вампира. В стремлении заполучить власть, равную власти насильника, жертва легко сама становится насильником. Патологическое влечение можно разложить на составляющие — описать, проанализировать, проиллюстрировать диаграммами. Но изменить патологию — совсем другое дело. Разница как между пониманием механики цунами и пониманием методов его предотвращения. — Эштон наконец открыл глаза и опустил руки.

— Значит, для вас это достойный вызов?

— Для меня это важный выбор.

— Из-за возможности что-то изменить в мире?

— Конечно! — воскликнул Эштон, и глаза его загорелись. — Возможность вмешаться в процесс, который способен превратить множество судеб, начиная с жертвы, в непрерывную вереницу страданий, растянутую на поколения. Здесь речь о пользе гораздо большей, нежели от удаления раковой опухоли, которая влияет только на один отдельно взятый организм. Возможность глобального успеха в этой сфере под вопросом, однако если удается помочь хотя бы одному человеку, это поможет предотвратить разрушение нескольких десятков жизней.

— Значит, в этом и состоит миссия Мэйплшейда? — спросил Гурни, изобразив улыбку.

Эштон изобразил точно такую же улыбку.

— Именно, — затем он вновь посмотрел на часы. — Увы, мне пора. Вы можете остаться, если хотите побродить по территории, заглянуть в домик… ключ под черным камнем, справа от порога. Если пожелаете осмотреть место, где нашли мачете, обойдите домик до среднего окна, а затем идите прямо примерно полторы сотни метров. На нужном месте воткнута палка. Там еще был привязан кусок желтой полицейской ленты, но я не уверен, что ее не сдуло. Все. Удачи, детектив.

Он проводил Гурни к выходу и оставил его на мощеной подъездной дорожке, а сам уехал в винтажном «Ягуаре», настолько же ненавязчиво английском, как и влажный аромат ромашки в саду.

Глава 24Долготерпение паука

Гурни не терпелось где-нибудь сесть и упорядочить полученную информацию, а также разложить по полочкам различные предположения. Дождь прекратился, однако вокруг не было ни одного сухого места, и Гурни пошел к своей машине. Достав блокнот с заметками про Кальвина Харлена, он открыл новую страницу, закрыл глаза и начал проигрывать в памяти встречу с Эштоном.

Вскоре он обнаружил, что никак не может дисциплинировать ум, и попытался просто восстановить детали в хронологическом порядке, чтобы затем прикинуть значимость каждой, словно это элементы мозаики. Но ему не давал покоя самый вопиющий факт: Джиллиан насиловала других детей! Жертвы насилия, равно как члены их семей, не так уж редко жаждали мести. И эта месть, если до этого доходило, довольно часто принимала форму убийства.

Потенциал, раскрывавшийся вокруг этого соображения, занимал все его мысли. Ему казалось, что это самый значимый кусок информации из всего, что ему стало известно о деле. А главное — из этой истории вырисовывался единственный мотив, не возбуждавший сразу кучи сомнений и не множивший вопросы без ответа. Например, про Флореса теперь важно было понимать, не куда и как он исчез, а откуда и зачем он появился. И выяснять следовало, не какие события в Тэмбери привели к убийству, а что вообще привело Флореса в Тэмбери.

Гурни пришел в такое волнение, что не мог сидеть на месте. Он снова вышел из машины, прошелся по дому, заглянул в гараж с покатой крышей и под увитый плющом навес, за которым начинался главный газон. Что увидел Флорес, впервые приехав сюда три года назад? Выглядело ли это место так же? В этих ли декорациях он изо дня в день наблюдал, как Эштон уезжает по делам и возвращается домой? Зачем он приехал — за Джиллиан? Был ли Эштон просто способом приблизиться к ней? Или, возможно, дело было не в самой Джиллиан, и Флоресом двигало желание отомстить любой студентке Мэйплшейда или даже нескольким студенткам за их прошлые преступления? Или мишенью был сам Эштон, который, будучи директором школы, опосредованно защищал насильниц? И тогда убийство Джиллиан было способом заставить Эштона страдать?

При любом из этих раскладов неизменными оставались несколько вопросов: кем на самом деле был Гектор Флорес? Какое стечение обстоятельств заставило хладнокровного убийцу приехать к Эштону, тратить время, втираясь в доверие, дожидаясь, пока тот позволит ему поселиться у себя под носом? Для этого требовалось долготерпение паука, ждущего жертву в засаде. Выжидающего идеальный момент.

Гектор Флорес. Терпеливый паук.

Гурни подошел к домику садовника и отпер дверь.

Внутри оказалось пусто, как в съемном жилье перед сдачей. Ни мебели, ни предметов интерьера, совсем ничего — только слабый запах моющего средства. Планировка была примитивной: в меру просторное многофункциональное помещение спереди и две небольшие комнатки сзади — спальня и кухня, между которыми втиснулись крохотная ванная с туалетом и шкаф. Гурни стоял посередине главной комнаты и медленно рассматривал пол, стены, потолок. Он не верил в дурную ауру мест, где проливалась кровь, однако в этих местах его всякий раз накрывало странное чувство.

Принимая звонок из службы 911, переступая порог дома, где только что кого-то убили, глядя на лужи крови, осколки костей и ошметки мозга, он каждый раз испытывал смесь отвращения, жалости и злобы. Однако, если зайти в помещение, уже лишенное всяких признаков ужасных событий — отмытое, стерильное, — впечатление было чуть ли не более тягостным. Вид комнаты, забрызганной кровью, вызывал шок. Но пустота той же комнаты, отскобленной до скрипа, сжимала его сердце особой холодной хваткой, напоминая, что в сердце Вселенной царит такая же, только бескрайняя, пустота. Абсолютный, бездушный, безликий вакуум.

Гурни громко прокашлялся, надеясь, что резкий звук разгонит мрак и вернет мысли в конструктивное русло. Он зашел на кухоньку, заглянул в шкафы и ящики. Затем направился в спальню и остановился у окна, через которое убийца сбежал в неизвестность. Открыв его, он выглянул и решил вылезти наружу.

Земля оказалась буквально на полметра ниже, чем пол в домике. Гурни встал спиной к окну и осмотрелся. Перед ним серела жидкая рощица. Веяло прохладой, травами и характерным древесным запахом леса. Гурни решительно пошел вперед, считая широкие шаги. Насчитав сто сорок, он увидел желтую ленточку, болтающуюся на пластиковом колу, напоминающем ручку швабры.

Он подошел к ней, внимательно осматриваясь. Путь направо преграждал довольно глубокий овраг. Домик скрывала листва. Гурни помнил по снимкам с Гугла, что примерно в пятидесяти метрах должна пролегать дорога, но ее тоже было не разглядеть за растительностью. Он опустил взгляд на присыпанную листьями землю, где обнаружили мачете. Отчего собака потеряла здесь след? Чем это могло объясняться? Была версия, что Флорес переобулся или надел поверх ботинок мешки, после чего продолжил путь к дороге или к другому владению предположительно Кики Мюллер. Но это казалось Гурни маловероятным. У него было чувство, что преступник нарочно оставил след, ведущий к орудию убийства. Но если это правда и целью Флореса было привести сюда полицию, почему он пытался спрятать мачете, а не просто бросил его на землю? И еще оставался неочевидный момент с калошами, по которым собака взяла след. Какова была их роль, если у Флореса был продуманный план?

И, если калоши были в доме, могло ли это значить, что Флорес дошел в них до этого места, а потом вернулся обратно, след в след?

Допустим, он выбрался из домика, избавился от мачете и вернулся тем же путем. Это объясняло загадку с собакой, но если Флорес действительно вернулся на место преступления, то куда он делся потом? Он не мог выйти через дверь и остаться незамеченным, да еще успеть скрыться до приезда полиции. К тому же версия с возвращением в домик не давала ответа на вопрос о мачете — все-таки зачем было его прятать? Возможно, он специально все так обставил, чтобы создать впечатление, будто он скрылся в лесу, в спешке заметая следы, в то время как на самом деле вернулся назад, и… Но в крохотном домике решительно негде было спрятаться! Особенно если учесть, что его на протяжении шести часов вдоль и поперек обыскивала команда спецов, которые ничего и никогда не пропускают.

Гурни побрел обратно к домику, забрался внутрь через окно и по новой осмотрел все три помещения, стараясь разглядеть любые приметы возможного доступа к пространству над потолком или под полом. Под балками крыши скрывался низкий чердак, посреди которого взрослый человек поместился бы сидя. Но, поскольку это место было функционально бесполезным, туда не было предусмотрено входа. Та же история с полом — если под ним и находилась какая-то полость, то Гурни не обнаружил ни малейшего намека на возможность туда проникнуть. Он еще раз тщательно обошел все комнаты, чтобы убедиться, что нигде не скрываются ранее необнаруженные зоны.

Значит, Флорес не мог сходить в лес, вернуться, снять калоши и спрятаться, оставаясь незамеченным. Что ж, версия была многообещающей, но несостоятельной. Гурни вышел, запер за собой дверь, спрятал ключ обратно под камень и вернулся к машине. Пошарив в папке, он нашел номер Эштона.

Источающий спокойствие тихий баритон предложил оставить сообщение на автоответчике, обещая перезвонить при первой же возможности и бархатными нотками внушая собеседнику уверенность, что любая проблема решаема. Гурни представился и сказал, что у него появилось еще несколько вопросов про Флореса.

Он взглянул на часы приборной панели. 10:31. Неплохо было бы созвониться с Вэл Перри и поделиться соображениями, если она еще не передумала форсировать расследование. Гурни собрался было набрать ее номер, когда телефон сам зазвонил.

— Гурни, — произнес он. Привычка осталась после долгих лет в полиции.

— Это Скотт Эштон. Получил ваше сообщение.

— Я хотел уточнить: Флорес когда-нибудь ездил с вами по делам?

— Время от времени я брал его с собой, когда отправлялся за садовыми товарами или стройматериалами. А что?

— Вы не обращали внимания, не пытался ли он избегать встречи с вашими соседями? Быть может, прятал лицо или что-то в этом роде?

— Знаете… сложно сказать. Он заметно сутулился и носил шляпу с полями, которая скрывала лицо. И темные очки. Это могло объясняться желанием быть незамеченным. Или нет. Откуда мне было знать? Бывало, что я нанимал других работников, когда у Гектора случались выходные, и мне не казалось, что он ведет себя отлично от них. Но я не заострял внимания на этом специально.

— А вы когда-нибудь возили Флореса в Мэйплшейд?

— Да, и не раз. Он сам предложил развести там сад. И по мере того как там возникали другие задачи, он тоже вызывался помочь.

— А он общался с кем-нибудь из учениц?

— К чему вы клоните?

— Пока что сам не знаю, — признался Гурни.

— Он мог разговориться с кем-то из девочек, или они могли заговорить первыми… при мне такого не случалось, но это вполне возможно.

— Когда он там появился впервые?

— Гектор сказал, что готов помогать в Мэйплшейде, вскоре после того, как я его нанял. Стало быть, примерно три года назад, плюс-минус месяц.

— И как долго вы с ним ездили туда?

— До самого конца… Это имеет какое-то значение?

— Три года назад Джиллиан все еще была ученицей Мэйплшейда, верно?

— Да. Вы определились, к чему вы клоните?

— Пока что я просто собираю информацию, доктор. Скажите, Джиллиан не упоминала, что она кого-то боится?

Эштон молчал так долго, что Гурни начал подозревать, что связь оборвалась, но затем он произнес:

— Джиллиан никого не боялась. Возможно, это ее и погубило.

Гурни сидел в машине у въезда на участок Эштона, глядя вдаль, мимо навеса и газона, где праздновали роковую свадьбу, и пытался понять, что могло по-настоящему связывать жениха и невесту. Возможно, оба действительно были гениями, но совпадающий коэффициент интеллекта казался ему недостаточным поводом для брака. Вэл упомянула, что дочь питала нездоровую страсть к нездоровым мужчинам. Могло ли это относиться к Эштону, этому образцу психической уравновешенности? Маловероятно. Мог ли у Эштона быть «комплекс спасателя», делавший женщину с бесчисленными проблемами вроде Джиллиан особенно притягательной? Тоже сомнительно, хотя его выбор профессии был, скорее, в пользу этой версии. Однако в том, как Эштон говорил о Джиллиан, не было навязчивой родительской гиперопеки, присущей «спасателям». Тогда, быть может, это просто история о корыстной девице, которая подсунула молодое тело наиболее выгодной партии? Этому, в свою очередь, не было подтверждений.

Тогда что привело к этой свадьбе, что за удивительное совпадение факторов? Гурни понял, что вряд ли найдет ответ, продолжая сидеть на месте.

Он выехал за ворота, притормозив чтобы набрать номер Вэл Перри, и медленно двинулся вдоль длинной тенистой дороги.

К его приятному удивлению, Вэл Перри ответила сразу после второго гудка. В ее голосе сквозила чувственность, хотя она всего лишь произнесла «алло».

— Здравствуйте, миссис Перри. Это Дэйв Гурни. Хочу отчитаться о ходе дела.

— Я же просила обращаться ко мне Вэл.

— Простите, Вэл. У вас есть пара минут?

— Если вам есть что рассказать, то все мое время в вашем распоряжении.

— Я не уверен, что у меня есть полезная конкретика, но я расскажу о своих соображениях. Во-первых, мне кажется, что приезд Гектора Флореса в Тэмбери три года тому назад не был случайностью. Во-вторых, мне также кажется, что убийство вашей дочери было спланировано. В-третьих, у меня есть повод считать, что Флорес не настоящее имя, а также что он не мексиканец. У него, по-видимому, были и цель, и план. Похоже, что причиной его приезда стали какие-то события прошлого, в которых как-то фигурировала ваша дочь или Эштон.

— Какого рода могли быть эти события? — казалось, спокойный тон давался ей через силу.

— Есть вероятность, что это как-то связано с причиной, по которой вы отправили дочь в Мэйплшейд. Не известно ли вам о каких-либо поступках Джиллиан, из-за которых кто-то мог бы желать ее смерти?

— Иными словами, не загубила ли она жизни каким-нибудь детишкам? Не превратила ли чье-то существование в непрерывный кошмар, состоящий из стыда и безумия? Могла ли внушить кому-нибудь желание совершить с другими такую же мерзость? Не довела ли кого до суицида? И не хочет ли кто-нибудь теперь затолкать ее в ад голыми руками? Вы об этом спрашиваете?

Гурни промолчал.

Когда она продолжила, голос ее был усталым.

— Разумеется, она делала вещи, из-за которых людям желают смерти. Да что там, временами я сама готова была ее прикончить. Впрочем… я в итоге этого и добилась, да?

Гурни припомнил несколько пошлых штампов о том, как важно себя прощать, но вслух внезапно сказал:

— Если вы решили заморить себя самобичеванием, попрошу вас это отложить. Прямо сейчас я работаю над вашим заданием и звоню, чтобы сообщить об имеющихся версиях, которые пока что сводятся к тому, что полиция ошибается. Это противоречие может стать причиной нешуточных проблем. И в связи с этим мне нужен внятный ответ: насколько глубоко вы собираетесь копать?

— Продолжайте расследование, чего бы это ни стоило. Копайте настолько глубоко, насколько придется, чтобы докопаться до убийцы. Это достаточно внятный ответ?

— Последний вопрос. Он может показаться бестактным, но я вынужден его задать. Есть ли вероятность, что у Джиллиан был роман с Флоресом?

— Он мужчина, он хорош собой и опасен. Так что я бы сказала, что это более чем вероятно.

По дороге домой как настроение Гурни, так и его видение дела успели измениться не один раз.

Идея, что убийство Джиллиан могло быть связано с ее темным прошлым, из которого и появился Флорес, виделась Гурни удобной почвой и многообещающей базой для дальнейших поисков. То, что убийца водрузил отрезанную голову в центре стола, лицом к туловищу, определенно было продуманным ритуальным сообщением, выходящим за рамки бытовухи. Гурни даже подумал, что расстановка частей тела задумывалась как экивок в адрес фотографии над камином Эштона, где Джиллиан с вожделением смотрит на Джиллиан.

Возможно ли такое? Возможно ли, что кровавая инсталляция в домике — тонкий намек на сюжет фотосессии? От этой мысли Гурни сделалось нехорошо, хотя за годы работы в отделе убийств ему приходилось видеть почти все, что только человек способен сделать с себе подобным.

Он припарковался возле магазина агротехники, открыл лежавшую на соседнем сиденье папку и нашел телефон Хардвика. Пока в трубке звучали гудки, Гурни рассматривал холмы за постройками магазина. Кое-где неподвижными точками желтели тракторы — побольше и поменьше, пресс-подборщики, кусторезы, самоходные шасси. Внезапно что-то метнулось в сторону. Собака? Скорее, койот. Койот бежал вдоль склона по прямой, целенаправленно, словно бы даже осознанно. Гурни поежился.

Хардвик ответил после пятого гудка, едва опередив автоответчик.

— Дэйви, старичок! Ну, чем порадуешь?

Гурни поморщился — это была привычная реакция на сардонические нотки в хриплом голосе Хардвика. Он напоминал ему отца — не голосом, как таковым, а именно этой едкостью.

— У меня вопрос, Джек. Когда ты меня втянул в это расследование, что тобой двигало?

— Никуда я тебя не втягивал, просто подкинул мазовую работенку.

— Ладно, ладно. Так в чем, по-твоему, «маза»?

— Сложно сказать, я как-то не успел составить четкого мнения.

— Врешь.

— Ну тут, что ни говори, все будет голословным. Так что предпочту промолчать.

— Джек, ты же знаешь, что я не люблю эти игры. Зачем тебе понадобилось, чтобы я взялся за это дело? А пока у тебя там вертятся колесики в попытке соврать что-нибудь еще, вот другой вопрос: чего это Блатт такой настороженный? Я вчера на него наткнулся, и он был, мягко говоря, неприветлив.

— Забей на него.

— В каком смысле?

— Да в прямом. У нас случилась дурацкая стычка. Я же рассказывал: мы с Родригесом, так сказать, не сошлись во мнениях насчет хода следствия. Так что меня сняли, а Блатта поставили главным. Он амбициозный мужик, но жуткая бездарь, как и сам старый гад. Я Блатта так и называю — гаденыш. Для него это дело — возможность проявить себя по-крупному. Но себя ж не обманешь — в глубине души гаденыш знает, что грош ему цена. И тут появляешься ты — гений, расколовший крепкий орешек дела Меллери. Да он тебя ненавидит! А ты чего вообще ждал? Короче, забей на него. Что он тебе сделает? Просто делай дело, Шерлок, и не трать на Блатта нервные клетки.

— То есть ты фактически используешь меня, чтобы гаденыш обосрался у всех на глазах?

— Нет. Чтобы благодаря твоему таланту нащупать суть и чтобы восторжествовала справедливость.

— Ты серьезно думаешь, что получится?

— А ты сомневаешься?

— Я всегда сомневаюсь. Как тебе идея, что Флорес приехал в Тэмбери с уже обдуманным планом убийства?

— Я удивлюсь, если окажется иначе.

— Так почему, говоришь, тебя вышибли с расследования?

— Ну сколько можно повторять… — начал Хардвик с характерным нетерпением в голосе, но Гурни его перебил:

— Да, да, ты нагрубил Роду. Но почему мне кажется, что это не вся правда?

— Потому что тебе про все так кажется. Ты никому не доверяешь, Дэйви. Так. Мне срочно надо отлить. До связи.

Фирменная кода. Гурни отложил телефон и завел двигатель. Над долиной еще висели облака, но сквозь них все ярче просвечивало солнце, и столбы с проводами отбрасывали бледные тени на пустынную дорогу. Ярко-синие новенькие тракторы, выставленные на продажу вдоль зеленого склона и все еще мокрые после утреннего дождя, заблестели.

Вторую половину обратного пути Гурни перебирал в уме различные детали: комментарий Мадлен о странном месте для того, чтобы оставить мачете; решение сверхрационального человека жениться на клинической психопатке; ездящий кругами паровозик Карла; трактовка разбитой чашки по «Списку Шиндлера»; трясина сексуальных подтекстов и коннотаций вокруг каждой мелочи этого дела.

К моменту, когда он подъехал к пыльной дороге, ведущей к дому, мысли истощили его окончательно. Из плеера высовывался диск. Надеясь отвлечься, Гурни включил его. Голос, раздавшийся из колонок под сопровождение заунывных гитарных аккордов, напоминал коматозного Леонарда Коэна. Это был некий фолк-исполнитель средних лет с печальными глазами бассета и дурацким именем Лейтон Лейк. Они с Мадлен были на его концерте в местном клубе, куда его жена купила месячный абонемент. Этот диск она приобрела во время антракта, и композиция, которая звучала в этот самый момент, была самой депрессивной из всего альбома и называлась «Когда жизнь подошла к концу».

Я помню — давным-давно

времени было полно.

Когда-то давным-давно

мир был как цветное кино.

Если что-то казалось сложным

вдали от меня или возле —

я просто решал, что можно

подумать об этом после.

Я был славным малым,

бухарем и нахалом,

а времени было валом,

времени было валом.

Когда-то давным-давно

лилось молодое вино.

Давным-давно

баб было полным-полно.

И я смеялся, им изменяя,

лгал им напропалую,

сегодня одну обнимая,

завтра — другую целуя.

Да, я лгал им, лгал им —

уж таким я был малым.

И времени было валом,

времени было валом.

Смешное цветное кино —

это было давным-давно.

В зале теперь темно,

но мне уже всё равно.

Я ем, не чувствуя вкуса,

запоздалый остывший ужин.

Тот ничего не упустит,

кто никому не нужен.

Да, жизнь меня поломала,

жизнь меня поломала,

но времени слишком мало,

времени слишком мало,

чтобы думать об этом.[4]

Когда Лейк затянул последний рефрен, Гурни как раз проезжал между сараем и прудом. Старый дом уже виднелся за золотарником. Гурни выключил плеер, жалея, что не сделал этого раньше, и тут зазвонил телефон.

На экране высветились слова «Галерея Рейнольдс».

Господи, а ей-то что надо?

— Гурни слушает, — произнес он подчеркнуто деловым тоном с ноткой подозрительности.

— Дэйв, это Соня Рейнольдс! — ее голос, как обычно, источал животную притягательность, за которую в некоторых отсталых странах ее бы, вероятно, побили камнями. — У меня для тебя потрясающие новости, — промурлыкала она. — Причем «потрясающие» — не то слово. Считай, вся твоя жизнь перевернется. Нам надо встретиться как можно скорее.

— И тебе привет, Соня.

— Мне «привет»? Я звоню сообщить о поцелуе Фортуны, а тебе больше нечего сказать?

— Я рад тебя слышать. Просто не понимаю, о чем речь.

Она мелодично рассмеялась, и в этом смехе, как и во всем ее поведении, было неприлично много эротизма.

— Узнаю моего Дэйва! Синеглазый детектив с пронзительным взглядом. Вечно подозревает неладное. Словно я какая-нибудь цыганка, которая вешает тебе лапшу на уши! — у нее был еле заметный акцент, напоминавший Гурни о французских и итальянских фильмах, открывших ему дивный новый мир еще в колледже.

— Ну, о «лапше» речи не идет. Ты же еще ничего не рассказала.

Она вновь рассмеялась, и он невольно вспомнил, какие у нее невыносимо зеленые глаза.

— А я ничего и не расскажу, пока мы не увидимся. Как насчет завтра? Тебе не обязательно тащиться ко мне в Итаку. Давай я сама приеду. Завтрак, обед, ужин, когда тебе удобно? Просто назови время, и мы выберем место. Ты не пожалеешь, обещаю.

Глава 25Выход Саломеи

Он все еще не знал, каким словом назвать этот опыт. Понятие «сон» было слишком безликим. Впервые это случилось, когда он засыпал — его органы чувств перестали реагировать на назойливые раздражители отвратительного мира, и его внутренний взгляд высвободился из плена условностей. Но на этом сходство с обычным сном заканчивалось.

Слово «видение» казалось более метким, однако и оно не передавало масштаба оставленного отпечатка.

«Откровение» звучало более уместно, поскольку улавливало суть, но его безнадежно отягощали ассоциации с религиозными истеричками.

Быть может, «медитация»? Тоже нет. Слишком пресно и скучно, чего никак нельзя было сказать про такое насыщенное переживание.

«Переживание сказки».

Похоже. Во всяком случае, перед ним разворачивалась именно сказка — о спасении и новом предназначении. Аллегорическое видение своей миссии. Сердце его вдохновения.

Нужно было просто выключить свет, закрыть глаза и отдаться безграничным возможностям тьмы.

И призвать танцовщицу.

В объятиях этого переживания, пока длилась сказка, он видел про себя правду и видел ее гораздо отчетливее, чем когда ум и сердце были заняты шумом, суетой, блудницами мира сего, развратом, пороком.

Он осознавал с абсолютной ясностью, кто он такой. Пусть он в бегах, это не имело значения — как и имя, которым его называли наяву. В реальности он не был ни беглецом, ни тем, за кого его все принимали.

Он — Иоанн Креститель. От одного только осознания его кожа покрывалось мурашками. Он — Иоанн Креститель.

А танцовщица — Саломея.

Это была его сказка, вся целиком его, с самого первого опыта. Он мог в ней просто быть, а мог ее менять по своему усмотрению. Библейская концовка была дурацкой. В его власти изменить ее. И в этом была вся соль. Вся страсть.

Часть вторая