Дэйв Гурни. Книги 1-5 — страница 5 из 16

Палач Саломеи

Глава 26Правдоподобное несоответствие

— …короч, ну хлопнул этого придурка, да? И такой смотрю — нога у него в ботинке, но без носка. И на подошве еще такая буковка «М» курсивом, значит, логотип «Marconi», да? То есть, реально, башмак за две штуки баксов. А на другой ноге башмака нет, зато есть носок! Нормально? Кашемировый, не хухры-мухры. Вот спрашивается, ну кем надо быть, чтоб напялить на одну ногу кашемировый носок, а на другую дорогущий башмак? А я скажу вам, кем. Алкашом! Вонючим алконавтом с лишним баблом!

Такими словами Гурни начал свою лекцию в академии на следующее утро. Естественно, подход сработал: все, кто сидел в скучной серой аудитории, внимательно смотрели на него.

— В прошлый раз мы говорили про ложную эврику — когда человеку кажется, будто он докопался до какой-то правды сам, а не по вашему желанию. Мы предрасположены верить, будто скрытая правда — это единственная правда. Так что, работая под прикрытием, можно вовсю использовать это знание, позволяя собеседнику «обнаруживать» какую-то правду о вас — ту самую, которую вам нужно, чтобы он обнаружил. Эту технику непросто освоить, но она исключительно действенная. А сегодня я хочу рассмотреть еще один фактор, играющий в пользу вашего прикрытия и заставляющий практически любую ложь звучать правдоподобно. Этот фактор — изобилие необычных, странных, даже нелепых подробностей в повествовании.

Было похоже, что слушатели расселись по тем же местам, что два дня назад. Только девушка с испанским акцентом перебралась в первый ряд, выжив едкого детектива Фальконе, который оказался во втором ряду. Гурни такая рокировка была определенно по душе.

— Историю про покойника с логотипом я однажды использовал сам, работая под прикрытием, и каждая мелочь в ней неслучайна. Есть у кого-нибудь предположения, зачем эти мелочи нужны?

Кто-то поднял руку из середины зала.

— Чтобы выглядеть жестким и бессердечным.

Другие даже руку поднимать не стали:

— Чтоб собеседник решил, что вы ненавидите алкашей.

— Чтоб показаться таким немного психом.

— Ага, кем-то вроде персонажа Джо Пеши в «Славных парнях».

— Это все нужно, чтобы просто отвлечь внимание, — произнес пресный женский голос откуда-то из заднего ряда.

— Можно поподробнее? — оживился Гурни.

— Ну, заставляешь человека фокусироваться на куче незначительной фигни, чтобы он гадал, почему мужик был в одном ботинке, и все такое, а не задумывался, кто и зачем ему это впаривает.

— Это называется «зубы заговаривать», — согласилась другая девушка.

— Именно, — кивнул Гурни. — Сейчас я расскажу еще одну…

Его перебила девушка с акцентам:

— Говорите, буковка «М» на подошве?

Гурни улыбнулся, потому что предвкушал ее вмешательство.

— Да. А что?

— Неужели на это ведутся?

Фальконе, сидевший за ней, закатил глаза. Гурни подмывало выгнать его из аудитории, но у него не было таких полномочий, а портить отношения с академией совсем не хотелось. Он перевел взгляд обратно на девушку, которая повторила:

— Как на такое вообще можно купиться?

— Когда описываешь подробности, у собеседника в голове поневоле возникают соответствующие образы. Вот подстреленный мужик лежит на полу. Логично, что убийца мог увидеть подошву ботинка. А поскольку это логично, то история уже тянет на правду. Понимаете? Если я думаю про подошву, значит, не задаюсь вопросом «правда убил или врет». Дальше — больше: понять, что носок кашемировый, а не какой-нибудь другой, можно только пощупав его. И вот я уже представляю себе: убийца трогает труп за ногу — глазом не моргнув, просто из любопытства, почему он в одном носке. Это ж какое нужно хладнокровие? Делаю вывод, что передо мной жесткий человек. И все, я ему верю.

Ресторан, где Гурни договорился встретиться с Соней, находился в деревне за Бэйнбриджем, на полпути между полицейской академией в Олбани и Галереей Рейнольдс в Итаке. Лекция закончилась в одиннадцать, и в без четверти час он уже был в «Гарцующей утке». Место выбрала Соня.

Игривое название заведения состояло в явном мезальянсе с угрожающих размеров скульптурой пучеглазой утки на газоне и с невзрачным интерьером.

Гурни приехал первым. Его проводили к столику на двоих возле окна с видом на пруд, где, возможно, когда-то жил прототип чудовища у входа. Пухлая официантка-подросток с розовыми волосами, в неописуемом наряде кислотных расцветок принесла два меню и два стакана воды со льдом.

В маленьком зале было девять столиков. За двумя сидели молчаливые посетители: за одним — молодая парочка, уткнувшаяся в свои смартфоны, а за другим — мужчина средних лет и антикварного вида женщина, поглощенные каждый своими размышлениями.

Гурни перевел взгляд на пруд и сделал глоток воды. Он задумался про отношения с Соней. Не в романтическом смысле — они просто сотрудничали, хотя ему всю дорогу приходилось бороться с докучливым влечением. Это сотрудничество было странным эпизодом в его жизни. Они с Мадлен как-то посетили Сонин курс по искусствоведению, после которого Гурни увлекся обработкой портретов убийц из архива оперативного учета — старался проявить в бездушных снимках скрытых демонов. Соня пришла в восторг от проекта и продала восемь принтов через свою галерею, по две тысячи долларов за штуку. Это продолжалось несколько месяцев, невзирая на недовольство Мадлен по поводу слишком мрачной темы и слишком явного желания мужа угодить Соне. Он отчетливо помнил напряжение тех дней, а также то, чем все чуть не кончилось.

Мало того, что в ходе расследования по делу Меллери его едва не убили, — расследование заставило его столкнуться с неприглядной правдой о себе. Тогда Гурни осознал, насколько он был плохим мужем и отцом, и тогда же понял — с поразительной ясностью — что ничто не имеет значения, кроме любви. Решив, что работа с Соней расстраивает отношения с единственной любовью его жизни, он прекратил сотрудничество и всецело переключился на Мадлен.

Однако за прошедшие месяцы ясность понимания померкла. Он все еще верил, что любовь в некотором смысле действительно главное. Но теперь он думал, что это не единственное, что важно в жизни. Приоритетность любви по-тихому ушла в фоновый режим, и Гурни не считал это потерей. Напротив, он решил, что его понимание жизни становится реалистичнее. Разве это может быть плохо? В конце концов, невозможно вечно существовать в состоянии эмоционального накала, в который он погрузился после дела Меллери. Надо еще косить газоны, покупать еду, а также откуда-то брать деньги на газонокосилку и продукты. Это свойство сильных переживаний: постепенно они утрачивают насыщенность, уступая дорогу обычному ритму повседневности. И Гурни не испытывал сожалений, что слова «любовь — это главное» теперь звучали не более чем ностальгично, как строчка из некогда знаковой песни.

Впрочем, это вовсе не означало, что он расслабился. В Соне был магнетизм таких масштабов, что только глупец счел бы общение с ней безопасным. И, когда розововолосая девочка провожала ее к столику от входа, этот магнетизм пускал отчетливые волны энергии по залу ресторанчика.

— Дэйв! Мой хороший, ты совсем не изменился! — воскликнула Соня, грациозно приблизившись и подставив щеку для поцелуя. — Впрочем, с чего бы тебе меняться? Ты же у нас такой… кремень! — последнее слово она произнесла с выражением, словно это был удачный иностранный термин, описывающий понятие за пределами возможностей английского языка.

На ней были обтягивающие джинсы и льняной пиджак поверх шелковой блузки с таким небрежным кроем и расположением затяжек, что выдавали вещь из дизайнерской коллекции. Ни макияжа, ни украшений. Ничто не отвлекало взгляд от ее идеально смуглой кожи.

— На что это ты уставился? — спросила она, игриво сверкая глазами.

— Ты выглядишь потрясающе.

— Вообще-то я на тебя должна быть в обиде, ты в курсе?

— Потому что я забросил проект с портретами?

— Ну разумеется. Это же были потрясающие работы. Они мне жутко нравились. А главное, они нравились клиентам! За них давали неплохие деньги! Ничто не предвещало беды — и вдруг ты звонишь и заявляешь, что сворачиваешь работу по личным обстоятельствам. И ничего не хочешь обсуждать. Взял и бросил меня вот так. Думаешь, это не обидно?

В ее голосе совершенно не было обиды, так что Гурни ничего не ответил, а просто наблюдал за ней, не уставая поражаться, сколько искристой энергии она умудрялась вложить в каждое слово. Это было первым, что он в ней заметил, когда они пришли на курс искусствоведения. А потом увидел огромные зеленые глаза.

— Ну ничего, я тебя простила авансом. Потому что мы опять будем с тобой работать, и не надо мне тут качать головой. Я сейчас объясню, в чем дело, и ты согласишься, — она первый раз оторвала от него взгляд и огляделась в поисках официантки. — Надо выпить.

Когда появилась розовая девочка, Соня заказала водку с грейпрфутовым соком. Гурни вопреки здравому смыслу тоже.

— Итак, господин почетный пенсионер, — произнесла она, когда коктейли принесли, — прежде чем я вскружу тебе голову новыми перспективами, расскажи что-нибудь.

— О чем?

— Ну у тебя же есть какая-то жизнь?

У него было неприятное чувство, будто она и так все знает про его жизнь с ее сомнениями и метаниями, но это было невозможно — он не говорил с ней о личном, даже когда они плотно общались в галерее. Он кратко ответил:

— У меня все хорошо.

— Только говоришь ты это таким тоном, что дураку ясно, что это неправда. Так говорят из вежливости или для отмазки.

— Тебе правда так кажется?

Она сделала глоток коктейля.

— Что, не расскажешь мне правду?

— Какая правда тебя интересует?

Она чуть наклонила голову и секунду молча изучала его лицо, а потом пожала плечами.

— Лезу не в свое дело, да? — она отвернулась к пруду.

Он в два глотка выпил половину коктейля.

— Жизнь всегда примерно одинаковая. Череда обстоятельств. Немного того, немного сего.

— В твоем исполнении «то и се» звучит как ужасающе скучная череда обстоятельств.

Он рассмеялся, но это был невеселый смех. Некоторое время они молчали, потом он заговорил:

— Жизнь за городом оказалась не такой приятной, как я ожидал.

— А жене нравится?

— Здесь красиво. Горы и все такое. Не то чтобы я не ценю…

Она проницательно сощурилась.

— Двойное отрицание тебя выдает с потрохами.

— Черт. Неужели настолько заметно, что у меня проблемы?

— Недовольство всегда заметно. Почему тебе в нем так страшно признаться?

— Дело не в недовольстве… просто мои навыки, мое устройство ума — они здесь не пригождаются. Я привык анализировать ситуации, нащупывать суть проблемы, обнаруживать несостыковки, решать задачи. Но теперь… — он снова замолк.

— А жена, как водится, считает, что ты должен быть в восторге от ромашек, а не анализировать их устройство. Надо просто говорить: «Вау, как красиво!» А не «Как так получилось, что они здесь выросли сами?» — я угадала?

— Что-то в этом роде, да.

— Ну вот, — произнесла она с внезапным энтузиазмом. — Поэтому тебе очень важно кое с кем встретиться.

— С кем?

— С человеком, который принесет тебе деньги и славу.

Гурни поморщился.

— Да, знаю, знаю, деньги тебя волнуют мало, а слава не волнует совсем, и сейчас у тебя на полную катушку включится рационализация. Но подожди спорить и представь… — она огляделась. Немолодая пара медленно поднималась со своих мест, словно этот процесс необходимо было совершать с предельной осторожностью. Молодежь со смартфонами продолжала что-то строчить, глядя в экранчики. Гурни подумал, что, вполне возможно, они переписываются друг с другом, сидя за одним столиком. Соня продолжила заговорщическим шепотом:

— Представь, что этот человек хочет купить один из твоих портретов за сто тысяч долларов. Что бы ты на это сказал?

— Что у него не все дома.

— Думаешь?

— А какие варианты?

— В прошлом году на одном аукционе офисное кресло Ив-Сен-Лорана купили за двадцать восемь миллионов баксов. Вот тут я соглашусь — это надо быть бабахнутым. Но сто тысяч за потрясающий портрет серийного убийцы? Немного удивительно, но ни капли безумия в этом нет. И, насколько я понимаю про этого человека, если с ним связаться — цена твоих работ будет расти и дальше.

— Ты с ним знакома?

— Лично познакомились совсем недавно, но я много о нем слышала. Это коллекционер-отшельник, который раз в энное количество лет появляется, ввергает всех в шок какой-нибудь экстравагантной покупкой и снова исчезает. Имя у него, кажется, голландское, но откуда он, точно неизвестно. Может, из Швейцарии или Южной Америки. Человек-загадка. Короче, когда сам Йикинстил выражает интерес к какому-то художнику, за этим следует страшный ажиотаж. Страшенный.

Розовая официантка успела дополнить свой эклектичный наряд шарфиком и теперь собирала посуду с опустевшего столика. Соня подозвала ее:

— Дорогая, можно еще водки с соком? И моему другу тоже.

Глава 27Есть о чем подумать

Гурни не понимал, как реагировать на новость. Всю дорогу домой он мучительно пытался отвлечься и подумать о чем-нибудь еще.

Он ничего не понимал в «мире искусства», кроме того, что этот мир населен людьми, настолько же не похожими на полицейских, как попугаи не похожи на ротвейлеров. Год назад, занимаясь портретами, он не успел толком окунуться в эту среду, если не считать нескольких визитов в галерею, — но там не водились богатые коллекционеры и не продавали кресла модельеров за баснословные деньги. И ничто не предвещало, что человек со странным именем Яй Йикинстил захочет купить ретушированное фото маньяка за сто тысяч долларов.

Помимо фантастического предложения его также взволновала чересчур откровенная заинтересованность Сони. Не только в проекте, но и в нем. Она даже намекнула, что если выпьет больше, чем дозволено, чтобы сесть за руль, то, пожалуй, снимет номер в мини-гостинице при «Гарцующей утке». Судя по интонации, это был даже не намек, а явное приглашение, и отказ потребовал от Гурни самообладания, какого он за собой даже не подозревал. Хотя, возможно, самообладание — слишком громкое слово. Просто он никогда не изменял Мадлен и не собирался внезапно начинать это делать.

Впрочем, он не был до конца уверен, что именно отказался от приглашения, а не отложил согласие.

Они договорились встретиться с Йикинстилом в субботу в Манхэттене, обсудить сделку и, если она окажется юридически прозрачной, принять предложение. Соня была готова выступить брокером и заниматься деталями. Получалось, что Гурни вовсе не отверг ее, а, напротив, добровольно вовлекал в свою жизнь.

От этих мыслей его била неприятная дрожь. Он попытался отвлечься на дело Перри, не без иронии отметив, что рассчитывает успокоиться, думая о кровавых подробностях.

Метания утомили его настолько, что он задремал за рулем и чуть не разбился. Он проснулся лишь потому, что у обочины оказалась здоровенная яма, на которой машину как следует тряхнуло, и он, очнувшись, успел вовремя вырулить обратно на дорогу. Спустя несколько километров он притормозил у автозаправки, где купил стаканчик мутного кофе, надеясь замаскировать нехорошую горчинку дополнительной порцией молока и сахара. Вкус все равно был отвратительным.

В машине он достал список из папки по делу Перри и позвонил сначала Эштону, а потом Уитроу Перри, но оба раза попал на автоответчик. Эштона он просто попросил перезвонить, а Перри сказал, что хотел бы встретиться в ближайшее время, добавив в конце: «Если я забуду, напомните, что я хотел задать вопрос насчет вашего „Везерби“».

Как только он нажал отбой, телефон зазвонил.

— Дэйв, это Вэл. Вам нужно съездить на одну встречу.

— Что за встреча?

Она ответила, что говорила с окружным прокурором Клайном и пересказала ему все, что узнала от Гурни.

— Что именно вы пересказали?

— Что у истории двойное дно, которого копы в упор не видят, что они упускают вероятный мотив мести, что Флорес — наверняка никакой не Флорес и что если они продолжат искать мексиканского нелегала, то никогда никого не найдут. Еще я сказала, что они напрасно тратят и свое, и мое время и что я в жизни не имела дела с такими олигофренами.

— Вы действительно назвали их олигофренами?..

— Они за четыре месяца не нарыли и половины информации, которую вы обнаружили за два дня! Как их после этого называть?

— Боюсь, что вы швырнули кирпич в пчелиный улей.

— Если это подстегнет их к работе, то пусть жужжат.

— Клайн что-нибудь ответил?

— Клайн был сама дипломатичность. Мой муж — точнее, деньги моего мужа — кое-что решают в политике Нью-Йорка, так что прокурор выразил желание быть в курсе альтернативных взглядов на дело. Еще он, по-видимому, неплохо вас знает. Спросил, каким образом вы задействованы в расследовании. Я ответила, что вы просто мой консультант. Дурацкое слово, но его это, кажется, удовлетворило.

— Вы упоминали какую-то встречу?..

— Да, завтра в три, в его офисе. Вы, он и еще какие-то люди из штата — он не уточнял. Съездите?

— Съезжу.

Он вышел из машины, чтобы выбросить остатки кофе в мусорку у заправочных автоматов. Мимо тащился видавший виды оранжевый трактор, влача за собой прицеп с сеном и источая дизельную вонь, смешанную с запахом навоза. Когда Гурни вернулся в машину, телефон опять звонил.

Это был Эштон.

— У вас новые вопросы?

— Мне нужны имена одноклассниц Джиллиан начиная с ее поступления в Мэйплшейд, а также имена ее терапевтов, психиатров — любых специалистов, кто регулярно имел с ней дело. И было бы неплохо составить список потенциальных врагов — людей, которые даже теоретически могли желать зла ей или вам.

— Боюсь, вы требуете невозможного.

— Но речь всего лишь о списке имен.

— Видимо, я недостаточно внятно объяснил, что в Мэйплшейде действует строжайшая политика конфиденциальности. Из всей документации у нас есть только юридически необходимые бумаги, которые требует государство. Мы храним данные о бывших сотрудниках ровно до момента полной выплаты налогов, а затем их уничтожаем. У нас не фиксируются никакие «диагнозы» и не ведутся «истории болезни», потому что официально мы этим не занимаемся. Словом, мы не разглашаем ничего и никому и скорее расформируем школу, чем нарушим эту политику. Учащиеся и их семьи доверяют нам, как ни одной другой организации, и мы не допустим их компрометации.

— Складная речь, — прокомментировал Гурни.

— Я ее не раз произносил, — признался Эштон. — И, видимо, еще не раз придется.

— Список людей, с кем Джиллиан близко общалась, помог бы найти ее убийцу — неужели это не повлияет на вашу позицию?

— Нет.

— А если бы этот список мог спасти вашу собственную жизнь? Это бы тоже ничего не изменило?

— Ничего.

— Значит, вас нисколько не беспокоит инцидент с чашкой?

— Гораздо меньше, чем вероятность нанести удар по Мэйплшейду. У вас больше нет вопросов?

— Как насчет врагов за пределами Мэйплшейда?

— Полагаю, у Джиллиан их везде было немало, но я не знаю никаких имен.

— А у вас?

— Конкуренты по специальности, профессиональные завистники, бывшие пациенты с оскорбленным самолюбием… Может, пара-тройка десятков человек наберется.

— Не хотите поделиться именами?

— Не хочу. И мне пора на следующую встречу.

— Надо же, сколько у вас встреч.

— До свидания, детектив.

Телефон молчал остаток пути до Диллвида. Гурни остановился у лавки Абеляра, надеясь, что приличный кофе перебьет вкус предыдущих помоев.

Имя абонента на экране заставило его улыбнуться.

— Детектив Гурни? Это Агата Смарт, секретарь доктора Перри. Как я поняла, вы хотите встретиться с доктором, а также получить информацию о его охотничьем ружье. Это верно?

— Верно. Вы не подскажете, когда…

Она его перебила:

— Для этого необходимо подать запрос в письменной форме. После чего доктор примет решение о целесообразности встречи.

— По-видимому, я забыл упомянуть в сообщении, что мои вопросы касаются убийства его падчерицы.

— Мы так и поняли, детектив. Повторюсь, необходимо подать запрос в письменной форме. Я продиктую вам адрес?

— В этом нет необходимости, — ответил Гурни, стараясь подавить раздражение. — Вопрос у меня, в сущности, всего один: где находилось ружье вечером семнадцатого мая?

— Детектив, я вынуждена повторить снова…

— Просто передайте ему этот вопрос, мисс Смарт. Благодарю.

Глава 28Новая перспектива

Он понял, что успел соскучиться.

Приближаясь к месту, где грунтовая дорога заходила на их владения и превращалась в поросшую травой колею, он увидел, как хищная птица сорвалась с дерева слева и полетела к пруду. Когда она превратилась в точку над дальними кронами, Гурни заметил Мадлен. Она сидела на потрескавшейся скамейке у пруда, почти невидимая за рогозом. Он остановился у старого сарая, вышел из машины и помахал ей рукой.

Расстояние между ними было немаленьким, но Гурни показалось, что она слегка улыбнулась в ответ. Он почувствовал жгучее желание поговорить с ней и пошел по тропинке, которая змеилась сквозь траву в направлении скамейки. Вокруг царила невероятная тишина.

— Я посижу с тобой?

Она кивнула молча, словно из уважения к тишине.

Гурни сел рядом и уставился на спокойную поверхность пруда, где отражались выцветшие клены. Когда он перевел взгляд на Мадлен, то подумал, что не она сидит в тишине, а наоборот — всепронизывающее молчание снаружи было продолжением ее внутреннего покоя, словно источник умиротворения и тиши был в ней самой. Его не в первый раз посещал этот образ, и он всегда отмахивался, брезгуя собственной сентиментальностью.

— Хочу с тобой посоветоваться, — произнес он, — мне нужно кое-что понять.

Она продолжила молчать. Он добавил:

— У меня сегодня был ужасно странный день.

Мадлен взглянула на него многозначительным взглядом, который говорил одновременно: «Еще бы день был не странный, ты же ввязался в это дурацкое расследование!» и «Я внимательно тебя слушаю».

— По-моему, — продолжил Гурни, — у меня скоро лопнет голова. Ты видела утром мою записку?

— Насчет твоей подружки из Итаки?

— Она мне не подружка.

— А кто — консультантша?

Гурни поборол в себе желание начать оправдываться.

— В Галерею Рейнольдс пришел какой-то богатый коллекционер, которого интересуют мои прошлогодние портреты серийных убийц.

Мадлен насмешливо подняла бровь, явно адресуя насмешку его жалкой попытке подменить имя Сони названием галереи.

— Он обещает сто тысяч за каждый оригинальный отпечаток.

— Что за бред?

— Соня считает, что это серьезное предложение.

— Ты с ней, случаем, не в дурке встречался?..

Где-то в зарослях рогоза раздался громкий всплеск. Мадлен улыбнулась:

— Вот это да.

— Ты сейчас про лягушку?

— Прости.

Гурни закрыл глаза, стараясь справиться с досадой, что Мадлен не впечатлила его внезапная удача.

— В каком-то смысле мир искусства и есть одна большая дурка, — произнес он. — Зато у некоторых пациентов куча денег.

— Что именно он хочет купить за эти сто тысяч?

— Уникальный принт. Возьму портреты, которые ретушировал в том году, и как-нибудь обработаю, чтобы они отличались от тех, что в галерее.

— И он реально хочет за это заплатить?

— Со слов Сони, да. Возможно, он даже захочет купить несколько принтов, а не один. Итоговая сумма может оказаться семизначной.

— Семизначной? Больше миллиона?

— Да.

— Н-да, в этом… что-то есть.

Он нахмурился.

— Ты нарочно реагируешь так вяло?

— А как мне отреагировать?

— С любопытством? С радостью? С предположениями, куда потратить кучу денег?

Она сделала вид, что задумалась, а потом улыбнулась:

— Можно месяц пожить в Тоскане!

— Ты способна потратить там миллион долларов?..

— Какой-такой миллион?

— Я же сказал: семизначная сумма.

— Да, я расслышала. Но как-то не вижу причин этому верить.

— Соня никогда меня не обманывала. Коллекционера зовут Яй Йикинстил. В субботу я с ним встречаюсь.

— Где, в городе?

— Ты спрашиваешь таким тоном, словно мне забили стрелку на помойке.

— Что именно он коллекционирует?

— Понятия не имею. Какие-то арт-объекты, которые кажутся ему стоящими.

— И тебя нисколько не смущает, что он готов платить баснословные сотни тысяч за подретушированные рожи людских отбросов? Что он за человек?

— В субботу узнаю.

— Ты себя вообще слышишь?!

Тон, которым он ей ответил, устраивал его еще меньше, чем интонации Мадлен.

— Что тебя так беспокоит?

— Ты же человек-рентген, ты обожаешь всех и вся просвечивать насквозь.

— Не понимаю.

— Я тебя не узнаю! Ты вечно с жуткой скрупулезностью разглядываешь людей и явления на предмет малейших несостыковок. Но почему-то в этой истории, где несостыковка на несостыковке, тебя ничто не настораживает!

— Пока что мне просто интересно, с кем я имею дело. Послушаю, что расскажет сам Йикинстил.

— Логично, — произнесла она таким тоном, что было очевидно: с ее точки зрения, логикой и не пахнет. Затем она спросила: — Почему у него такое дурацкое имя?

— Йикинстил? Голландец, наверное.

Она усмехнулась.

— По-моему, это имя какого-то чудища из детской страшилки.

Глава 29Среди пропавших без вести

Мадлен готовила на ужин пасту с креветками, а Гурни листал в подвале старые выпуски «Санди Таймс», припасенные для садовых нужд: какая-то из подруг Мадлен рассказала, что можно на грядках перекладывать слои удобрения газетами. Он надеялся найти выпуск, где была та развратная реклама с Джиллиан: там должны были значиться агентство и имя фотографа. Он уже собирался позвонить Эштону, чтобы уточнить, не помнит ли он их сам, когда обнаружил то, что искал. Фотография, по иронии, оказалась в выпуске, датированном днем смерти Джиллиан.

«Агентство „Карнала“, фото Алессандро». Гурни хотел переписать данные, но потом взял журнал наверх и положил на стол, где Мадлен уже расставляла тарелки. Помимо обозначения авторских прав на фотографии была еще одна строчка мелким, изящно небрежным шрифтом: «Уникальные дизайнерские ансамбли от $100,000».

— Что это? — с неприязнью спросила Мадлен.

— Реклама неадекватно дорогих шмоток. А также фотография жертвы.

— Жертвы?..

— Джиллиан Перри.

— Той самой невесты?

— Той самой.

Мадлен присмотрелась к снимку, на этот раз с любопытством.

— Обе девушки — это она, — объяснил Гурни, на что Мадлен нетерпеливо кивнула, как бы имея в виду, что это очевидно.

— И этим она зарабатывала на жизнь?

— Пока неизвестно. Может, это единичная фотосессия, а может, она часто снималась. Когда я увидел этот снимок у Эштона на стене, я так обалдел, что забыл спросить.

— У него это висит дома? Он овдовел и повесил в память о жене вот это?.. — она покачала головой.

— Эштон отзывается о Джиллиан в том же ключе, что и ее мать: она была уникально умна, невозможна в общении и буквально пронизана похотью. Что интересно, все это можно сказать и о расследовании. Все, с кем приходится иметь дело, либо гении, либо психи, либо… даже не знаю, как сказать. Представь: сосед Эштона, чья жена предположительно сбежала с убийцей, проводит время с игрушечными паровозиками под наряженной елкой. Не помню, когда я в последний раз был настолько ошарашен. Или взять след убийцы — собака шла по нему ровно до мачете в лесу, а дальше след прервался. Это на первый взгляд означает, что убийца прошел до этого места, а потом вернулся тем же путем в домик. Но там негде прятаться! Каждый раз, как мне кажется, будто я наконец что-то нащупал, выясняется, что моим домыслам нет никаких осязаемых подтверждений. Вариантов масса, один круче другого, но под ними — пустота.

— И какой из этого вывод?

— Нужно искать улики, свидетелей, которым можно верить… А пока все, что у меня есть, — это набор историй без доказательств. И чем история любопытнее, тем сильнее искушение принять ее за рабочую версию, начать мыслить предвзято, даже не замечая, что тебя просто увлек сюжетный потенциал. Ладно, давай поужинаем. Может, после еды я наконец что-то соображу.

Мадлен поставила на середину стола большую миску с паппарделле и креветками в томатно-чесночном соусе. Разложив все по тарелкам, она приправила еду базиликом, и они наконец сели ужинать.

Немного насытившись, Мадлен принялась задумчиво гонять креветку вилкой по тарелке.

— Как говорится, яблочко от яблони недалеко падает.

— М-м-м?

— У матери много общего с дочерью.

— В том смысле, что обе эксцентричные?

— Можно и так сказать.

Мадлен еще с минуту помучила креветку, а потом спросила:

— Ты уверен, что там не спрятаться?

— Где «там»?

— В домике.

— Почему ты спрашиваешь?

— Мне вспомнился какой-то старый фильм ужасов, где домовладелец прятался в специальных пустотах между стенами и наблюдал за жильцами сквозь крохотные смотровые отверстия.

Зазвонил городской телефон.

— Там всего три крохотные комнаты, — сказал Гурни, поднимаясь, чтобы взять трубку.

Она пожала плечами:

— Просто вспомнилось. Очень уж страшное было кино…

Гурни шагнул в кабинет и подхватил трубку на четвертом звонке.

— Детектив Гурни?.. — голос был женский и очень неуверенный.

— Да. С кем я говорю? — В трубке раздалось нерешительное сопение. — Алло?

— Я тут. Наверное, я зря звоню… Но я хочу вам кое-что рассказать.

— Представьтесь, пожалуйста.

Помедлив, голос ответил:

— Саванна Листон.

— Очень приятно. Чем могу помочь?

— Вы знаете, кто я?

— Откуда я могу вас знать?

— Просто я думала, вдруг он меня упоминал…

— Простите, вы о ком?

— Доктор Эштон. Я его ассистентка. Одна из.

— Ясно.

— Вот поэтому я и звоню. То есть поэтому не надо было звонить, но… вы же частный детектив, да?

— Саванна, что толкнуло вас мне позвонить?

— Сейчас скажу. Только вы никому не передавайте, ладно? А то меня уволят.

— Если вы не собираетесь кому-нибудь навредить, я даже юридически не обязан никому разглашать содержание нашего разговора.

Эта бессмысленная фраза, которую он за свою карьеру произносил несколько сотен раз, почему-то ее успокоила.

— Хорошо. В общем, мне это кажется важным. Я слышала сегодня, как доктор Эштон говорил с вами по телефону. Вроде бы вы спрашивали насчет одноклассниц Джиллиан, а он сказал, что не может выдать их имена?

— Примерно так.

— А зачем вам имена?

— Извините, Саванна, этого я рассказать не могу. Но все же объясните, почему вы сочли важным мне позвонить.

— Я знаю два имени.

— Подруг Джиллиан?

— Да. Я тоже там училась, и мы иногда вместе тусили. Вот поэтому и звоню. Понимаете, происходит что-то странное… — ее голос задрожал, словно она собиралась заплакать.

— Что странное, Саванна?

— Эти подруги Джиллиан… они обе пропали сразу после выпускных.

— В каком смысле «пропали»?

— Поехали домой, но дома их так и не дождались. От них нет вестей с того самого лета. А еще… — она стала всхлипывать.

— Я вас слушаю, Саванна.

— Они обе говорили, что не прочь перепихнуться с Гектором Флоресом.

Глава 30Модели Алессандро

Когда он повесил трубку, у него было с полдюжины полезных ответов на дюжину вопросов, а также имена двух одноклассниц Джиллиан и звон в ушах от многократно повторенной просьбы ничего не говорить Эштону.

Он поинтересовался, почему она так боится доктора. Девушка ответила, что совсем его не боится и он вообще чуть ли не святой, но ей неловко, что она звонит Гурни за его спиной, и если он узнает, то ему будет неприятно, что она ему не доверяет.

А почему она ему не доверяет? Вообще-то, конечно, доверяет, и даже очень, вот только доктора, кажется, совсем не волнует, что те две девушки пропали.

Знает ли Эштон, что они пропали? Разумеется, она ему говорила, но он сказал, что выпускницы Мэйплшейда часто принимали решение не возвращаться в семью, так что ничего необычного в их исчезновении нет.

Откуда девушки знали Гектора? Доктор Эштон иногда привозил его в Мэйплшейд заниматься клумбами. Он был красавец, и многие девушки очень им интересовались.

Когда Джиллиан училась в Мэйплшейде, с кем из преподавателей она общалась ближе всего? С доктором Саймоном Кейлом, который был кем-то в правлении школы, но потом ушел на пенсию и уехал в Куперстаун. Она нагуглила телефон Гурни в Интернете, так что телефон доктора Кейла наверняка найдется таким же образом. Он ворчливый старик, но может знать что-нибудь важное про Джиллиан.

Почему она решила все это рассказать Гурни? Потому что она до сих пор иногда не спит ночами, воображая всякие ужасы насчет пропавших девушек, а он все-таки детектив. Доктор Эштон объяснял, что многие ученицы родом из нездоровых семей и, поправившись, они хотят начать новую жизнь подальше от родственников. Некоторые даже имена меняют, чтобы их не нашли. Он прав, конечно. Только ночью, когда темно, ее мучают совсем другие мысли, от которых становится страшно.

Эти две подруги любили глазеть на голый торс Гектора, когда тот занимался посадками и разгуливал без рубашки. Но у них было еще кое-что общее.

И что же? После выпуска из школы обеих пригласили сниматься для модной рекламы, как и Джиллиан.

Когда Гурни вернулся на кухню, Мадлен стояла, склонившись над раскрытым на столе журналом «Таймс». Он снова взглянул на снимок и почувствовал, как ему опять становится неприятно от самодовольной похоти, которую излучал сюжет.

Мадлен с интересом взглянула на него, и он решил, что это безмолвный вопрос относится к звонку. Воодушевленный ее любопытством, он пересказал разговор с Саванной. Любопытство тут же превратилось в беспокойство.

— Надо узнать, почему о девушках ничего не слышно.

— Согласен.

— Может, связаться с полицией по месту жительства?

— Тут все сложнее. Девушки — одногодки Джиллиан, а значит, им уже по девятнадцать. С точки зрения закона это взрослые люди. Если родственники или кто-то из знакомых не подали в розыск, то полиция ничего не сможет сделать. Хотя… — он достал из кармана мобильный и выбрал из списка номер Эштона.

После четвертого гудка включился автоответчик, но Эштон успел перехватить звонок — очевидно, увидев номер абонента.

— Добрый вечер, детектив.

— Простите, доктор, что снова беспокою. Но тут кое-что всплыло.

— Расследование продвинулось?

— Пока не знаю, но информация определенно важная. Я помню, что вы говорили про политику конфиденциальности в Мэйплшейде. Однако тут ситуация, требующая исключения из правил. Мне нужны данные о выпускницах.

— Я думал, что достаточно внятно объяснил вам: исключений не бывает. В Мэйплшейде соблюдается абсолютная конфиденциальность. Абсолютная.

Гурни начал злиться.

— Может, вам хотя бы интересно узнать, с чем мы столкнулись?

— Расскажите.

— Предположим, появилась причина считать, что Джиллиан была не единственной жертвой.

— То есть?..

— Предположим, Флорес убил нескольких учениц Мэйплшейда.

— Не понимаю…

— Есть веские доказательства, что некоторые из выпускниц, знавшие Флореса, пропали. Ввиду чего целесообразно уточнить местонахождение всех одноклассниц Джиллиан.

— Вы соображаете, о чем говорите? И что это за «веские доказательства»?

— Источник информации не принципиален.

— Как это не принципиален? Откуда вы знаете, что ему можно доверять?

— Доктор, речь может идти о спасении человеческих жизней. Подумайте об этом.

— Подумаю.

— Я имею в виду, подумайте прямо сейчас.

— Мне не нравится ваш тон, детектив.

— А как вам нравится, что кто-то из выпускниц мог — и все еще может — погибнуть из-за вашей драгоценной «абсолютной конфиденциальности»? И как вам нравится идея объясняться с полицией, если это подтвердится? А еще с журналистами, скорбящими родителями… Подумайте и перезвоните, если вам найдется что сказать. Мне надо сделать еще пару звонков, — он повесил трубку и выдохнул.

Мадлен внимательно посмотрела на него, усмехнулась и произнесла:

— Тоже подход.

— А ты бы как поступила?

— Нет-нет, мне вполне нравится, как у тебя получилось. Но ужин остыл. Разогреть?

— Давай.

Он набрал в легкие воздуха и медленно выдохнул, надеясь совладать с адреналином.

— Саванна дала имена девочек — точнее, девушек — которые, по ее словам, пропали. И телефоны родителей. Как думаешь, звонить прямо сейчас?

— А это разве твоя работа? — спросила Мадлен по дороге к микроволновке.

— Хороший вопрос, — кивнул он, садясь обратно за стол. Реакция Эштона его бесила, и хотелось срочно что-нибудь сделать, но по здравому размышлению пропажей девочек должна была заняться полиция. Это была сложная процедура — определить, что человек действительно «пропавший», а затем внести его в соответствующие списки, которые потом расходились по базам данных. К тому же розыск совершенно точно был делом не для частника-одиночки, особенно если речь шла о нескольких пропажах с подозрением на похищение или что похуже. Зато рассказ Саванны пришелся очень кстати перед встречей с прокурором и обещанным представителем из бюро расследований. Гурни решил, что просто сообщит им все как есть, и пусть они разбираются.

А пока имело смысл поговорить с Алессандро.

Гурни принес из кабинета ноутбук и положил его на место тарелки.

Поиск по сетевой версии телефонной книги Нью-Йорка выдал несколько человек с такой фамилией. Разумеется, Алессандро больше походило на имя или творческий псевдоним, призванный наделить работы автора специфичным флером. Однако ни в одной компании соответствующей направленности такого имени не нашлось — ни в фотоагентствах, ни в рекламе, ни в маркетинговых, дизайнерских и модельных конторах.

Коммерческим фотографам несвойственна неуловимость, если речь не идет о ком-нибудь настолько успешном, что все, кто надо, и так знают, как с ним связаться, и для кого невидимость для широкой публики — составная часть имиджа, как у модных клубов без вывески.

Гурни подумал, что если фотография у Эштона от самого Алессандро, то у него наверняка есть и контакты, но момент, чтобы об этом справиться, был неудачным. Вэл Перри, в теории, тоже могла что-то знать — например, его полное имя. Но с этим предстояло разбираться завтра. Сейчас важно было сохранять ясную голову. Оставалась вероятность, что ассистентка Эштона просто не знает новых телефонов одноклассниц. А если они позировали тому же фотографу, что и Джиллиан, это могло быть ничего не значащим совпадением, как и их общий интерес к Гектору. Гурни закрыл ноутбук и опустил его на пол рядом со стулом.

Мадлен вернулась с тарелками — от пасты и креветок снова шел пар — и села за стол.

Гурни взял вилку, потом снова положил ее. Повернулся, посмотрел за французские двери — но сумерки уже сгустились настолько, что не было видно ни патио, ни сада, а в стекле отражались они с Мадлен, сидящие за столом. Гурни невольно удивился собственному лицу — такие резкие черты, такое серьезное выражение. Совсем как у отца.

Его тут же накрыла волна разрозненных воспоминаний. Мадлен с интересом наблюдала за ним.

— О чем ты думаешь?

— Что? А, да так… об отце.

— И что ты о нем думаешь?

Он моргнул.

— Я рассказывал тебе историю про зайцев?

— Кажется, нет.

— Когда мне было пять или шесть, я все время просил отца рассказать про детство. Он вырос в Ирландии, а у нас висел календарь с фотографиями Ирландии, так что я примерно знал, как она выглядит. Календарь привез сосед, который был там в отпуске. На картинках все было такое зеленое, каменистое, немножко сказочное. И мне представлялось, что это волшебная страна — видимо, потому что она была совсем не похожа на наш Бронкс.

Гурни так и не научился говорить о районе своего детства, не кривясь. Впрочем, как и о самом детстве.

— Отец был неразговорчив. Во всяком случае, со мной и матерью он говорить не любил. Из него почти ничего нельзя было вытянуть про детство. Но однажды я его все-таки достал и он рассказал одну историю. За домом его отца было поле. Он так и говорил: «за домом моего отца», и мне даже тогда было странно, ведь он и сам там жил. В общем, там было большое поле, за ним — низенькая каменная стена, а за ним — поле еще большего размера, и через него бежал ручей. А где-то совсем вдалеке виднелся холм. Дом был бежеватого цвета с темной соломенной крышей. На участке цвели нарциссы и бегали белые утки. Помню, как лежу перед сном и пытаюсь это представить — уток, нарциссы, поле и холм. Все думал: вот вырасту и поеду туда… — он замолчал, и это молчание вышло тоскливым.

— Так что за история?

— Что?

— Ты говоришь, отец рассказал тебе какую-то историю.

— Да. У него был друг Лиэм, они вместе охотились на зайцев с рогатками. Для этого надо было выйти в поле на рассвете, когда на траве еще лежит роса, тогда заячьи тропки в высокой траве виднее. Отец с Лиэмом ходили по этим тропкам. Иногда они заканчивались в зарослях ежевики, а иногда под каменной стеной. Отец даже помнил, какого размера были заячьи норы. Они ставили у этих нор и на тропках силки.

— И зайцы попадались?

— Если кого и ловили, то потом отпускали.

— А рогатки зачем?

— Отец говорил: «На всякий случай», — ответил Гурни и снова замолчал.

— Это вся история?

— Да. Понимаешь, все эти мелкие подробности так въелись в мою память, я так часто перебирал их в уме — представляя, что я там, с ними, иду по заячьему следу в траве — что эта чужая история стала самым ярким воспоминанием моего собственного детства.

Мадлен улыбнулась.

— Я тоже помню вещи, которых никогда не видела — если кто-нибудь интересно рассказывал. Помню не то, что было на самом деле, а то, что я представляла.

Он кивнул.

— Много лет спустя, когда мне было уже за тридцать, а отцу за шестьдесят, мы говорили по телефону, и я вспомнил эту историю. Помнишь, говорю, ты рассказывал, как вы с Лиэмом ходили в поле на рассвете, с рогатками? А он не понял, о чем речь. Тогда я стал повторять детали: заросли ежевики, ручей, стена, заячьи тропки… Отец сказал: ах, это… так этого не было. И сказал таким тоном, словно только идиот мог в такое поверить, — голос Гурни нехарактерно дрогнул. Он нарочито закашлялся, чтобы замаскировать дрожь.

— Значит, он все придумал?

— До последнего слова. И что самое обидное — это единственная история, которую я знаю о его детстве.

Глава 31Терьерчики

Гурни сидел на стуле, разглядывая свои руки. Морщинистые, сухие — он совсем не так их представлял, если не смотрел на них. У отца были такие же.

Мадлен задумчиво убирала со стола. Когда вся посуда уже лежала в раковине, залитая горячей мыльной водой, она выключила кран и произнесла довольно будничным тоном:

— Паршивое у него было детство.

Гурни перевел на нее взгляд.

— Видимо, да.

— Мы женаты двенадцать лет, а я его видела всего трижды.

— Такая уж наша порода…

— Ты про вас с отцом?

Он кивнул, что-то вспоминая.

— В квартире, где я вырос, в Бронксе, было четыре комнаты: тесная кухонька, где готовили и ели, гостиная и две маленькие спальни. Нас тоже было четверо: мать, отец, я и бабушка. И как-то так выходило, что почти в любой момент времени каждый из нас был один в одном из помещений, хотя мама с бабушкой иногда вместе смотрели телевизор в гостиной. Отец сидел на кухне и не выходил к ним, я тоже оставался у себя, — он издал смешок, которого сам испугался, настолько отчетливо в нем прозвучал отцовский сарказм.

— Помнишь, одно время у всех были такие игрушечные терьерчики с магнитами? Можно было поставить их так, чтобы их тянуло друг к другу, или так, чтобы друг от друга отталкивало. В нашей семье всех, как этих терьерчиков, друг от друга отталкивало, и мы расходились по своим углам. Каждый старался быть подальше от всех остальных.

Мадлен молча его дослушала, затем снова включила воду и принялась мыть посуду и складывать ее в сушку возле раковины. Закончив, она выключила свет над кухонным островком и отправилась в другой конец комнаты, где села в кресло у камина, включила торшер и достала из лежавшего на полу мешочка вязание — ярко-красную шерстяную шапку. Время от времени она поворачивалась, чтобы взглянуть на Гурни, но так ничего и не сказала. Через пару часов она ушла спать.

Гурни тем временем перенес из кабинета стопки документов по делу Перри, которые пришлось убрать к приходу Микеров.

Он читал протоколы допросов свидетелей и расшифровки записанных на диктофон разговоров с теми, кого пригласили на беседу в бюро расследований. Было удивительно, что в столь огромном объеме информации столь мало полезного содержания.

Например, история про йогу нагишом. Вообще неясно, зачем ее присовокупили к делу. Пятеро жителей Тэмбери видели, как за месяц до убийства Флорес стоял на одной ноге посреди павильона на участке Эштона — он был абсолютно голым, глаза закрыты, а руки сложены перед грудью как бы в молитве. Предположительно, это была какая-то асана. Причем из допросов следовало, что никто из свидетелей не был очевидцем, как таковым: все ссылались на «это же всем известно». Каждый говорил, что слышал историю от кого-то еще, при этом далеко не все помнили, от кого именно, и совсем никто не помнил, когда именно. Также «всем было известно», что однажды Эштон и Флорес о чем-то спорили на главной улице поселка, но опять же никто — даже двое свидетелей, снабдивших следствие основными подробностями, — не присутствовал при споре лично.

Слухов было полно, очевидцев не было вовсе.

Практически все опрошенные рассматривали убийство через призму какой-нибудь расхожей парадигмы: Монстр Франкенштейна, Месть Ревнивца, Типичный Мексиканский Криминал, Чего Еще Ждать От Геев, а также Телевизионщики Приучили Америку К Жестокости.

Не было ни единого упоминания Мэйплшейда или кого-нибудь с ним связанного, и ничто из показаний не увязывалось с гипотетическим мотивом убийства Джиллиан за какие-то прошлые грехи, который Гурни рассматривал как рабочую версию.

По двум пунктам у него было больше вопросов чем фактов: Мэйплшейд и прошлое Джиллиан. Он рассчитывал узнать ответы у доктора, которого упомянула Саванна. Саймон Кейл. Удобное имя, запоминающееся. Саймон Кейл, эпик фейл. Ох, господи. Пора отдохнуть.

Гурни подошел к раковине и умылся холодной водой. Идея выпить кофе показалась сначала хорошей, потом плохой. Он вернулся к столу, снова открыл ноутбук и меньше чем за минуту нашел в поисковике телефон и адрес Кейла. Но он так долго читал протоколы допросов, что не заметил, как наступило 11 вечера. Осмысленно ли было звонить в такое время? Или лучше утром? Ему не терпелось поскорее поговорить с доктором, напасть на след, докопаться хотя бы до частицы правды. Но час поздний, Кейл мог уже лечь спать, и тогда он вряд ли обрадуется звонку. С другой стороны, звонок в такое неудобное время сам по себе говорит о крайней важности дела. Гурни решил все-таки позвонить.

Спустя два-три гудка в трубке раздался андрогинный голос:

— Да?

— Могу я поговорить с Саймоном Кейлом?

— Кто это? — уточнил голос неопределенного пола с раздраженной интонацией, которая показалась Гурни скорее мужской.

— Меня зовут Дэвид Гурни.

— Что мне сообщить доктору Кейлу о причине вашего звонка?

— Простите, а с кем я говорю?

— С человеком, который подошел к телефону! И, замечу, время не раннее. Так что давайте вы мне сейчас же объясните… — где-то на фоне раздался другой голос, и затем, после паузы, трубку явно передали из рук в руки.

— Кто это? — спросил требовательный голос. — Я доктор Кейл, слушаю вас.

— Добрый вечер, доктор. Я — Дэвид Гурни. Простите, что звоню в столь поздний час, но у меня к вам срочное дело. Я работаю консультантом на расследовании убийства Джиллиан Перри, и мне нужно получить кое-какую информацию о школе Мэйплшейд. Мне сказали, что вы могли бы помочь.

Ответа не было довольно долго.

— Доктор Кейл, вы слышите меня?

— Вы сказали, что работаете консультантом. Что конкретно это значит?

— Меня наняла семья Перри для составления независимого мнения о ходе и предмете следствия.

— Да что вы говорите.

— И я надеялся, что вы сможете просветить меня касательно клиентуры и философии Мэйплшейда.

— Осмелюсь предположить, что Скотт Эштон более логичный источник такого рода просвещения, — произнес доктор с заметным ядом в голосе, но затем добавил: — Я больше не работаю в школе.

Гурни воспринял этот комментарий как намек на противостояние между Кейлом и Эштоном и решил за это зацепиться.

— Верно, но я понадеялся, что как источник вы были бы более объективны, именно потому что уволились.

— Не думаю, что это тема для телефонного разговора.

— Согласен. Я живу в Уолнат-Кроссинге и могу приехать к вам в Куперстаун, если вы готовы уделить мне полчаса.

— К сожалению, я послезавтра уезжаю в отпуск на месяц, — произнес доктор, и Гурни показалось, что это честный ответ, а не попытка от него избавиться. Более того, у него сложилось впечатление, что вообще-то Кейла разбирает любопытство и, следовательно, он может сам рассказать что-нибудь любопытное.

— Доктор, я был бы вам крайне признателен, если бы вы нашли для меня время до отъезда. Завтра вечером я встречаюсь с окружным прокурором. Если вам удобно, то я заехал бы к вам по дороге.

— Вы встречаетесь с Шериданом Клайном?

— Да. И, возможно, вы могли бы качественно повлиять на ход этой встречи.

— Что ж… пожалуй… хотя мне все равно не очень понятно, кто вы такой. Мне важно знать, с кем я имею дело. Что вы можете о себе рассказать?

Гурни перечислил все свои регалии и заслуги, а также назвал имя человека, который мог бы все это подтвердить в нью-йоркском департаменте. Не без колебаний, но на всякий случай он также упомянул статью в журнале, где сообщалось о его участии в двух знаменитых расследованиях. В той статье он выглядел кем-то средним между Шерлоком Холмсом и Грязным Гарри, и лично его это смущало. Тем не менее такая слава иногда оказывалась полезна.

Кейл назначил встречу на пятницу, 12:45.

Гурни хотел как-то подготовиться, структурировать мысли и составить список вопросов, но в очередной раз обнаружил, что смесь возбуждения и усталости — не самая конструктивная среда. Пришлось смириться, что сон — единственный способ эффективно потратить ближайшие несколько часов. Но стоило ему раздеться и скользнуть под одеяло рядом с Мадлен, как зазвонил мобильный и Гурни пришлось возвращаться за ним на кухню.

Голос на том конце был хорошо поставленным и звучал породисто.

— Это Уитроу Перри. Получил ваше сообщение. У вас ровно три минуты.

Гурни быстро сосредоточился и произнес:

— Благодарю вас за то, что перезвонили, доктор. Дело в том, что я расследую убийство…

Перри грубовато его перебил:

— Я знаю, кто вы и чем занимаетесь. Что вам нужно от меня?

— Хочу задать несколько вопросов, которые помогли бы в…

— Задавайте.

Гурни с усилием подавил желание прокомментировать надменность собеседника и продолжил:

— Нет ли у вас догадок о мотиве Флореса для убийства вашей дочери?

— Нет. И Джиллиан была не моей дочерью, а дочерью моей жены.

— Хорошо. Известно ли вам о ком-то, помимо Флореса, кто мог быть в достаточно большой обиде на Джиллиан, чтобы хотеть мести?

— Нет.

— Совсем никого?

— Никого конкретного, но под подозрение можно ставить всех подряд.

— Вы не могли бы пояснить?

Перри разразился неприятным смешком.

— Джиллиан была лживая дрянь, которой нравилось всеми манипулировать. Уверен, я не первый, кто вам об этом говорит.

— Что плохого она сделала лично вам?

— Не готов это обсуждать.

— Как вы думаете, зачем доктор Эштон на ней женился?

— Спросите его.

— И все-таки я спрашиваю вас.

— Следующий вопрос.

— Она когда-нибудь говорила о Флоресе?

— Со мной — разумеется, нет. У нас не было никаких отношений. Тут стоит кое-что прояснить, детектив. Я с вами разговариваю исключительно потому, что моя супруга настроена довести это «альтернативное расследование» до конца и попросила меня вам перезвонить. Лично я считаю, что ничем не могу вам помочь, и более того, нахожу эту затею бессмысленной тратой времени и денег.

— А какие у вас отношения с Эштоном?

— Что вы подразумеваете под отношениями?

— Он вызывает у вас симпатию? Может, вы его уважаете? Или, наоборот, жалеете? Или презираете?

— Все вышеперечисленное неверно.

— Тогда что верно?

Помолчав, Перри сказал:

— Эштон мне неинтересен. Его жизнь и его личность не волнуют меня ни в малейшей степени.

— Но что-то же вы о нем думаете? Что?

— Меня на его счет интересует тот же вопрос, который вы задавали чуть раньше.

— Какой именно из вопросов?

— Зачем столь компетентному специалисту жениться на столь безнадежной психопатке?

— Вы ее ненавидели?

— Я не ненавидел ее, мистер Гурни. Не сильнее, чем можно ненавидеть, например, кобру.

— А вы могли бы убить кобру?

— Что за глупый вопрос!

— Но все же?

— Если бы кобра угрожала моей жизни, то я бы ее убил, как и вы.

— А вам когда-нибудь хотелось убить Джиллиан?

Он снова неприятно рассмеялся.

— Это проверка на вшивость детсадовского уровня.

— Это всего лишь вопрос.

— Это разговор ни о чем.

— Скажите, у вас все еще хранится то ружье 257-го калибра?

— При чем здесь, черт побери, ружье?

— Вам известно, что кто-то стрелял из подобного ружья в Скотта Эштона спустя ровно неделю после убийства Джиллиан?

— Из 257-го «Везерби»?.. Да нет, не может быть… Подождите, вы думаете, что… На что вы намекаете?!

— Никаких намеков, я просто задал вопрос.

— У вашего вопроса оскорбительный подтекст.

— Надо ли это понимать так, что ружье по-прежнему у вас?

— Понимайте как знаете. Следующий вопрос.

— Вы можете с уверенностью сказать, где было ружье семнадцатого мая?

— Следующий вопрос.

— Джиллиан когда-нибудь приводила домой друзей?

— Нет, слава богу, хотя бы этого не было. Боюсь, мистер Гурни, ваше время истекло.

— Последний вопрос. Вы случайно не знаете имени и адреса биологического отца Джиллиан?

Перри впервые за разговор помедлил с ответом.

— Имя какое-то испанское, — произнес он с некоторой брезгливостью. — Жена упоминала однажды… Круз, что ли? Анхель Круз? Адреса не знаю. Учитывая среднестатистическую продолжительность жизни торчка на метамфетамине, думаю, он не первый год прописан на кладбище.

Перри повесил трубку, не попрощавшись.

Заснуть оказалось непросто. Гурни давно заметил: если не лечь до полуночи, то потом ум еще несколько часов не унять — он все переваривает и переваривает события дня.

Он ворочался в постели без малого час, маясь в калейдоскопе образов и идей об убийстве Джиллиан, а потом вдруг заметил, что ритм дыхания Мадлен изменился. Когда он пришел в постель, она совершенно точно спала, но сейчас у Гурни было отчетливое ощущение, что она проснулась, и он понял, что ужасно хочет с ней поговорить. Хочет ее совета. Чтобы она помогла ему выбраться из трясины обрывков и домыслов, в которой он увяз. Но как в этом признаться?

Мадлен внезапно вздохнула и произнесла:

— Так что, куда потратишь свои миллионы?

Она часто так делала. Внезапно спрашивала что-нибудь, будто бы в продолжение беседы.

— Ты имеешь в виду сто тысяч? — уточнил Гурни. Мадлен в ответ промолчала. Это значило, что уточнение ей кажется неважным.

— Только это не мои деньги, а наши, — заметил он. — Ну, даже если это сугубо теоретические деньги.

— О, нет. Это твои деньги.

Он повернулся к ней, но ночь была безлунной, и ему не удалось разглядеть выражение ее лица. Мадлен продолжила:

— Сам подумай. Хобби — твое. Страшно прибыльное, как теперь оказалось. Представитель в галерее — тоже твой. Или агент, или кто она тебе. И теперь тебе предстоит встреча с новым поклонником твоей работы. Так что деньги всецело твои.

— Что-то не пойму, что ты хочешь мне сказать.

— Констатирую, что такова реальность.

— Да нет же. Все, чем я владею, принадлежит нам обоим.

Она усмехнулась:

— Что, правда не понимаешь?

— Чего?

Мадлен зевнула, и голос ее прозвучал очень устало.

— Это твой проект, Дэйв, от начала до конца твой. Я только и делала что ныла: тратишь слишком много времени, не ходишь со мной гулять, таращишься в монитор на серийных убийц…

— Как это связано с деньгами?

— Напрямую. Ты один их заработал. Значит, они твои, — она снова зевнула. — Я спать.

Глава 32Неуправляемое безумие

Гурни выехал на встречу с Саймоном Кейлом ровно в 11:30 утра. У него было чуть больше часа, чтобы добраться до Куперстауна. По дороге он выпил пол-литра лучшего кофе из лавки Абеляра. Подъезжая к озеру Отсего, он уже проснулся в достаточной степени, чтобы замечать характерное сентябрьское небо с легкой прохладцей.

Навигатор привел его на поросший болиголовом западный берег, где на собственном полуострове площадью в пару квадратных километров пристроился небольшой белый особняк в колониальном стиле. В открытом гараже виднелись блестящий зеленый родстер «Миата» и черное «Вольво», а у въезда припарковался красный «жук». Гурни остановился за ним и как раз открыл дверцу машины, когда из гаража вышел стильно одетый седой мужчина с парой холщовых сумок.

— Вы, должно быть, детектив Гурни?

— А вы доктор Кейл?

— Да-да, — улыбнулся он светски и пригласил его проследовать за собой по мощеной дорожке, ведущей к боковому входу в особняк.

За незапертой дверью оказалось помещение с низкими балочными потолками, как было принято в восемнадцатом веке для сохранения тепла. Вокруг царили чистота и порядок, но от обстановки в целом веяло стариной. Кейл привел Гурни на кухню с огромным открытым очагом и газовой плитой тридцатых годов. В соседней комнате кто-то играл на флейте гимн «О благодать».

Кейл положил на столешницу сумки — Гурни теперь разглядел на них логотип Адирондакского симфонического оркестра. Внутри одной виднелись овощи и багеты, а в другой — несколько винных бутылок.

— Будущий ужин, — пояснил Кейл. — Я сегодня и охотник, и собиратель, — продолжил он слегка игриво. — Но сам я не готовлю. Этим занимается мой партнер, Адриан. Он у нас и шеф-повар, и флейтист…

— Это он играет? — Гурни кивнул в сторону звуков.

— О, нет-нет-нет, Адриан играет несравнимо лучше. Это его ученик, который «жук».

— Который, простите, кто?

— Ну, он ездит на этой маленькой красненькой штучке, которая там снаружи стоит, — прокомментировал Кейл.

— Я понял, — кивнул Гурни. — Стало быть, вы ездите на «Вольво», а ваш партнер — на «Миате»?

— Почему вы решили именно так, а не наоборот?

— Наоборот было сложно предположить.

— Любопытно! Что же выдает во мне владельца «Вольво»?

— Когда вы выходили из гаража, вы шли с той стороны, где стоит «Вольво».

Кейл звучно расхохотался.

— А я уж было понадеялся, что вы ясновидящий.

— Увы.

— Может быть, чаю? Нет? Тогда идемте в гостиную.

Гостиная оказалась крохотной комнаткой рядом с кухней. Меблировка состояла из двух кресел в цветочек с подставками для ног, журнального столика, книжного шкафа и небольшой дровяной печи, выложенной красными изразцами. Кейл жестом показал на одно из кресел, а сам устроился напротив.

— Что ж, детектив, изложите причину вашего визита.

Гурни впервые обратил внимание, что взгляд Кейла вопреки его непринужденному поведению внимательный и даже пристальный. Перед ним был человек, которого сложно обмануть или пробрать лестью. Гурни собирался воспользоваться его неприязнью к Эштону, проявленной в телефонном разговоре, чтобы получить полезную информацию. Вместо прямого ответа он пожал плечами и произнес:

— Не могу сформулировать причину. Пожалуй, я сейчас вслепую перебираю все версии подряд.

— Бросьте скромничать, — произнес Кейл, рассматривая его.

Гурни несколько удивился такому ответу, но парировал:

— Это не скромность, а честное признание в растерянности. В этом расследовании слишком много неизвестных. Никто ничего не знает наверняка.

— Кроме убийцы? — улыбнулся Кейл и глянул на часы. — И все же вы пришли с какими-то вопросами.

— Расскажите все, что можете, про Мэйплшейд. Что за девочки туда попадают, что за люди идут туда работать, какие есть ключевые моменты, что вы сами там делали, почему уволились…

— Вас интересует Мэйплшейд до или после прихода Эштона?

— И то, и другое, но меня особенно интересует период, когда там училась Джиллиан Перри.

Кейл задумчиво прикусил губу, словно обдумывая задачу.

— Если вкратце, то история такая. На протяжении восемнадцати лет из тех двадцати, что я работал в Мэйплшейде, это было эффективное заведение терапевтического профиля для решения широкого спектра проблем эмоционального и бихевиорального толка. Но пять лет назад случилось явление Скотта Эштона. С фанфарами — звезда современной психиатрии, великий новатор, идеальный кандидат, чтобы двигать школу на первые позиции в индустрии. Однако, как только он обосновался на месте директора, он принялся сужать специализацию, занимаясь все более и более патологическими случаями — девочками, которые морально и физически насиловали других детей. Школу заполнили одержимые сексом девицы с жутким анамнезом, пережившие инцест и как жертвы, и как инициаторы. Эштон превратил Мэйплшейд из заведения для реабилитации сложных подростков в унылое прибежище сексуальных маньячек и психопаток.

Гурни показалось, что Кейл не в первый раз произносит эту речь ровно такими словами, однако эмоции за ними были искренними. И на недолгий, но показательный момент выверенную игривость вытеснила настоящая злость.

В повисшей тишине раздалась мелодия баллады «Милый Дэнни».

Память затянула Гурни внезапно и коварно, словно разверзшаяся могила. Надо было сейчас же извиниться, придумать уважительный повод прервать разговор, уйти отсюда, бежать… Пятнадцать лет прошло, а песня все еще была невыносимой.

И тут мелодия прервалась. Гурни застыл, тяжело дыша, словно оглушенный солдат в окопе, в настороженном ожидании, что стрельба вот-вот возобновится.

— Что с вами? — спросил Кейл, с любопытством наблюдая за ним.

Первым порывом было солгать, не допустить чужого человека до раны. Но затем Гурни решил, что правда — всего лишь правда, и ответил:

— Так звали моего сына.

— Простите, как? — растерялся Кейл.

— Дэнни.

— Я что-то не улавливаю…

— Там, в комнате, сейчас играла флейта… да неважно. Накрыло воспоминание. Простите, что отвлек. Вы описывали трансформацию контингента в школе.

Кейл поморщился.

— «Трансформация» — определенно не то слово, которое я бы выбрал для такой катастрофы.

— Однако школа продолжает считаться эффективной, верно?

Кейл усмехнулся, и глаза его сверкнули:

— Знаете, сколько люди готовы платить, чтобы сбагрить неуправляемого и неадекватного подростка? И чем кошмарнее поведение такого подростка, тем больше семья заплатит!

— То есть они платят не за то, чтобы их дети поправились?

Кейл снова усмехнулся:

— Если вы обнаружите, что ваше двенадцатилетнее исчадие насилует пятилеток, поверьте, вас будет заботить не лечение, а как бы любой ценой сослать этого монстра с глаз долой, пусть бы и на несколько лет.

— Значит, именно такой «контингент» попадает в Мэйплшейд?

— Именно.

— И Джиллан Перри была такая?

Кейл несколько раз задумчиво моргнул, а затем произнес:

— Боюсь, в таком контексте обсуждение специфических персоналий юридически чревато. Так что подобной конкретики я вам предоставить не могу.

— Я представляю характер Джиллиан по рассказам. Сейчас я вспомнил ее потому, что она, кажется, попала в Мэйплшейд до появления Эштона с его реформами?

— Верно. Однако, не затрагивая именно юную Перри, могу сказать, что исходно Мэйплшейд работал с самыми разными поведенческими девиациями. И в каждый отдельно взятый момент на фоне прочих учащихся девочек было две-три особо вопиющих. То есть они были и до Эштона, просто Эштон сосредоточил на них все ресурсы. С его приходом Мэйплшейд перепрофилировался в интернат для таких, кто, дай им волю, соблазнит хоть мерина. Теперь вам стало понятнее?

Гурни задумчиво посмотрел на красные изразцы печки.

— При всем уважении к конфиденциальности и вашему желанию ее не нарушать Джиллиан Перри теперь никак не навредить. Передо мной задача — найти ее убийцу, и мне важно что-то узнать о ее круге общения до школы. Поэтому, если Джиллиан когда-нибудь с вами делилась…

— Нет-нет, исключено. Что бы она ни доверила мне, дальше меня эта информация не пойдет.

— Но риски ужасно высоки.

— Разумеется. Например, риск бесчестия. Я не разглашаю тайны, которыми со мной делились, будучи уверены, что я их сохраню. Понимаете?

— К сожалению, да.

— Если вас интересует процесс вырождения Мэйплшейда из приличного заведения в кунсткамеру, мы можем об этом поговорить. Но частных лиц я обсуждать не буду. Мы живем в скользком мире, детектив. Уверен, вы знаете, о чем я. Все зыбко. Полагаться можно только на свои принципы.

— Какой же принцип убедил вас уволиться из Мэйплшейда?

— Мэйплшейд стал интернатом для сексуальных психопаток, которым нужен не терапевт, а экзорцист.

— Значит, доктор Эштон нанял кого-то вместо вас?

— Он нанял человека на ту же позицию, — поправил Кейл, и в этой фразе сквозила ненависть.

— Кого же?

— Его фамилия — Лазарь. По-моему, это исчерпывающе его описывает.

— В каком смысле?

— В том, что доктор Лазарь поведением мало отличается от зомби.

Кейл громко выдохнул, словно поставив точку. Гурни понял, что разговор окончен.

Будто нарочно дождавшись этого момента, флейта за стенкой очнулась, и заунывные трели «Милого Дэнни» выпроводили его прочь из дома.

Глава 33Простая перестановка

Переживание сказки, пробуждение ключевого архетипа — вот что изменило его жизнь и мир вокруг, вот во что он погрузился с той же ясностью, как в первый раз.

Словно смотришь кино — и в то же время играешь в нем сам, и постепенно забываешь, что это игра, и начинаешь по-настоящему проживать, чувствовать, осязать — куда глубже и подлиннее, чем возможно в так называемой реальности.

Сюжет повторялся из раза в раз:

Иоанн Креститель был бос и наг, не считая домотканой набедренной повязки, едва прикрывавшей срам. Она держалась на грубом кожаном ремне, за который был заткнут простой охотничий нож. Иоанн Креститель стоял возле смятой постели в каморке, напоминавшей то ли спальню, то ли темницу, и не мог пошевелить ни руками, ни ногами, хотя не было зримых цепей или кандалов.

Тесно.

Душно.

Если потерять равновесие и упасть, можно задохнуться.

И тут в темницу спускалась Саломея. Медленно проступая сквозь мрак, она являлась ему в дымке шелка и ароматов и начинала перед ним танцевать, извиваясь, напоминая скорее змею, чем женщину. Полупрозрачные вуали одна за другой растворялись, обнажая бархатную кожу, безупречные крупные перси, округлые ягодицы. Саломея источала сладострастие. Она была само совершенство, сама страсть, сама смерть. Она танцевала, и тело ее извивалось и покачивалось, суля блаженство.

Это был зачин грехопадения.

Это была Ева, демон-суккуб.

Воплощение первобытного змея.

Чистое зло.

Похоть без прикрас.

И она танцевала — для него. Против него. Пот сверкал на вздымающейся груди, губы блестели от влаги. Она приближалась, касалась его бедром, пронзая током его плоть, а затем раздвигала ноги, скользила по коже шершавым лобком, и в его горле сгущался крик, вопль ужаса; он чувствовал, как ужас струится по венам, как сердце рывками выталкивает яд, как под небом зарождается звук — сначала слабый стон, но вот он растет, растет, просится наружу сквозь сжатые зубы, а ее глаза горят, она прижимается к его паху своим, и он наконец кричит, рычит, исторгает рев, сотрясающий мир, высвобождающий члены из невидимых пут, хватает охотничий нож — священный кинжал, — со всей мощью земли и неба, которые в нем сошлись, взмахивает этим кинжалом, очертив прекрасную и страшную дугу, и даже не замечает, как лезвие проходит сквозь потную шею.

Голова ее откидывается и падает, падает, исчезая где-то во мгле, на полу, и тело, мокрое от истомы, превращается в серый прах, который уносит поднявшийся ветер, наполняющий душу теплом, светом, покоем и знанием: вот она — его миссия.

Вот он — его путь.

Большинству людей Господь открывается медленно, постепенно, годами. Однако на иных Он обрушивается словно вспышка молнии — освещая все вокруг, испепеляя нечистоты.

Так получилось и с ним.

Ясность и торжество первого откровения возвращались к нему каждый раз, не теряя крепости, и Великая Истина «сказки» пронизывала его с каждым новым переживанием.

Истина была проста: Саломея не отрежет голову Иоанну, как приказал Ирод, если Иоанн первым нанесет удар. Иоанн, который ожил в нем, чтобы исправить историю. Иоанн, победитель коварной Евы. Иоанн Креститель, исповедующий крещение кровью. Иоанн Каратель, стирающий первородную слизь с лица земли. Палач змеи Саломеи — воплощения предвечного зла.

Откровение придавало смысл его жизни.

Он принял его смиренно и теперь испытывал лишь бескрайнюю благодать и благодарность.

Ведь сколько людей в этом мире живет, не зная, кто они и в чем их предназначение!

Про себя он знал.

И знал, что он свое предназначение исполнит.

Глава 34Тревога Эштона

Он позвонил, когда Гурни сворачивал на парковку у здания окружной прокуратуры. Голос звучал нервно, и в нем слышались нотки непривычной фамильярности.

— Дэйв, я насчет вчерашнего разговора… ну, про девушек, которые пропали… я тогда сослался на конфиденциальность, но все-таки решил сделать пару звонков и навести справки — сам, осторожно, не привлекая лишнего внимания. Чтобы не выдавать имен третьим лицам, понимаете?

— Понимаю.

— В результате я кое с кем созвонился и… наверное, рано делать выводы, но, похоже, происходит нечто странное.

— Что значит «странное»?

— В общей сложности я сделал четырнадцать звонков. У меня было четыре номера бывших учениц и десять номеров родителей или опекунов. С одной из учениц мне удалось поговорить, другой я оставил сообщение на автоответчике. Еще два номера больше не обслуживаются. Я также дозвонился в две семьи, остальным восьми оставил сообщения, и двое перезвонили. Итого состоялось четыре разговора с родственниками.

Гурни пришел в некоторое замешательство от этой нервозной арифметики, но решил не перебивать. Эштон продолжил:

— В одном случае — все хорошо, никаких проблем. Но в трех других…

— Постойте, — не выдержал Гурни. — Что значит «никаких проблем»?

— Значит, что семья в курсе местонахождения девушки. Сказали, что она в колледже и они с ней говорили чуть ранее в тот же день. А по трем другим номерам ответили, что понятия не имеют, где девушки. Если абстрагироваться от нашего контекста, такой ход событий не слишком примечателен: я лично рекомендую некоторым выпускницам, особенно если речь идет о токсической зависимости, решительно сепарироваться от родителей. Бывают случаи, когда воссоединение с семьей не способствует выздоровлению. Думаю, вы понимаете, о чем я.

Гурни чуть не проговорился, что уже слышал это от Саванны, но вовремя спохватился. Эштон продолжил:

— Однако меня насторожили рассказы о том, каким именно образом эти девочки покинули дом.

— Каким же?

— Первая мать сообщила, что после выпуска дочь вела себя нехарактерно прилично на протяжении почти месяца. А затем как-то за ужином потребовала денег на покупку новой машины, а именно — родстера «Миата» за двадцать семь тысяч. Родители, естественно, отказали. Она тут же обвинила их в бессердечности, в запале вспомнила все свои детские травмы и выставила нелепый ультиматум: либо ей дают эти деньги, либо она навсегда перестает с ними разговаривать. Родители снова отказались, после чего девочка в буквальном смысле собрала вещи, вызвала такси и уехала. С тех пор звонила всего однажды — сказала, что снимает с кем-то квартиру, хочет спокойно «подумать о жизни» и что любые попытки с ней связаться или ее вернуть будет расценивать как недопустимое посягательство на ее личную жизнь. С тех пор от нее ничего не слышно.

— Вам лучше знать ваших учениц, но на первый взгляд это довольно типичная история про избалованную девицу с дурным характером, — произнес Гурни и замолчал, с интересом ожидая реакции Эштона — станет ли он как-то оспаривать такую характеристику своей выпускницы.

— Именно так, — согласился Эштон. — «Избалованная девица» топает ногами, хлопает дверью и в качестве наказания отвергает родителей. В этом действительно нет ничего особенного.

— Тогда что вас насторожило?

— То, что все три семьи рассказали одну и ту же историю буквально слово в слово.

— Буквально?

— Да, отличалась только марка и стоимость машины. Вторая девочка требовала вместо «Миаты» за двадцать семь тысяч «BMW» за тридцать девять, а третья хотела «Корветт» за семьдесят.

— Впечатляет.

— Теперь у вас нет вопроса, что меня насторожило?

— Теперь у меня есть вопрос, что эти истории связывает. Нет ли у вас каких предположений после разговоров с родителями?

— Мне ясно одно: совпадением это быть не может. Выходит, речь о каком-то заговоре?

— У меня сходу две версии. Первая: девочки договорились между собой, хотя тут же возникает вопрос, почему они выбрали именно такой способ уйти из дому. Вторая версия: каждая по отдельности следовала инструкциям третьего лица или группы лиц, и не факт, что они вообще знали, что сценарий повторяется с кем-то еще. И здесь тоже возникает вопрос, зачем.

— То есть вы не допускаете варианта, что они договорились проверить, не удастся ли раскрутить родителей на дорогие тачки?

— Сомневаюсь.

— Договорились они между собой или ими руководил некто третий — в обоих случаях неясно, почему выбраны машины трех разных марок.

У Гурни была идея и на этот счет, но он хотел еще немного подумать.

— По какому принципу вы выбирали, кому звонить?

— Никакого специального принципа не было. Это просто одноклассницы Джиллиан.

— Одногодки? То есть им всем по девятнадцать-двадцать лет?

— Да.

— Но вы понимаете, что теперь все же придется передать списки учащихся полиции?

— У меня пока другая позиция. Что известно на настоящий момент? Три девушки, юридически совершеннолетние, ушли из дому после одинаковой ссоры с родителями. Да, паттерн вызывает вопросы, поэтому я вам позвонил. Однако я не вижу здесь криминала, требующего незамедлительного вмешательства.

— Но этих девушек было больше трех.

— Вам это наверняка известно?

— Я уже говорил…

— Да, да, — перебил Эштон, — некто анонимный сообщил вам, будто кто-то из выпускниц Мэйплшейда не выходит на связь. Но где здесь факты и доказательства? Давайте не мешать все в одну кучу. Я не хочу нарушать политику конфиденциальности из-за домыслов.

— Доктор, вы сами позвонили мне. И в вашем голосе была тревога. А теперь вы меня убеждаете, что тревожиться не о чем. Отчего такая непоследовательность?

Эштон молчал секунд пять, а Гурни слушал его нервное дыхание. Наконец доктор заговорил, на этот раз упавшим голосом:

— Послушайте, я не хочу вот так взять и уничтожить Мэйплшейд. У меня есть предложение: я попробую связаться с остальными семьями и позвоню по всем номерам, которые имеют отношение к недавним выпускницам. Прежде чем делать что-то необратимое, нужно выяснить масштабы этого зловещего паттерна. И если мы узнаем о каких-то еще аналогичных случаях…

— Хорошо, доктор, звоните. Но считаю своим долгом вас известить, что существующую информацию я намерен передать в бюро расследований.

— Поступайте, как считаете нужным. Я только прошу вас не забывать, что по большому счету вы ничего не знаете. На кону годы ценного опыта и миссия, построенная на человеческом доверии. Вы можете ее уничтожить из-за неподтвержденной догадки.

— Я понимаю, что́ на кону. И вы, как всегда, красноречивы, — добавил Гурни, отметив про себя, что это красноречие начинает его раздражать. — Однако что касается миссии Мэйплшейда, наверняка вы осознавали риски, выбирая для школы текущий формат?

— Осознавал, — согласился Эштон. — Расскажите, что вам известно про наш формат, а я объясню, почему его избрал.

— Если немного перефразировать, мне сказали, что вы превратили заведение для сложных подростков в зоопарк для неизлечимых чудовищ.

— Да, бытует и такая трактовка, особенно там, где перемены не способствуют карьерному росту, — вздохнул Эштон, явно намекая на Кейла, но Гурни решил не поддерживать намек.

— Какова ваша собственная трактовка?

— Я считаю, что в нашей стране переизбыток терапевтических интернатов для невротиков. А мест, где можно было бы наблюдать и лечить подростков, чья психика пострадала от деструктивной сексуальной одержимости и насилия, толком нет. Я надеялся хотя бы отчасти восполнить нехватку.

— И как вы сами оцениваете эффективность?

Эштон снова вздохнул.

— Некоторые расстройства до сих пор принято лечить допотопными методами, и перемены в этой области даются не так легко, как всем хотелось бы. Если у вас как-нибудь найдется пара свободных часов, могу рассказать подробнее. Но сейчас я бы, с вашего позволения, продолжил обзвон.

Гурни взглянул на часы на панели.

— А я уже пять минут как опаздываю на встречу. Прошу, держите меня в курсе. И последний вопрос, доктор. У вас же есть телефон и адрес Алессандро из агентства «Карнала»?

— Кого?

Гурни молчал.

— Вы имеете в виду автора рекламного снимка? Но откуда бы у меня взяться его телефону?

— Я подумал, что снимок вам подарил сам фотограф или агентство.

— Нет. Вообще-то это Джиллиан подарила мне его на свадьбу. В то самое утро.

Глава 35И это еще не все

Здание прокуратуры имело забавную историю. До 1935 года в нем размещался приют для душевнобольных Бамблби, основанный в 1899 году на щедрые средства британского переселенца сэра Джорджа Бамблби, по уверению лишенных наследства потомков, в момент умственного помешательства. Это служило источником вдохновения для многочисленных любителей пошутить о психической неполноценности работников инстанции, которая сюда переехала в годы Великой депрессии.

Мрачное здание из темного кирпича зловеще нависало над частью городской площади. Фасад уже давно собирались почистить пескоструйкой, чтобы избавиться от вековой копоти, но эта задача бесконечно откладывалась из-за жанрового кризиса бюджета. Последний ремонт интерьеров проводился в шестидесятых. Потрескавшиеся плафоны заменили лампами дневного освещения, а стены обшили гипсокартоном. Сложная система охраны в холле не изменилась с последнего визита Гурни — ни внешне, ни в смысле скорости работы. Сразу за металлодетекторами все было знакомым, и минуту спустя Гурни толкнул дверь с матовым стеклом и табличкой «Окружной прокурор».

За конторкой стояла все та же обескураживающе привлекательная для своих лет Эллен Ракофф — секретарша в кашемировом свитере. Она посмотрела на Гурни критическим взглядом опытного администратора.

— Опаздываете, — констатировала она, и Гурни заметил, что Эллен определенно помнит его после дела Меллери, потому что обратилась к нему не по имени. — Идемте, — Эллен повела его по коридору к двери с табличкой «Переговорная». — Желаю удачи.

Гурни зашел и сначала подумал, что попал не на то совещание. За круглым столом в помещении без окон сидело несколько человек, но среди них не было Шеридана Клайна, к которому он, собственно, приехал. Впрочем, заметив злорадную физиономию Родригеса, он понял, что пришел по адресу.

Родригес был коренастым, мясистым мужичком с вечно недовольной физиономией и аккуратно причесанной шевелюрой. Волосы были черными и явно крашеными. Синий костюм безупречно отглажен, рубашка белоснежна, а галстук кроваво-красен. Очки в узкой оправе обрамляли темные, злые глаза.

Слева от Родригеса сидел Арло Блатт и разглядывал Гурни с плохо скрываемой враждебностью. Справа расположился некто невыразительный и слегка угрюмый. Гурни подумал, что это обусловлено скорее конституцией, чем ситуацией. Угрюмый смерил Гурни характерным для полицейских оценивающим взглядом, мельком посмотрел на часы и зевнул. Напротив этой троицы, откинувшись на стуле, восседал Хардвик. Руки его были скрещены на груди, а глаза закрыты, словно гнетущее соседство клонило его в сон.

— Привет, Дэйв, — произнес женский голос, показавшийся Гурни знакомым. Он повернулся и увидел высокую рыжую женщину, необычайно похожую на молодую Сигурни Уивер. Она стояла в дальнем углу комнаты, возле отдельного стола.

— Ребекка! Надо же, я и не думал, что ты…

— Да я и сама не думала. Шеридан позвонил утром и спросил, есть ли у меня время. Время нашлось, и вот я здесь. Будешь кофе?

— С удовольствием.

— Черный?

— Конечно.

Вообще-то Гурни предпочитал кофе с молоком и сахаром, но почему-то не хотел признаваться Ребекке, что она не угадала.

Ребекка Холденфилд была специалистом по серийным убийцам, Гурни уже доводилось с ней работать на деле Меллери. Она вызывала у него уважение, невзирая на предубеждение против психологов-криминалистов. Но зачем Клайн ее пригласил?

В этот момент дверь открылась, и в комнату зашел окружной прокурор собственной персоной. Как обычно, Клайн был энергичен и собран. Его взгляд, подобно лучу воровского фонарика, быстро скользил по комнате, изучая диспозицию. Наконец он увидел Ребекку.

— Бекка! — воскликнул он. — Ты пришла, как хорошо! Дэйв, и ты успел. Гвоздь программы, который нас всех здесь собрал. Привет, Род! — он лучезарно улыбнулся в ответ на кислую мину Родригеса. — Спасибо, что вы все отозвались и… даже привели своих людей, — добавил он, без особого интереса смерив взглядом свиту капитана. Гурни про себя отметил, что Родригес любил играть на публику, но предпочитал, чтобы публика состояла из значимых лиц.

Ребекка подошла с двумя чашками кофе, протянула одну Гурни, а со второй села за стол.

— Старший следователь Хардвик у нас в настоящий момент в работе не задействован, — продолжил Клайн, обращаясь ко всем сразу, — но, поскольку он начинал это расследование, я счел важным его пригласить.

Опять фальшь, подумал Гурни. В действительности прокурор «счел важным» спровоцировать стычку и развлечься. Он был апологетом метода извлечения истины из спора и считал, что чем агрессивнее спор, тем лучше. Воздух в комнате так и был пропитан враждебностью, и Гурни решил, что, возможно, это является своеобразным источником энергии для вечно бодрого Клайна, который явно такую атмосферу поощрял и сейчас чуть не дрожал от накала.

— Род, я пока налью себе кофе, а ты изложи текущую версию бюро по поводу нашего дела, чтобы всем было слышно и понятно.

Гурни показалось, что Хардвик хмыкнул.

— Изложу вкратце, — начал капитан. — Насчет убийства Джиллиан Перри нам известно, что именно произошло, когда и при помощи чего. Нам также известно, кто убийца, и в настоящее время мы заняты его поиском с целью последующего ареста. Для этого объявлена крупнейшая облава в истории бюро. Это масштабная операция, она продолжается уже некоторое время — идет тяжело, но идет.

Хардвик издал какой-то сдавленный, но отчетливо скептический звук. Капитан сидел, опустив локти на стол и придерживая левый кулак правой рукой. Он угрожающе взглянул на Хардвика, а затем продолжил:

— Мы провели более трехсот допросов и продолжаем расширять круг опрашиваемых. Билл — то есть лейтенант Андерсон — и наш Арло отслеживают и фиксируют динамику процесса.

Клайн вернулся к столу с кофе, но садиться не стал.

— Так пусть Билл нам и расскажет про динамику. Что мы знаем сегодня, чего не знали, например, спустя неделю после убийства?

Андерсон моргнул и прокашлялся.

— Ну, скажем так, за это время мы исключили множество версий, — произнес он и замолчал. Поняв по взглядам, что ответ никого не удовлетворил, он прокашлялся еще раз и переформулировал: — Были всякие вещи, про которые мы думали, что они произошли, а теперь мы знаем, что не происходили. И еще мы сейчас более четко представляем портрет убийцы. Он настоящий псих.

— Какие именно версии были исключены? — уточнил Клайн.

— Например, стало известно, что никто не видел, как Флорес покидает Тэмбери. Он не вызывал такси по телефону, не арендовал автомобиль в службах проката, и никому из водителей местных автобусов не запомнился человек с соответствующим описанием. Собственно, мы не нашли никого, кто видел убийцу после убийства.

Клайн обескураженно моргнул.

— Постойте, я что-то не понял…

Андерсон продолжил:

— Понимаете, иногда то, чего мы не нашли, не менее важно, чем то, что мы нашли. Например, Флорес отскреб домик садовника до такого состояния, что на месте не обнаружили вообще никаких следов его самого или кого бы то ни было еще, кроме жертвы. Он тщательно следил, чтобы не осталось улик, пригодных для анализа ДНК. Даже отдраил сифоны под раковинами в ванной и на кухне. Кроме того, мы допросили всех работников латиноамериканского происхождения в радиусе пятидесяти миль от Тэмбери, и никто из них ничего не знает про Флореса. А без отпечатков пальцев, ДНК и данных о въезде в страну миграционная служба нам не поможет, как и мексиканские власти. Образ на фотопортрете слишком непримечателен для опознания. Все, кому мы его показывали, говорили, что он выглядит знакомым, но насчет конкретного человека не было даже двух одинаковых предположений. Что же касается Кики Мюллер, исчезнувшей одновременно с Флоресом, ее также никто не видел после убийства Перри.

Клайн выглядел возмущенным.

— Фактически вы мне только что сообщили, что расследование не продвинулось.

Андерсон перевел взгляд на Родригеса. Родригес рассматривал собственный кулак.

Тогда впервые за встречу подал голос Блатт:

— Это вопрос времени.

Все удивленно посмотрели на него.

— У нас в тусовке свои люди, они следят, что там к чему. Рано или поздно Флорес проявится, что-нибудь кому-нибудь ляпнет, и нам его сдадут.

Хардвик, все это время изучавший свои ногти с таким лицом, словно его беспокоили эти странные наросты, спросил:

— Арло, ты про какую «тусовку» сейчас говорил?

— Про нелегалов, ясное дело.

— А если Флорес вообще не мексиканец?

— Ну, значит, гватемалец или никарагуанец, какая разница. У нас всюду свои люди. Так что без вариантов — рано или поздно… — он пожал плечами.

Клайн, почуяв конфликт, оживился и повернулся к Хардвику.

— К чему ты клонишь, Джек?

Родригес его опередил:

— Хардвик уже давно не в теме. Разговаривать имеет смысл с Биллом и Арло.

Клайн сделал вид, что не расслышал его.

— Джек?

Хардвик улыбнулся.

— А что я? Спросите нашего аса Гурни. Он меньше чем за четыре дня накопал такую кучу дерьма, о которой мы четыре месяца и не подозревали.

Клайн с возрастающим интересом повернулся к Гурни.

— Дэйв, что ты узнал?

— Узнал, какие нужно задавать вопросы, чтобы расследование продвинулось. — Гурни положил руки на стол и наклонился вперед. — Один из ключевых моментов, которыми нужно интересоваться, это прошлое жертвы. Джиллиан пережила сексуальное насилие в детстве и сама превратилась в насильницу, травмируя других детей. Она была жестокой и хитрой, и многие считали ее психопаткой. Такой человек легко наживает врагов и порождает мотивы для мести.

Блатт поморщился.

— Хочешь сказать, что Джиллиан изнасиловала Флореса, когда тот был мальчишкой, и за это он ее убил? Да это же бред.

— Определенно. Особенно если учесть, что Флорес был лет на десять ее старше. Но он мог мстить не за себя. Или мог мстить за собственную травму, не связанную напрямую с Джиллиан, а просто желая отыграться на любых насильниках, до кого сможет добраться. Мог откуда-то узнать про контингент Мэйплшейд, например, прочитать в работах Эштона. А потом прийти к самому Эштону, наняться разнорабочим, втереться в доверие и там дожидаться удобного момента для возмездия.

— Что думаешь, Бекка? — спросил Клайн. — Звучит правдоподобно?

Она кивнула:

— Вполне. Джиллиан могла оказаться жертвой в результате действий против кого-то из близких Флореса или принадлежности к специфической группе преступников в целом. Есть доводы в пользу этих вариантов?

Клайн повернулся к Гурни.

— То, как убийство было обставлено — выбор дня, водружение отрубленной головы на стол, — выглядит продуманным. Это в пользу версии возмездия. Но у нас не хватает информации, чтобы понять, была ли Джиллиан для убийцы персоной или персонификацией.

Клайн допил кофе и отправился за добавкой, на ходу обращаясь сразу ко всем присутствующим.

— Если принять это за рабочую версию, какие шаги потребуются для расследования? А, Дэйв?

Гурни считал, что для начала требовалось узнать больше подробностей о тяжелом детстве Джиллиан и о людях, с которыми она общалась сверх того, что уже сообщили ее мать и Саймон Кейл. Но какие шаги для этого нужно было предпринять — он еще не знал. Вслух он ответил:

— Могу составить список рекомендаций в течение ближайшей пары дней.

Клайн, казалось, удовлетворился этим ответом и продолжил:

— Хорошо, но что еще? Хардвик нам обещал целую «кучу» дерьма.

— Боюсь, что до кучи нам все же не хватает конкретики, но я озвучу пункт, который мне кажется важным. Несколько выпускниц Мэйплшейда пропали без вести.

Все моментально оживились, словно в комнате раздался выстрел. Гурни продолжил:

— Эштон и еще один человек пытались связаться с недавними выпускницами и не смогли их найти.

— Это не обязательно значит, что… — начал было Андерсон, но Гурни его перебил:

— Само по себе это ничего не значит, но есть некоторый паттерн. Все пропавшие одинаковым образом поссорились с родителями, потребовав купить дорогую машину, а затем использовали отказ как повод уйти из дому.

— О скольких девушках идет речь? — спросил Блатт.

— Бывшая ученица рассказала о двух пропавших одноклассницах, о которых родители ничего не знают. Затем Эштон рассказал еще о трех, которые как раз исчезли после описанной ссоры. Во всех трех случаях ссора происходила по одному сценарию.

Клайн покачал головой.

— Как это может быть связано с убийством Перри?

— Помимо одинаковой ссоры с родителями девушек объединяло знакомство с Флоресом.

Выражение лица Андерсона становилось все более кислым.

— Как же так вышло?

— Флорес нанялся подработать в Мэйплшейде для Эштона. Видимо, он был хорош собой, нравился девочкам. Так совпало, что пропали именно те из них, кто прямо выражал к нему интерес и кто, по свидетельствам очевидцев, разговаривал с ним.

— А в розыск их объявили? — спросил Андерсон с узнаваемой надеждой служащего, который мечтает спихнуть работу на другую инстанцию.

— Нет, ни одну, — ответил Гурни. — Проблема в том, что им есть восемнадцать, то есть они имеют право не сообщать семье о своем местонахождении. Каждая так или иначе объявила о желании уйти из дому и держать свои перемещения в тайне. Следовательно, нет формальной причины ни одну из них объявлять в розыск.

Клайн начал прохаживаться по комнате.

— Интересный крен. Что скажешь, Род?

Капитан выглядел еще мрачнее, чем в начале встречи.

— Я вообще-то не понимаю, к чему Гурни тут клонит.

Клайн ответил за Гурни:

— Кажется, он склоняет нас к пониманию, что дело Перри может касаться не только Джиллиан Перри.

— И что Гектор Флорес может быть ни хрена не мексиканским садовником, — добавил Хардвик, многозначительно уставившись на Родригеса. — Как я в свое время и говорил.

Клайн удивленно поднял брови.

— Когда?

— Когда меня еще не сняли с дела. Исходный сюжет про Флореса, от которого все отталкивались, мне сразу показался чушью.

Гурни подумал, что, если бы Родригес мог сжать зубы еще сильнее, все бы услышали хруст.

— Что значит — чушью? — поинтересовался Клайн.

— Это значит, что Флорес получался слишком линейным.

Гурни понимал, что Родригес переживает торжество Хардвика как удар поддых, особенно в присутствии окружного прокурора.

— А это что значит? — повторил Клайн.

— Сами подумайте: неграмотный работяга, хватающий все на лету, попадает к гениальному доктору, с дикой скоростью прогрессирует, спит с богатой соседкой, спит с Джиллиан Перри, от переизбытка впечатлений слетает с катушек… Так только в мыльных операх бывает, и чтобы принять такое за чистую монету, надо быть тупой домохозяйкой, — процедил он, отчетливо адресуя характеристику Родригесу.

Гурни наблюдал за Клайном. Под гримасой озабоченности скрывался азарт любителя наблюдать за стычками.

— У вас была своя теория насчет Флореса? — уточнил Клайн.

Хардвик откинулся на спинку стула, вздохнул и как-то сник.

— Тут проще найти неувязки в чужой логике, чем выстроить свою. Если собрать все факты воедино, про Флореса не понятно ровным счетом ничего.

Клайн повернулся к Гурни.

— Ты согласен?

Гурни тоже вздохнул.

— Некоторые факты друг с другом не вяжутся, хотя формально это части одной последовательности. Это значит, что мы упускаем какое-то важное звено, которое поставило бы все остальные фрагменты на свои места. Думаю, что реальная история не настолько проста. Джек как-то верно подметил, что она многослойная, — произнеся это, Гурни спохватился, что упоминание предыдущего разговора с Хардвиком может его скомпрометировать, но, судя по реакции присутствующих, никто об этом не подумал. Правда, Блатт раздул ноздри, словно крыса, учуявшая что-то любопытное, но Блатт всегда так выглядел.

Клайн задумчиво отпил кофе.

— Какие именно факты не стыкуются, Дейв?

— В первую очередь слишком быстрое превращение Флореса из разнорабочего в управляющего.

— Полагаете, Эштон солгал на этот счет?

— Разве что самому себе. Он рассказывал, что ему очень хотелось верить, что это его личный успех. Тем более что это подтверждало некую теорию, о которой он как раз писал книгу.

— Бекка, что скажешь?

Она улыбнулась, но эта улыбка не была нагружена никаким смыслом — чистая формальность. С тем же успехом она могла бы просто пожать плечами.

— Нельзя недооценивать силу самообмана. Особенно если речь о книге — естественно, он ухватился бы за любое видимое подтверждение своих домыслов.

Клайн глубокомысленно кивнул и повернулся к Гурни.

— Значит, твоя версия — что Флорес всех разыграл?

— Да. Думаю, он не тот, за кого себя выдавал.

— Хорошо, но ты говорил, что фактов, которые не стыкуются, несколько. Какие еще?

— Мотивация. Если Флорес изначально приехал в Тэмбери, чтобы убить Джиллиан, то почему он так долго тянул? А если приехал по другой причине, то по какой?

— Интересные вопросы. Продолжай.

— Что касается обезглавливания — оно выглядит одновременно хорошо спланированным и спонтанным.

— Поясни свою мысль.

— Расположение тела было нарочитым. Домик садовника был незадолго перед убийством отдраен до скрипа и блеска, чтобы уничтожить какие бы то ни было приметы, что там кто-то жил. Маршрут побега определенно был спланирован заранее. Флорес даже предусмотрел, что понадобится сбивать со следа собаку. Каким бы образом он в конечном итоге ни сбежал, этот способ он тщательно продумал. Такой расчет характерен для преступников, которые мнят, что у них Миссия — именно они придумывают самые невероятные и кропотливо спланированные схемы. Тем не менее известные нам обстоятельства, в которых произошло убийство, невозможно было предусмотреть.

Клайн чуть наклонил голову:

— То есть?

— Судя по видео, Джиллиан решила зайти в домик ни с того ни с сего. Незадолго до свадебных тостов она сказала Эштону, что хочет уговорить Гектора выйти к гостям. На записи Эштон рассказывал об этом начальнику полиции с супругой. Похоже, что идея всем показалась довольно странной, но Джиллиан, очевидно, была не из тех, кого это может остановить. В итоге с чем мы имеем дело? С убийством, которое выглядит как тщательно спланированное вплоть до последней секунды — а также череду обстоятельств, которые произошли спонтанно и которые убийца не мог учесть заранее. Что-то здесь не так.

— Ну почему? — отозвался Блатт, снова раздув ноздри. — Флорес вполне мог все подготовить и ждать себе в засаде. Чтобы жертва, значит, рано или поздно зашла к нему и — хоп!

Гурни скептически покачал головой.

— Арло, тогда получается, что Флорес заранее привел домик в стерильный вид, проработал путь к отступлению, специально оделся, собрался, предупредил Кики Мюллер, чтоб дожидалась его и… что дальше? Сел в обнимку с мачете и стал ждать, когда Джиллиан постучится в дверь?

— Вы говорите это таким тоном, что звучит бредово, — сказал Блатт, сверкая глазами, — но я, между тем, считаю, что ровно так все и было.

Лейтенант Андерсон поджал губы. Родригес сощурился. Ни один из них не спешил поддержать версию Блатта.

Неловкое молчание нарушил Клайн.

— Вы подметили какие-нибудь еще несостыковки?

— Ну, — произнес Гурни, — мне кажется, что мы игнорируем вопиющую деталь: пропавших выпускниц.

— А кто сказал, что они действительно пропали? — возразил Блатт. — Может, просто не хотят, чтобы их нашли. Они же там все того, не сказать чтоб нормальные. Но даже если они взаправду пропали, у нас нет повода считать, что это как-то связано с делом Перри.

Снова повисло молчание, и на этот раз его нарушил Хардвик.

— Может, Арло и прав. Но если они пропали, а связь есть, это скорее всего значит, что они мертвы.

На это никто возражать не стал. Было известно, что юные девушки, пропавшие при странных обстоятельствах, как правило, не возвращались домой живыми. А то, что все пропавшие перед исчезновением поругались с родными по одному сценарию, было более чем странным.

Родригес заметно злился и собирался поспорить, но не успел он открыть рот, как у Гурни зазвонил телефон. Тот взглянул на имя абонента и решил, что на звонок лучше ответить.

Это был Эштон.

— Я сделал еще шесть звонков, связался с двумя семьями. Буду обзванивать дальше, но звоню, чтобы сказать, что девушки из этих двух семей пропали после точно такого же конфликта. Одна потребовала «Сузуки» за двадцать тысяч, а другая — «Мустанг» за тридцать пять. Родители отказали, и девушки заявили, что уходят из дому и не желают, чтобы их искали. Куда уходят — не сообщили. Понятия не имею, как это трактовать, но очевидно, что происходит что-то подозрительное. И еще одно совпадение: обе позировали для рекламы в агентстве «Карнала».

— Давно они пропали?

— От одной нет вестей полгода, от другой — девять месяцев.

— Доктор, а теперь ответьте мне: вы готовы, наконец, поделиться именами? Или нам придется запрашивать доступ к документам через суд?

Все присутствующие с любопытством уставились на Гурни. Клайн застыл с чашкой у рта.

— Какие конкретно имена вам нужны? — спросил Эштон убитым голосом.

— Для начала — пропавших выпускниц. Затем — их одноклассниц.

— Хорошо.

— Еще вопрос: каким образом Джиллиан попала в агентство в качестве модели?

— Этого я не знаю.

— Она вам не рассказывала? Даже после того, как подарила свою фотографию на свадьбу?

— Нет, не рассказывала.

— А вы сами не интересовались?

— Я спрашивал, но Джиллиан была не большой любительницей отвечать на вопросы.

ВЫ ВСЕ ВКОНЕЦ СПЯТИЛИ? ПОЧЕМУ ВСЕ, КТО СВЯЗАН С ЭТИМ ДЕЛОМ, ВЕДУТ СЕБЯ, КАК ИДИОТЫ?

Гурни подавил желание заорать в трубку.

Вместо того он произнес:

— Благодарю, доктор. Тогда это все. Вам позвонят из бюро расследований насчет имен и контактов.

— Что это было? — спросил Клайн, пока Гурни убирал телефон обратно в карман.

— Еще двое девушек пропали по тому же сценарию. Одна просила у родителей «Сузуки», другая — «Мустанг». — Гурни повернулся к Андерсону. — Эштон согласен сообщить бюро имена пропавших, а также предоставить списки их одноклассниц. Расскажите ему, в каком формате эти списки нужны и как их вам переслать.

— Ладно, однако замечу, что в розыск никто не объявлен, а значит, у нас нет юридических оснований им заниматься. Речь идет о взрослых восемнадцатилетних женщинах, которые вполне добровольно покинули свои дома. То, что они почему-то не сообщили семьям, куда собрались, недостаточное основание для поиска.

Лейтенант Андерсон, похоже, мечтал о грядущей пенсии во Флориде и в своих мечтах уже на эту пенсию вышел, а потому тяготел к бездействию. Такой подход к полицейской работе всегда выводил Гурни из себя.

— Значит, придется найти достаточное основание, — сказал он. — Объявите их свидетельницами по делу об убийстве. Подключите изобретательность. Это часть вашей работы. И для этого, замечу, даже не понадобится пачкать руки.

Андерсон посмотрел на него с отвращением и вскинулся было, как человек, намеренный поскандалить, но Клайн его опередил.

— Дэйв, прости мой скепсис, но если ты клонишь к тому, что девушки действовали не по собственной воле, а по настоянию третьего лица, предположительно Флореса, то почему марки машин были разными? Почему они не потребовали все одну и ту же, если сценарий был одинаковый?

— Самый вероятный ответ — что марки машин были подобраны под конкретные возможности каждой семьи. Если конечной целью конфликта было уйти из дому из-за отказа, то нужно было, чтобы родные гарантированно отказали, затем поверили в обиду и не обратились в розыск. Это во-первых. А во-вторых, требование должно было звучать правдоподобно. Думаю, что цены более значимы, нежели марки машин как таковые. Понимаете? Требование машины за двадцать тысяч в двух разных семьях прозвучит по-разному. Одних возмутит, а других — нет. А значит, у вторых нужно требовать не за двадцать, а за сорок тысяч.

— Умно, — улыбнулся Клайн. — Если ты прав, то Флорес хитрюга. Маньяк, который блестяще соображает.

— Однако некоторые его поступки выглядят безумными, — заметил Гурни, поднимаясь, чтобы налить себе еще кофе. — Например, стрельба в чашку. Украсть ружье Эштона, чтобы разбить его чашку — какая в этом логика? Зачем так рисковать? Да, и кстати, — вспомнил Гурни и повернулся к Блатту, — вы же в курсе, что у Уитроу Перри есть ружье точно такого же калибра?

— Ты что, бредишь?

— Отнюдь. Пуля, которой выстрелили в чашку, вылетела из «Везерби» 257 калибра. У Эштона было такое ружье, и его кто-то украл. Но точно такое же есть у Перри. Не хотите расследовать это поглубже?

Повисла неуютная тишина, в которой Родригес и Блат принялись что-то сосредоточенно записывать в блокноты.

Клайн взглянул на них с укоризной, а потом вновь обратился к Гурни:

— Есть у вас еще какая-то информация, которой мы не знаем?

— Сложно сказать, — произнес Гурни. — Например, что вы знаете о безумном Карле?

— О ком?

— О супруге Кики Мюллер.

— А он-то здесь при чем?

— Возможно, ни при чем. Но у него самый веский мотив для убийства Флореса.

— Но Флореса никто не убивал.

— Откуда вы знаете? Он же исчез без следа. Может, его закопали на чьей-нибудь клумбе.

— Стоп, стоп, о чем мы вообще говорим?! — запротестовал Андерсон, и Гурни догадывался, что его приводит в ужас потенциальный фронт работ, особенно необходимость пачкать руки, раскапывая чужие клумбы. — Почему мы вдруг начали рассматривать воображаемые убийства?

Клайн неопределенно хмыкнул.

— Дэйв, кажется, ты не договорил.

— Текущие версии сводятся к тому, что Флорес сбежал с Кики Мюллер. Возможно, даже какое-то время прятался в доме Мюллеров, прежде чем исчезнуть с концами. А теперь представьте: возвращается Карл домой из плаванья, а там Флорес. Надеюсь, при допросе не возникло сомнений, что у Карла вообще-то не все дома?

Клайн сделал шаг в сторону, словно полную картину дела невозможно было разглядеть с той точки, где он стоял.

— Подождите-ка. Если Флорес убит, то выходит, он не имел отношения к исчезновению других девочек и к выстрелу в чашку Эштона. А также к эсэмэске, которую Эштон получил с его номера.

Гурни развел руками.

Клайн раздраженно потряс головой.

— Только у меня ощущенье, что паззл начал складываться, как ты взял и смахнул его со стола.

— Я ничего не смахивал со стола. Лично я не думаю, что Карл к этому причастен. Я даже про его жену не уверен. Просто пытаюсь обозначить поле вероятностей. К сожалению, конкретных фактов у нас не так много, как хотелось бы, чтобы на них полагаться. Поэтому важно смотреть во все стороны и учитывать самые разные возможности… — он помедлил, чувствуя, что следующая фраза прозвучит враждебно, но не сдержался. — Упрямая привязанность к одной-единственной гипотезе может быть той самой причиной, по которой следствие до сих пор не продвинулось.

Клайн вопросительно посмотрел на Родригеса, который изучал поверхность стола с таким лицом, будто перед ним разворачивались картины адских мук.

— Что скажешь, Род? Может, и впрямь имеет смысл посмотреть на дело под новым углом? Может, мы все это время буксовали из-за слепоты?..

Родригес медленно покачал головой.

— Нет, я так не думаю, — произнес он хрипло, и за этим хрипом клокотали плохо скрываемые эмоции.

После этого капитан отодвинул стул, неуклюже поднялся и молча вышел из комнаты с видом человека, которому невыносима собравшаяся компания. Это было неожиданно для человека, который маниакально уверял окружающих, что у него все под контролем. И, судя по лицам окружающих, они были удивлены не меньше Гурни.

Глава 36В сердце тьмы

Когда за Родригесом захлопнулась дверь, из совещания будто выдернули стержень, вокруг которого все вращалось. Громкий уход словно бы окончательно подтвердил тезис о бессмысленности текущего расследования, и говорить стало не о чем. Звездный психолог Ребекка Холденфилд выразила непонимание своей роли в разговоре и тоже ретировалась. Андерсон и Блатт маялись, лишившись в лице капитана привычного гравитационного поля и посредника в общении с окружным прокурором.

Гурни спросил, не появилось ли каких-нибудь версий насчет имени Эдварда Валлори, но их не появилось. Андерсон как будто не расслышал вопроса, а Блатт от него раздраженно отмахнулся, как бы имея в виду, что на такие глупости профессионалы времени не тратят.

Прокурор произнес несколько дежурных фраз о пользе собрания и о том, что наконец-то у всех единая картина происходящего. У Гурни сложилось другое впечатление, но он был рад, что у всех появился повод переосмыслить свою трактовку истории, а также что теперь никто не мог отмахнуться от пропавших выпускниц как от незначимого факта.

В завершение встречи Гурни поделился рекомендацией разведать, кто такой Алессандро и что происходит в агентстве «Карнала», поскольку они оказались общим знаменателем в биографии всех исчезнувших девушек, а также что связывало их с Джиллиан. Клайн как раз высказал одобрение этой идеи, когда в дверях появилась Элен Ракофф и многозначительно показала на часы. Он глянул на время и, спохватившись, заявил, что опаздывает на видеоконференцию с губернатором. Перед уходом он озвучил уверенность, что все самостоятельно найдут выход из здания. Андерсон и Блатт вышли вместе. Гурни и Хардвик ушли последними.

Хардвик водил характерный фордовский седан черного цвета. Отыскав машину на парковке, он облокотился на капот и закурил.

— Мощно капитан спасовал, — заметил он. — Люди с манией контроля одержимы порядком снаружи, потому что у них хренов бардак внутри. Родригес, кажется, свой бардак больше не в силах прятать, — он сделал глубокую затяжку и добавил: — У него дочь наркоманка. Ты знал?

Гурни кивнул:

— Ты на деле Меллери рассказывал.

— Она лежала в психушке Грейстоун, в Нью-Джерси.

— Да, помню.

Гурни хорошо помнил унылый серый день, когда Хардвик рассказал ему про дочь Родригеса — и про то, как капитан неизменно слетал с катушек, если в расследовании речь заходила о наркотиках.

— Так ее даже из Грейстоуна вышибли, потому что она тырила опиоиды и трахала других пациентов. Последнее, что я о ней слышал, это что ее арестовали за продажу крэка в группе «Анонимные наркоманы». Прикинь?

Гурни не понимал, к чему тот клонит. Едва ли Хардвик рассказывал все это из сострадания, чтобы оправдать поведение Родригеса.

Он молча наблюдал, как Хардвик делает длинную затяжку, словно испытывая объем своих легких. Выдохнув дым, он сказал:

— Вижу, вижу, как ты таращишься. Хочешь узнать, к чему я все это говорю, да?

— Был бы не против.

— Да ни к чему! Считай, это все от балды. Просто Родригес нынче вообще неспособен принимать здравые решения, вот и все. Он этому делу способен только навредить, — с этими словами Хардвик бросил недокуренную сигарету на асфальт и раздавил ботинком.

Гурни попытался сменить тему:

— Слушай, сделай одолжение, разузнай, что сможешь, насчет Алессандро и «Карналы». У меня ощущение, что остальные пропустили эту необходимость мимо ушей.

Хардвик не ответил. Вместо этого он помолчал еще минуту, разглядывая остатки сигареты под ногами, и наконец произнес:

— Ладно, мне пора.

Затем он сел в машину и поморщился, словно ему в нос ударила какая-то вонь.

— Ты там береги себя, старичок. Родригес — бомба замедленного действия. И он обязательно рванет. Зуб даю.

Глава 37Олененок

По дороге домой Гурни никак не мог понять, что за тоска его разъедает изнутри. Он ни на чем не мог сосредоточиться, но эта рассеянность была похожа на вытесненную попытку от чего-то, наоборот, отвлечься. По всем радиостанциям крутили что-то мерзкое. Любая музыка, не попадавшая в его настроение, казалась сейчас бездарной, а попадавшая усугубляла тоску. Голоса, доносившиеся из колонок, заставляли думать о бездарности или глупости их обладателей. Вся реклама была настолько неприкрытой ложью, что хотелось выть.

Гурни выключил радио и попытался сфокусироваться на дороге. По обочинам ютились мрачные деревушки с полузаброшенными фермами, которых отрасль добычи газа погубила отравленной морковкой. «Давайте насверлим тут скважин, экономика будет процветать…»

Нда, то еще настроение.

Но что меня гложет?

Гурни заставил себя вспомнить встречу с прокурором, чтобы понять, не там ли источник его беспокойства.

Кашемировый свитер Эллен Ракофф. Жалкое подобие камуфляжа. Никаким теплом и уютом не спрятать змеиную сущность. Опасность как неотъемлемая часть привлекательности.

Протокол осмотра места преступления авторства лейтенанта Андерсона. Даже сифоны под раковинами были прочищены. Почерк профессионала.

Факты, объединяющие пропавших выпускниц: ссора с родней, выходка с заведомо невыполнимой просьбой, знакомство с Гектором и агентством «Карнала», загадочный фотограф Алессандро.

Мрачное предположение Хардвика, что никого из девушек нет в живых.

Мучения Родригеса как отца проблемной дочери, обостренные всплывшими в деле параллелями.

Гурни слышал прощальную хрипотцу Родригеса так же отчетливо, словно капитан сидел на соседнем сиденье. Это был голос человека, безнадежно выбитого из колеи, неспособного вынести навалившийся на него груз, давно утратившего контроль над собственной жизнью из-за цепочки случайных обстоятельств и теперь теряющего контроль над профессией.

Бывают ли цепочки обстоятельств действительно случайными? Разве мы не сами создаем причины, со следствиями которыми затем неминуемо сталкиваемся? То, какие мы принимаем решения; то, как расставляем приоритеты — разве не… Внезапно Гурни почувствовал тошноту, потому что понял, что́ все это время его беспокоило. Он идентифицировал себя с несчастным капитаном. Человек, одержимый работой и выигравший в карьере, но проигравший как отец.

И в этот момент, словно этого осознания было мало, словно некое гневное божество хотело усугубить миг жутковатой ясности и тяжесть неприятного отождествления, не дать уйти от урока, — в этот самый момент он сбил олененка.

Он только что проехал знак, оповещавший о въезде в Браунвилль. Здесь не было никаких селений, только одичавшая, почти неузнаваемая ферма слева в долине реки — и лесистые холмы справа. Небольшая лань выскочила из-за деревьев, помедлила и внезапно бросилась перебегать дорогу — но до нее было еще далеко, и Гурни не подумал жать на тормоз. А когда за ней следом выскочил олененок, тормозить было уже поздно. Гурни резко вывернул руль влево, но все равно услышал и почувствовал тошнотворный удар.

Он остановился на обочине и посмотрел в зеркало заднего вида, надеясь ничего не увидеть, желая, чтобы это оказалось одной из чудесных ситуаций, где живучее существо поднимается и спокойно бежит дальше по своим делам, целое и невредимое. Но увы. В паре десятков метров за ним, у водосточной канавы, неподвижно лежало небольшое коричневатое тельце.

Гурни вышел из машины, втайне надеясь, что олененок просто оглушен и вот-вот вскочит на ноги. Но когда он подошел к нему, неестественный поворот головы и пустой взгляд распахнутых глаз убили всякую надежду. Гурни остановился и беспомощно огляделся. Лань стояла в запущенной долине и беззвучно смотрела на него.

Что тут было делать?

Он не помнил, как вернулся в машину. Его дыхание прерывалось из-за невольных рыданий. На полпути к Уолнат-Кроссинг он спохватился, что нужно проверить капот на предмет повреждений, но не нашел в себе сил остановиться. Он хотел поскорее оказаться дома, и больше ничего.

Глава 38Взгляд Питера Пиггота

Дом наполняла характерная гулкая пустота, как всегда, когда Мадлен не было дома. По пятницам она ездила ужинать с тремя подругами, чтобы поболтать о вязании, шитье и прочем рукоделии, о недавно прочитанных книгах и здоровье родных и близких.

Пребывая в раздрае за рулем, Гурни решил, что последует настояниям Мадлен и позвонит Кайлу, чтобы наконец как следует поговорить, поскольку нейтральные, почти безличные электронные письма, которыми они обменивались, нельзя было считать полноценным общением. Сухое, стерилизованное описание жизненных событий на экране не могло сравниться с живым голосом, который не умеет ни редактировать, ни удалять уже сказанное.

Он зашел в кабинет с твердым намерением позвонить, но сперва решил проверить автоответчик и почту. Там и там было по одному сообщению, оба от Пегги Микер — соцработника и супруги арахнофила.

На автоответчике голос ее звучал взволнованно, даже чересчур. Она сказала: «Дэйв, это Пегги. Помнишь, ты спрашивал про Эдварда Валлори? Почему-то это имя не шло у меня из головы, я все думала — почему оно мне кажется смутно знакомым? И тут я поняла! Я слышала его в колледже, на уроке литературы. Валлори был каким-то драматургом елизаветинской эпохи, хотя ни одной его пьесы не сохранилось, поэтому никто о нем не помнит. Но известно, что он был жутчайшим мизогинистом, ненавидел женщин до рвоты. До нас дошел только один фрагмент его работы, пролог к спектаклю — я отправила его тебе по электронной почте. Сам спектакль, говорят, был про героя, который убил свою мать. Представляешь, какой ад? Интересно, а все это как-то связано с твоим расследованием по делу Перри? В общем, глянь почту. Надеюсь, что оказалась полезна. Дай знать, если потребуется еще что-нибудь. Все это так интересно! Ладно, до связи, Мадлен привет!»

Гурни открыл ее письмо и быстро нашел пролог к спектаклю Валлори:

«Нет в мире целомудренной жены. Поскольку целомудрие — не женская черта. Ее черты, и речь, и ум на разный лад — но неизбежно лгут. Поверь в одно, в другое, в третье — равно ложь! За скользким маслом, бархатом румян скрывая слизь и гниль, она рисует внушающий любовь невинный облик. Но есть ли хоть нота правды в том, какую музыку мы слышим, любуясь этим ликом? Нет! Ни истины, ни ясности, ни чести. Поскольку чистота ей не присуща: она от плоти плоть, от крови кровь змея, что с верного пути свернуть мечтает всякого мужчину, заманив его в коварства путы…»

Гурни перечитал это несколько раз, пытаясь разгадать задумку автора.

Итак, это был пролог к пьесе, в которой главный герой убивает свою мать. Текст был написан несколько сотен лет назад известным женоненавистником. Его именем было подписано сообщение, отправленное с мобильника Флореса и адресованное Джиллиан в день ее убийства, а затем отправленное повторно Эштону — ровно два дня тому назад. В тексте сообщения значилось: «Я рассказал тебе про все причины».

Логичным было предположить, что речь о причинах, изложенных в этом прологе — единственном сохранившемся образчике творчества. В прологе женщины описывались как бесчестные, злобные, лживые существа. Чем больше Гурни вчитывался в эти слова, тем более извращенный сексуальный подтекст ему в них мерещился.

Гурни старался не полагаться на домыслы и всегда гордился своей способностью придерживаться фактов, но сейчас сам собой напрашивался вывод, что убийца использовал пролог в качестве оправдания смерти Джиллиан Перри — а возможно, и других смертей. И этот вывод напрашивался весьма настойчиво.

Естественно, в этой цепочке все звенья были зыбкими. Не было явных поводов считать, что предполагаемый елизаветинский драматург и отправитель сообщения — один и тот же Эдвард Валлори. Не было доказательств, что Гектор Флорес мог использовать это имя как псевдоним, хоть сообщение и было отправлено с его телефона и такой вывод, опять же, напрашивался.

Картинка начинала складываться, и складывалась она жутковатым образом. Пролог Валлори указывал на то, что первая гипотеза о мотиве была не просто безосновательной теорией. Для Гурни этот мотив звучал все более убедительно, поскольку его не покидало ощущение, что убийство Джиллиан было местью за какие-то прошлые сексуальные преступления, совершенные либо ею самой, либо другими ученицами Мэйплшейда. А то, что Эштон получил аналогичное сообщение, подтверждало догадку, что убийство не было спонтанным актом, а являлось частью какого-то сложного многоступенчатого плана — а значит, история продолжалась и смерть Перри не была конечной целью.

Возможно, у Гурни разыгралось воображение, но он подумал, что неслучайно единственным сохранившимся фрагментом пьесы Валлори оказался именно пролог. Мог ли этот пролог не просто предвосхищать события пьесы, а служить своеобразным намеком на реальные события будущего, на предстоящие убийства? Мог ли Флорес через эту цитату иносказательно сообщать миру о своих планах?

Гурни нажал кнопку ответа и написал Пегги: «А что еще известно про пьесу? Что-нибудь про сюжет, персонажей? Может, сохранились какие-то воспоминания современников Валлори?»

Впервые за время расследования он почувствовал настоящий азарт. Его посетило желание немедленно позвонить Клайну. Надеясь застать его в офисе, он набрал номер.

— У него видеоконференция, — отрезала Эллен Ракофф уверенным голосом несокрушимого привратника.

— В деле Перри новый поворот, прокурор захочет об этом узнать.

— Уточните, о чем речь.

— Речь, вероятно, не об одиночном, а о серийном убийстве.

Тридцать секунд спустя в трубке раздался голос Клайна. Он был напряжен, резковат и явно заинтригован.

— Серийное убийство, значит? Выкладывайте.

Гурни рассказал ему про Валлори, про сексуальную агрессию, скрытую за текстом пролога, и объяснил, как это увязывается не только с убийством Джиллиан, но и с пропавшими девочками.

— Как-то это очень уж вилами по воде, — произнес Клайн. — Насколько я понимаю, фактически известные нам обстоятельства нисколько не изменились. Ты же сам сегодня утверждал, что Флорес может как быть, так и не быть ключевой фигурой в этом убийстве, доказательств у нас нет, и надо рассматривать все возможные варианты. Так почему вдруг ты начинаешь передергивать все в пользу одной версии? И почему ты вообще звонишь мне лично, а не в бюро?

— Просто с учетом пролога Валлори появляется ясность относительно общего контекста. Может, дело в явной ненависти, а может — в самом слове «пролог». Пролог — это обещание дальнейших событий, понимаете? Флорес отправил Джиллиан это сообщение, как бы обещая убийство. И теперь сообщение получил Эштон. Выходит, речь о какой-то спланированной многоходовке.

— То есть ты думаешь, что Флорес убедил этих девчонок уйти из дому, высосав из пальца ссору с родителями, с единственной целью — убить их безнаказанно, чтобы никто не объявил их в розыск? — скептицизм в голосе Клайна боролся с искренним опасением, что это может оказаться правдой.

— Пока мы не найдем этих девушек и не окажется, что они живы-здоровы, я думаю, что к этой версии нужно отнестись серьезно.

— Разумеется, мы отнесемся серьезно, — отозвался Клайн, как бы возмущаясь предположением, что может быть иначе. — Потенциальный заговор с целью серийного похищения и убийства — это более чем серьезно, хотя я очень надеюсь, что худшие опасения все же не сбудутся, — он помолчал, а затем снова спросил: — И все-таки, почему ты звонишь мне, а не в бюро расследований?

— Потому что вы единственный, кто на этом деле способен принимать решения, которым я доверяю.

— Почему ты так считаешь? — спросил Клайн уже мягче, даже не пытаясь скрыть любовь к подобного рода лести.

— Эмоциональный накал на сегодняшней встрече был за рамками всяких приличий. Я знаю, что Хардвик и Родригес недолюбливают друг друга, это было понятно еще на деле Меллери, но сейчас этот дуэт явно вышел из-под контроля. Никто не способен мыслить объективно, все просто воюют. И у меня опасение, что каждую новость по этому делу будут расценивать в пользу той или иной воюющей стороны. Мне показалось, что лично вы не замешаны в перетягивании каната, поэтому предпочел позвонить вам напрямую.

Клайн помолчал и произнес:

— Ты, должно быть, не в курсе насчет своего приятеля?

— Приятеля?

— Родригес застукал его за злоупотреблением алкоголем на рабочем месте.

— Вот как?

— Да. Он отстранил его от должности за предполагаемое вождение в состоянии интоксикации и засунул в клинику с условием, что для возвращения к работе он должен пройти курс реабилитации. Странно, что Хардвик сам тебе не рассказал.

— Когда это было?

— Месяца полтора назад. Курс должен был длиться двадцать восемь дней, а Джек свалил из клиники, не пролежав там и десяти.

— Господи, — пробормотал Гурни. Он, разумеется, понимал, что Хардвику по личным причинам очень хотелось, чтобы Родригес ударил в грязь лицом, но это само по себе не объясняло ненависть, которой был пропитан воздух на встрече.

— Очень странно, что он сам не рассказал, — повторил Клайн, и удивление в его голосе граничило с укоризной.

— Если бы он рассказал, я бы не взялся за это дело, — сказал Гурни. — Тем больше причин, чтобы я работал только с вами и заказчицей. Если, конечно, общение со мной напрямую не осложнит вашу работу с бюро.

Прокурор протяжно хмыкнул, и Гурни догадывался, что его калькулятор рисков и выгод уже дымится от изменчивых условий задачи. Наконец Клайн произнес:

— Ладно. С одним условием: нигде не должно прозвучать, что ты работаешь со мной. Официально ты имеешь дело с заказчицей, совершенно независимо от меня, и не имеешь права прикрываться авторитетом прокуратуры. Ты частное лицо, Дэвид Гурни, работаешь по собственной инициативе, и точка. В таком случае я буду рад выслушивать любые твои комментарии по делу. Поверь, я тебя исключительно ценю за твой опыт работы в департаменте и вклад в расследование по делу Меллери, так что здесь никакого неуважения. Просто важно, чтобы наше сотрудничество было строго неофициальным. Вопросы будут?

Клайн был невероятно предсказуем: использовать всех, кого только можно, на полную катушку при условии, что собственная задница прикрыта со всех сторон. Гурни улыбнулся.

— У меня только один вопрос, Шеридан. Как бы мне связаться с Ребеккой Холденфилд?

Клайн заметно напрягся.

— Зачем она тебе?

— Мне кажется, я начинаю представлять себе портрет убийцы. Пока никакой конкретики, конечно, но у Ребекки подходящая специализация, чтобы помочь мне прояснить, в правильном ли направлении я мыслю.

— Ты почему-то говоришь «убийца», будто избегаешь называть его по имени.

— Вы про Флореса?

— Про кого же еще?

— Во-первых, мы не знаем наверняка, что, когда Джиллиан зашла в домик, он был там один. Так что не факт, что убийца именно он. Мы даже не знаем, был ли он вообще в домике на тот момент. Может, ее там ждал кто-то другой? Я понимаю, это звучит маловероятно, но я к тому, что доказательств у нас нет, а полагаться на гипотезы и домыслы надо осторожно. А во-вторых, меня смущает само имя. Если наш сказочный садовник-золушка действительно умный, расчетливый и талантливый убийца, то Гектор Флорес — практически наверняка псевдоним.

— У меня ощущение, что я на чертовой карусели. Стоит решить, что хоть один факт мы знаем наверняка, как он вылетает из-под носа и сменяется другим.

— Карусель — это еще неплохо. Лично у меня ощущение, что меня засасывает в сточную трубу.

— И ты хочешь, чтобы Бекку засосало за компанию?

Гурни решил не реагировать на грязный намек, явно сквозивший в голосе прокурора.

— Я хочу, чтобы она помогла мне придерживаться реальности и обозначила какие-то границы персонажа, которого я намерен поймать.

Возможно, сработала решительность, прозвучавшая в последних словах, или Клайн просто вспомнил о проценте раскрытых дел с участием Гурни, но голос его изменился.

— Я скажу ей, чтобы перезвонила тебе.

Час спустя Гурни сидел перед своим компьютером и всматривался в холодные глаза Питера Пиггота, чья история казалась ему похожей на дело Перри, а характер — похожим на предполагаемого героя пьесы Валлори. Правда, Гурни сам не до конца понимал, что его подтолкнуло открыть портрет Пиггота — психологическое сходство с убийцей или баснословные деньги, которые теперь сулил этот портрет.

Сто тысяч долларов — вот за это? Мир современного искусства определенно непостижим. Сто тысяч — за фото Питера Пиггота. Цена звучала так же странно, как и аллитерация. Нужно было поговорить с Соней, и он решил, что позвонит ей с утра, но сейчас стоило сосредоточиться не на стоимости портрета, а на характере смотревшего с экрана убийцы.

В пятнадцать лет Пиггот убил своего отца, чтобы устранить препятствие в своих откровенно нездоровых отношениях с матерью, с которой в итоге родил двоих дочерей. Когда ему исполнилось тридцать, он убил и мать — чтобы устранить препятствие в столь же нездоровых отношениях с дочерьми, которым на тот момент было тринадцать и четырнадцать.

На взгляд обывателя, Пиггот ничем не отличался от «нормальных» людей. Но Гурни упрямо казалось, что его глаза выдавали что-то важное. Их чернота выглядела почти бездонной. Пиггот полагал, что любые свои желания необходимо поощрять, и считал мир площадкой для их исполнения. Стоит ли говорить, что он оправдывал любые средства, которых это требовало, и нисколько не думал ни о ком, кроме себя. Таким ли Эштон представлял себе идеального психопата с безупречно выстроенными границами?

Сейчас, разглядывая неподвижную радужку на фотографии, Гурни был практически уверен, что Пигготом двигала маниакальная потребность контролировать все, что происходит вокруг. Его представления о порядке были неоспоримы, и любые поступки для воцарения этого порядка — непогрешимы. Гурни решил, что нужно попробовать подчеркнуть именно эту одержимость на фотографии — проявить потайного тирана за невыразительными чертами. Выманить дьявола из-под маски посредственности.

Интересно, не это ли будоражило воображение загадочного коллекционера Йикинстила? Тайное зло за явной безобидностью? Не этот ли контраст казался ему настоящей ценностью?

Портрет убийцы, разумеется, всегда значительно отличался от живого человека. На экране был лишь отпечаток образа чудовища, изрядно обусловленный безобидностью формата. Змей, лишенный яда. Парализованный, заламинированный черт.

Гурни скрестил руки на груди, откинулся в кресле и погрузился в раздумья, обратив взгляд в окно. Когда его взгляд сфокусировался на ярко-алом закате, ему показалось, что по небесной бирюзе размазана кровь. И тут же вспомнил, откуда взялась ассоциация. Южный Бронкс, спальня с бирюзовыми обоями. Жертва перестрелки, которая медленно сползла по стене на пол и оставила там жутковатый развод. Это было его первое расследование. Двадцать четыре года назад.

Вокруг жужжали мухи. Был август. Тело лежало на полу целую неделю.

Глава 39Реальность и нереальность

Двадцать четыре года он имел дело с кровью и смертью. Целая половина жизни. И даже сейчас, в отставке… Что там сказала Мадлен, когда он расследовал дело Меллери? Что смерть для него более естественная стихия, чем жизнь?

Он, конечно, с ней тогда спорил. Говорил, что дело не в смерти, а в загадке, в желании распутать клубок, потребности, чтобы свершилось правосудие.

Она, разумеется, наградила его своим фирменным скептическим взглядом. Мадлен не верила, что истинную мотивацию можно объяснить моральным принципом, и считала апелляцию к принципам нечестным способом выйти из спора.

Когда он из этого спора все-таки вышел, он сам понял всю правду. Его почти физически тянуло решать задачи, присущие расследованию, и вычислять спрятавшихся за загадками преступников. Им двигало нечто первобытное, безусловное и мощное, и эта сила была куда мощнее той, которая заставляла его думать об удобрении аспарагуса. Только процесс расследования убийств захватывал его внимание всецело и безраздельно. И ничто другое в его жизни не могло тягаться с этой одержимостью.

Это было одновременно хорошо и плохо. Хорошо — потому что это было подлинным увлечением, а ведь столько людей живет, не зная и тени подобной страсти. Плохо — потому что эта страсть с неумолимостью морских отливов уносила его от всей остальной жизни — и от Мадлен.

Он задумался, почему ее нет дома, и попытался вспомнить, не говорила ли она что-нибудь на этот счет — но не смог. Какие вещи на этот раз вытеснили ее? Богатей Йикинстил с его долларовой морковкой? Встреча в бюро и ее влияние на ход следствия? Интригующая многозначительность пролога пьесы Валлори? Внезапное желание паучьей женушки Пегги ему помочь? Эхо испуганного голоска Саванны Листон, сообщающего о пропаже бывших одноклассниц? Какой бы ни была правда, ясно было одно: практически что угодно, а то и все вместе напрочь вытеснило местонахождение Мадлен с радаров его памяти.

Потом послышался звук подъезжающей машины, и он наконец вспомнил: встреча с подружками-рукодельницами. Только обычно она возвращалась с этих встреч гораздо позже. Он отправился было на кухню, чтобы выглянуть в окно, но тут зазвонил телефон, так что ему пришлось возвращаться в кабинет.

— Дэйв, как здорово, что ты подошел! Не люблю общаться с твоим автоответчиком. У меня пара новостей, но ты не пугайся, ничего страшного не произошло, — протараторила Соня, и ее обычное возбуждение чуть-чуть оттеняла нервозность.

— Я собирался тебе звонить, — начал было Гурни, который действительно собирался расспросить ее про коллекционера, чтобы получше подготовиться к встрече завтрашним вечером. Но Соня его перебила:

— Встреча теперь не вечером, а днем, потому что вечером Яй внезапно летит в Рим. Надеюсь, это не сильно порушит твои планы? Если порушит, черт с ними, это важнее. Вторая новость — меня на встрече не будет, — она сделала паузу. Вторая новость явно ее тяготила. Гурни молчал. — Ты слышал, что я сказала? — уточнила она, занервничав еще сильнее.

— Встретимся днем, хорошо. Но почему тебя не будет?

— Да я, конечно же, очень хочу там быть, и я бы охотно пришла, но… ладно, давай я просто перескажу тебе его слова. Яй действительно очень впечатлен твоими работами и даже считает, что ты, возможно, положил начало целому новому жанру, и он очень взволнован перспективами и все такое. Но он сказал буквально следующее: хочу сперва лично познакомиться с этим Дэвидом Гурни и понять, как в одном человеке могут сочетаться художник и детектив, хочу понять, с кем имею дело, прежде чем по-настоящему в него вкладываться, и вообще мне нужно присмотреться к устройству его ума и воображения, причем желательно без посредников и прочих третьих лиц. Ну, я ему ответила, конечно, что меня впервые в жизни столь уничижительно обозвали «третьим лицом» и что меня впервые просят не являться на организованную мною же встречу… но конкретно для него я готова сделать исключение и, так и быть, посижу дома. Такие дела. Дэйв, перестань молчать. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что мы имеем дело с безумцем.

— Это же Яй Йикинстил! Он не безумец, он просто… экстравагантен.

Гурни услышал, как открывается входная дверь, а затем раздается шорох в прихожей у кухни.

— Дэвид! Ты снова замолчал.

— Да нет… а что он имеет в виду, когда говорит, что собирается в меня «вкладываться»?

— Это главная хорошая новость, и это то, почему мне бы страшно хотелось пообедать вместе с вами, но увы, увы. Ты только послушай: он хочет купить все твои работы. Все до единой, а не просто одну-две. Представляешь? Он говорит, что со временем их ценность будет только расти.

— Какие к тому предпосылки?

— Ну, все, что Йикинстил покупает, действительно потом растет в цене.

Гурни заметил чье-то присутствие боковым зрением и повернулся. У входа в кабинет стояла Мадлен и хмурилась, глядя на него. Ее что-то беспокоило.

— Дэвид, ну завязывай с этими невыносимыми паузами, — взмолилась Соня. — Как можно играть в молчанку, когда тебе предлагают миллион баксов на аперитив и сулят несметные богатства в перспективе?

— Ты понимаешь, насколько бредово это звучит?

К беспокойству на лице Мадлен прибавилось раздражение, и она ушла на кухню.

— Ну естественно, это звучит бредово! — воскликнула Соня. — Популярность в мире искусства всегда с примесью бреда. Это такая разновидность нормы. Знаешь Марка Ротко? Который пишет цветные квадратики. Ты хотя бы представляешь, сколько он на них зарабатывает? И какие у тебя после этого еще вопросы?

— Слушай, мне надо обо всем этом как следует подумать. Ладно? Давай я попозже перезвоню.

— Только не забудь, сокровище ты мое баснословное. Завтра — важный день. Мне надо тебя подготовить как следует. Так, ты опять замолчал. Ну, о чем ты молчишь на этот раз?

— Все это кажется каким-то ненастоящим. Словно сон.

— Дэйв, знаешь, что говорят человеку, который только учится плавать? Перестань сопротивляться воде. Просто расслабься и позволь ей держать тебя. Дыши, и поток сам тебя понесет. Вот и здесь так же. Перестань цепляться за эти глупости — настоящее, ненастоящее, бред, не бред, это все просто слова, понимаешь? Поверь в волшебство. Твой волшебник — мистер Йикинстил. У него для тебя много волшебных миллионов. Вот и все. Чао!

Волшебство? Не было для Гурни более чуждого понятия в этой жизни, чем волшебство. Не было понятия более бессмысленного и более пустого. Ничего себе. Волшебство.

Он снова уставился за окно. Небо, которое еще недавно пугало кровавым разводом, теперь погасло и стало розовато-лиловым, матовым, а цвет травы на лугу за домом утратил всякое сходство с зеленым.

На кухне раздался грохот — судя по звуку, крышки от кастрюль обрушились из сушки в железную раковину. Затем Мадлен стала шумно ставить их на место.

Гурни вышел из темного кабинета в ярко освещенную кухню. Мадлен уже вытирала руки о кухонное полотенце.

— Что с машиной? — спросила она.

— С чем? А… С олененком встретился, — произнес он упавшим голосом, слишком живо вспомнив удар столкновения.

Она посмотрела на него с тревогой и пониманием. Он продолжил:

— Выскочил из леса прямо передо мной… не успел увернуться…

— Что случилось с олененком? — прошептала она.

— Погиб. Сразу. Я проверил — никаких признаков жизни.

— И… что ты сделал?

— В смысле? А что я должен был… — образ олененка с неестественно вывернутой шеей и мертвыми глазами внезапно захватил его с такой силой, что вытолкнул из памяти другой образ, заставил вспомнить другую аварию, и память вцепилась в сердце такими ледяными пальцами, что Гурни показалось — оно вот-вот остановится.

Мадлен смотрела на него и как будто понимала, о чем он думает. Протянув руку, она погладила его по плечу. Постепенно приходя в себя, он взглянул на нее и увидел в ее глазах печаль, которая теперь была естественной частью ее восприятия. Печаль просвечивала и сквозь ее радость, и сквозь покой. Она давным-давно нашла способ пережить смерть сына, а он так и не смог — и даже не пытался, хотя всю дорогу знал, что когда-нибудь придется. Но не сейчас. Сейчас все еще было рано.

Возможно, это и мешало ему общаться с Кайлом — его взрослым сыном от первого брака. Только от таких размышлений разило психоанализом, который он презирал.

Он повернулся к французским дверям и посмотрел на гаснущий закат. Даже красный сарай теперь казался серым.

Мадлен отвернулась к раковине и принялась вытирать посуду полотенцем. Какое-то время она была молча погружена в это занятие, а затем внезапно спросила:

— Так что, еще неделя — и ты поймаешь убийцу? Вручишь его копам в подарочной коробочке с бантом?

Гурни, даже не глядя на нее, знал, какое у нее выражение лица и, подняв взгляд, понял, что не ошибался: язвительная, хмурая усмешка.

— Я же сказал, что через две недели закончу.

Мадлен кивнула, но в этом кивке не было ничего, кроме скепсиса.

Она продолжила молча вытирать посуду, уделяя этому занятию куда больше внимания, чем обычно, и переставляя сухие тарелки на сосновую столешницу по ранжиру с такой педантичностью, что Гурни начал выходить из себя.

— Да, кстати, — произнес он с чуть большим недовольством, чем хотел, — а почему ты вообще дома?

— Прости, ты что имеешь в виду?

— Вроде у тебя по расписанию вечер вязальщиц.

— Мы сегодня закончили чуть раньше обычного.

Ему показалось, что она недоговаривает.

— Что-то случилось?

— Ну да, немного.

— Что?

— Ну… Маржери-Энн вырвало.

Гурни недоуменно моргнул.

— Ч-что?

— Ее вывернуло наизнанку.

— Маржери-Энн Хайсмит вывернуло наизнанку?

— Да.

Он снова моргнул.

— Как это — вывернуло наизнанку?

— Разве это можно понимать по-разному?

— То есть ее вывернуло прямо у стола?

— Нет, она успела встать из-за стола и помчалась в туалет.

— И?

— И не добежала.

Гурни заметил, что в ее голосе появилась пропавшая было теплая ирония, которой она обычно уравновешивала печаль. Он давно не слышал этого тепла и сейчас захотел во что бы то ни стало раздуть его, но понимал, что если перестараться, оно, наоборот, погаснет.

— Стало быть, она испачкала пол.

— О да, не то слово. И не только пол.

— Как так?

— Ее вывернуло не только на пол, но еще на котов.

— На котов?!

— Мы сегодня встречались у Бонни. Помнишь, у нее два кота?

— Кажется, помню.

— Вот они дрыхли себе в корзинке, которая стоит у Бонни в коридоре рядом с туалетом…

Гурни начал смеяться, и с непривычки у него закружилась голова.

— …Маржери-Энн ровно над этой корзинкой и прорвало.

— Боже, — выдохнул Гурни, сгибаясь от смеха.

— Надо сказать, что прорвало ее основательно. А коты взвились из корзинки и помчались разносить содержимое ее желудка по гостиной.

— И по всей мебели?

— Ровным слоем! Они носились по дивану, креслам… впечатляющее было зрелище.

— С ума сойти! — Гурни не помнил, когда последний раз так смеялся.

— Само собой, после этого есть никто уже не смог, — добавила Мадлен. — И сидеть в гостиной тоже стало как-то… неприятно. Мы предложили Бонни помочь убраться, но она отказалась.

Помолчав немного, он спросил:

— Может, хочешь поужинать?

— Нет! — воскликнула Мадлен. — Не упоминай при мне еду!

Он представил себе носящихся по комнате котов и снова засмеялся.

Однако мысль об ужине все-таки погасила тепло в голосе и взгляде Мадлен.

Когда он наконец закончил смеяться, она спросила:

— Так что, завтра встречаешься с Соней и безумным коллекционером?

— Нет, — ответил он, впервые довольный, что Сони на встрече не будет. — Только я и безумный.

Мадлен удивленно подняла бровь.

— Я бы на ее месте любой ценой стремилась на этот ужин.

— Вообще-то встречу перенесли на обед.

— Надо же, значит, тебе уже сбили цену?

Гурни промолчал, но замечание его странным образом задело.

Глава 40Негромкий вой

Закончив с посудой, Мадлен устроилась в пухлом кресле у камина с чашкой травяного чая и вязальными принадлежностями. Гурни взял одну из папок с документами по делу Перри и сел в соседнем кресле. Так они и сидели — рядом, но порознь, каждый в своем небольшом пятачке света.

Он открыл папку и достал отчет по форме ПСН. В системе ФБР эта форма полностью называлась Протокол Программы по предотвращению преступлений, связанных с насилием, а в Бюро криминальных расследований она же называлась Протокол Программы по изучению преступлений, связанных с насилием. При этом форму прогоняли через одни и те же компьютерные программы. Второе название нравилось Гурни гораздо больше — оно было ближе к истине.

Форма на тридцать шесть страниц была исчерпывающей, если не сказать изматывающей, но полезной информации в ней было ровно столько, сколько был способен сообщить заполнявший ее офицер. Одной из целей этой формы было выявление закономерностей, схожих с другими аналогичными преступлениями, но здесь не было ни единой отметки об аналогиях. Гурни терпеливо вчитывался в каждую страницу, чтобы убедиться, что не упустил чего-нибудь важного.

Сосредоточиться толком не получалось. Он вспомнил, что хотел позвонить Кайлу, потом начал придумывать оправдания, почему звонок стоило отложить. Все эти годы удобной отговоркой была разница в часовых поясах между Нью-Йорком и Сиэтлом, но теперь-то Кайл перебрался в Манхэттен, на юридический факультет, и у Гурни исчезли уважительные причины не звонить. Однако никаких подвижек в сторону того, чтобы позвонить или хотя задуматься, почему он этого так старательно избегает, не произошло.

Иногда Гурни списывал эту холодность на свои кельтские гены. Это было бы удобным объяснением, снимающим всякую личную ответственность. Но иногда он думал, что все-таки дело в чувстве вины: он не звонил, испытывал вину, из-за нее опять не звонил, испытывал еще большую вину, и так до бесконечности, в недрах которой скрывалась вина единственного ребенка в семье, принимающего на свой счет вину за сложные отношения родителей. А временами Гурни казалось, что Кайл просто слишком походил на его первую жену и был ходячим напоминанием о стыдных скандалах того времени.

Еще, конечно, примешивалось разочарование. Когда биржевой бизнес стал разваливаться и Кайл заявил, что хочет заняться правом, Гурни на безумную долю секунды понадеялся, что сын захочет пойти по его стопам. Но оказалось, что Кайла, как и прежде, просто интересовали варианты денежной карьеры, а вовсе не правосудие.

— Да сними трубку и позвони, — произнесла Мадлен, которая все это время наблюдала за его лицом, сложив на коленях спицы и недовязанный ярко-рыжий шарф.

Он повернулся к ней и отметил про себя, что начал воспринимать ее проницательность как данность, а не как чудо.

— У тебя всегда такое лицо, когда ты думаешь про Кайла, — объяснила она, словно отвечая на его размышления. — Специфично-невеселое.

— Позвоню.

Он с возобновленным усердием принялся перечитывать форму, словно человек в запертой комнате, который знает, что ключа в ней нет, но все равно его ищет. Вполне ожидаемо, ничего нового вычитать не удалось. Он стал пролистывать другие отчеты.

В одном из них нашелся такой комментарий к диску со свадьбы: «Местонахождение каждого из гостей в период совершения убийства зафиксировано на записи с обозначением точного времени». Гурни помнил разговор с Хардвиком, который сказал ему в целом то же самое, но решил, что лучше убедиться самому.

Он достал мобильный и набрал номер. Тут же включился автоответчик:

«Это Хардвик. Говорите после сигнала».

— Это Гурни. У меня вопрос насчет записи.

Не прошло и минуты, как раздался звонок. Гурни даже не посмотрел на экран.

— Привет, Джек.

— Дэйв?.. — голос оказался женским и смутно знакомым, но Гурни не сразу понял, кто звонит.

— Да, простите, я просто ждал другого звонка. Это Дэйв.

— Это Пегги Микер. Получила твое письмо и только что тебе ответила. А потом дай, думаю, еще позвоню, а то вдруг информация важная, а ты почту нескоро прочитаешь, — тараторила Пегги.

— Что за информация?

— Ты спрашивал про персонажей пьесы Валлори, про фабулу и все такое. Короче, я решила позвонить в Уэслианский университет — и что ты думаешь? Мой старый профессор все еще там! Профессор Барклес, который нам преподавал.

— Что преподавал?

— Курс драматургии елизаветинской эпохи. В общем, я оставила ему сообщение, и он сам перезвонил! Представляешь, как здорово?

— И что же он рассказал?

— О, он рассказал такое, такое… Ты там сидишь? Сядь!

В трубке раздался сигнал, сообщающий о параллельном звонке, но Гурни его проигнорировал.

— Рассказывай.

— В общем, пьеса называлась «Садовник-испанец», — торжественно произнесла она и сделала паузу, очевидно, ожидая реакции.

— Продолжай.

— Главного героя звали Гектор Флорес.

— Подожди, ты серьезно?

— Это еще не все! Дальше интереснее! Сюжет частично описан одним из современников Валлори. Там какая-то жутко запутанная история, где все кем-то прикидываются и в кого-то наряжаются, так что в родной семье не узнают и все такое. Но фабула… — в трубке опять раздался сигнал. — Фабула такая: мать Гектора выгнала его из дому после того, как убила его отца и соблазнила его брата. И вот, много лет спустя, Гектор возвращается в родительский дом, нарядившись садовником. После чего разными хитростями и уловками заставляет брата отрубить матери голову. Короче, какая-то вопиющая чернуха, так что неудивительно, что пьесу запретили после первого же представления, а текст уничтожили. Доподлинно неизвестно, является ли сюжет вариацией мифа об Эдипе или это просто плод больного воображения Валлори. Может, он вдохновился «Испанской трагедией» Кида, где драматический накал тоже зашкаливает будь здоров. Наверняка теперь и не узнать. В общем, такая история, из первых рук самого профессора Барклеса.

В голове Гурни запустилась адская карусель. Выдержав полминуты в напрасном ожидании реакции, Пегги спросила:

— Хочешь, я все это повторю еще раз?

Опять раздался сигнал, извещающий о параллельном звонке.

— Ты же все это написала в е-мейле?

— Да, во всех подробностях. Там и телефон профессора есть, на всякий случай. Жутко интересно, правда? Должно быть, я подкинула тебе новый взгляд на дело!

— Скорее, подтвердила одну из моих версий. Попробую ее проработать.

— Ясно. Понятно. Ну… держи меня в курсе?

Снова сигнал.

— Пегги, у меня тут на параллельной линии кто-то очень настойчивый, так что давай прощаться. Спасибо, ты мне очень помогла.

— Да я всегда готова! Ты только дай знать, может, чем еще пригожусь!

— Обязательно. Еще раз спасибо.

Он переключился на второй звонок.

— Ты чего так долго не отвечаешь? Тоже мне — срочный вопрос!

— О, Джек. Спасибо, что перезвонил.

— Ну, вопрос-то какой?

Гурни улыбнулся, подумав, что у Хардвика два основных агрегатных состояния: грубость и вульгарность, и сейчас он включил первое.

— Ты насчет всех гостей точно знаешь, где они находились в момент убийства?

— Более-менее.

— Скорее более или скорее менее?

— Там камеры были расставлены так, что вся территория охвачена. Гости, прислуга, музыканты — все были на виду, от начала до конца.

— Все, кроме Гектора.

— Гектор был в домике.

— Предположительно.

— А есть варианты?

— Да я пытаюсь отличить, что мы правда знаем, от того, что мы думаем, что знаем.

— Ну а кто еще мог быть в долбаном домике?

— В том-то и дело, Джек, что я не знаю. И ты не знаешь. Кстати, ты мастерски скрыл от меня историю с рехабом. Я впечатлен.

Последовало долгое молчание.

— Какой хрен тебе об этом рассказал?

— Вот именно, что какой-то хрен, а не ты сам!

— А какое тебе вообще до этого дело?

— Я люблю полную прозрачность мотивации, Джек.

— Полную прозрачность? Да утрись, блин, своей прозрачностью. Безмозглый Род вышиб меня с дела Перри, потому что я сказал, что гонять мексиканских нелегалов по всему штату — тупая трата времени. Во-первых, один фиг не узнаешь, кто легал, а кто нет — какой нормальный человек признается, что не платит налоги? Во-вторых, какой нормальный человек признается, что знаком с убийцей? Спустя два месяца после начала расследования меня вызывают — давай, срочно лови двух придурков, которые застрелили заправщика на бензоколонке. Ну и какой-то умник с бензоколонки звякнул капитану и стуканул, что якобы от меня пахнет алкоголем. А ему ж только того и надо! Он вцепился в эту анонимку и радостно сослал меня на свалку, набитую стонущими торчками! Ты бы выжил двадцать восемь дней с торчками, а? Двадцать восемь дней! Только ты и торчки! Знаешь, как выглядела реабилитация? Лежу я день за днем и думаю: вот выйду отсюда и просто урою Родригеса нахрен. Голыми руками — да в сырую землю. Ну как, старичок, полегчало тебе, с прозрачностью-то?

— Вполне. Только проблема в том, что расследование вас обоих не волновало, и теперь мы имеем что имеем. Нужно начинать с нуля и искать новых людей, которых интересует дело, а не как бы подложить другому свинью пожирнее.

— Ах, проблема, значит, только в этом? Ну, удачи, капитан Прозрачность!

Хардвик отключился.

Гурни убрал телефон и задумался. В тишине было слышен стук спиц. Он повернулся к жене.

Мадлен улыбнулась, не поднимая взгляда от вязания.

— Что-то пошло не так?

Он мрачно усмехнулся.

— Все не так с самого начала. Теперь расследование нужно полностью переформатировать, а у меня нет ни авторитета, ни других ресурсов.

— Я думаю, что есть способ.

Гурни задумался.

— Ты про Клайна?

— Ты же еще на деле Меллери говорил, что прокурор — человек тщеславный?

— Не удивлюсь, если он спит и видит себя президентом страны. Ну или на худой конец губернатором.

— Ну, вот видишь.

— Н-нет, не вижу.

Она на секунду сосредоточилась на новой петле, потом подняла взгляд на Гурни, явно недоумевая, как он не замечает очевидного.

— Если повернуть следствие на твой лад, это может в перспективе как-то почесать его тщеславие?

Точно! Клайн обожал внимание прессы, когда речь шла о каком-нибудь громком расследовании. Это был самый легкий способ задеть его за живое — пообещать внимание журналистов.

Гурни снова достал телефон и набрал номер окружного прокурора. Автоответчик заявил, что звонки принимаются в будни с восьми утра до шести вечера, а также можно оставить свои контакты для связи и ожидать звонка в рабочие часы или же перезвонить на круглосуточную горячую линию для неотложных сообщений.

Гурни записал номер горячей линии в телефон, но решил сначала структурировать свое неотложное сообщение, которым предстояло зацепить оператора, чтобы добиться переключения на Клайна. В конце концов, если собираешься бросить через стену гранату, нужно сперва убедиться, что она точно рванет.

Спицы затихли.

— Слышишь? — произнесла Мадлен, чуть повернув голову к ближайшему окну.

— Что?

— Прислушайся.

— Но что я должен услышать?

— Тс-с-с-с!

Он собирался сказать, что ничего не слышит, когда уловил далекое тявканье койотов.

И — снова тишина. Гурни представил, как существа, похожие на поджарых волков, мчат рассеянной стаей вдаль, и дует ветер, такой же холодный, как их сердца, и луна заливает их путь по долине у северных гор.

Телефон вновь зазвонил. Гурни опустил взгляд на экран. «Галерея Рейнольдс». Он быстро посмотрел на Мадлен, но лицо ее не выражало ни интереса, ни проницательности насчет звонка.

— Дэйв. Слушаю.

— Ты лишаешь меня сна. Нужно поговорить.

После неловкой паузы Гурни произнес:

— Ты первая.

Ее мелодичный смех напомнил ему кошачье мурлыкание.

— Я имею в виду, что собираюсь спать, а ты до сих пор не перезвонил. Давай все-таки обсудим завтрашнюю встречу.

— Разумно.

Снова бархатное мурлыканье.

— Смотри, что я подумала. У меня нет для тебя советов, что говорить Йикинстилу, потому что я понятия не имею, что он собирается спрашивать. Так что просто будь собой. Умник-детектив, видавший виды бука-молчун, скромняга-воин на стороне светлых сил, который всегда побеждает.

— Не всегда.

— Это потому что ты еще и просто человек. Это вообще-то важно — что ты человек, а не герой-фальшивка. В общем, будь собой, и больше ничего не надо. Ты будь здоров умеешь произвести впечатление, хотя сам в это и не веришь, Дэйв.

Помолчав, он спросил:

— Это все?

Соня опять рассмеялась, на этот раз умиленно.

— Про тебя — все. А про меня — нет. Ты вообще читал контракт, который подписал перед выставкой в том году?

— Тогда читал, видимо. С тех пор — нет.

— Там говорится, что Галерея Рейнольдс за выставленные работы получает комиссию в размере сорока процентов, за размещение в каталогах — тридцать процентов и двадцать один процент за все будущие работы художника, выполненные по заказу клиентов, пришедших через галерею. Помнишь такое?

— Смутно.

— Смутно, значит. Ну, теперь скажи: тебе это нормально или тебя это смущает?

— Нормально.

— Отлично. Потому что я вся в предвкушении, как здорово мы с тобой поработаем. Я бы даже сказала — в предчувствии.

Мадлен с непроницаемым лицом вязала шарф. Петля за петлей. Тик-тик-тик.

Глава 41День Икс

Утро выдалось замечательным и ярким, словно солнце специально позировало для идеальной осенней фотографии в календарь. Небо ослепительно синело, ни единого облачка. Мадлен уехала кататься на велосипеде вдоль реки по маршруту, который простирался на тридцать километров на восток и запад от Уолнат-Кроссинг.

— Какой волшебный день, — вздохнула она, уходя, и умудрившись вложить в этот комментарий подспудное неодобрение, что муж собирается пропустить такую красоту, торча в городе и общаясь с каким-то психом насчет продажи уродливых фотографий. Впрочем, возможно, Гурни приписывал Мадлен собственное недовольство.

Он сидел за столом и смотрел на луг. Сарай в нежном утреннем свете казался кричаще красным. Гурни сделал первую пару глотков кофе, взял телефон и набрал номер горячей линии Клайна.

На том конце раздался знакомый бесцветный голос, моментально вызывавший в памяти образ своего обладателя.

— Офис окружного прокурора, Штиммель слушает.

Гурни представился и подождал реакции, зная, что Штиммель его вспомнит: они сталкивались на деле Меллери. Штиммель не выразил желания признать знакомство, и Гурни не слишком этому удивился: это был человек, не приветливее и не приятнее в общении, чем жаба, да и внешнее сходство было недвусмысленным.

— Слушаю, — повторил он.

— Мне нужно срочно поговорить с прокурором.

— По какому вопросу?

— Жизни и смерти.

— Чьей конкретно жизни и смерти?

— Его собственной.

В бесцветном голосе прорезалась озабоченность.

— Конкретизируйте.

— Вы, наверное, слышали про дело Перри? — спросил Гурни. Молчание пришлось принять за согласие, и он продолжил: — О нем скоро зашумит желтая пресса, начнется соревнование громких заголовков. «Крупнейшее серийное убийство в истории штата». Я подумал, что Шеридана лучше предупредить.

— Что вы такое несете?

— Вы это уже спрашивали другими словами. И я вам ответил.

— Изложите факты, и я все передам прокурору.

— Нет времени на испорченный телефон. Мне нужно поговорить с ним немедленно, даже если для этого придется сорвать его с унитаза. Передайте ему: дело Меллери в сравнении с этим покажется всем заурядным хулиганством.

— Ладно. Но если это окажется подставой…

Штиммель отключился. Гурни расценил это как «спасибо, мы с вами свяжемся» и спокойно продолжил пить кофе, который еще не успел остыть. Аспарагус легонько поигрывал листьями под теплым западным ветром. Вопрос про удобрение, занимавший ум Герни чуть меньше недели назад, теперь казался абсолютно неважным. Важным сейчас было одно: чтобы его прогноз, которым он поделился со Штиммелем, не оказался ошибочным.

Пару минут спустя в трубке уже звучал голос Клайна, звенящий бодростью, словно муха над навозной кучей.

— О чем речь? Что за скандал в желтой прессе?

— В двух словах не объяснить. У вас есть время на разговор?

— Давай, ты обозначишь ситуацию в одном предложении.

— В заголовках предложение будет звучать примерно так: «Полиция и окружной прокурор упустили убийцу выпускниц школы Мэйплшейд».

— Мы же об этом вчера говорили?

— С тех пор появилась новая информация.

— Где ты сейчас?

— Дома, но выдвигаюсь в город через час.

— И у тебя реальные факты? Не очередные теории с допущениями?

— Достаточно реальные, да.

Помолчав, Клайн спросил:

— Твой телефон защищен от прослушки?

— Понятия не имею.

— Ладно. Ты же можешь приехать в город по платной трассе?

— Могу.

— Значит, по дороге можешь заскочить ко мне в офис?

— Могу.

— Тогда выезжай прямо сейчас.

— Через десять минут буду в пути.

— Тогда у меня в офисе в полдесятого. И еще… знаешь, Гурни…

— Что?

— Я бы на твоем месте молился, чтобы это оказалось правдой.

— Шеридан, знаете, что?

— Что?

— Я бы на вашем месте молился, чтобы это оказалось ошибкой.

Через десять минут Гурни уже ехал на восток, навстречу солнцу. Первой остановкой была лавка Абеляра, где он купил кофе взамен той чашке, из которой едва успел отпить и которую в спешке оставил остывать на кухне. Несколько минут он сидел на крохотном участке, отведенном под парковку, и, слегка откинувшись в кресле, пытался сосредоточиться на вкусе и запахе кофе, словно это было единственное, что стоило его внимания в этом мире. Не сказать, чтобы эта практика давалась ему легко, но он почему-то из раза в раз пытался так помедитировать. В каком-то смысле это действительно помогало переключиться с одних мыслей на другие, но эти «другие» были не менее тревожными. В данном случае он переключился с бардака в расследовании на бардак в его отношениях с Кайлом, а также на растущее чувство вины из-за бесконечно откладываемого звонка.

Это действительно было нелепо, нужно было просто набрать номер. Гурни отлично знал, что прокрастинация обходится дорого: дело, отложенное в реальности, со временем занимает все больше и больше места в уме, распаляя тревогу. Никакого логичного резона не звонить у него не было. Более того, умом он понимал, что большая часть несчастий в его жизни приключилась из-за попыток избежать сиюминутного дискомфорта. А номер Кайла даже забит в список важных абонентов. Нужно нажать всего лишь одну кнопку. Ну давай!

Он достал телефон, нажал и попал на автоответчик.

— Привет, это Кайл. Не могу сейчас ответить, оставьте сообщение.

— Привет, Кайл, это папа. Дай, думаю, позвоню, спрошу, как тебе Колумбия и как живется на новом месте… — он хотел спросить про Кейт, бывшую жену Кайла, но вовремя спохватился. — В общем, ничего срочного, просто хотел узнать, как дела. Перезвони мне, как сможешь. До связи, — он отключился.

Любопытные ощущения. Смутные, как и все, что Гурни воспринимал не при помощи сознания. Но главным чувством было облегчение, что он наконец позвонил. И если быть до конца честным, то он был рад, что попал на автоответчик. Что ж, возможно, теперь эта тема перестанет его донимать хотя бы некоторое время. Он отпил еще кофе, посмотрел на часы — 8:52 — и снова отправился в путь.

Парковка у офиса окружного прокурора была пустой, если не считать одной сияющей черной «Ауди» и нескольких потрепанных «Фордов» и «Шевроле». Ничего удивительного для субботнего утра. Громада самого здания выглядела так же мрачно и зловеще, как и дух заведения, которому оно раньше принадлежало.

Пока Гурни парковался, из «Ауди» вышел Клайн. Тут же подъехала «Краун Вика» и остановилась на противоположной стороне от машины прокурора. Из водительской двери вышел Родригес.

Гурни и Родригес одновременно подошли к Клайну с разных сторон и обменялись с прокурором кивками, а друг друга обоюдно проигнорировали. Клайн провел их через боковой вход, от которого у него был собственный ключ, и они молча поднялись по лестнице. Дорога до кожаных кресел кабинета также прошла в полной тишине. Когда все расселись, Родригес сложил руки на груди и сверкнул стеклами очков в тонкой оправе, за которой темнели холодные глаза.

— Итак, — произнес Клайн, наклонившись вперед, — в чем же сенсация? — Он посмотрел на Гурни пронизывающим взглядом судьи, который заранее решил, что ответчик виновен. — Ты вызвал нас сюда громкими заявлениями. Выкладывай.

— Возможно, вам понадобится кое-что записать, — кивнул Гурни. У капитана на этой фразе нехорошо дернулось веко, красноречиво сообщая, что он воспринял это предложение как хамство.

— Давай сразу к делу, — попросил Клайн.

— Дело состоит из нескольких частей, — ответил Гурни. — Так что я буду выкладывать постепенно. Во-первых, Гектор Флорес — это имя персонажа из пьесы елизаветинской эпохи. Этот персонаж притворяется испанским садовником. Не находите совпадение любопытным?

Клайн скептически хмыкнул.

— Что это за пьеса такая?

— Это еще любопытнее. Сюжет завязан на нарушении важного табу — на инцесте. Который, как мы знаем, часто является важным фактором в формировании психики насильников.

Скепсис Клайна только усугубился.

— И что же из этого следует?

— Что человек, который жил в домике садовника у Эштона, практически наверняка взял псевдоним из этой пьесы.

Капитан тоже хмыкнул.

— Что-то пока маловато подробностей, — сказал Клайн.

— Это пьеса про инцест. Главный герой, Гектор Флорес, появляется на сцене в образе садовника. А затем… — Гурни поддался искушению и выдержал драматическую паузу, — затем он убивает виновную перед ним героиню, отрезая ей голову.

— Ч-что?! — ошарашенно переспросил Клайн.

Родригес поднял взгляд на Гурни.

— Ну и где эта пьеса?

Гурни предпочел не упоминать, что пьеса целиком не сохранилась, и вместо того сообщил капитану имя профессора, преподававшего Пегги Миллер в колледже.

— Он будет рад вам все рассказать в подробностях. А если у вас еще остались сомнения, что пьеса связана с убийством Джиллиан Перри, то я их развею. Автора пьесы звали Эдвард Валлори.

Клайн пару секунд пытался вспомнить, к чему это относится.

— Как подпись в эсэмэске?

— Да. То есть теперь мы как минимум знаем, что образ мексиканца-нелегала был с самого начала не более чем образом, на который все повелись.

Капитан аж покраснел от ярости. Гурни продолжил.

— Когда он приехал в Тэмбери, у него были план и море терпения. Неочевидность источника, из которого он позаимствовал сценарий, показывает, что мы имеем дело с человеком нетривиального ума. А сюжет пьесы Валлори говорит о том, что мотив для убийства скрыт в прошлом Джиллиан Перри и связан с преступлением сексуального характера.

Прокурор силился не выдать удивления.

— Ну ладно, значит… значит, у нас новый поворот.

— К сожалению, это всего лишь малая часть истории.

Клайн нахмурился.

— Есть еще и большая часть?

— Пропавшие выпускницы.

Капитан покачал головой.

— Я уже говорил и сейчас опять скажу: нет доказательств, что кто-то пропал.

— Простите, — произнес Гурни, — я, кажется, некорректно употребил полицейский термин. Вы правы: в розыск никого не объявили. Давайте будем их называть «выпускницы школы Мейплшэйд, чье текущее местонахождение неизвестно» — это ведь гораздо удобнее произносить?

Родригес наклонился к нему и прошипел:

— Не надо мне тут умничать!

Клайн поднял руку жестом регулировщика.

— Род, Род, спокойно. Мы сейчас все взбудоражены. Будем держать себя в руках.

Дождавшись, когда Родригес снова откинется на спинку кресла, прокурор перевел взгляд на Гурни.

— Давайте допустим, что одна или две девушки действительно исчезли, то есть что их текущее местонахождение никому не известно. Если это правда, то…

— Если их похитил человек, назвавшийся Гектором Флоресом, я бы предположил, что они либо уже мертвы, либо вскоре будут.

Родригес снова наклонился вперед.

— Но нет же доказательств! «Если», «если», «если»… Домысел на домысле и домыслом подтирается!

Клайн вздохнул.

— Дэйв, это действительно не более чем допущение, исходя сугубо из фактов. Может, мы чего-то не понимаем, так просвети нас?

— Сюжет пьесы и отсылка к Валлори в сообщении говорят нам, что убийство было местью за сексуальное насилие. Насилие — необходимый анамнез для поступления в Мэйплшейд, следовательно, все выпускницы в равной мере потенциально виновны. То есть это идеальное место для убийцы, ищущего жертв по такому признаку.

— «Потенциально виновны»! — воскликнул Родригес и затряс головой. — Ничего себе формулировочка! А я ведь с самого начала говорил, что все эти «если» да «кабы»…

— Род, подожди, — перебил его Клайн. — Я понимаю, о чем ты. Я тоже считаю, что без доказательств никакие теории рассматривать нельзя. Но пусть Дэйв сейчас закончит свою мысль, ладно?

Родригес замолчал, но продолжил трясти головой, словно это происходило помимо его воли. Клайн кивнул Гурни, предлагая продолжить.

— Сценарий пропажи девушек говорит о заговоре даже непрофессионалу. Невозможно предположить, что они все поссорились с семьей из-за дорогой тачки по чистому совпадению. Предположение, что сценарий был продуман, чтобы облегчить их похищение, вполне резонно.

Клайн поморщился.

— А есть какие-нибудь факты, которые говорят в пользу именно похищения?

— Гектор Флорес искал повод попасть в Мэйплшейд, якобы чтобы там поработать. Известно, что пропавшие девушки с ним разговаривали, когда Эштон стал его туда привозить.

Родригес все еще тряс головой.

— Опять допущение!

— Вы правы, капитан, — устало отозвался Гурни. — Информации у нас мало. Все пропавшие или похищенные девушки появлялись на рекламных фотографиях откровенного содержания, но мы ничего не знаем про агентство «Карнала», которое заказывало съемку. Откуда девушки узнали про агентство и про кастинг, а также был ли какой-то кастинг? Неизвестно. Мы даже не знаем, сколько в точности выпускниц пропало. Живы они или нет? Не хотят выйти на связь или не могут? Неизвестно. Продолжает ли кто-то пропадать, пока мы тут сидим-гадаем? Неизвестно. Я сейчас просто делюсь своими соображениями, капитан. И своими страхами. Возможно, я спятил, капитан, и все это бред сумасшедшего. Признаться, я очень на это надеюсь, потому что если это правда, то это жуткая правда.

Клайн хрипло прокашлялся.

— Значит, вы признаете, что за вашими построениями очень мало фактического материала.

— Шеридан, я всю жизнь занимался убийствами. Без таких построений не обходится ни одно расследование, — произнес Гурни и умолк.

Тишина затянулась и стала гнетущей.

Родригес как будто сдулся. Словно кто-то выпустил из него всю злобу и ничего не принес ей на смену.

— Что ж, — произнес Клайн. — Давайте, опять же, предположим, что ты не ошибаешься, — он развел руками, как бы показывая, что он открыт ко всем возможным теориям. — Какой посоветуешь порядок действий?

— Первым делом нужно составить список тех, кто пропал. Сегодня же получить у Эштона имена учениц Мейплшэйда с телефонами родственников. Опросить семьи, поговорить со всеми девочками из класса Джиллиан, с кем получится связаться. Затем — со всеми доступными девочками из предыдущего и следующего выпусков. В каждом случае, когда окажется, что местонахождение выпускницы неизвестно, собирать необходимую информацию и забивать ее во все базы — ФБР, национальный розыск, повсюду, особенно если исчезновению предшествовал конфликт по известному нам сценарию с дорогой машиной.

Клайн посмотрел на Родригеса.

— Мне кажется, это можно провернуть и так, на всякий случай.

Капитан кивнул.

— Продолжай.

— Если с какой-либо выпускницей не удастся связаться, нужно получить образец ДНК от матери, отца, сестры или брата и отправить в лабораторию Бюро криминалистики, чтобы сверить с информацией по неопознанным телам подходящего возраста, обнаруженным в соответствующий период.

— В каких штатах?

— По всей стране.

— Ты представляешь, что это будет? Национальной базы не существует, информацию хранят в разных штатах в разном формате, иногда нет единой базы даже в пределах штата — в каждом округе своя. Некоторые вообще не собирают образцы ДНК неопознанных трупов!

— Да, задача не из легких. Деньги, время, полной информации не собрать. Но представьте, что впоследствии может возникнуть вопрос, почему вы этого не сделали, когда на то были причины.

— Ладно, пробьем, — произнес Клайн тоном человека, которому не терпится сплюнуть от отвращения. — Что еще?

— Дальше нужно найти агентство «Карнала» и фотографа Алессандро. Подозрительно, когда люди работают в таком бизнесе, но никто о них не слышал. Потом надо опросить всех учениц Мейплшэйда в настоящий момент — кто что знает о Гекторе, Алессандро, «Карнале» и пропавших девочках. Следом за ними — допрос персонала. И действующего, и тех, кто недавно уволился.

— Ты представляешь, какая это цифра получается в человекочасах?

— Конечно, представляю, Шеридан, это же моя работа, — произнес Гурни и осекся. — Было моей работой. Бюро нужно поставить на это расследование дюжину следователей, а если получится, то больше. Потому что как только новости дойдут до прессы, вас заживо сожрут за бездействие.

Клайн задумчиво сощурился.

— По-моему, нас точно так же сожрут заживо за любое действие, если все так, как ты говоришь.

— Пресса всегда раздувает ту тему, которая гарантированно привлечет внимание, — заметил Гурни. — Новостные репортажи составляются, как комиксы. Если можно какую-то тему раздуть до гротеска, это необходимо сделать.

Клайн устало вздохнул.

— Каким образом?

— Для всех должно быть очевидно, что вы не сидели сложа руки. Как только стало известно про похожий скандал с родителями перед пропажей девочек, вы с Родригесом поставили всех на уши, выдернули следователей из отпусков, забили тревогу во всех штатах и запустили крупнейшее в истории расследование серийного убийства.

Клайн принялся что-то подсчитывать в уме.

— А если они придерутся к дороговизне такого расследования?

— Скажете, что это логично: поддержание активной позиции в таких масштабах стоит денег, а пассивность — человеческих жизней. Такую риторику нечем крыть. Используйте стандартные штампы: «мобилизованы все силы» и все такое. Скорее всего, они на это клюнут и не станут раскапывать тему о бесценных упущенных месяцах.

Клайн задумчиво сжимал и разжимал кулаки, и в глазах его постепенно разгорался азарт.

— Что ж, — произнес он. — Надо планировать пресс-конференцию.

— Сперва нужно запустить расследование, — заметил Гурни. — Потому что если журналисты узнают, что все это ни о чем, вы будете не героями, а клоунами. Боюсь, что с этого момента нужно отнестись к делу так, словно это действительно крупнейшее расследование в истории, потому что другое отношение не полезно для вашей карьеры.

Возможно, Клайн наконец заметил, что Гурни не шутит, а возможно, испугался перспективы потерять прокурорские регалии, но он как будто впервые за разговор стал серьезным. Моргнув, он потер глаза, откинулся в кресле и внимательно посмотрел на Гурни.

— Ты действительно уверен, что за всем этим стоит эпический психопат?

— Да.

Родригес, кисло поморщившись, тоже внезапно оживился:

— Слушай, я никак не пойму, откуда вот эта уверенность? Ну написал кто-то какую-то пьесу сто долбаных лет тому назад…

Откуда уверенность? Действительно, откуда? Гурни задумался. Он нутром чуял, что напал на след, и это было вполне осязаемое чувство, на которое он привык полагаться за годы работы. Но дело было не только в этом.

— Голова, — сказал он и замолчал.

Родригес непонимающе посмотрел на него.

Гурни вздохнул и продолжил:

— Положение головы… то, как ее водрузили на стол, лицом к телу…

Клайн открыл рот, словно чтобы возразить, но ничего не сказал. Родригес тоже молчал. Гурни продолжил:

— Я уверен, что тот, у кого хватило хладнокровия все это проделать ровно в таком виде и в такой последовательности, считает убийство ритуальным, а следовательно, считает, что у него некая миссия.

Клайн поморщился.

— В том смысле, что он собирается его повторить?

— Или уже повторил не раз. Я уверен, что у него к этому делу есть, извиняюсь, вкус.

Глава 42Удивительный мистер Йикинстил

Пока Гурни ехал от прокурора в Нью-Йорк, погода была прекрасной. Прозрачный воздух и чистое небо придавали бодрости духу и оптимизма размышлениям о последствиях разговора. Оптимизм, правда, касался в основном Клайна, а не Родригеса.

Нужно было оставаться на связи, чтобы его держали в курсе дела. Еще нужно было позвонить Вэл, рассказать ей новости. Однако самым важным было хоть как-то сосредоточиться на предстоящей встрече с коллекционером. Что он знал о нем? Не больше, чем про других из «мира искусства». Только что он был готов заплатить сто тысяч долларов за обработанный портрет психа. Что, в общем-то, наводило на мысль, что он и сам может оказаться психом.

По адресу, который ему выдала Соня, обнаружился типичный манхэттенский кирпичный дом, разместившийся в тихом жилом кооперативе, окруженном тенистыми деревьями. Квартал насквозь пропах деньгами и благополучием своих жильцов, и этот запах глушил будничную суету соседних улиц.

Невзирая на знак, запрещающий парковку, Гурни оставил машину ровно напротив здания, как Соня ему велела, сказав, что Йикинстил обещал, что проблем не будет, и о машине позаботятся.

За гигантской калиткой, покрытой черной эмалью, оказался просторный вестибюль, отделанный узорной плиткой и зеркальцами, а в конце виднелась дверь. Гурни уже собирался нажать на звонок, когда ему открыла потрясающей красоты женщина. Придя в себя через мгновение, Гурни понял, что впечатление обусловлено в основном действительно удивительными глазами, которые сейчас рассматривали его с вниманием, с которым обычно разглядывают костюм на предмет лишних ниточек и пылинок или оценивают свежесть булочки в пекарне.

— Вы тот самый фотохудожник? — спросила она, и в ее интонации был какой-то легкий подтекст, который Гурни не понял.

— Я — Дэвид Гурни.

— Идемте.

Они зашли в фойе, где Гурни увидел вешалку, стойку для зонтиков, несколько закрытых дверей и широкую лестницу из красного дерева, ведущую на второй этаж. Волосы девушки лоснились тем же темным блеском, что и поручни. Она провела его к двери, за которой оказался небольшой лифт с еще одной, раздвижной дверью.

— Идемте, — повторила девушка, как-то многозначительно улыбнувшись.

Дверь за ними беззвучно закрылась, и Гурни даже не почувствовал, как лифт пришел в движение.

— Простите, а вы кто? — спросил он, нарушив странное молчание.

Она повернулась и посмотрела на него с непонятной усмешкой.

— Я его дочь, — ответила она. Лифт плавно остановился, и дверь перед ними открылась. Девушка вышла и снова сказала: — Идемте.

Они оказались в комнате, оформленной в стиле роскошного викторианского салона. По обе стороны исполинского камина стояли тропические растения с широкими листьями, и вокруг кресел тоже были расставлены цветы в горшках. За аркой виднелась классическая столовая с резной мебелью, также выполненной из красного дерева. Высокие окна в обоих помещениях были задернуты тяжелыми темно-зелеными шторами, настолько плотными, что изнутри было невозможно понять, какое время суток и даже какое время года снаружи. Здесь же царила атмосфера элегантного безвременья, в котором положено светски беседовать и потягивать коктейли.

— Добро пожаловать, господин Гурни, — произнес голос с непонятным акцентом. — Польщен, что вы приехали так скоро, невзирая на неблизкую дорогу.

Гурни повернулся на звук и увидел невзрачного человека, почти незаметного в гигантском кожаном кресле под нависающим тропическим деревом. В руке у него был небольшой бокал с бледно-зеленым напитком.

— Простите, что не могу встать и поприветствовать вас. Проблемы со спиной. Вопреки логике, она всегда болит в хорошую погоду. Загадка! Прошу, присаживайтесь, — он жестом указал на второе кресло напротив своего. Между ними лежал небольшой коврик с восточным узором. На Йикинстиле были надеты выцветшие джинсы и бордовый свитер. Его коротко стриженные, седые, редковатые волосы были аккуратно причесанными, а глаза с тяжелыми веками придавали ему усталый, сонный вид.

— Вы, конечно, хотите выпить. Девушки что-нибудь вам принесут, — произнес он, и Гурни обратил внимание, что его говор напоминает сразу несколько европейских акцентов. — Я вот совершил ошибку, выбрав абсент, — продолжил он, поднимая свой бокал и глядя на него с укором, словно на неверного друга. — Не рекомендую. С тех пор, как на него сняли запрет, он словно бы лишился души, — с этими словами он поднес бокал к губам и опустошил его примерно наполовину. — Спросите, зачем я тогда его пью? Хороший вопрос. Возможно, я просто сентиментален. О вас, кстати, такого не скажешь. Вы — хладнокровный детектив, человек ясного ума, не обремененный глупыми привязанностями. Так что абсент определенно не ваш напиток. Выберите что-нибудь другое, на ваш вкус, что угодно.

— Стакан воды.

— Воды? Обычной, ein Mineralwasser? Или газированной, l’eau gazéifiée?

— Простой, из-под крана.

— Ну конечно! — просиял коллекционер. — Я мог бы сам догадаться, — затем он слегка повысил голос, как человек, привыкший, что прислуга ждет указаний в любой момент: — Стакан холодной воды из-под крана нашему дорогому гостю.

Девушка со странной улыбкой, представившаяся его дочерью, тут же поспешила выполнять просьбу.

Гурни спокойно сел в кресло напротив субтильного хозяина.

— Как вы могли догадаться, что я предпочту воду из-под крана?

— Мисс Рейнольдс мне много о вас рассказывала, — ответил он. — Ах, вас это смущает, судя по вашему лицу? Тоже предсказуемо. Вот вы смотрите на меня сейчас взглядом опытного следователя и гадаете: что она успела ему рассказать? Что еще он знает про мой характер? Верно?

— Не поспеваю за вашей мыслью. Честно говоря, я всего лишь задумался о связи между водой из-под крана и моим характером.

— Соня сказала, что вы настолько сложно устроены внутри, что компенсируете это внешней простотой. Хотите с этим поспорить?

— Нет, зачем же.

— Вот и хорошо, — произнес Йикинстил с видом знатока, дегустирующего редкое вино. — Она также предупредила меня, что вы постоянно анализируете собеседника и всегда знаете больше, чем говорите вслух.

Гурни пожал плечами.

— Вас это беспокоит?

Где-то на фоне негромко заиграла музыка — какая-то медленная, печальная мелодия на виолончели.

Низкие ноты были едва различимы. Это вдохнуло в комнату особенный настрой, напомнивший Гурни запахи в саду Эштона, которые просачивались снаружи в его дом.

Седой коллекционер улыбнулся и сделал еще один глоток абсента. Из-за арки в комнату вплыла роскошных форм девица в джинсах с низкой талией и футболке с огромным вырезом. Она преподнесла Гурни хрустальный бокал на серебряном подносе. Ее взгляд и улыбка казались вдвое старше ее тела. Гурни взял бокал, а Йикинстил тем временем ответил:

— Меня ничто не беспокоит. Я люблю сложных людей, чей ум затейливее, чем их слова. Вы именно такой человек, правда? — Гурни не ответил, и Йикинстил почему-то рассмеялся. Смех у него оказался сухим и напрочь лишенным жизнерадостности. — Правда также в том, что вы не любите пустой болтовни. Вы жаждете узнать, зачем я вас пригласил. Что ж, Дэвид Гурни, вот зачем вы здесь. Я ваш величайший поклонник. Спросите почему? Есть две причины. Во-первых, я считаю, что вы гениальный портретист. А во-вторых, я полагаю, что могу отлично заработать на ваших творениях. Прошу заметить, именно в таком порядке. По вашим предыдущим фотографиям я понял, что у вас редкий дар выманивать из немого лица истинную сущность его владельца. Глаза ваших преступников — настоящее зеркало их души. Такой талант зиждется на подлинной бесстрастности. На вашем месте не оказался бы человек словоохотливый, который хочет денег или славы и стремится всем понравиться. Этим даром наделяют людей, которые выше всего ставят правду. И в работе, и в творчестве. Я и так знаю, что вы такой человек, но хотел убедиться воочию. — Йикинстил посмотрел на него долгим взглядом, а затем внезапно сменил тему. — Что предпочтете на обед? Есть холодный сибас в пикантном соусе, севиче из морских гадов в соке лайма, кнель из телятины, тартар из мраморной говядины. Можно что-нибудь одно, а можно всего понемногу.

По мере перечисления Йикинстил принялся медленно подниматься из кресла. Он застыл и оглянулся в поисках места, куда бы опустить бокал, и в результате аккуратно поставил его в горшок с тропическим гигантом. Затем, взявшись за ручки кресла, он с заметным усилием вытолкнул себя наружу и, встав на ноги, жестом пригласил Гурни последовать за ним в столовую.

Главный акцент здесь приходился на ростовой портрет в резной раме по центру комнаты, смотрящий по ту сторону арки. Ограниченных познаний Гурни в искусствоведении хватило, чтобы отнести картину к голландскому Ренессансу.

— Потрясающе, да? — произнес Йикинстил.

Гурни кивнул.

— Рад, что вы оценили. Я вам расскажу про эту работу за обедом.

Стол был сервирован на две персоны, напротив друг друга. Между ними на фарфоровых тарелках были разложены упомянутые закуски, а также стояли бутылки Пюлиньи Монраше и Шато Латур, по которым даже не разбирающемуся в напитках Гурни было очевидно, что это немыслимо дорогое вино.

Он выбрал Монраше и сибаса, а Йикинстил — Латур и тартар.

— Обе девушки ваши дочери? — спросил Гурни.

— Да.

— Вы живете здесь вместе?

— Время от времени. Мы не из тех семей, что привязаны к одному дому. Я то уезжаю, то приезжаю, мою жизнь нельзя назвать оседлой. Дочери живут здесь, когда не живут с каким-нибудь бойфрендом, — продолжил он, а Гурни подумал, что непринужденность тона, с которым он это произносил, была столь же обманчива, как и сонливость его взгляда.

— Где же вы проводите больше всего времени?

Йикинстил положил вилку на краешек тарелки, словно она мешала ему сосредоточиться на ответе.

— Я мыслю другими категориями. Я не «пребываю» где-либо долго или недолго. Я всегда в пути. Понимаете?

— Это избыточно философский ответ на совершенно простой вопрос. Давайте я его переформулирую: у вас в других местах есть такие же дома?

— У вас в английском есть два похожих выражения: to put me up, «предоставлять место для жизни», и to put with me, «мириться с моим присутствием». И то, и другое правда: где-то родственники меня ждут, а где-то — терпят, — он улыбнулся прежней невыразительной улыбкой. — У меня много домов, и в то же время у меня нет дома, — продолжил он, и его акцент, словно растущий из всех языков сразу, почему-то усилился. — Помните, у Вордсворта: «Как тучи одинокой тень, бродил я, сумрачен и тих, и встретил в тот счастливый день толпу нарциссов золотых…» Я специалист по распознаванию золотых нарциссов. Но быть специалистом недостаточно, нужно еще быть искателем. Вот это правда про меня, Дэвид Гурни. Я нахожу, потому что я в вечном поиске. Это для меня важнее, чем жизнь в каком-то конкретном месте. Я не живу в каком-либо «здесь» или «там», я передвигаюсь с места на место, как следопыт. Это делает нас с вами отчасти похожими, вы согласны?

— Я понимаю, о чем вы.

— Понимаете, но не согласны, — кивнул Йикинстил с умилением. — Как и все копы, вы предпочитаете задавать вопросы, а не отвечать на них. Неотъемлемое свойство вашей профессии, не так ли?

— Именно так.

Он то ли кашлянул, то ли хмыкнул — по лицу было не понять.

— Тогда давайте же я буду отвечать на вопросы, а не задавать их. Вы, например, задаетесь таким вопросом: почему этот невзрачный псих с дурацким именем хочет дать мне кучу денег за портреты, на которые я не то чтобы трачу так уж много сил?

Гурни поморщился.

— Не то чтобы я их совсем не трачу… — произнес он и тут же пожалел, что выдал досаду.

Йикинстил моргнул.

— О, разумеется. Простите мой английский. Мне все кажется, будто я им хорошо владею, однако я неадекватно передаю смысл. Давайте я переформулирую? Или вы и так поняли, что я хотел сказать?

— Думаю, что понял.

— Значит, ваш вопрос сводится к такому: почему я хочу заплатить так дорого за ваши работы? — он улыбнулся и выдержал паузу. — Мой ответ: потому что ваши работы столько стоят. И еще потому что я хочу владеть ими эксклюзивно, без всякой конкуренции. Так что я предлагаю деньги за преимущественное право, которое не оспаривается и не подвергается никаким оговоркам. Это ясно?

— Ясно.

— Я рад. А теперь о Гольбейне-младшем, на которого вы обратили внимание, когда зашли сюда.

Гурни посмотрел на картину.

— Это подлинник Гольбейна?

— Подлинник ли это? Я не покупаю репродукций. Как вам портрет?

— Не знаю, какие слова подобрать.

— Первые, что приходят на ум.

— Он потрясающий. Удивительный. Живой. От него становится не по себе.

Йикинстил несколько секунд задумчиво смотрел на Гурни.

— Скажу вам две вещи. Первая: вам кажется, что это неподходящие слова для описания картины, однако они описывают ее куда лучше, чем рецензии искусствоведов. Вторая вещь: когда я впервые увидел портрет Пиггота в вашей обработке, мне на ум пришли те же самые слова. Я взглянул в глаза этого убийцы, и мне показалось, что мы находимся в одной комнате. Потрясающе, удивительно. Он был словно живой, и мне стало от этого не по себе. Ровно как вы сказали. Так вот, за этот портрет кисти Гольбейна я заплатил больше восьми миллионов долларов. Точная сумма — секрет, но я вам его раскрою. Восемь миллионов сто пятьдесят тысяч долларов стоил мне этот золотой нарцисс. Возможно, настанет день, и я продам его в три раза дороже. А сейчас я даю сто тысяч за каждый золотой нарцисс авторства Дэвида Гурни. И, возможно, однажды продам их в десять раз дороже. Как знать, что получится? Я предлагаю выпить за то будущее, на которое я рассчитываю. Мой тост — пусть мы оба получим от этой сделки ровно столько удовлетворения, сколько нам нужно.

Скепсис Гурни не ускользнул от Йикинстила. Он вновь улыбнулся:

— Сумма кажется вам баснословной лишь с непривычки. Запомните, ваша работа действительно столько стоит. Ваша проницательность и ваше умение эту проницательность передать — это талант ничуть не меньший, чем гений Ганса Гольбейна. Вы детектив, однако вам доступны не только тайны преступной психологии, но и тайны человеческой природы в целом. Вознаграждение должно быть подобающим.

Йикинстил поднял свой бокал с Латуром, и Гурни неуверенно поднял свой Монраше.

— За вашу проницательность, за вашу работу, за нашу сделку и — за вас, детектив Дэвид Гурни.

— А также за вас, мистер Йикинстил.

Они выпили. Гурни был приятно удивлен. Он не разбирался в винах, но Монраше определенно было лучшим из всех, что он когда-либо пробовал. А также единственным, вызвавшим желание немедленно повторить. Как только он допил первый бокал, рядом возникла девушка, провожавшая его в лифте, и с загадочным блеском в глазах подлила вожделенную добавку.

Несколько минут они ели молча. Холодный сибас оказался восхитительным, и вино его дополняло как нельзя лучше. Когда Соня два дня тому назад заговорила о Йикинстиле, Гурни какое-то время пытался представить, на что можно потратить такие деньги. Воображение рисовало поездку на северо-запад — в сторону Сиэтла, заливов Пьюджет-Саунд, к залитым солнцем островам Сан-Хуан. Синее небо, синяя вода, Олимпийские горы на горизонте. Сейчас, когда деньги за фотопроект стали казаться более реальными, эти образы вновь возникли в его сознании и показались Гурни еще более манящими. Особенно если запить их Монраше.

Йикинстил вновь заговорил и принялся расхваливать Гурни — его проницательность, понимание психологических механизмов, внимание к мелочам. Однако на этот раз на Гурни подействовали не столько слова, сколько ритм, в котором говорил собеседник. Голос Йикинстила баюкал его, девушки безмятежно улыбались, убирая со стола, а голос уже описывал какие-то экзотические десерты. Что-то кремовое, с розмарином и кардамоном. Что-то шелковистое, с шафраном, тимьяном и корицей. Гурни подумал, что сложный акцент голландца и сам напоминает экзотическое блюдо с неожиданным сочетанием специй.

Его пронизывало удивительное, совершенно непривычное ощущение свободы и оптимизма, а заодно — чувство гордости за себя и свои достижения. Именно так он всегда мечтал себя ощущать: сильным, с ясным умом. И это чувство постепенно слилось с царственной синевой моря и неба, и лодка с белым парусом на всех парах несла его куда-то по велению неугасаемого ветра.

А затем наступил покой.

Часть третья