Дэйв Гурни. Книги 1-5 — страница 8 из 16

Лишенные правосудия

Глава 16Сомнения

На следующее утро Гурни проснулся у себя дома, встревоженный и измученный: правая рука так и горела, каждое движение вызывало боль. Окна спальни были открыты, из них струилась влажная прохлада.

Мадлен, по своему обыкновению, встала рано. Она любила вставать на рассвете. Первые лучи солнца были для нее как витамины — придавали сил.

Гурни чувствовал, что ступни у него потные и холодные. Мир за окном спальни был сер. У Гурни давно уже не бывало похмелья, но нынешнее состояние на него походило. Позади осталась мучительная бессонная ночь. Воспоминания о случившемся в подвале у Ким, гипотезы и догадки, вызванные тем, что случилось после падения, — все это вертелось в голове без толку и без связи, от боли никак не желая укладываться в единую картину. Заснул он перед самым рассветом. И теперь, через два часа, уже проснулся. Из-за перевозбуждения спать дальше было невозможно.

Ему страшно хотелось как можно скорее осмыслить и структурировать все случившееся прошлым вечером. Он еще раз прокрутил в голове цепочку событий, стараясь вспомнить как можно больше деталей.

Он вспомнил, как осторожно наступал на ступеньки, как старался освещать фонариком не только саму лестницу, но и пространство справа и слева. Ни звука, ни малейшего движения. Не дойдя несколько ступенек до конца лестницы, он обвел фонариком стены, чтобы отыскать щиток. Обнаружил серую металлическую коробку на стене, недалеко от зловещего сундука — того, к которому двумя днями раньше его привел кровавый след. Потемневшие пятна все еще были различимы на деревянных ступеньках и бетонном полу.

Он вспомнил, как ступил на следующую ступеньку, как услышал треск, почувствовал, что она проваливается. Луч фонарика описал широкую дугу, когда он инстинктивно выставил руки вперед, защищая лицо. Он знал, что падает, что не может не падать, знал, что все кончится плохо. Полсекунды спустя он руками, правым плечом, грудью и виском с силой ударился о бетонный пол.

Сверху донесся крик. Сначала просто возглас, потом вопросы: «Вы целы? Что с вами?»

Сперва он замер от шока и не мог ответить. Затем — он не понял, в какой стороне, — послышалось что-то вроде топота, будто кто-то убегал, врезался в стену, споткнулся, снова побежал.

Гурни попробовал пошевелиться. Но тут он услышал шепот — у самого уха.

Это было неистовое шипение, скорее звериное, чем человечье, слова вырывались словно бы с усилием, сквозь зубы, как пар под давлением.

Гурни дотянулся до кобуры на голени, достал «беретту» и замер в темноте, прислушиваясь и ничего не слыша. Этот шепот так его потряс, что он не помнил, сколько времени прошло: полминуты, минута, две или больше, — пока не вернулась Ким с фонариком «мини-мэглайт», который теперь светил гораздо ярче, чем в прошлый раз, когда они спускались в подвал по кровавому следу.

Ким стала спускаться по лестнице, как раз когда Гурни, шатаясь, вставал на ноги — по руке, от запястья до локтя, разливалась жгучая боль, ноги тряслись. Он велел девушке не подходить ближе, только посветить фонариком на ступеньки. Потом поднялся к ней по лестнице, торопясь, как мог, дважды чуть не упал — так кружилась голова. Взял у нее фонарик, повернулся и, насколько удалось, осветил пол подвала.

Затем он спустился еще на две ступеньки, снова пошарил узким лучом фонарика. Еще две ступеньки… теперь удалось осветить весь подвал: пол, стены, стальные опорные колонны, балки на потолке. Никаких следов шептуна. Ничто не опрокинуто, ни малейшего беспорядка, ни малейшего движения — лишь заскользили по шлакоблочным стенам зловещие тени колонн.

Продолжая освещать помещение вокруг, Гурни спустился до конца и заключил — отчасти к своему облегчению, отчасти к пущему беспокойству, — что в подвале негде укрыться от света: ни закоулков, ни укромных мест, ни темных углов. Человеку спрятаться было негде — разве что в сундуке.

Он спросил у Ким, застывшей в нервном оцепенении наверху, не слышала ли она чего-нибудь, когда он упал.

— Чего, например?

— Голоса… шепота… чего-нибудь в этом роде?

— Нет. А что… что вы хотите сказать? — Она снова начала тревожиться.

— Ничего, я просто… — Он покачал головой. — Похоже, я слышал свое дыхание.

Потом он спросил, она ли побежала.

Да, сказала Ким, наверное, да, она, возможно, бежала, по крайней мере ей так кажется, да, наверное, споткнулась, перешла на быстрый шаг — может быть, точно не помнит, была в панике, — пробралась в спальню, взяла с ночного столика фонарик.

— А почему вы спрашиваете?

— Просто проверяю свои ощущения, — ответил он расплывчато.

Он не хотел распространяться об альтернативной версии развития событий: что неизвестный мог подняться по лестнице из подвала, когда Ким бежала в спальню, потом мог спрятаться в темноте, в какой-то момент, возможно, находился в нескольких дюймах от нее, а когда она вернулась к подвалу, выскользнул из дома.

Но куда бы он ни пошел, каким бы образом ни выбрался из дома — если он и правда выбрался из дома, а не корчился сейчас в ящике, — что все это значило? Прежде всего, зачем он вообще спускался в подвал? Мог ли это быть Робби Миз? Теоретически мог. Но с какой целью?

Все это пронеслось в голове Гурни, пока он стоял у подножия лестницы, направив луч фонарика на сундук и пытаясь решить, что делать дальше.

Отказавшись от идеи разбираться с тем, кто скрывался — или что скрывалось — в сундуке, при свете одного лишь фонарика, он велел Ким нажать выключатель наверху, хотя и знал, что толку не будет. Светя фонариком попеременно то на сундук, то на щиток, он направился к последнему. Гурни открыл металлическую дверцу и увидел, что рубильник выключен. Он щелкнул тугим черным пластмассовым выключателем.

Голая лампочка на потолке сразу же загорелась. Гудела она, как холодильник. Где-то наверху Ким сказала: «Слава богу!»

Гурни быстро огляделся, еще раз удостоверившись, что в подвале и впрямь негде спрятаться, кроме как в сундуке.

Он приблизился к сундуку. На смену страху и мурашкам пришли злость и запальчивость. Из осторожности он решил не открывать крышку, а перевернуть сундук. Положил фонарик в карман, ухватился за край сундука, повалил его набок — с такой легкостью, что понял: он пуст. Открыл крышку — и правда пуст.

Ким спустилась до середины лестницы и теперь озиралась, как испуганная кошка. Взгляд ее упал на сломанную ступеньку.

— Вы же могли разбиться, — проговорила она, широко раскрыв глаза, будто бы только осознав, что случилось. — Она прямо так под вами и сломалась?

— Прямо так, — сказал Гурни.

Ким в ужасе уставилась на место его падения, и Гурни тронуло наивное выражение ее лица. Собирается снимать амбициозный проект про страшные последствия убийств — и так поражена, увидев, что жизнь бывает опасна.

Вместе с Ким он еще раз посмотрел на сломанную ступеньку и заметил то, чего она то ли не увидела, то ли не поняла: прежде чем ступенька сломалась, ее с обоих концов основательно подпилили.

Гурни сообщил об этом Ким, та нахмурилась, явно в замешательстве.

— Что вы хотите сказать? Как так могло случиться?

— Еще одна загадка, — только и мог ответить он.

Теперь, лежа в постели, глядя в потолок, без особого результата массируя руку и восстанавливая в памяти события прошлого вечера, он обдумал свой ответ в деталях.

Похоже, это вредительство — дело рук того, чей шепот он слышал. Жертвой должна была стать Ким, а он, Гурни, случайно оказался на ее месте.

Устроить ловушку на лестнице, подпилив ступеньку, — это классика жанра, как в детективном фильме. Такую ступеньку, на которую точно наступят. След от пилы не оставлял сомнений, что ступеньку сломали нарочно — почти наверняка злоумышленник и хотел, чтобы это заметили. Тогда это часть предупреждения. Вероятно, и выбор достаточно низкой ступеньки — тоже: тот, кто наступит на нее, упадет и что-нибудь себе разобьет, но не настолько серьезно, как если бы сломанная ступенька была выше. Не смертельно. Пока.

Посыл был такой: если вы проигнорируете мои предостережения, будет хуже. Больнее. Вплоть до смерти.

Но против чего именно неизвестный предостерегал Ким? Очевидный ответ: против продвижения ее проекта, это главное ее дело в последнее время. Вероятно, посыл был такой: «Брось это все, Ким, кончай раскапывать прошлое, не то последствия будут страшны. За делом Доброго Пастыря скрывается дьявол — не стоит его будить».

Значит ли это, что злоумышленник как-то связан с этим знаменитым делом? Что он крайне заинтересован в том, чтобы прошлое не ворошили?

Или же, как настаивает Ким, это всего лишь маленький поганец Робби Миз?

Может ли быть так, что все недавние нападения, все попытки нарушить ее спокойствие исходят от этого жалкого бывшего? Он настолько болезненно воспринял разрыв? Может ли быть, что все это: открученные лампочки, пропавшие ножи, кровавые пятна, нож в сундуке, даже этот демонический шепот — все это было из ревности, из простого желания отомстить?

С одной стороны, не исключено, что виноват и правда был Миз, но только мотивы у него были куда более темные и зловещие, нежели простая злоба. Возможно, он предупреждал Ким, что, если она к нему не вернется, он сделает что-нибудь и правда страшное. Если она не вернется, он станет чудовищем, самим дьяволом.

Возможно, он болен серьезнее, чем думает Ким.

В этом неистовом шепоте явственно слышалась патология.

Но могло быть и другое объяснение. Объяснение, больше всего пугавшее Гурни. Настолько, что он едва осмеливался о нем думать.

Может быть, никакого шепота не было?

Вдруг то, что «услышал» Гурни, было следствием падения, эдакой мини-галлюцинацией? Вдруг этот «звук» был порожден сотрясением едва зажившей раны? Ведь был же тихий звон в ушах не реальным звоном, а, как объяснил доктор Хаффбаргер, когнитивной ошибкой, следствием нервного возбуждения. Вдруг и угрожающий шепот — как бы неистов он ни был — ему только померещился? Мысль о том, что видения и звуки могут быть порождением его мозга, следствием ушибов и порванных нервных связей, заставила его содрогнуться.

Наверное, из-за этой подспудной неуверенности Гурни и не стал рассказывать о шепоте патрульному, которого сам вызвал, обнаружив подпиленную ступеньку. И, наверное, поэтому же ничего не рассказал о шепоте и Шиффу, прибывшему через полчаса.

Трудно было понять, что выражало в тот момент лицо Шиффа. Но уж точно не радость. Он смотрел на Гурни так, словно чувствовал: чего-то в его рассказе недостает. Затем с присущим ему скепсисом обратился к Ким, задал ей ряд вопросов, чтобы определить временной промежуток, в который был совершен акт вандализма.

— Значит, вы так это называете? — поинтересовался Гурни. — Вандализм?

— Пока да, — безучастно отозвался Шифф. — У вас есть какие-то возражения?

— Болезненная форма вандализма, — заметил Гурни, медленно потирая руку.

— Вам вызвать скорую?

Гурни не успел ответить, потому что вмешалась Ким.

— Я сама отвезу его в больницу.

— А вы что думаете? — Шифф поднял глаза на Гурни.

— Я за.

Шифф несколько секунд смотрел на него, потом обратился к патрульному:

— Запишите, что мистер Гурни отказался от вызова скорой помощи.

Гурни улыбнулся.

— Так как у нас дела с камерами?

Шифф словно бы не расслышал вопроса.

Гурни пожал плечами.

— Вот если бы вы вчера их установили…

В глазах Шиффа вспыхнула злость. Он в последний раз окинул взглядом подвал, пробормотал что-то о том, чтобы прийти проверить отпечатки пальцев на щитке, спросил, почему перевернут сундук, заглянул внутрь. Потом поднял перепиленную ступеньку, взял ее с собой и еще десять минут осматривал окна и двери в квартире. Спросил Ким, приходилось ли ей в последние дни общаться с теми, с кем она обычно не общается, и общалась ли она с Мизом. Наконец, поинтересовался, как попасть в дом на следующий день, если понадобится. И ушел, патрульный — за ним следом.

Глава 17Просто частная инициатива

Потолок в спальне как будто чуточку посветлел, простыня, которой был накрыт Гурни, словно бы потеплела. Он был доволен собой: сумел восстановить события предыдущего вечера достаточно полно и последовательно. Значение этих событий, их причины и цели, мотивацию неизвестного — все это только предстояло понять. И тем не менее Гурни чувствовал, что он на верном пути.

Он закрыл глаза.

Через несколько минут его разбудил телефонный звонок, а потом шаги. После четвертого звонка трубку взяли. Из кабинета смутно донесся голос Мадлен. Несколько фраз, пауза, снова шаги. Он подумал, сейчас она принесет ему трубку. Кто его спрашивает? Хаффбаргер, невропатолог? Он вспомнил свое препирательство с девушкой из клиники. Боже, когда ж это было? Пару дней назад? А кажется, прошла целая вечность.

Шаги прозвучали мимо спальни и удалились в направлении кухни.

Женские голоса.

Мадлен и Ким.

После клиники неотложной помощи в Сиракьюсе Ким отвезла его домой, в Уолнат-Кроссинг. Когда Гурни попробовал включить передачу на своем «субару-аутбек», локоть пронзила боль, так что он испугался, уж не сломана ли у него рука и не стоит ли забыть о рычаге. А Ким, судя по всему, рада была предлогу переночевать не дома.

Он вспомнил, как она настаивала на том, что ему опасно вести машину, даже когда рентген показал, что никакого перелома нет.

Что-то такое было в Ким, в ее манере держаться, что вызывало у Гурни улыбку. Сбежать из квартиры под предлогом заботы о ближнем — это пожалуйста, сбежать из страха — ни за что.

Он заставил себя встать — мышцы отозвались новой болью. Потом принял четыре таблетки ибупрофена и отправился в душ.

Горячая вода и таблетки хоть отчасти, но сотворили чудо исцеления. Когда Гурни вытерся, оделся, пришел на кухню и сварил себе кофе, боль слегка поутихла. Он пошевелил пальцами на правой руке — терпимо. Сжал в руке кофейную чашку — его аж передернуло. И все же он решил, что с рычагом в машине справится, если понадобится. Неприятно, но не безнадежно.

Ни Мадлен, ни Ким не было видно. В открытое окно у буфета слышался негромкий разговор. Гурни поставил чашку на стол перед французской дверью. И увидел Мадлен и Ким — за террасой, за разросшейся яблоней, на маленьком скошенном пятачке, который они с Мадлен именовали газоном.

Мадлен и Ким сидели в деревянных креслах «адирондаках». На Мадлен куртка расцветки вырвиглаз, на Ким — похожая, несомненно, выданная Мадлен. Обе держали в ладонях чашки, словно бы грея руки у тихого пламени. Их разноцветные куртки — лавандовый, фуксия, оранжевый, салатовый — сверкали в лучах утреннего солнца, пробившихся сквозь туман. Выражения их лиц, как и расцветки курток, свидетельствовали о куда лучшем, чем у Гурни, настроении.

Ему хотелось открыть французскую дверь, проверить, не потеплело ли на солнце. Но он знал: как только Мадлен его увидит, она примется убеждать его выйти, мол, какое чудесное утро, как удивительно пахнет. И чем больше она будет нахваливать свежий воздух, тем сильнее Гурни будет протестовать. Такой вот ритуальный поединок — они частенько его разыгрывали, как по писаному. В конце концов, сказав, что слишком занят, он все же уступит, а потом будет наслаждаться красотой утра и удивляться своему ребяческому упрямству.

Но в тот момент у Гурни не было никакого желания исполнять известный ритуал. Так что он не стал открывать французскую дверь. Решил вместо этого выпить еще чашку кофе, распечатать психологический портрет Доброго Пастыря и попытаться перечитать его непредвзято: допуская, что там есть и зерно истины, а не только чушь собачья.

Он пошел в кабинет и открыл письма от Хардвика: с компьютера читать оказалось куда удобней, чем с крошечного экрана телефона. Распечатывая профиль, он решил посмотреть первый из отчетов о происшествии, который в спешке пробежал накануне.

Он сам не знал, чего ищет. Пока что он был на том этапе, когда главное все просмотреть, собрать побольше информации. Выводы о том, что важно, что нет, поиск закономерностей — все это потом.

Он чувствовал, что слишком разогнался. Надо помедлить, осмотреться. За годы работы он убедился в том, что худшая из ошибок детектива — это начать строить гипотезы, не собрав достаточно данных. Потому что как только тебе покажется, что ты что-то понял, сразу же возникнет искушение отбросить все неудобные факты. Естественная потребность мозга выстраивать все в связную картинку, заставляет игнорировать детали, которые в эту картинку не укладываются. Добавьте сюда свойственную сыщикам привычку быстро ориентироваться в ситуации — и получите пристрастие к поспешным выводам.

Этап, когда ты просто смотришь, слушаешь, впитываешь, невероятно важен. Прожить этот этап сполна — лучший способ начать расследование.

Начать расследование?

Начать расследование чего? По чьей просьбе? На каких законных основаниях? Вступив при этом в конфликт с Шиффом и с кем еще?

Чтобы упростить дело — по крайней мере, избавиться от сомнительной терминологии, — он сказал себе, что это просто частная инициатива, выяснение фактов, скромная попытка ответить на несколько вопросов. Вот таких:

Кто стоит за «розыгрышами», которые так напугали Ким?

Какая характеристика ближе к истине: та, которую Ким дала Мизу, или та, которую Миз дал Ким?

Кто устроил ту маленькую ловушку, в которую он попался и в итоге упал с лестницы? Кто должен был оказаться жертвой: он или Ким? Если шепот, который он слышал, реален, то кто шептал? Почему он скрывался в подвале? Как он проник в дом и как его покинул?

Что значит это предостережение: «Не буди дьявола»?

И какое отношение нынешние события имеют к той серии убийств на дорогах десять лет назад?

Так что Гурни ухватился за идею рассмотреть факты и для того прочитать все отчеты о происшествиях, приложения к ним, отчеты Программы предотвращения ненасильственных преступлений, психологический портрет преступника, составленный ФБР, сведения о родственниках жертв из папки Ким и пометки, которые он сделал, слушая рассказы Хардвика о каждом из убитых.

Все это он мог обдумать и сам. И в то же время он чувствовал, что хорошо бы сесть и поговорить с Ребеккой Холденфилд, основательнее углубиться в психологический портрет Доброго Пастыря и версии следствия: как происходили сбор, анализ и сортировка фактов, как проверялись версии, как в итоге исследователи пришли к консенсусу — и выяснить, не изменилось ли за десять лет ее мнение об этом деле. А еще любопытно, довелось ли ей пообщаться с Максом Клинтером.

Телефон Ребекки Холденфилд сохранился в его мобильном (они пересекались в связи с делами Марка Меллери и Джиллиан Перри, и Гурни подумал, что, может быть, еще случится вместе работать). Он отыскал номер и нажал вызов. После длинных гудков включился автоответчик.

Он прослушал долгую речь о времени и месте приема, с указанием адреса сайта и электронной почты, по которой с ней можно связаться. Звук голоса вызвал в памяти ее образ. Жесткая, умная, сильная, целеустремленная. У нее были безупречные черты лица, но ее невозможно было назвать хорошенькой. Глаза, яркие, выразительные, были бы красивы, но им не хватало теплоты. Профессионал в своем деле: все время, свободное от работы судебным психологом, посвящает психотерапевтической практике.

Он оставил краткое сообщение, надеясь, что Ребекку оно заинтересует: «Ребекка, привет, это Дэйв Гурни. Надеюсь, все хорошо. Тут одна непростая ситуация, хотел бы с тобой поговорить, может, что скажешь и посоветуешь. Это связано с делом Доброго Пастыря. Я знаю, ты страшно занята, но перезвони, как сможешь», — и положил трубку.

Любой человек, с которым он полгода не общался, счел бы такое сообщение формальным и безличным, но с Холденфилд никакой безличности опасаться было не нужно. Это не значило, что Гурни она не нравилась. Более того, когда-то, вспомнил он, сама ее резкость казалась ему привлекательной.

Тот факт, что он собрался и позвонил, оставил у Гурни чувство удовлетворения: дело сдвинулось. Он вернулся к открытым отчетам и стал продираться сквозь них. Через час, на пятом отчете, зазвонил телефон. «Судебные эксперты в Олбани», — сообщил определитель.

— Ребекка?

— Привет, Дэвид. Я на заправке, могу говорить. Чем могу помочь? — в голосе ее странно сочетались внимательность и резкость.

— Насколько я понимаю, ты вроде как эксперт по делу Доброго Пастыря.

— Отчасти.

— Не найдешь минутки про это поговорить?

— Зачем?

— Тут происходят странные вещи, и они могут быть связаны с этим делом. Мне нужен кто-то, кто знает его изнутри.

— В интернете море информации.

— Мне нужен кто-то, кому можно доверять.

— Как срочно?

— Чем скорее, тем лучше.

— Я сейчас еду в «Отесагу».

— Прости?

— В отель «Отесага» в Куперстауне. Если ты сможешь туда приехать, я могу освободить сорок пять минут — с четверти второго до двух.

— Отлично. А где?..

— В зале «Фенимор». Полпервого у меня доклад, потом короткое обсуждение, потом буфет и болтовня. Болтовню я могу пропустить. Так сможешь в час пятнадцать?

Гурни сжал и разжал правую руку, уговаривая себя, что справится с рычагом.

— Да.

— Тогда до встречи, — и она положила трубку.

Гурни улыбнулся. Он чувствовал родственную душу в любом, кто рад пропустить болтовню. Быть может, именно это ему больше всего нравилось в Холденфилд — склонность минимизировать общение. На секунду он задумался, как эта черта сказывается на ее личной жизни. Затем покачал головой и отогнал эту мысль.

Он с новым вниманием вернулся к открытому на середине отчету о пятом убийстве — к фотографиям места убийства и автомобиля и сопроводительным подписям. «Мерседес» доктора Джеймса Брюстера в разных ракурсах — врезался в дерево, всмятку до середины. Как и машины других жертв Пастыря, престижный стотысячный седан доктора превратился во что-то совершенно неузнаваемое, безымянное, бесполезное.

Интересно, подумал Гурни, это тоже часть замысла — не просто убить богача, но превратить символ его богатства в металлолом? Так посрамлен будет сильный и превознесенный. Ибо прах ты и в прах возвратишься.

— Мы тебя не отвлекаем? — раздался голос Мадлен.

Гурни с удивлением поднял глаза. Она стояла на пороге, Ким рядом с ней. Он и не слышал, как они вошли в дом. Все еще в куртках вырвиглаз.

— Отвлекаете?

— Ты, кажется, на чем-то очень сосредоточен.

— Просто пытаюсь осмыслить кое-какие факты. Что собираетесь делать?

— На улице солнце. День будет хороший. Я свожу Ким в горы.

— А не грязно? — Он сам слышал, как раздраженно звучит его голос.

— Я дам ей свои ботинки.

— Вы прямо сейчас идете?

— А ты против?

— Нет, конечно. Кстати, мне самому надо будет уехать на пару часов.

Мадлен с тревогой посмотрела на него.

— На машине? А как же твоя рука?

— Ибупрофен творит чудеса.

— Ибупрофен? Двенадцать часов назад ты упал с лестницы, пришлось ехать в неотложку, потом везти тебя домой. А теперь пара таблеток — и ты как новенький?

— Не как новенький. Но не развалюсь.

Она уставилась на него во все глаза.

— Что же у тебя такое важное?

— Помнишь доктора Холденфилд?

— Даже имя помню. Ребекка, кажется?

— Да. Ребекка. Судебный психолог.

— Где она сейчас?

— Офис у нее в Олбани.

Маделен подняла брови:

— В Олбани? Так ты туда едешь?

— Нет. Она сегодня будет в Куперстауне на каком-то профессиональном симпозиуме.

— В «Отесаге»?

— Откуда ты знаешь?

— Где еще в Куперстауне устраивают симпозиумы? — Она с любопытством посмотрела на него. — Что-то стряслось?

— Нет, ничего не стряслось. Но у меня есть кое-какие вопросы о деле Доброго Пастыря. В профиле преступника, составленном ФБР, дана ссылка на ее книжку о серийных убийствах. И я подумал, вдруг она потом писала статьи про это дело.

— А ты не мог задать свои вопросы по телефону?

— Их слишком много. Слишком сложно.

— Когда ты вернешься?

— У нее есть сорок пять минут, закончим в два, значит, не позже трех буду дома.

— Не позже трех. Запомни.

— Зачем?

Глаза ее сузились.

— Ты спрашиваешь, зачем тебе это помнить?

— Я имел в виду, на три часа что-то назначено, о чем я не знаю?

— Когда ты говоришь мне, что сделаешь то-то и то-то, было бы очень мило с твоей стороны и впрямь это сделать. Если ты говоришь, что будешь дома в три, я хочу быть уверена, что ты будешь действительно в три. Вот и все. Договорились?

— Разумеется.

Если бы не Ким, он бы не был таким покладистым, стал бы допытываться, с чего вдруг Мадлен придает этому вопросу такое значение. Но он вырос в доме, где малейшее несогласие прятали от посторонних. Англо-ирландская сдержанность впиталась в него до мозга костей.

Ким встревожилась:

— Может быть, мне тоже поехать?

— Нет, мне и одному-то ехать смысла мало. Обоим там делать точно нечего.

— Пойдем, — Мадлен повернулась к Ким. — Сейчас подыщу тебе ботинки. Пока солнце, давай сходим в горы.

Две минуты спустя Гурни услышал из кабинета, как открывается и крепко закрывается боковая дверь. Дом затих. Гурни вновь повернулся к экрану, закрыл файл с фотографиями разбитого «мерседеса» доктора Брюстера и вбил в Гугл: «холденфилд пастырь».

Первая ссылка оказалась журнальной статьей с пугающе академическим заглавием: «Резонанс паттернов: о некоторых аспектах формирования личности на примере дела убийцы, известного как Добрый Пастырь. Исследование с использованием протоколов бивалентного индуктивно-дедуктивного моделирования. Р. Холденфилд и др.»

Гурни прокрутил вниз другие результаты поиска, отбрасывая все лишнее вроде заметки о пастырском попечении и жизни приходов в городке Холденфилд, Небраска, и некролога афроамериканскому тромбонисту П. Холденфилду. В итоге набралось с дюжину подходящих ссылок, имевших отношение и к Ребекке, и к делу Доброго Пастыря. Все это были профессиональные статьи.

Он прошел по ссылкам, но в большинстве случаев на журналы требовалась подписка. Стоила подписка дороже, чем у него хватало любопытства, а если по стилю эти статьи напоминали статью про паттерны, то читать их целиком — значит заработать мигрень.

Глава 18Резонанс паттернов

Куперстаун стоит на южном берегу вытянутого озера среди сельских холмов округа Отсего. Это город с раздвоением личности: тихий бизнес и бейсбольный туризм, главная улица, усыпанная лавками спортивных сувениров, и мирные боковые улочки с домами в стиле греческого возрождения под сенью вековых дубов. В центре Куперстаун был похож на типичный городок центральных штатов, а на окраинах под высокими деревьями мелькали костюмы «Брукс Бразерс».

Дорога из Уолнат-Кроссинга заняла чуть больше часа — дольше, чем ожидал Гурни. Но это не имело значения, поскольку он выехал с запасом и приехал в «Отесагу» заранее. Ему пришло в голову, что неплохо бы послушать хотя бы часть доклада Холденфилд.

Конец марта — для туристов не сезон, тем более на озерных курортах. Парковка была заполнена едва ли на треть, особняки, хоть и в идеальном порядке, пустовали.

Гурни считал, что умеет определять класс отеля по тому, насколько быстро и легко открывалась перед ним входная дверь. Номер в «Отесаге», решил он, ему не по карману.

Изысканный холл укрепил его в этом мнении. Гурни собрался было спросить, где находится зал «Фенимор», но увидел деревянный мольберт с табличкой. Стрелка указывала в широкий коридор с панелями в классическом стиле на стенах. На табличке было написано, что в зале проходит съезд Американской ассоциации философской психологии.

Такой же указатель стоял у раскрытой двери в конце коридора. Подойдя к двери, Гурни услышал аплодисменты. Заглянув внутрь, он увидел Ребекку Холденфилд: ее только что представили, и она поднималась на кафедру в дальнем конце зала. Зал был внушительный, с высоким потолком: такой подошел бы и римским сенаторам.

Неплохо, подумал Гурни.

Он прикинул в уме, сколько тут стульев. На глаз около двухсот, и большая часть занята. Большинство присутствующих были мужчины, причем среднего или пожилого возраста. Гурни вошел в зал и сел на свободное место в заднем ряду, как делал на свадьбах и других собраниях, где чувствовал себя не в своей тарелке.

Холденфилд явно заметила его, но не подала виду. Она положила на кафедру несколько листов бумаги и улыбнулась слушателям. В улыбке этой читались скорее энергия и уверенность, чем приветливость.

Это на нее похоже, подумал Гурни.

— Благодарю вас, господин председатель, — улыбка исчезла, голос был четким и волевым. — Я бы хотела представить вашему вниманию один простой тезис. Не прошу вас сразу с ним соглашаться или его критиковать. Мне бы хотелось, чтобы вы о нем просто поразмышляли. Я хочу поговорить о роли подражания в нашей жизни и о том, как подражание влияет на все наши мысли, чувства и поступки. Я полагаю, что подражание — один из инстинктов, необходимых человеческому виду для выживания, и этот инстинкт столь же неотъемлем, как и сексуальный. Эта идея очень проста, но в то же время революционна. Никогда ранее подражание не рассматривалось как инстинкт — как стремление к действию, основанное на накапливании напряжения и его последующей разрядке. Но задумаемся: разве такое определение не будет точным?

Она остановилась. Слушатели молчали.

— Пожалуй, одна из самых ярких и вместе с тем никем не отмеченных особенностей подражания состоит в том, что оно нам приятно. Процесс подражания доставляет человеческому организму особого рода удовольствие, связанное с разрядкой напряжения. Во всех своих действиях мы склонны к повторению, поскольку это повторение нам нравится.

Глаза Холденфилд горели, слушатели зачарованно смотрели на нее.

— Мы испытываем удовольствие, когда видим то, что уже видели, и делаем то, что уже делали. Мозг стремится к резонансу паттернов, поскольку такой резонанс рождает удовольствие.

Она сошла с трибуны, словно для того, чтобы быть ближе к слушателям.

— Выживание вида напрямую зависит от того, способно ли новое поколение копировать поведение предшествующего. Такое копирование может быть заложено на генном уровне или же быть следствием обучения. Поведение муравьев зависит в большей степени от генетической программы. Наше с вами поведение в огромной степени зависит от обучения. Мозг насекомого уже при рождении знает практически все, что ему необходимо. Человеческий мозг при рождении не знает почти ничего. Насекомому для выживания необходимо действовать. Человеку для выживания необходимо учиться. Инстинкт насекомого заставляет его в течение жизненного цикла совершать определенные действия, а присущий нам с вами инстинкт подражания заставляет нас обучаться действиям.

Насколько Гурни мог видеть со своего заднего ряда, все жадно внимали ее словам. В этой аудитории она была рок-звездой.

— Этот инстинкт лежит в основе искусства, привычки, радости творчества и фрустрации. Многие людские несчастья — не что иное, как конфликт инстинкта подражания и внешних поощрений и наказаний. К примеру, родитель бьет ребенка в наказание за то, что тот бьет другого ребенка. Ребенку преподается сразу два урока: с одной стороны, битье — это неправильная форма протеста против нежелательного поведения (за битье наказывают), с другой стороны, это правильная форма протеста против нежелательного поведения (сам родитель, наказывая ребенка, его бьет). Когда родитель бьет ребенка, чтобы отучить его бить других, он на самом деле приучает его бить других. Ситуации, когда какое-либо поведение наказывается и одновременно преподается в качестве образца, чреваты серьезными психическими травмами.

Следующие полчаса Холденфилд, как показалось Гурни, только повторяла эту мысль на разные лады. Но аудиторию это, похоже, не усыпило, а раззадорило. Ребекка мерила огромный зал шагами, много жестикулировала. Казалось, она обрела райское блаженство.

Наконец, она вернулась за кафедру. На лице ее Гурни видел чуть ли не триумф.

— Итак, я предлагаю следующий тезис: стремление следовать инстинкту подражания — это важнейшая составляющая человеческой природы, которая пока не была должным образом осмыслена. Спасибо за внимание.

Зал взорвался аплодисментами. Розоволицый седой участник, сидевший в первом ряду, встал и обратился к аудитории с интонациями диктора старой школы:

— От лица организаторов конференции я хотел бы поблагодарить доктора Холденфилд за этот замечательный доклад. Она обещала дать нам повод для размышлений и сдержала свое обещание. Это интереснейшее предположение. Через четверть часа у нас будет перерыв, и мы приглашаем вас всех в бар и буфет. А пока, пожалуйста, ваши вопросы и комментарии. Вы готовы ответить на вопросы, Ребекка?

— Да, конечно.

Последовавшие вопросы оказались в большинстве своем славословиями оригинальной идее и благодарностями за участие в конференции. Через двадцать минут этих славословий седой человек снова встал, еще раз почтительно поблагодарил Ребекку от лица организаторов и пригласил всех в бар.

— Интересно, — сказал Гурни с кривой улыбкой.

Холденфилд взглянула на него то ли оценивающе, то ли враждебно. Они сидели на веранде за низким столиком и глядели на гладко выбритый газон, украшенный кустами самшита. Светило солнце, и озеро за газоном отражало синеву неба. На Ребекке был бежевый шелковый костюм и белая шелковая блузка. Ни косметики, ни украшений, за исключением явно дорогих золотых часов. Золотисто-каштановые волосы — ни длинные, ни короткие — уложены довольно небрежно. Темно-карие глаза пристально смотрели на Гурни.

— А ты рано, — сказала она.

— Много чего успел понять.

— Про философскую психологию?

— Про тебя и про то, как ты думаешь.

— Про то, как я думаю?

— Мне было интересно, как ты приходишь к своим выводам.

— Вообще? Или ты о чем-то конкретном, но не говоришь прямо?

Он рассмеялся.

— Как дела?

— Что?

— Отлично выглядишь. Как у тебя дела?

— Нормально. Занята все время. Очень занята.

— Это, похоже, окупается.

— Что ты имеешь в виду?

— Славу. Уважение. Аплодисменты. Книги. Статьи. Речи.

Она кивнула, тряхнула головой, выжидающе на него посмотрела.

— И?

Гурни глядел на озеро, поблескивавшее за газоном.

— Я хотел сказать, что у тебя очень успешная карьера. Сначала сделать себе имя в судебной психологии, теперь — в философской психологии. Холденфилд — это бренд. Я впечатлен.

— Ничего подобного. Ты не впечатлительный. Что тебе нужно?

Он пожал плечами.

— Мне нужна твоя помощь. Хочу разобраться в деле Доброго Пастыря.

— Зачем?

— Это долгая история.

— Перескажи вкратце.

— Дочь старой знакомой снимает телепередачу о родственниках жертв Доброго Пастыря. Хочет, чтобы я помог советом, дал оценку — мол, я же полицейский — и так далее. — Мысль о том, как понимать это загадочное «и так далее» резанула Гурни уже сейчас, пока он говорил.

— И что тебе нужно знать?

— Много чего. Не знаю даже, с чего начать.

Уголок ее губ нервно дернулся.

— Ну уж начни с чего-нибудь.

— С резонанса паттернов.

Она моргнула.

— Что-что?

— Ты сегодня употребила этот термин. А еще он есть в названии статьи, которую ты написала девять лет назад. Что он означает?

— Ты читал статью?

— Меня смутило длинное заглавие, и я решил, что ни за что ее не осилю.

— Господи, какой же хреновый из тебя актер, — Холденфилд произнесла это как комплимент.

— Так расскажи мне про резонанс паттернов.

Она снова взглянула на часы.

— Боюсь, я не успею.

— Попробуй.

— Он связан со спецификой энергетического обмена между ментальными конструкциями.

— Что на языке убогого сыщика родом из Бронкса означает…

Во взгляде ее проскользнула усмешка.

— Это попытка переосмысления фрейдовского учения о сублимации. То есть о том явлении, когда небезопасная энергия — к примеру, агрессия или сексуальные импульсы — намеренно перенаправляется в более безопасное русло.

— Ребекка, для убогого сыщика в отставке это китайская грамота.

— Хорош выпендриваться, Гурни. Ладно, объясню иначе. Без Фрейда. Есть известное стихотворение, где девочка по имени Маргрит грустит, глядя на падающие осенние листья. Оканчивается стихотворение так: «И заплачешь ты сильнее, Маргрит, девочку жалея»[11]. Вот это и есть резонанс паттернов. Сильные чувства, которые испытывает девочка, созерцая умирание природы, в действительности порождены осознанием ее собственной смертности.

— Ты хочешь сказать, что мы можем переносить свои эмоции с одного предмета на другой…

— Даже не осознавая, что наши переживания на самом деле не вызваны тем, что сейчас с нами происходит. В том-то и дело! — заключила она с гордостью первооткрывателя.

— И как это можно связать с делом Доброго Пастыря?

— Как? Да как угодно! Его поступки, его образ мыслей, его язык, его мотивы — все можно объяснить резонансом паттернов. Это дело — один из самых ярких примеров описанного мною явления. Убийство ради великой миссии никогда не оказывается тем, чем выглядит на первый взгляд. Помимо осознанного мотива у убийцы всегда есть иная мотивация, коренящаяся в его давнем травматическом опыте. Внутри у него — море подавленного страха и ярости, вызванных этим опытом. Он ассоциирует этот опыт с теми событиями, которые происходят с ним в настоящем, и чувства из прошлого начинают влиять на его мышление. Мы привыкли думать, что чувства, которые мы испытываем, вызваны событиями, которые происходят с нами в настоящий момент. Когда мне радостно или грустно — мне кажется, это потому, что со мной сейчас происходит что-то хорошее или плохое, а не потому, что часть эмоциональной энергии из вытесненных воспоминаний перенеслась в настоящее. Обычно это безобидная ошибка. Но она вовсе не безобидна, если перенаправленная эмоция — это патологическая ярость. Это мы и наблюдаем у убийц определенного типа, яркий представитель которого — Добрый Пастырь.

— А какой именно детский опыт, по-твоему, подпитывает убийства?

— Скорее всего, травматический ужас перед жестоким и скупым отцом.

— А как ты думаешь, почему он остановился после шестого убийства.

— Ты не думал, что он мог умереть? — Холденфилд беспокойно нахмурилась и посмотрела на часы. — Прости, Дэвид, не могу больше говорить.

— Я благодарен, что ты втиснула меня в свой сумасшедший график. Кстати, а, занимаясь этим делом, ты не беседовала с Максом Клинтером?

— Ха! С Клинтером. Беседовала, конечно. А что с ним такое?

— Об этом я хотел спросить тебя.

Холденфилд нетерпеливо вздохнула, потом быстро отчеканила:

— Макс Клинтер — оголтелый нарцисс, который считает, что все дело Доброго Пастыря вертится вокруг него одного. Плодит теории заговора — совершенно нелепые. Кроме того, он инфантил-алкоголик: в один несчастный вечер разрушил собственную жизнь и жизнь своих близких и с тех пор пытается объяснить это самыми диковинными способами и винит кого угодно, кроме себя.

— Почему ты думаешь, что он уже умер?

— Что?

— Ты сказала, что, возможно, Добрый Пастырь уже умер.

— Да. Возможно, умер.

— А почему еще он мог прекратить совершать убийства?

Она вновь нетерпеливо вздохнула, на этот раз театральнее.

— Может быть, его испугали шальные пули Клинтера, может быть, даже задели. Или у него случился срыв, психотический эпизод. Он мог попасть в психбольницу или даже в тюрьму по какой-то причине, не связанной с убийством. Тут может быть тысяча причин. Но бессмысленно об этом говорить без фактов на руках. — Холденфилд отошла от стола. — Извини, мне пора. — Она коротко кивнула на прощание и направилась к двери в гостиничный холл.

— Может ли у кого-либо быть причина мешать повторному расследованию? — бросил Гурни ей вслед.

Она обернулась и воззрилась на него.

— О чем ты?

— О той девушке, которая снимает передачу, — я рассказывал. С ней стали происходить странные события. Можно понять их как угрозы. По крайней мере, как попытку намекнуть, что ей не стоит заниматься своим проектом.

— Какого рода события? — Холденфилд как будто растерялась.

— Кто-то проникал в квартиру, перемещал имущество, исчезали, а затем находились в неподходящих для них местах кухонные ножи, на полу обнаруживались пятна крови, вырубались пробки, в подвале была специально подпилена ступенька. — Он чуть было не упомянул загадочный шепот, но промолчал, не вполне уверенный, что правда его слышал. — Возможно, ее преследуют по другой причине и эти угрозы никак не связаны с ее проектом. Но я думаю, что все же связаны. Я хочу у тебя спросить. Если допустить, что Добрый Пастырь еще жив, как, по-твоему, был бы он против, чтоб его обсуждали по телевизору?

Холденфилд решительно покачала головой.

— Как раз наоборот: он бы этого жаждал. Ведь он написал двадцатистраничный манифест и разослал его во все крупные СМИ. Такого рода психопатам, обиженным на все общество, нужна аудитория. Просто необходима. Им нужно, чтобы все признали важность их миссии. Все без исключения.

— Никаких идей, кто еще мог бы стоять за этими проделками?

— Нет.

— Значит, вот мне неразгаданная загадка. Наверное, агент Траут не согласится со мной поговорить?

— Мэтт Траут? Да ты шутишь.

— Таков уж я есть. Шутник Дэйв. Спасибо, что уделила мне время, Ребекка.

Все с тем растерянным выражением лица она развернулась и ушла в холл.

Глава 19Поднять волну

Трое подростков в шортах и красных футболках гоняли мяч на идеальном газоне у озера. Их, похоже, не заботило, что солнце скрылось за набежавшими облаками и ранняя весна вновь уступила место зиме.

Гурни поднялся, растирая замерзшие руки. От вчерашнего падения болело все тело. Звон в ушах, раньше досаждавший ему лишь эпизодически, усилился. Не слишком твердым шагом он подошел к двери отеля и не успел ее открыть: его опередил молодой человек в строгой форме с механической улыбкой и невнятным голосом — ничего не разобрать.

— Простите? — переспросил Гурни.

Молодой человек повторил громче, на манер сиделки в доме престарелых.

— Я хотел спросить, сэр, все ли в порядке?

— Да-да, спасибо.

Гурни направился обратно к парковке. Ему встретилась четверка гольфистов в традиционных клетчатых брюках и свитерах с V-образным воротом: они как раз вылезали из громоздкого белого внедорожника, похожего на гигантскую мультиварку. В обычном своем настроении он бы улыбнулся, подумав, что эта мультиварка стоит семьдесят пять тысяч долларов. Но теперь машина показалась ему еще одним свидетельством упадка этого мира, в котором алчные придурки только и жаждут отхватить кусок дерьма побольше.

Возможно, Добрый Пастырь в чем-то и прав.

Гурни сел в машину, откинулся и прикрыл глаза.

Потом понял, что хочет пить. Он посмотрел на заднее сиденье, куда клал две бутылки воды, но бутылок не обнаружил. Значит, укатились под переднее сиденье. Гурни вышел из машины, открыл заднюю дверцу и выковырял одну бутылку. Затем, выпив около половины, снова сел на водительское сиденье.

Он опять прикрыл глаза, решив немного вздремнуть, чтобы в мозгу прояснилось. Но одна фраза Холденфилд никак не давала ему заснуть.

«Да ты шутишь».

Он уверял себя, что Холденфилд просто неудачно выразилась, что она имела в виду лишь самодовольную неприступность, которой окружал себя Траут, а вовсе не то, что Гурни — незначительная фигура в правоохранительных органах. Или же неловко пыталась откреститься от просьбы, будто бы Гурни хотел, чтобы она его представила. В любом случае гадать об этом — ребячество и пустая трата времени.

Но все это были рациональные аргументы. А Гурни совершенно иррационально злился. Злился на самодура-агента, который, конечно же, не захочет с ним встречаться, на Холденфилд, которая так погружена в свои дела, что не станет вмешиваться, на всех этих снобов из ФБР.

В уме у него крутились отрывки доклада, идея Холденфилд про резонанс паттернов у серийного убийцы, профиль Доброго Пастыря, подпиленная ступенька, Робби Миз, уверявший, что Ким — психически неуравновешенная, странный Макс Клинтер, отвратительный Руди Гетц, это чертова красная стрела в саду. И среди всей этой сумятицы вновь и вновь как удар: «Да ты шутишь».

А какого ответа он ждал? «Конечно же, он с тобой встретится. У тебя такая репутация нью-йоркского копа, что агент Траут будет просто счастлив»?

Боже! Неужто он таким жалким образом зависим от своей репутации? От того, признают ли его супердетективом в органах? Когда об этом заявляли на публике, ему всегда становилось не по себе. Но вот его статус проигнорировали — оказалсь, так еще хуже. И тут встал другой вопрос: а без статуса, без репутации — кто я такой?

Просто человек, один из многих, чья карьера подошла к концу? Просто человек, не знающий даже, кто он такой, поскольку властная структура, сделавшая его тем, кто он есть, теперь с легкостью его отвергла? Понурый бывший коп, что сидит на скамейке запасных, мечтая о тех днях, когда жизнь имела смысл, и все надеется: а вдруг опять позовут играть?

Боже, боже, какой жалостливый бред!

Хватит.

Я детектив. Возможно, всегда им был и, так или иначе, всегда буду. Это факт моей биографии, он не зависит от того, получаю ли я зарплату и занимаю ли должность. У меня есть способности, которые и сделали меня мной. И важно лишь, применяю ли я эти способности, а не что скажет Ребекка Холденфилд, или агент Траут, или кто там еще. Мое самоуважение — мое желание жить — зависит лишь от моих собственных поступков, а не от того, что подумает какая-то психологиня или агент-бюрократ, которого я даже ни разу не видел.

Гурни ухватился за эту мысль и постарался успокоиться, хоть и чувствовал, что в его интонациях многовато драматизма. Но лучше уж такое нарочитое самообладание, чем никакого. И еще он понимал, что если хочет сохранить внутреннее равновесие, то ему, как велосипедисту, нужно двигаться. Нужно что-то делать.

Он достал мобильный, вошел в почту и еще раз открыл отчеты о происшествии, которые переслал ему Хардвик. Пролистывая эти отчеты, он вспомнил, что четвертая жертва Доброго Пастыря — агент по недвижимости с именем киноактрисы — в момент убийства находилась всего в нескольких милях от своего дома в Баркхем-Делле.

Баркхем-Делл находился недалеко от Куперстауна. В отчете Гурни нашел точную карту того места на Лонг-Свомп-роуд, где случилось убийство, а также подписанные фотографии, на которых пол-лица Шэрон Стоун превратилось в месиво, а машина, вылетев с трассы, увязла в болоте.

Он вбил адрес в навигатор и выехал с парковки. Не то чтобы он ждал каких-то невероятных открытий — он всего лишь хотел вернуться к истокам этой истории, наконец за что-то ухватиться.

Впервые посещая место убийства, пусть даже через десять лет после преступления, Гурни всегда испытывал чувство, которому сам бы не смог дать названия. Цинично было бы назвать его воодушевлением, но все ощущения обострялись и становились ярче. В мозгу запускались какие-то химические процессы — и все увиденное отпечатывалось в памяти гораздо четче, чем события обыденной жизни.

Он не в первый раз осматривал место преступления через много лет после его совершения. Когда-то он заставил сознаться одного серийного убийцу — в частности, в убийстве девочки-подростка в лесу неподалеку от пляжа Орчард в Бронксе. Это убийство было совершено за двенадцать лет до признания.

Теперь, медленно съезжая с магистрали и двигаясь по плавному левому повороту Лонг-Свомп-роуд в направлении озера Дэд-Дог, он проделывал ту же операцию, что и тогда, на пляже Орчард: мысленно уменьшал возраст деревьев на десяток лет, убирал подлесок и маленькие кусты.

В этом ему помогали фотографии из отчета. С тех пор вдоль дороги не появилось и не исчезло никаких конструкций. Ни зданий, ни билбордов, ни телефонных столбов. Никакого ограждения на дороге не было — ни в 2000 году, ни сейчас. Три высоких, сразу заметных дерева, похоже, не изменились. А поскольку убийство произошло как раз в это время года, ранней весной, казалось, что фотографии сделаны совсем недавно.

По расположению высоких деревьев, а также по фотографиям и по указаниям навигатора Гурни смог определить, где приблизительно находилась машина Шэрон Стоун, когда женщину настигла пуля.

Он поехал назад, до пересечения с магистралью. Затем вернулся на место убийства и проехал еще пару миль вперед по болотистой местности вдоль озера Дэд-Дог, сквозь деревушку Баркхем-Делл, точно со старинных гравюр, и еще милю до перекрестка с оживленным шоссе.

После этого он вернулся на исходную точку и еще раз проехал тот же маршрут — на этот раз так, как, по его предположениям, это сделал Добрый Пастырь. Прежде всего выбрал удобное и неприметное место для стоянки недалеко от съезда с магистрали, где удобно было бы устроить засаду и ждать «мерседеса» — среди жителей Баркхем-Делла это была популярная марка.

Затем он пристроился за воображаемым черным «мерседесом», проследовал за ним до поворота, на повороте ускорился, перестроился на левую полосу, открыл пассажирское окно и, поравнявшись с местом, указанным в отчете, поднял правую руку, целясь в воображаемого водителя.

«Бах!» — крикнул он изо всех сил, понимая, что как громко ни кричи, не воспроизведешь и десяти процентов того грохота, который издает монстр пятидесятого калибра. Изобразив выстрел, он резко затормозил, представляя, как машина жертвы на повороте соскальзывает на обочину и катится в направлении болота, возможно, еще ярдов сто. Затем Гурни изобразил, как кладет пистолет на сиденье, достает из кармана рубашки фигурку животного и кидает его на обочину, неподалеку от того места, где воображаемый «мерседес» увяз в болоте, облепленный бурой прошлогодней травой.

Разыграв, таким образом, сцену убийства, Гурни поехал по направлению к Баркхем-Деллу, обдумывая разные способы спрятать «дезерт-игл». На дороге ему встретились три машины, среди них черный «мерседес». По спине у Гурни пробежал холодок.

Добравшись до деревни, он развернулся на светофоре, собираясь проделать весь маневр еще раз. Но когда он подъезжал к озеру Дэд-Дог, все обдумывая, как спрятать оружие, у него зазвонил мобильный. Звонили из дома.

— Мадлен?

— Где ты?

— На проселочной дороге недалеко от Баркхем-Делла. А что?

— Как что?

Он замешкался.

— Что-то не так?

— Который час? — поинтересовалась она с пугающим спокойствием.

— Который час? Не знаю… Боже… Точно. Я совсем забыл.

Часы на приборной доске показывали 15:15. Он обещал быть дома к трем. Самое позднее.

— Забыл?

— Прости.

— Значит, забыл? — было видно, что Мадлен хоть и сдерживается, но очень сердита.

— Прости. Я не могу контролировать свою забывчивость. Я ведь не нарочно забываю.

— Нет, нарочно.

— Как, черт возьми? Нарочно забыть нельзя. Это всегда ненамеренно.

— Ты помнишь о том, что тебя по-настоящему заботит. И забываешь о том, что не заботит.

— Это не…

— Так и есть. И винишь во всем свою память. А память тут не при чем. Ты ведь ни разу не забыл явиться в суд, правда? Ни разу не забыл про встречу с окружным прокурором. Проблемы, Дэвид, у тебя не с памятью. А со вниманием к другим.

— Послушай, мне очень жаль.

— Ладно. Когда тебя ждать?

— Я уже еду. Буду минут через тридцать пять — сорок.

— Я правильно поняла, что ты приедешь в четыре?

— К четырем точно. Может, и раньше.

— Хорошо. В четыре. Всего на час позже. До встречи.

Мадлен положила трубку.

В 15:52 Гурни свернул на извилистый проселок, что вел вдоль ручья вверх по холмам к его дому. Проехав милю, он остановился на лужайке перед редко использовавшимся летним домиком.

Первые десять минут пути из Баркхем-Делла он гадал, почему Мадлен была так раздражена — гораздо сильнее, чем она обычно раздражалась на его забывчивость, невнимательность, на то, что он ничего не записывал. Остаток дороги он размышлял о деле Доброго Пастыря.

Он гадал, далеко ли продвинулось следствие с тех пор, как оно перешло в ведение управления ФБР в Олбани, что было указано в файлах полиции штата Нью-Йорк, присланных Хардвиком. Еще он гадал, как это выяснить, не обращаясь к агенту Трауту. И понял, что никак.

С другой стороны… если Траут и в самом деле так неуступчив, как о нем рассказывают, он должен быть очень слаб. Гурни уже давно понял, что самые мощные укрепления люди воздвигают вокруг самых уязвимых своих мест.

За страстью все контролировать зачастую скрывается панический страх беспорядка.

Вот и лазейка.

Он достал мобильный и набрал номер Холденфилд. Она не отвечала, и Гурни оставил голосовое сообщение:

— Привет, Ребекка. Прости, что снова отвлекаю. Знаю, ты занята. Но в деле Доброго Пастыря есть некоторые нестыковки. Похоже, серьезная брешь во всех построениях ФБР. Как будет время, позвони мне.

Он положил телефон в карман и поехал вверх по холму к дому.

Глава 20Сюрприз

Когда Гурни проехал между прудом и амбаром и на другом конце пастбища уже показался дом, он увидел — насколько позволяли увидеть согнутые покореженные стебли бурой прошлогодней травы — руль и бензобак мотоцикла, припаркованного рядом с машиной Мадлен.

Он ощутил смесь интереса и настороженности, а когда припарковался рядом, интерес его усилился. Мотоцикл марки «Би-эс-эй» был в безукоризненном состоянии — модель «Циклон», настоящий раритет, такие не выпускались с шестидесятых годов.

Это напомнило ему об одном его мотоцикле. В 1979 году, когда он только поступил в Фордемский университет и жил у родителей в Бронксе, он добирался до своего кампуса на двадцатилетнем «трайэмф-бонвилле». К лету между первым и вторым курсом, когда мотоцикл угнали, Гурни столько раз попадал под колючие ливни и оказывался на волосок от аварии на сквозной автомагистрали Бронкса, что был уже не прочь помаяться в автобусе.

Он вошел в дом через боковую дверь. За ней начинался короткий коридор, выходивший в просторную кухню. Он ожидал услышать несколько голосов, возможно, и голос мотоциклиста, но услышал лишь, как что-то шипит на плите. Гурни вошел в кухню и сразу же почувствовал запах лука, который Мадлен пассеровала в воке. На Гурни она не взглянула.

— Чей это мотоцикл? — спросил он.

— Он тебе помешал?

— Я не сказал, что он мне помешал. — Он помолчал, глядя ей в спину. — Ну так что?

— Что?

— Чей это мотоцикл?

— Я не должна тебе говорить.

— Что?

Она вздохнула:

— Я не должна тебе говорить.

— Какого черта?

— Этот человек… хочет сделать тебе сюрприз.

— Кто хочет? Где он?

— Это сюрприз, — повторила Мадлен.

Ее явно не радовала ее роль.

— Кто-то приехал меня повидать?

— Да, — она выключила конфорку, сняла вок с плиты и переложила лук в противень поверх риса.

— Где Ким?

— Они с твоим посетителем пошли погулять.

Мадлен подошла к холодильнику, достала оттуда миску с сырыми очищенными креветками, еще одну миску с нарезанным перцем и сельдереем и банку с измельченным чесноком.

— Ты знаешь, — сказал Гурни, — что я не слишком люблю сюрпризы.

— Я тоже, — Мадлен снова зажгла конфорку под воком, бросила в вок овощи и принялась энергично перемешивать их лопаткой.

Оба надолго замолчали. Молчание это показалось Гурни неуютным.

— Полагаю, это кто-то, кого я знаю? — он тут же пожалел о таком бестолковом вопросе.

Мадлен наконец-то посмотрела ему в глаза:

— Надеюсь.

Он глубоко вдохнул.

— Что за идиотский бред. Скажи мне, кто и зачем приехал на этом мотоцикле.

Мадлен пожала плечами.

— Кайл. Хотел тебя повидать.

— Что?

— Ты все слышал. Не настолько же у тебя звенит в ушах.

— Кайл, мой сын? Приехал из города на мотоцикле? Чтобы меня повидать?

— Чтобы сделать тебе сюрприз. Сначала он планировал быть здесь в три. Потому что ты сказал, что к трем вернешься. Самое позднее. Потом он решил приехать в два. На случай, если и ты приедешь раньше, чтобы провести вместе побольше времени.

— Это ты устроила? — получился полувопрос-полуупрек.

— Нет, я ничего не «устраивала». Кайл сам решил приехать и тебя повидать. Вы же не виделись после твоей больницы. Я только сказала ему, во сколько ты будешь — во сколько ты собирался быть. Что ты на меня так смотришь?

— Какое совпадение: вчера ты сказала, что Кайл и Ким могли бы быть интересной парой, а сегодня они вместе пошли на прогулку.

— Совпадения правда бывают, Дэвид. Иначе бы и слова такого не было. — Ответила Мадлен и снова занялась воком.

Гурни встревожился больше, чем готов был признать. Он списал это на свою вечную нелюбовь к резкой перемене планов: эта перемена угрожала иллюзии, что все под контролем. А еще отношения с Кайлом, двадцатишестилетним сыном, давно уже вызывали у него противоречивые чувства и заставляли прятаться за рационализацией. А еще ибупрофен, который Гурни принял от боли в руке, перестал действовать, и он снова чувствовал все последствия вчерашнего падения… А еще то, се, пятое, десятое…

Он постарался, чтобы голос звучал не враждебно и не жалобно:

— А ты знаешь, куда они пошли гулять?

Мадлен сняла вок с плиты, выложила его содержимое в блюдо с рисом и луком. Очистила вок, снова поставила на плиту и добавила масла. И только потом ответила:

— Я предложила им пойти по горной тропинке и выйти на дорогу к пруду.

— Когда они ушли?

— Когда ты сказал, что на час задержишься.

— Лучше бы ты меня предупредила.

— Разве что-то изменилось бы?

— Конечно, изменилось бы.

— Интересно.

Масло в воке задымилось. Мадлен достала из шкафчика со специями молотый имбирь, кардамон, кориандр и пакет кешью. Включила самую большую конфорку на полную мощность, бросила в вок пригоршню орехов, по чайной ложке каждой специи и начала все перемешивать.

Потом кивком указала на ближайшее к плите окно:

— Вон они, поднимаются на холм.

Гурни подошел к окну. Ким, в кислотного цвета ветровке Мадлен, и Кайл, в потертых джинсах и черной кожаной куртке, шли по заросшей травой тропинке вверх по пастбищу. И, кажется, смеялись.

Гурни наблюдал за ними, Мадлен наблюдала за Гурни.

— Прежде чем они войдут, — сказала она, — ты мог бы придать лицу более дружелюбное выражение.

— Я просто думал про мотоцикл.

Она посыпала свое блюдо смесью из орехов и специй.

— А что с мотоциклом?

— Модель пятидесятилетней давности, отреставрированная как новенькая, — это недешево.

— Ха! — Она положила вок в раковину и пустила воду. — А когда это у Кайла были дешевые вещи?

Гурни неуверенно кивнул.

— Два года назад, единственный раз, когда он сюда приезжал, он хвастался этим ужасным желтым «порше», который купил с премии, полученной на Уолл-стрит. Теперь этот дорогой «Би-эс-эй». Боже.

— Ты его отец.

— И что это значит?

Мадлен вздохнула, глядя на него одновременно с болью и сочувствием.

— Неужели непонятно? Он хочет, чтобы ты им гордился. Само собой, пытается этого добиться не теми способами. Вы не очень-то знаете друг друга, правда?

— Пожалуй. — Он смотрел, как она ставит противень с рисом и овощами в духовку. — Все эти дорогие блестяшки… брендовое барахло… все это слишком напоминает его мать-риелторшу. Наверное, он унаследовал ее ген меркантильности. Уж она-то умела делать деньги — даже лучше, чем тратить. Все твердила мне, что работать копом — зря время терять, шел бы лучше на адвоката: тем, кто защищает преступников, платят больше, чем тем, кто их ловит. Ну вот, теперь Кайл учится на юридическом. Она, наверное, счастлива.

— Ты сердишься, потому что думаешь, будто он хочет защищать преступников?

— Я не сержусь.

Мадлен бросила на него недоверчивый взгляд.

— Ну, может, и сержусь. Сам не знаю, что со мной. Все стало действовать на нервы.

Мадлен пожала плечами:

— Ты только не забывай, что к тебе приехал сын, а не бывшая жена.

— Хорошо. Я просто хотел, чтобы…

Его прервал звук открывающейся двери и взволнованный голос Ким в коридоре.

— Нет, это совсем уж бред! О таких гадостях я еще никогда не слышала!

В кухню, широко улыбаясь, вошел Кайл.

— Привет, пап! Рад тебя видеть!

Они неуклюже обнялись.

— Тоже рад тебя видеть, сынок. Как добрался? Не ближний свет на таком мотоцикле?

— Добрался просто отлично. На семнадцатой особого движения не было, а дальше все местные дороги просто идеальны для байка. Кстати, как он тебе?

— Никогда не видел ничего лучше.

— Я тоже. Я его обожаю. У тебя когда-то был похожий, да?

— Но не такой красавец.

— Надеюсь, получится сохранить его в таком состоянии. Я его купил всего пару недель назад на мотошоу в Атлантик-Сити. Я не планировал ничего покупать, но не устоял. Никогда такого не видел, даже у босса.

— У босса?

— Да, я отчасти вернулся на Уолл-Стрит, подрабатываю у людей из прежней компании, хотя сама компания развалилась.

— Но ты по-прежнему в Колумбийском университете?

— Само собой. Мясорубка первого курса. Тонны литературы. Чтобы отсеять немотивированных. Я до чертиков загружен, но какая разница.

В кухню вошла Ким и весело улыбнулась Мадлен:

— Еще раз спасибо за куртку. Я повесила ее в прихожей. Хорошо?

— Отлично. Но я умираю от любопытства.

— Почему?

— Все гадаю, какую гадость ты услышала.

— Что? Ой! Вы слышали, как я это сказала? Мне Кайл кое про что рассказал. Фу! — Она взглянула на Кайла. — Скажи им сам. Я не хочу даже повторять.

— Это… э… про одно странное расстройство. Сейчас, пожалуй, не стоит в это вдаваться. Там надо объяснять. Может, потом?

— Хорошо, спрошу потом. Теперь мне совсем любопытно. А пока что хотите что-нибудь выпить или перекусить? Сыр, крекеры, оливки, фрукты, что-нибудь еще?

Кайл и Ким переглянулись и покачали головами.

— Нет, — сказал Кайл.

— Нет, спасибо, — сказала Ким.

— Тогда просто располагайтесь, — Мадлен указала на кресла у очага в дальнем конце комнаты. — Мне нужно закончить несколько дел. Около шести будем ужинать.

Ким спросила, не надо ли чем-нибудь помочь, а когда Мадлен сказала, что нет, ушла в ванную. Гурни и Кайл устроились напротив друг друга в креслах перед печуркой, около низенького столика вишневого дерева.

— Ну… — начали они одновременно и одновременно же рассмеялись.

Гурни посетила странная мысль: хотя Кайл и унаследовал от матери форму рта и черные как смоль волосы, он смотрел на сына словно в волшебное зеркало и видел себя в молодости — будто двадцать лет передряг как ветром сдуло.

— Сначала ты, — сказал Гурни.

Кайл усмехнулся. Губы у него были от матери, но зубы отцовские.

— Ким рассказала мне про передачу, в которой ты участвуешь.

— Я не участвую собственно в передаче. Более того, от телевизионной части дела я стараюсь держаться как можно дальше.

— А какая там еще часть?

Легко спросить, подумал Гурни, пытаясь подобрать такой же простой ответ.

— Само расследование, я думаю.

— Убийства, которые совершил Пастырь?

— Убийства, жертвы, улики, modus operandi, мотивы, названные в манифесте, гипотезы следствия.

Кайл был удивлен:

— И у тебя есть сомнения в чем-то из перечисленного?

— Сомнения? Не знаю. Скорее, просто любопытство.

— Я думал, все это дело уже разложили по полочкам десять лет назад.

— Возможно, мои сомнения связаны как раз с тем, что никто ни в чем не сомневается. Ну и еще есть несколько странных происшествий.

— Ты про то, как ее полоумный бывший подпилил ступеньку?

— Она так это тебе объяснила?

Кайл нахмурился:

— А как еще это можно объяснить?

— Кто знает? Как я сказал, это любопытно. — Гурни помолчал. — С другой стороны, может быть, это мое любопытство — своего рода психологическое несварение. Посмотрим. Мне бы нужно поговорить с одним агентом ФБР.

— Зачем?

— Я уверен, что знаю столько же, сколько полиция штата, но эти ребята из ФБР любят припрятать любопытные детали для себя. Особенно тот тип, который вел расследование.

— Ты думаешь, что сумеешь что-то у него выудить?

— Может, и нет, но хочу попробовать.

Раздался резкий звон разбитого стекла.

— Черт! — вскрикнула Мадлен на другом конце комнаты, отпрянув от раковины и глядя на руку.

— Что случилось? — спросил Гурни.

Мадлен оторвала бумажное полотенце от рулона, который стоял рядом с раковиной. Рулон упал на пол, но она не обратила внимания — ни на него, ни на вопрос Гурни. Она принялась промакивать полотенцем левую ладонь.

— Тебе нужна помощь? — Гурни встал и подошел к Мадлен. Поднял рулон и вернул его на место. — Дай я посмотрю.

Вслед за ним подошел и Кайл.

— Джентльмены, вернитесь на свои места, — нахмурилась Мадлен. Ей явно было неловко от излишнего внимания. — Я справлюсь сама. Ну порезалась, ничего страшного. Мне нужны только перекись и пластырь. — Она натянуто улыбнулась и вышла из кухни.

Мужчины переглянулись, и оба слегка пожали плечами.

— Хочешь кофе? — спросил Гурни.

Кайл покачал головой.

— Я пытаюсь вспомнить. Дело перешло в ведение ФБР из-за того типа из Массачусетса? Кардиохирурга?

Гурни моргнул.

— Черт, откуда ты это помнишь?

— Это было такое громкое дело.

В лице Кайла вдруг промелькнуло что-то такое, что Гурни понял: конечно же Кайл интересуется такими вещами, ведь это мир его отца.

— Верно, — сказал Гурни. Его кольнуло какое-то незнакомое чувство. — Точно не хочешь кофе?

— Наверное, хочу. Если ты тоже будешь.

Пока варился кофе, они стояли у французской двери. Желтые косые лучи вечернего солнца освещали покрытое остатками прошлогодней травы пастбище.

После долгого молчания Кайл спросил:

— Так что ты думаешь о проекте, которым она занимается?

— Ким?

— Да.

— Это большой вопрос. Думаю, тут все зависит от исполнения.

— По тому, как она это мне описала, кажется, она правда хочет создать правдивые портреты всех этих людей.

— Она-то хочет, другой вопрос — во что это превратит РАМ.

Кайл встревоженно моргнул:

— Да уж, они такого наворотили после этих событий. Круглые сутки этого дерьма, неделя за неделей.

— Ты это помнишь?

— Так ничего другого же не показывали. Эти убийства произошли как раз тогда, когда я переехал от мамы к Стейси Маркс.

— Тебе тогда было… пятнадцать?

— Шестнадцать. Мама тогда стала встречаться с Томом Джерардом, крутым агентом по недвижимости. — Глаза Кайла ярко блеснули, и он отчеканил: — Мамин дом, а в доме Том.

— Значит, — поспешил спросить Гурни, — ты помнишь эти передачи?

— У родителей Стейси телевизор не выключался. И все время «РАМ-Ньюс». Боже, я до сих пор помню их реконструкции.

— Реконструкции убийств?

— Да. У них там был один диктор, со зловещим голосом, взвинченно о чем-то вещал, едва касаясь фактов, а тем временем актер вел блестящую черную машину по пустынной улице. Они все так показывали, даже выстрел и вылет машины на обочину — и только на полсекунды крохотными буквами: «Реконструкция». Как реалити-шоу без намека на реальность. И так день за днем. Они столько денег выкачали из этого дерьма, что должны были бы заплатить Доброму Пастырю.

— Теперь вспомнил, — сказал Гурни. — Всю эту вакханалию РАМ.

— К слову о вакханалии, ты когда-нибудь смотрел «Копов»? Довольно известный сериал, показывали примерно тогда же.

— Я видел часть одной серии.

— Я тебе, наверное, не говорил, но у нас в школе был один придурок, он знал, что ты работаешь в полиции, и все время меня спрашивал: «Вот чем зарабатывает твой папаша-коп? Вышибает двери в фургонах?» Короче, придурок. Я ему говорил: «Нет, придурок, он не этим занимается. И еще, придурок, он не просто коп, а детектив убойного отдела». Детектив первого класса, правда, пап?

— Правда, — Кайл говорил совсем как мальчишка, и у Гурни вдруг защемило в груди. Он отвел взгляд и посмотрел на амбар.

— Жаль, тогда еще не вышла статья о тебе в журнале «Нью-Йорк». Тогда бы он заткнулся. Потрясающая статья!

— Наверное, Ким тебе сказала, что эту статью написала ее мама?

— Да, сказала — когда я спросил, откуда вы знакомы. Она правда тебя очень ценит.

— Кто?

— Ким. Ким точно, возможно, и ее мама тоже. — Кайл снова усмехнулся и снова показался чуть ли не шестнадцатилетним. — Их очаровывает золотой значок детектива, да?

Гурни заставил себя рассмеяться.

Облако медленно наползло на солнце, и пастбище сделалось из золотисто-коричневого серовато-бежевым. На какое-то мгновение оно почему-то напомнило Гурни кожу на трупе. На конкретном трупе. На трупе человека из Доминиканы, чья смуглость словно бы вытекла из него вместе с кровью на тротуар в Гарлеме. Гурни откашлялся, словно пытаясь прогнать это видение.

Потом он услышал тихий гул. Гул нарастал, и скоро стало ясно, что это вертолет. Через полминуты он пролетел мимо них, мелькнув за верхушками деревьев на склоне. Отчетливый, тяжелый рокот винта умолк вдали, и вновь настала тишина.

— У вас здесь военная база рядом? — спросил Кайл.

— Нет, только водохранилища для Нью-Йорка.

— Водохранилища? — задумался Кайл. — То есть ты думаешь, это вертолет Министерства внутренней безопасности?

— Вероятнее всего.

Глава 21Опять сюрпризы

Они сели ужинать за большим деревянным столом в стиле «шейкер», отделявшим кухонное пространство от кресел у очага. Ким и Кайл попробовали и принялись нахваливать блюдо из риса и креветок со специями. Гурни отрешенно присоединился к похвалам, затем все замолчали и занялись едой.

Молчание нарушил Кайл:

— У этих людей, с которыми ты разговариваешь, — у них много общего?

Ким тщательно прожевала кусок и лишь потом ответила:

— Гнев.

— У всех? Через столько лет?

— У некоторых это виднее, они выражают его прямо. Но, я думаю, они все полны гнева — так или иначе. Это ведь естественно, правда?

Кайл нахмурился:

— Я думал, что гнев — это только стадия горя, со временем она проходит.

— Не проходит, если ситуация не завершена.

— То есть не пойман Добрый Пастырь?

— Не пойман, не установлен. После безумной погони Макса Клинтера он просто растворился в ночи. Это история без концовки.

Гурни скривился:

— По-моему, там проблема не только в концовке.

Повисло молчание. Все выжидающе посмотрели на него.

Наконец Кайл спросил:

— Ты считаешь, что ФБР в чем-то ошиблось?

— Я хочу это выяснить.

Ким казалась сбитой с толку.

— В чем ошиблось? Где именно?

— Я не говорил, что ФБР ошиблось. Я сказал лишь, что это возможно.

Кайл воодушевился:

— А в чем они могли ошибиться?

— Из того немногого, что мне известно на данный момент, примерно во всем, — он посмотрел на Мадлен. По лицу ее было видно, что в ней борются противоречивые чувства, но какие — не разобрать.

Ким была встревожена.

— Ничего не понимаю. О чем вы?

— Я ненавижу разбрасываться словами, но вообще-то вся их конструкция выглядит хлипкой. Как огромное здание почти без фундамента.

Ким замотала головой, словно спеша отмахнуться от этой мысли.

— Но когда вы говорите, что они во всем ошиблись, что…

Она осеклась: у Гурни зазвонил телефон.

Он вынул его из кармана, взглянул на экран и улыбнулся:

— Похоже, секунд через пять меня спросят о том же самом.

Он встал из-за стола и поднес телефон к уху:

— Привет, Ребекка. Спасибо, что перезвонила.

— Серьезная брешь во всех построениях ФБР? — голос ее звенел от злости. — Ты вообще о чем?

Гурни отошел к французской двери.

— Пока ни о чем конкретном. Но возникли вопросы. Есть там проблема или нет, зависит от ответов, — он стоял спиной к остальным, глядя на холмы, освещенные последними лучами багрового заката, и не понимая даже, как это красиво.

Он думал лишь о своей цели: добиться встречи с агентом Траутом.

— Вопросы? Что за вопросы?

— Их совсем немного. У тебя есть время?

— Вообще-то нет. Но я хочу знать. Говори.

— Первый и самый большой вопрос. У тебя были хоть какие-нибудь сомнения по поводу этого дела?

— Сомнения? Какого рода?

— Например, что это вообще было на самом деле.

— Непонятно. Говори конкретнее.

— Ты, ФБР, судебные психологи, криминалисты, социологи — почти все вы, кроме Макса Клинтера, — как будто во всем друг с другом согласны. Никогда не видел, чтобы в деле о серии нераскрытых убийств все пришли к такому приятному консенсусу.

— Приятному? — переспросила она ядовитым голосом.

— Я никого ни в чем не подозреваю. Просто похоже, что все, за странным исключением Клинтера, очень довольны существующим объяснением. Я всего лишь спрашиваю, правда ли этот консенсус всеобщий и насколько ты сама во всем уверена.

— Послушай, Дэвид, я не могу тратить на разговор весь вечер. Давай ближе к делу. Что конкретно тебя смущает?

Гурни глубоко вдохнул, стараясь справиться с ответным раздражением.

— Меня смущает, что в этом деле много деталей, и все они были интерпретированы таким образом, чтобы вписаться в существующую концепцию. Такое впечатление, что главное тут — сама эта концепция, а не наоборот. — Его подмывало сказать «а не здравый, объективный, тщательный анализ фактов», но он сдержался.

Холденфилд замялась:

— Говори конкретнее.

— Все данные вызывают вопросы: каждая улика, каждый факт. Похоже, следствие отвечает на эти вопросы, исходя из своей версии. А не версия следствия складывается из ответов на вопросы.

— Ты считаешь, что это конкретнее?

— Хорошо. Вопросы такие: почему одни «мерседесы»? Почему только шесть? Почему «дезерт-игл»? Зачем несколько «дезерт-иглов»? Зачем фигурки зверей? Почему он написал манифест? Почему холодная логическая аргументация сочетается с библейскими проклятиями? Зачем так упорно повторять…

Холденфилд раздраженно оборвала его:

— Дэвид, все эти вопросы подробно рассматривались и обсуждались — все до единого. На все есть четкие и разумные ответы, они складываются в связную картину. Я правда не понимаю, о чем ты.

— То есть ты хочешь сказать, что у следствия никогда не было альтернативной версии?

— Для нее не было никаких оснований. Черт возьми, в чем проблема?

— Ты можешь его описать?

— Кого?

— Доброго Пастыря.

— Могу ли я его описать? Не знаю. Твой вопрос имеет смысл?

— По-моему, да. Так что ты ответишь?

— Отвечу, что я не согласна. Твой вопрос не имеет смысла.

— У меня такое впечатление, что ты не можешь его описать. И я не могу. Это наводит на мысль, что в профиле должны быть противоречия, поэтому весь персонаж так сложно представить. Ну и, конечно, это может быть женщина. Сильная женщина, которой по руке «дезерт-игл». Или это могут быть несколько человек. Но сейчас я о другом.

— Женщина? Что за бред.

— Сейчас нет времени об этом спорить. У меня последний вопрос. Невзирая на ваш профессиональный консенсус, не приходилось ли тебе, или другим судебным психологам, или вашим коллегам из отдела анализа поведения хоть в чем-то не соглашаться с существующей версией следствия?

— Разумеется, приходилось. Звучали самые разные мнения, по-разному расставлялись акценты.

— Например?

— Например, в теории резонанса паттернов акцент делается на перенаправлении энергии первоначального травматического опыта в текущую ситуацию. Таким образом, события настоящего оказываются не более чем транспортным средством для эмоций из прошлого. А в теории инстинкта подражания события настоящего имеют большее значение. Да, это повторение паттерна из прошлого, но оно не лишено собственного содержания и собственной энергии. Еще одна теория, которую можно применить в этой ситуации, — теория межпоколенческой передачи насилия, это одна из теорий выученного поведения. Все эти идеи подробно обсуждались.

Гурни рассмеялся.

— Что здесь смешного?

— Так и вижу, как вы смотрите на кокосовую пальму на горизонте и обсуждаете, сколько на ней орехов.

— Что ты хочешь сказать?

— А вдруг пальма — это мираж? Коллективная иллюзия?

— Дэвид, если у кого-то из нас иллюзии, то точно не у меня. Ты получил ответы?

— Кому выгодна существующая версия?

— Что?

— Кому выгодна…

— Я тебя слышала. Какого черта…

— Я не могу отделаться от чувства, что здесь какая-то слишком тесная связь: факты расследования отлично прикрывают слабые места фэбээровской методологии и прекрасно позволяют участникам следствия продвигаться по карьерной лестнице.

— Не могу поверить, что ты это сказал. Не могу поверить. Это просто оскорбление. Я сейчас повешу трубку. У тебя последний шанс объясниться. Давай. Быстро.

— Ребекка, мы все время от времени сами себя дурачим. Видит Бог, я-то знаю. Я вовсе не хотел тебя оскорбить. Ты видишь в деле Доброго Пастыря историю блистательного психопата с параноидальными идеями, которого подавленная ярость так трагически побудила атаковать символы власти и богатства. А я сам не понимаю, что я вижу в этом деле, но чувствую, что напрасно вы все так уверены в своих суждениях. Вот и все. Я лишь хочу сказать, что многие выводы были сделаны — и приняты всеми — чересчур уж быстро.

— И что для тебя из этого следует?

— Пока не понимаю. Просто мне любопытно.

— Как Максу Клинтеру?

— Ты всерьез это спрашиваешь?

— Более чем.

— Макс, по крайней мере, понимает, что это дело вовсе не так ладно устроено, как думаете вы с ребятами из ФБР. Он хотя бы понимает, что между жертвами могла быть какая-то иная связь, помимо черных «мерседесов».

— Дэвид, что ты имеешь против ФБР?

— Иногда их сбивает с толку собственная привычка вести дела и принимать решения, собственная страсть все контролировать, собственные методы.

— Они просто-напросто знают свое дело. Они умны, объективны, дисциплинированы, открыты ценным идеям.

— Это значит, что они платят тебе вовремя и без разговоров?

— Этим замечанием ты тоже не хотел меня оскорбить?

— Этим замечанием я имел в виду, что мы склонны видеть хорошее в тех, кто хорошо к нам относится.

— Знаешь, Дэвид, такому говну, как ты, впору идти в адвокаты.

Гурни засмеялся:

— Вот это мне нравится. Но вот что я тебе скажу. Будь я адвокатом, я бы обрадовался такому клиенту, как Добрый Пастырь. У меня такое чувство, что версия ФБР так же основательна, как дым на ветру. И мне уже не терпится это доказать.

— Понятно. Удачи.

Она бросила трубку.

Гурни положил телефон в карман. В ушах у него все еще стоял собственный непривычно агрессивный голос. Он наконец вгляделся пейзаж за окном. От заката осталось лишь пурпурное пятно, постепенно темнеющее, как синяк, в сером небе над холмами.

— Кто это был? — спросила Ким у него за спиной.

Гурни обернулся. Ким, Мадлен и Кайл по-прежнему сидели за столом и смотрели на него. Вид у всех был озабоченный, а больше всего у Ким.

— Это судебный психолог. Она много всего написала о деле Доброго Пастыря и была консультантом ФБР в делах о других серийных убийствах.

— Что… что вы делаете? — тихий голос Ким звучал напряженно, словно она была в ярости, но пыталась сдержаться.

— Я хочу знать все, что можно знать об этом деле.

— Что значат эти разговоры, что все ошиблись?

— Не обязательно ошиблись, но не опирались толком на факты.

— Я не понимаю, о чем вы. Я же вам говорила, что Руди Гетц хочет уже начать выпускать мою передачу, показывать отснятые пробные интервью. Руди хочет использовать необработанную запись, которую я сделала на собственную камеру. По его словам, так реалистичнее. Я вам про это говорила, он правда собирается раскручивать эту передачу — на всю страну, на «РАМ-Ньюс». А теперь вы говорите, что все ошиблись или могли ошибиться. Я не понимаю, зачем вы это делаете. Я вас не об этом просила. Так все развалится. Почему вы это делаете?

— Ничего не развалится. Я пытаюсь разобраться в том, что происходит. Случилось несколько неприятных событий, и с тобой, и со мной…

— Это не повод не глядя встревать в мой проект, переворачивать все с ног на голову, чтобы доказать, что все не так!

— Единственное место, куда я пошел не глядя, был твой подвал. Я хочу уберечь нас обоих от повторения этой ошибки.

— Тогда просто присматривайте за моим дебильным парнем! За дебильным бывшим, — поправилась она.

— Предположим, это был не он. Предположим…

— Не дурите! Кто еще это мог быть?

— Кто-то, кто знает о проекте и не хочет, чтобы ты довела его до конца.

— Кто? И почему не хочет?

— Отличные вопросы. Начнем с первого. Сколько людей знает про твою работу?

— Про передачу? Возможно, миллион.

— Что?

— Миллион как минимум. Может, и больше. Читали на сайте РАМ, в их интернет-новостях, в рассылках для местных газет и каналов, на странице РАМ в Фейсбуке, у меня и у Конни в Фейсбуке, у меня в Твиттере — боже, да где этого нет. Там есть и все участники, все их связи.

— То есть эта информация доступна всем?

— Разумеется. Максимальная публичность. В этом и смысл.

— Понятно. Значит, к этому вопросу нужно подойти с другой стороны.

Ким посмотрела на него с выражением боли на лице:

— Вообще не нужно к нему подходить — не нужно ничего такого. Боже, Дэйв. — На глаза у нее навернулись слезы. — Это же решающий момент. Неужели вы не понимаете? Мне трудно в это поверить. Моя первая серия выходит уже на днях, а вы говорите кому-то по телефону, что все дело Доброго Пастыря… как вы сказали? Я даже повторить этого не могу. — Она покачала головой и кончиками пальцев смахнула слезы. — Простите меня. Я… я не… Черт! Простите.

Она выбежала из комнаты, и через несколько секунд хлопнула дверь ванной.

Гурни посмотрел на Кайла: тот на фут отодвинул свой стул от стола и, кажется, разглядывал пятно на полу. Потом перевел взгляд на Мадлен: она смотрела на него с тревогой, и от этого ему стало не по себе.

Он в недоумении развел руками:

— Что я такого сделал?

— Подумай, — сказала Мадлен. — Подумай и поймешь.

— Кайл?

Тот посмотрел на Гурни и слегка пожал плечами:

— Похоже, ты до смерти ее напугал.

Гурни нахмурился:

— Чем? По телефону кому-то сказал, что в версии ФБР есть брешь?

Кайл не ответил.

— Ты ведь сделал не только это, — тихо сказала Мадлен.

— То есть?

Она не ответила и принялась убирать со стола посуду.

Гурни повторил свой вопрос, обращаясь к пустому пространству между Мадлен и Кайлом:

— Что такого ужасного я сделал?

На этот раз Кайл ему ответил.

— Ничего ужасного ты не сделал, и вообще ты не специально, но… По-моему, у Ким создалось впечатление, что ты хочешь развалить весь ее проект.

— Ты не просто сказал, что там есть маленькая брешь, — добавила Мадлен. — Ты имел в виду, что все это дело расследовалось неправильно, мало того, что ты собираешься это доказать. Иными словами, не оставить от этого дела камня на камне.

Гурни глубоко вдохнул.

— У меня была причина так себя вести.

— Причина? — Мадлен это, похоже, насмешило. — Кто б сомневался. У тебя всегда найдется причина.

Гурни на секунду прикрыл глаза, как будто в темноте ему было легче совладать с собой:

— Я хотел огорчить Холденфилд, чтобы она связалась с одним агентом ФБР, непробиваемым типом по фамилии Траут, — чтобы она огорчила его и он захотел бы со мной встретиться.

— С чего бы ему этого захотеть?

— Чтобы выяснить, правда ли я знаю про это дело что-то такое, что может доставить ему неудобство. А у меня появился бы случай выяснить, не знает ли он чего-нибудь такого, что не сообщалось широкой публике.

— Что ж, если твоя стратегия — огорчать людей, то ты преуспел. — Мадлен указала ему на тарелку с рисом и креветками, все еще полную: — Ты будешь доедать?

— Нет. — Ответ его прозвучал неожиданно резко, и он добавил: — Не сейчас. Я, наверное, выйду подышать, может, в голове прояснеет.

Гурни прошел в прихожую и надел легкую куртку. Выходя через боковую дверь навстречу густеющим сумеркам, он услышал, как Кайл что-то говорит Мадлен: негромко, неуверенным голосом, неразборчиво.

Гурни расслышал только два слова: «папа» и «сердится».

Пока Гурни сидел на скамейке у пруда, совсем стемнело. Тоненький серп луны, проглядывавший из-за густых туч, позволял лишь едва-едва различать, что вокруг.

Вернулась боль в руке. Она накатывала приступами и, похоже, не зависела ни от положения, ни от сгиба в локте и напряжения мышц. Она еще больше усиливала раздражение от слов Холденфилд, от его собственной склочности и от поведения Ким.

Он понимал две вещи, и эти две вещи противоречили друг другу. Во-первых, залогом его профессионального успеха всегда была спокойная, безукоризненная объективность. Во-вторых, эта самая объективность сейчас была под вопросом. Гурни подозревал, что слишком медленное выздоровление, чувство собственной уязвимости, ощущение, что его выпихивают на обочину — страх утратить свою значимость — вызывали в нем беспокойство и злость, которые могли повлиять на его суждения.

Он потер предплечье, но боль не утихла. Похоже, ее источник был где-то в другом месте, возможно, в защемленном нерве в позвоночнике, а мозг перепутал место воспаления. Как со звоном в ушах: какое-то неврологическое нарушение мозг интерпретировал как гулкий металлический звук.

И все же, как ни грызли его сомнения и неуверенность, он мог бы побиться об заклад, что в деле Доброго Пастыря есть что-то ненормальное, что-то в нем не сходится. Его чуткость к разного рода противоречиям никогда его не подводила, и теперь…

Мысли его прервал звук, похожий на звук шагов, донесшийся, кажется, со стороны амбара. Обернувшись, он увидел пятно света, движущееся по пастбищу между амбаром и домом. А присмотревшись, понял, что это огонек фонарика: по тропе кто-то спускался.

— Пап! — послышался голос Кайла.

— Я здесь, — отозвался Гурни. — У пруда.

Луч фонарика забегал, отыскал его.

— А здесь ночью нет зверей?

Гурни улыбнулся.

— Им не резон с тобой встречаться.

Через минуту Кайл подошел к скамейке.

— Ты не против, если я с тобой посижу?

— Конечно, — Гурни подвинулся.

— Елки, ну и темень, — с другой стороны пруда донесся звук: в лесу что-то упало. — Черт! Что это было?

— Не знаю.

— Ты уверен, что в этом лесу нет зверей?

— В лесу полно зверей. Олени, медведи, лисы, койоты, рыси.

— Медведи?

— Черные медведи. Обычно они безобидны. Если без детенышей.

— И что, настоящие рыси?

— Одна или две. Иногда я вижу их в свете фар, когда еду вверх по холму.

— Ого! Тут у вас совсем глушь. Никогда не видел настоящую рысь.

Кайл с минуту помолчал. Гурни хотел было спросить, о чем он думает, но он сам продолжил:

— Ты правда думаешь, что в деле Доброго Пастыря следствие что-то упустило?

— Возможно.

— Когда ты говорил по телефону, ты казался вполне уверенным. Поэтому Ким так забеспокоилась.

— Понимаешь…

— Значит, ты считаешь, что все ошиблись?

— Ты много знаешь об этом деле?

— Как я уже сказал, все. То есть все, что было по телевизору.

Гурни покачал головой в темноте.

— Забавно. А я и не помню, чтобы тебя это тогда интересовало.

— Очень интересовало. Но ты и не должен помнить. Тебя, по сути, не было рядом.

— Был, когда ты приезжал на выходные. По крайней мере, по воскресеньям.

— Ну да, физически ты был рядом, но всегда казалось… не знаю, как будто ты думаешь о чем-то важном.

Повисло молчание. Затем Гурни сказал, слегка запинаясь:

— И, наверное… когда ты стал встречаться со Стейси Маркс… ты приезжал не каждые выходные.

— Думаю, нет.

— После того как вы расстались, ты с ней общался?

— А я тебе не рассказывал?

— По-моему, нет.

— Стейси что-то совсем слетела с катушек. Почти не вылезает из реабилитационных центров. Подсела на ЛСД, похоже. Я ее видел на свадьбе у Эдди Берка. Ты ведь помнишь Эдди?

— Вроде да. Такой рыжий мальчик?

— Нет, это его брат Джимми. Ну неважно. Короче, Стейси подсела на наркотики.

Повисло долгое молчание. Гурни ни о чем не думал, не мог сосредоточиться. Ему было неспокойно.

— Что-то прохладно, — сказал Кайл. — Может, вернемся в дом?

— Давай. Я тебя догоню.

И ни один из них не двинулся с места.

— Ты… ты так и не договорил, что тебя смущает в деле Доброго Пастыря. Похоже, ты один видишь какие-то проблемы.

— Возможно, в этом и проблема.

— Поясни для непросветленных.

Гурни коротко засмеялся.

— Проблема в том, что им ужасно недостает критического мышления. Вся эта версия следствия слишком уж ладно скроена, слишком проста и слишком полезна для многих. Ее не ставили под сомнение, не обсуждали, не проверяли, не перетряхивали и не разрывали по швам, потому что она понравилась слишком уж многим экспертам, облеченным властью. Хрестоматийные серийные преступления хрестоматийного психопата.

Немного помолчав, Кайл заметил:

— Видно, что тебя это достало.

— Ты знаешь, как выглядит человек, получивший в висок экспансивную пулю пятидесятого калибра?

— Думаю, пренеприятно.

— Это самое бесчеловечное зрелище, какое можно себе представить. Так называемый Добрый Пастырь проделал это с шестью людьми. Он не просто убил их. Он превратил их в месиво, жалкое и жуткое. — Гурни замолчал, вглядываясь в темноту. И лишь потом продолжил: — Эти люди заслуживают лучшего отношения. Они заслуживают более серьезного расследования. С вопросами.

— Так какой у тебя план? Собрать все нестыковки и показать, как дело трещит по швам?

— Если сумею.

— Ты же как раз в этом силен?

— Когда-то был. Поживем — увидим.

— Все получится. У тебя же никогда не было провалов.

— Разумеется, были.

Они вновь замолчали. Потом Кайл спросил:

— А какого рода это вопросы?

— М-м?.. — отозвался Гурни, погруженный в раздумья о своих неудачах.

— Я хотел уточнить: какого рода вопросы ты имеешь в виду?

— А, да не знаю. Несколько общих и расплывчатых вопросов: что за личность выдают нам язык манифеста, подготовка нападений, выбор оружия. И множество мелких вопросов — например, почему он выбирал только черные «мерседесы»…

— И почему все выпущены в Зиндельфингене?

— Выпущены… где?

— Все шесть машин были выпущены на заводе «Мерседес» в Зиндельфингене, под Штутгартом. Возможно, это ничего и не значит. Просто маленькая деталь.

— Откуда, скажи на милость, ты это знаешь?

— Я же говорил, я этим интересовался.

— Про Зиндельфинген было в новостях?

— Нет. В новостях были модели и годы выпуска. А я… понимаешь… пытался разобраться. Я задумался, что еще общего у этих машин, кроме марки и цвета. У «Мерседеса» много заводов по всему миру. Но все эти машины были выпущены в Зиндельфингене. Совпадение, да?

Лица Гурни в темноте не было видно. Но он повернулся к Кайлу:

— Я все же не понимаю, почему…

— Почему я так заморачивался? Сам не знаю. Я думаю… я… я хочу сказать, я разузнавал про такие вещи… преступления там… убийства…

Гурни был ошеломлен. Десять лет назад его сын играл в сыщика. И кто знает, когда это началось? После каких событий? И почему, черт возьми, он ничего об этом не знал? Как мог не заметить?

Господи, черт меня дери, неужели я был таким неприступным? Настолько в работе, в своих мыслях, в своих делах?

Гурни почувствовал, как к горлу подступают слезы, и не знал, что делать.

Он откашлялся.

— А что они выпускают в Зиндельфингене?

— Флагманские модели. Этим, наверное, и можно объяснить совпадение. То есть поскольку Пастырь выбирал только самые дорогие «мерседесы», то они все как раз с этого завода.

— И все равно интересно. И ты потрудился это выяснить.

— Так ты не хочешь пойти в дом? — спросил Кайл, помолчав. — Похоже, собирается дождь.

— Я скоро приду. Иди вперед.

— Оставить тебе фонарик? — Кайл включил его и направил на склон холма, высветив грядку спаржи.

— Незачем. Я тут каждую кочку и каждую ямку знаю.

— Ладно, — Кайл медленно встал, пробуя ногой землю перед скамейкой. От пруда донесся тихий всплеск. — Черт, что это?

— Лягушка.

— Ты уверен? Здесь есть змеи?

— Почти нет. Да и те маленькие и безобидные.

Кайл, казалось, обдумывал эту информацию.

— Ладно, — сказал он. — Увидимся дома.

Гурни посмотрел ему вслед — точнее сказать, вслед его фонарику, свет которого заскользил вверх по тропе. Потом откинулся на спинку скамейки, закрыл глаза и вдохнул сырой воздух. Он чувствовал себя опустошенным.

Внезапно он открыл глаза: где-то за амбаром, в лесу, хрустнула ветка. Секунд через десять снова. Гурни встал со скамейки и прислушался, напряженно вглядываясь в бездонные темные пятна и тени вокруг.

Он подождал пару минут: все было тихо — и, осторожно ступая, направился к амбару, стоявшему ярдах в ста от скамейки. Затем медленно обошел это массивное деревянное сооружение, двигаясь по поросшей травой кромке вокруг, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Останавливаясь, он всякий раз раздумывал, не пора ли достать «беретту». Но всякий же раз решал, что погорячился.

Повисла мертвая тишина. Ночная роса просочилась сквозь ботинки и намочила Гурни ноги. Он недоумевал, что, собственно, думает обнаружить и зачем обходит кругом этот амбар. Потом посмотрел на дом, стоявший выше по склону. Окна уютно светились янтарным светом.

Он решил срезать путь и пошел через поле, но споткнулся о сурковую норку и упал. На несколько секунд предплечье пронзила жгучая боль. Войдя в дом, он по лицу Мадлен понял, что вид у него замызганный.

— Я споткнулся, — объяснил он, вытирая рубашку. — Где все?

Мадлен явно удивилась:

— А ты разве не видел Ким?

— Ким? Где?

— Она вышла из дома пару минут назад. Я подумала, она хочет поговорить с тобой наедине.

— Она там одна, в темноте?

— В доме ее нет.

— А где Кайл?

— Пошел наверх. Какие-то дела.

Ее тон показался Гурни странным.

— Наверх?

— Да.

— Он останется ночевать?

— Конечно. Я предложила ему желтую спальню.

— А Ким другую?

Глупый вопрос. Разумеется, другую. Но не успела Мадлен ответить, как раздался скрип боковой двери, затем тихое шуршание куртки. В кухню вошла Ким.

— Ты не заблудилась? — спросил Гурни.

— Нет. Я просто решила выйти посмотреть по сторонам.

— В темноте?

— Посмотреть на звезды, если получится. Подышать деревенским воздухом, — голос ее звучал натянуто.

— Для звезд не лучшее время.

— Не лучшее. Честно говоря, мне стало немножко страшно. — Она замялась. — Послушайте… я хочу извиниться за то, как я с вами разговаривала.

— Не стоит. Это я должен извиниться, что расстроил тебя. Я понимаю, как тебе важен этот проект.

— Все равно я не должна была говорить таких слов. — Она смущенно помотала головой. — Вечно выбираю не то время.

Гурни не понял, при чем здесь время, но спрашивать не стал, опасаясь потока новых неловких извинений.

— Я хочу кофе. Составишь мне компанию?

— Конечно, — ей явно полегчало. — С удовольствием.

— Садитесь-ка лучше за стол, — твердо сказала Мадлен. — Я накрою на всех.

Они сели за стол. Мадлен включила в розетку кофеварку. Через две секунды свет погас.

— Что за черт? — сказал Гурни.

Ни Мадлен, ни Ким не ответили.

— Может быть, из-за кофеварки выбило пробки? — предположил он.

Он собирался было встать, но Мадлен его остановила:

— С пробками все в порядке.

— Тогда почему?.. — И тут в коридоре, ведущем к лестнице, замерцал огонек.

Огонек этот приближался. Гурни услышал голос Кайла — он что-то пел. Вскоре Кайл вошел в кухню, неся торт с зажженными свечками, распевая все громче:

— С днем рожденья тебя, с днем рожденья тебя, с днем рождения, папа, с днем рожденья тебя!

— Боже… — Гурни заморгал. — Сегодня какое?.. Правда?..

— С днем рожденья, — тихо сказала Мадлен.

— С днем рожденья! — воскликнула Ким и встревоженно прибавила: — Теперь вы понимаете, почему я чувствовала себя такой дурой. Нашла время.

— Боже, — Гурни покачал головой. — Вот так сюрприз.

Широко улыбаясь, Кайл осторожно поставил сияющий торт на середину стола.

— Я в свое время бесился, как он может забыть про мой день рожденья. Но потом понял, что он и про свой-то не помнит, так что все не так плохо.

Ким рассмеялась.

— Загадывай желание и задувай, — сказал Кайл.

— Хорошо, — отозвался Гурни. Затем молча загадал желание: «Боже, помоги мне сказать то, что надо». Помедлил, сделал глубокий вдох и одним махом задул две трети свечей. И со второго раза — оставшиеся.

— Получилось! — сказал Кайл.

Он вышел в холл и зажег свет в кухне.

— Я думал, их полагается задуть с одного раза, — сказал Гурни.

— Их слишком много. Никто не сумеет задуть сорок девять свечек разом. По правилам после двадцати пяти полагается две попытки.

Гурни в изумлении взглянул на Кайла и тлеющие свечки и вновь испугался, что вот-вот заплачет.

— Спасибо.

Кофеварка зафыркала. Мадлен пошла с ней разобраться.

— Знаете, — сказала Ким, — вам совсем не дашь сорок девять. Я бы дала, наверное, тридцать девять.

— Тогда бы Кайл родился у меня в тринадцать, — отшутился Гурни. — А в одиннадцать я бы женился на его матери.

— Эй, я чуть не забыл, — спохватился Кайл.

Он достал из-под стула подарочную коробку — по размеру для шарфа или рубашки. Коробка была обернута в блестящую голубую бумагу с белой ленточкой. Под ленточку был просунут конверт размером с открытку. Кайл протянул коробку Гурни.

— Боже… — Гурни стало неловко.

Сколько уже лет они с Кайлом не дарили друг другу подарков?

Кайл глядел на него с тревожным воодушевлением.

— Просто я подумал, что тебе надо такое подарить.

Гурни развязал ленточку.

— Сначала посмотри открытку, — сказал Кайл.

Гурни открыл конверт и достал открытку.

На обложке веселым курсивом было написано: «С днем рождения! Эта мелодия — для тебя!»

В центре он нащупал какое-то уплотнение — не иначе еще одна бубнилка с мелодией. Наверное, когда он откроет открытку, оттуда польется очередная версия все той же песни.

Но проверить это он не успел.

Ким посмотрела на что-то в окно и вдруг вскочила. Стул опрокинулся, но она не заметила и кинулась к французской двери.

— Что это? — в панике вскричала она, уставившись на склон и подняв руки к лицу. — Боже, что это?

Глава 22На следующее утро

Ночью то и дело шел дождь. Теперь же над землей повис жиденький туман.

— Ты что, хочешь выйти на улицу? — спросила Мадлен, бросив взгляд на Гурни.

Ей явно было зябко. Она сидела за столом, надев свитер прямо поверх ночной рубашки и обхватив ладонями чашку кофе.

— Нет. Просто смотрю.

— Когда ты открываешь дверь, сюда проникает запах дыма.

Гурни закрыл французскую дверь, которую перед этим открыл раз в десятый за утро: чтобы лучше было видно амбар, вернее, то, что от него осталось.

Бо́льшая часть деревянной обшивки и вся крыша сгорели накануне вечером в устрашающем пожаре. Остался голый скелет из столбов и балок, но и тот уже ни на что не годился. Все, что еще не рухнуло, предстояло снести.

Легкий, чуть плывущий туман придавал всей картине ощущение нереальности. А может быть, подумал Гурни, это его собственное внутреннее ощущение — оттого, что он не спал всю ночь. Рыбья медлительность следователя по поджогам из Бюро криминальных расследований усугубляла общее впечатление. Он явился к 8:00 на смену местным пожарным и полиции и вот уже два часа бродил среди головешек и развалин.

— Этот малый все еще там? — спросил Кайл из кресла у камина в дальнем углу комнаты. В другом кресле сидела Ким.

— Он не торопится, — сказал Гурни.

— Думаешь, найдет что-то интересное?

— Зависит от того, насколько хорошо он знает свое дело и насколько осторожен был поджигатель.

В сером мареве было видно, как следователь со скрупулезной неторопливостью обходит по периметру руины амбара. Его сопровождал большой пес на длинном поводке. Насколько можно было разглядеть, черный или коричневый лабрадор — без сомнения, он с той же тщательностью подходил к поиску горючих веществ, как его хозяин — к сбору улик.

— Все равно пахнет дымом, — сказала Мадлен. — Наверное, от твоей одежды. Может, примешь душ?

— Чуть позже, — отозвался Гурни. — Сейчас мне надо подумать.

— Хоть бы рубашку сменил.

— Сменю. Но не сию секунду, хорошо?

— Итак, — сказал Кайл после неловкого молчания, — у тебя есть подозрения, кто мог это сделать?

— Подозрения есть. Я вообще подозрительный. Но подозревать и обвинять — это, черт возьми, разные вещи.

Кайл в кресле подался вперед.

— Я всю ночь об этом думал. Даже когда пожарные уехали, не мог уснуть.

— Думаю, никто из нас не спал. Я-то точно.

— Возможно, он себя выдаст.

Гурни отвернулся от окна и посмотрел на Кайла.

— Поджигатель? Почему ты так думаешь?

— Разве эти идиоты не всегда пробалтываются в каком-нибудь баре?

— Иногда.

— Думаешь, этот проболтается?

— Смотря зачем он затеял пожар.

Кайла, казалось, удивил этот ответ.

— А разве это не просто пьяный охотник, которого взбесили таблички «Охота запрещена»?

— Думаю, это возможно.

Мадлен нахмурилась, глядя в кружку.

— Учитывая, что он сорвал полдюжины табличек и поджег перед дверью амбара — может, это более чем возможно?

Гурни снова посмотрел в окно.

— Подождем, что скажет человек с собакой.

Кайл был заинтригован.

— Когда он срывал таблички, он наверняка оставил следы, может, даже отпечатки пальцев на заборе. А может, что-то обронил. Об этом нужно сказать специалисту по поджогам?

Гурни улыбнулся.

— Если он знает свое дело, говорить не понадобится. А если не знает — не поможет.

Ким поежилась и нырнула поглубже в кресло.

— Брр. Прямо мурашки, как подумаю, что он был там в то же время, что и я, ползал где-то в темноте.

— Вы все там были, — сказала Мадлен.

— Точно, — сказал Кайл. — На скамейке. Боже. Он мог быть в нескольких ярдах от нас. Черт!

Или в нескольких футах, подумал Гурни. А то и дюймах. И внутренне поморщился, вспоминая свой обход амбара в темноте.

— Мне только что пришло в голову, — сказал Кайл. — За те несколько лет, что вы здесь живете, к вам никто не подходил с просьбой разрешить поохотиться?

— Подходили, не раз, — отозвалась Мадлен. — Когда мы только сюда переехали. Мы всегда отказывали.

— Может, это один из тех, кому вы отказали. Может, кто-то из них особенно бесился по этому поводу? Или заявлял, что имеют право?

— Некоторые были дружелюбны, другие нет. Чтобы кто-то качал права, не помню.

— А не угрожали вам? — спросил Кайл.

— Нет.

— И вандализма не было?

— Нет, — Мадлен посмотрела на Гурни. Тот глядел на красноперую стрелу на буфете. — Похоже, твой отец раздумывает, считать ли вот это вандализмом.

— Что вот это? — Кайл вытаращил глаза.

Мадлен не отвечала, лишь по-прежнему смотрела на Гурни.

— Стрела. Острая как бритва, — Гурни указал на стрелу. — Торчала в клумбе.

Кайл подошел к буфету, взял в руки стрелу и нахмурился.

— Странно. А еще такой вот странной фигни не случалось?

Гурни пожал плечами:

— Нет, если не считать, что у трактора вдруг оказалась сломана борона, а перед этим была в порядке. Ну и если не считать дикобраза в гараже…

— Или дохлого енота в дымоходе или змеи в почтовом ящике, — добавила Мадлен.

— Змея? В почтовом ящике? — в ужасе переспросила Ким.

— Крошечная, больше года назад, — сказал Гурни.

— До смерти меня напугала, — сказала Мадлен.

Кайл переводил взгляд с одного на другую.

— И если все это произошло после того, как вы повесили таблички «Охота запрещена», неужели это вам ни о чем не говорит?

— Как тебя, несомненно, учат на занятиях по праву, — ответил Гурни жестче, чем хотел, — «после» не означает «вследствие».

— Но раз он сорвал ваши таблички… то есть… если этот поджигатель не долбанутый охотник, уверенный, что вы лишили его законного права отстреливать тут оленей, то кто же он тогда? Кто еще мог такое сделать?

Пока они так стояли и разговаривали у французской двери, к ним тихо подошла Ким.

Дрожащим голосом она спросила:

— Вы думаете, это мог быть тот же человек, который подпилил ступеньку у меня в подвале?

Отец и сын оба собрались ответить, как вдруг откуда-то с улицы донесся лязг металла.

Гурни поглядел сквозь стеклянную дверь на развалины амбара. Лязг раздался снова. Гурни смог различить только фигуру следователя, который, стоя на коленях, долбил чем-то вроде маленькой кувалды бетонный пол амбара.

Кайл подошел и встал у отца за спиной:

— Черт! Что он делает?

— Вероятно, работает молотком и зубилом, чтобы увеличить трещину в полу. Хочет взять пробу почвы из-под амбара.

— Зачем?

— Когда горючее вещество попадает на пол, оно обычно просачивается во все трещины и оттуда в землю. Если удастся обнаружить несгоревшее вещество, его получится точно определить.

Во взгляде Мадлен загорелась злость: все еще хуже, чем она думала.

— Наш амбар еще и облили бензином, прежде чем поджечь?

— Бензином или чем-то подобным.

— Откуда вы знаете? — спросила Ким.

Гурни не ответил, и вместо него объяснил Кайл.

— Потому что все сгорело очень быстро. Обычное пламя распространялось бы дольше. — Он взглянул на отца. — Так ведь?

— Так, — тихо отозвался Гурни.

Ему все не давало покоя предположение Ким, что подпилить ступеньку и поджечь амбар мог один и тот же человек. Он повернулся к ней.

— Почему ты так думаешь?

— Как думаю?

— Что это мог быть один человек — здесь и у тебя в подвале?

— Просто пришло в голову.

Он обдумал это. И вспомнил вопрос, который хотел задать ей еще вчера вечером:

— Скажи-ка мне вот что, — тихо начал он, — тебе что-нибудь говорят слова «не буди дьявола»?

Ее реакция была мгновенной и ошеломила его.

Глаза ее распахнулись от страха, она попятилась.

— Господи! Откуда вы знаете?

Глава 23Подозрение

Пораженный такой реакцией, Гурни не нашелся, что сказать.

— Это все Робби! — воскликнула она. — Черт, это Робби вам рассказал, да? Но если он рассказал, зачем вы спрашиваете, говорит ли мне это о чем-нибудь?

— Чтобы получить ответ.

— Не понимаю.

— Два дня назад у тебя в подвале я кое-что услышал.

Ким так и застыла.

— Что?

— Голос. Точнее, шепот.

Она резко побледнела.

— Какой шепот?

— Не слишком приятный.

— Господи! — она сглотнула. — В подвале кто-то был? Господи! Мужчина или женщина?

— Трудно сказать. Думаю, все же мужчина. Там было темно, я никого не видел.

— Боже! И что он сказал?

— Не буди дьявола.

— Господи! — Ее испуганные глаза словно осматривали какую-то опасную местность.

— Как, по-твоему, что это значит?

— Это… конец одной сказки. Отец рассказывал ее мне, когда я была маленькой. В жизни не слышала сказки страшнее.

Гурни заметил, что она машинально ковыряет кутикулу на большом пальце, отрывает кусочки кожи.

— Сядь, — сказал он. — Успокойся. Все будет хорошо.

— Успокоиться?

Гурни улыбнулся и мягко спросил:

— Можешь рассказать нам эту сказку?

Чтобы успокоиться, Ким ухватилась за спинку стула. Затем прикрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула.

Минуту-другую спустя она открыла глаза и начала дрожащим голосом:

— Она… она простая и короткая, но когда я была маленькой, казалась такой… огромной. И страшной. Целый мир, который тебя засасывает. Как кошмар. Отец говорил, что это выдумка. Но рассказывал так, будто все было взаправду. — Она сглотнула. — Жил-был король, и издал он такой указ, чтобы раз в год к нему в замок приводили всех плохих детей — тех, кто безобразничал, врал или не слушался. Эти дети были такие плохие, что родителям они были больше не нужны. Целый год король держал их в своем замке. Все у них было: вкусная еда, одежда, мягкая постель, и они могли делать все что пожелают. Кроме одного. В самом глубоком, самом темном подземелье замка была комната, и в комнату эту им нельзя было заходить. Комната была совсем маленькая, холодная, и в ней была только одна вещь. Длинный, покрытый плесенью деревянный сундук. На самом деле это был старый полусгнивший гроб. Король рассказывал детям, что в этом гробу спит дьявол — самый злой демон на свете. Каждую ночь, когда дети ложились спать, король ходил от кровати к кровати и шептал детям на ухо: «Не ходи в темную комнату. Не подходи к прогнившему гробу. Если хочешь дожить до утра, не буди дьявола». Но не все дети были благоразумны и слушались короля. Некоторые подозревали, что он все выдумал про дьявола, а на самом деле хранит в сундуке свои драгоценности. И бывало, что какой-нибудь ребенок встанет ночью, проберется в темную комнату и откроет полусгнивший гроб-сундук. Тогда в замке раздавался истошный крик, словно вопль животного, угодившего в волчью пасть. И никогда больше этого ребенка не видели.

За столом повисло ошеломленное молчание.

Первым заговорил Кайл.

— Черт возьми! И такую вот сказку папа рассказывал тебе на ночь?

— Он не так часто ее рассказывал, но когда рассказывал, я всегда пугалась. — Ким посмотрела на Гурни. — Когда вы сказали «не буди дьявола», ко мне вернулось это жуткое чувство. Но… Я не понимаю, как кто-то мог ждать вас в подвале. И почему он шептал вам на ухо? Какой в этом смысл?

У Мадлен тоже было, что спросить. Но не успела она открыть рот, как в боковую дверь уверенно постучали.

Гурни открыл — это вернулся следователь. Он был старше, массивнее, седее большинства своих коллег из Бюро криминальных расследований и явно не столь атлетичен, как они. Опущенные уголки его недружелюбных глаз, казалось, выражали вековечное разочарование в людях.

— Я завершил первичный осмотр места, — усталый голос дополнил общее впечатление. — Теперь мне нужно поговорить с вами.

— Входите, — сказал Гурни.

Следователь тщательно, чуть ли не рьяно, вытер ноги, затем прошел вслед за Гурни через прихожую в кухню. Окинул помещение скучающим взглядом, за которым — Гурни был уверен — таилась привычка с подозрением все осматривать. Все нью-йоркские следователи по поджогам, кого он знал, были очень наблюдательны.

— Как я только что сообщил мистеру Гурни, мне необходимо поговорить с каждым из вас.

— Как вас зовут? — спросил Кайл. — Утром, когда вы приехали, я не расслышал.

Следователь бесстрастно уставился на него — без сомнения, подумал Гурни, заметив его агрессивный тон. Затем представился:

— Следователь Крамден.

— Что, правда? Как Ральф?

Еще один бесстрастный взгляд.

— Ну Ральф. Из «Новобрачных». Ну сериал такой был в пятидесятых, комедия.

Следователь покачал головой — скорее не в ответ, а в знак того, что не желает отвечать. Затем повернулся к Гурни.

— Я могу провести допрос у себя в машине или в доме, если здесь есть подходящее место.

— Можете прямо здесь за столом.

— Я должен допросить каждого лично, наедине, чтобы свидетельские показания не влияли друг на друга.

— Я согласен. Что касается моей жены и сына, а также мисс Коразон, спросите их самих.

— Я тоже согласна, — без особого энтузиазма отозвалась Мадлен.

— Я… не возражаю, — неуверенно сказала Ким.

— Похоже, следователь Крамден считает нас подозреваемыми, — Кайлу явно хотелось поспорить.

Следователь извлек из кармана какое-то устройство, похожее на айпод, и принялся его разглядывать, как будто он был куда интереснее, чем слова Кайла.

Гурни улыбнулся.

— За это я его не виню. Когда речь идет о поджоге, обычно основные подозреваемые — владельцы дома.

— Не всегда, — спокойно уточнил Крамден.

— Вам удалось взять хороший образец почвы? — спросил Гурни.

— Почему вы спрашиваете?

— Почему я спрашиваю? Потому что вчера вечером кто-то поджег мой амбар и я хотел бы знать, с пользой ли вы провели здесь два часа.

— Не без пользы. — Следователь помолчал. — Сейчас необходимо перейти к допросам.

— В каком порядке?

Крамден снова моргнул.

— Сначала вы.

— Думаю, остальным лучше пройти в комнату и ждать своей очереди? — холодно поинтересовалась Мадлен.

— Если вы не возражаете.

Выходя из кухни вместе с Кайлом и Ким, она обернулась в дверях.

— Я так понимаю, следователь Крамден, вы сообщите нам, что удалось выяснить о поджоге нашего амбара?

— Мы сообщим все, что будет возможно.

Услышав этот уклончивый ответ, Гурни едва сдержал смех. Он и сам отвечал так бесчисленное количество раз, много лет подряд.

— Очень рада эта слышать, — очень мрачно сказала Мадлен. Затем повернулась и пошла в комнату вслед за Ким и Кайлом.

Гурни подошел к столу, за которым они с Мадлен завтракали, сел на стул, а другой стул пододвинул Крамдену.

Следователь положил на стол свое записывающее устройство, нажал кнопку, сел и заговорил тусклым, протокольным голосом:

— Следователь Эверетт Крамден, штаб Олбани, Бюро криминальных расследований… допрос начат в десять часов семнадцать минут двадцать пятого марта две тысячи десятого года… Допрашиваемый — Дэвид Гурни… Место проведения допроса — дом допрашиваемого в Уолнат-Кроссинге. Цель допроса — сбор информации в связи с подозрительным пожаром, произошедшем в подсобном строении, принадлежащем Гурни, далее — амбаре, расположенном приблизительно в двухстах ярдах к юго-востоку от главного дома. Расшифровка записи и заверенные письменные показания будут приложены позже.

Он посмотрел на Гурни взглядом, столь же тусклым, как голос.

— В котором часу вы заметили пожар?

— Я не посмотрел на часы. Думаю, между восемью двадцатью и восемью сорока.

— Кто первый его заметил?

— Мисс Коразон.

— Что привлекло ее внимание?

— Я не знаю. Она просто посмотрела в эту вот стеклянную дверь и увидела огонь.

— Прежде всего: знаете ли вы, зачем она смотрела в окно?

— Нет.

— Что она сделала, когда увидела огонь?

— Что-то крикнула.

— Что она крикнула?

— Кажется, «Боже, что это?». Или что-то в этом роде.

— Что сделали вы?

— Я встал из-за обеденного стола, где сидел в тот момент, тоже увидел огонь, схватил телефон и набрал девять один один.

— Вы совершали какие-либо другие звонки?

— Нет.

— Кто-либо еще в доме совершал какие-либо другие звонки?

— Я не заметил.

— Что вы делали потом?

— Я надел ботинки и побежал к амбару.

— В темноте?

— Да.

— Один?

— Вместе с сыном. Он бежал прямо за мной.

— Это человек по имени Кайл, который здесь сейчас присутствовал?

— Да, это мой… единственный сын.

— Какого цвета было пламя?

— Главным образом оранжевого. Горело быстро и шумно, очень горячо.

— Горело большей частью в одном месте или в нескольких?

— Горело почти везде.

— Не заметили ли вы, окна амбара были открыты или закрыты?

— Открыты.

— Все окна?

— Я полагаю, что да.

— Вы оставили их открытыми?

— Нет.

— Вы уверены?

— Да.

— Были ли необычные запахи?

— Пахло нефтяным дистиллятом. Практически наверняка бензином.

— Вам приходилось иметь дело с горючими веществами?

— Прежде чем я начал расследовать убийства в полиции Нью-Йорка, я проходил стажировку в отделе пожарной охраны по расследованию поджогов.

Вялое лицо Крамдена едва заметно дрогнуло, словно он прокрутил в голове цепочку невысказанных мыслей.

— Я полагаю, — продолжал Гурни, — что вы и ваша собака обнаружили следы горючего вещества на внутренней стороне основания стен, а также в почве, образец которой вы взяли?

— Мы обследовали местность очень тщательно.

Гурни улыбнулся, услышав этот уклончивый ответ.

— А сейчас этот образец почвы пропускается через портативный газожидкостный хроматограф у вас в фургоне. Я прав?

В ответ на это предположение у Крамдена лишь слегка напряглась челюсть. Он немного помедлил.

— Пытались ли вы потушить пожар или проникнуть в здание до приезда пожарных?

— Нет.

— Вы не пытались вынести из здания ценные вещи?

— Нет. Пожар был слишком сильный.

— Что бы вы вынесли, если бы могли?

— Инструменты… электрический дровокол… байдарки… велосипед жены… запасную мебель.

— Выносились ли из здания какие-либо ценные вещи в течение месяца до пожара?

— Нет.

— Были ли здание и находящееся в нем имущество застрахованы?

— Да.

— Какой у вас тип страховки?

— Страховка домовладельца.

— Мне потребуется перечень содержавшегося в здании имущества, номер страховки, фамилия страхового агента и название страховой компании. Возросла ли в недавнее время страховая сумма?

— Нет. Разве что были сделаны инфляционные поправки, о которых мне неизвестно.

— Разве в этом случае вас бы не известили?

— Не знаю.

— Имеется ли у вас более чем одно страховое свидетельство на случай пожара?

— Нет.

— Были ли у вас уже случаи, связанные с утратой застрахованного имущества?

Гурни на секунду задумался.

— Да, мне выплатили по страховке от угона. Около тридцати лет назад у меня в городе угнали мотоцикл.

— Это все?

— Это все.

— Имеете ли вы какие-либо конфликты с соседями, родственниками, деловыми партнерами или иными лицами?

— Похоже, у нас есть конфликт, но раньше мы о нем не подозревали. С поджигателем, который сорвал наши таблички «Охота запрещена».

— Когда вы установили эти таблички?

— Моя жена поставила их несколько лет назад, вскоре после того, как мы сюда переехали.

— Есть ли другие конфликты?

Гурни пришло в голову, что подпиленная ступенька и странный шепот свидетельствуют о том, что конфликт есть. С другой стороны, не было никаких доказательств, что это были нападки именно на него. Он откашлялся.

— Насколько мне известно, нет.

— Выходили ли вы из дома в течение двух часов до того, как заметили пожар?

— Да. После ужина я спустился к пруду и посидел на скамейке.

— Когда это было?

— Как только стемнело… возможно, около восьми.

— Зачем вы туда ходили?

— Как я и говорил, чтобы посидеть на скамейке. Отдохнуть. Расслабиться.

— В темноте?

— Да.

— Вы были расстроены?

— Я устал, беспокоился.

— По какому поводу?

— По личному делу.

— Связанному с деньгами?

— Скорее нет.

Крамден откинулся на спинку стула. Он напряженно разглядывал какое-то пятнышко на столе, потом потрогал его пальцем.

— Пока вы сидели и отдыхали, вы ничего не видели и не слышали?

— Я слышал… какие-то звуки в лесу за амбаром.

— Какого рода звуки?

— Как будто ветка хрустнула. Я не могу определить точнее.

— Кто-либо еще выходил из дома в течение двух часов до пожара?

— Мой сын пришел и вместе со мной посидел на скамейке. Мисс Коразон тоже выходила, я не знаю, надолго ли.

— Куда она ходила?

— Не знаю.

Следователь поднял бровь.

— Вы ее не спросили?

— Нет.

— А ваш сын? Известно ли вам, ходил ли он куда-либо еще, кроме того, что дошел до скамейки и обратно?

— Нет, только дошел до скамейки и потом вернулся в дом.

— Почему вы в этом уверены?

— Он держал в руке включенный фонарик.

— А ваша жена?

— Что моя жена?

— Выходила ли она из дома?

— Мне об этом неизвестно.

— Но вы не уверены?

— Не вполне уверен.

Крамден медленно кивнул, словно бы эти факты складывались в какой-то общий узор. Затем поскреб ногтем крохотное пятнышко на столе.

— Вы совершили поджог в амбаре? — спросил он, не сводя глаз с пятнышка.

Гурни знал, что это стандартный вопрос, который обязан задать следователь по делу о поджоге.

— Нет.

— Вы организовали поджог, совершенный другим лицом?

— Нет.

— Знаете ли вы, кто его совершил?

— Нет.

— Знаете ли вы кого-либо, у кого были причины его совершить?

— Нет.

— Владеете ли вы иной информацией, которая могла бы помочь следствию?

— На данный момент нет.

Крамден уставился на него.

— Что это значит?

— Это значит, что в данный момент я не владею какой-либо иной информацией, которая могла бы помочь следствию.

В недоверчивых глазах следователя вспыхнула едва заметная злость.

— Вы имеете в виду, что планируете получить некую важную информацию в будущем?

— О да, Эверетт, в будущем я, безусловно, получу важную информацию. Можете не сомневаться.

Глава 24Ставки растут

Мадлен и Кайла Крамден допрашивал всего минут по двадцать, а вот Ким — больше часа.

Они закончили почти в полдень. Мадлен пригласила следователя на ланч, но он отказался, угрюмо, без благодарности в голосе. Без дальнейших разъяснений он вышел из кухни и спустился по склону через пастбище к своему фургону, припаркованному на полдороге между прудом и развалинами амбара.

Утренний туман рассеялся, и за пеленой высокой облачности поблескивало солнце. Гурни и Ким сидели за столом. Мадлен нарезала грибы для омлета. Кайл смотрел в окно:

— Какого лешего он там делает?

— Вероятно, проверяет свой хроматограф, — сказал Гурни.

— Или ест сэндвич в гордом одиночестве, — съязвила Мадлен.

— Для хроматографии нужно около часа, — продолжал Гурни.

— А что она ему даст?

— Много чего. Хроматограф может разложить любое горючее вещество на составляющие и определить их точное количество. Это как отпечатки пальцев вещества, с точностью до типа, иногда даже до конкретной марки, если у нее специфическая формула. Это очень точный анализ.

— Жаль, она не поможет с точностью установить, какая специфическая сволочь подожгла наш амбар, — сказала Мадлен, с усилием нарезая лук, так что нож стучал о доску.

— Что ж, — сказал Кайл, — может, у следователя Крамдена и есть этот чудо-прибор, но сам он придурок. Все расспрашивал меня про мой фонарик, какой дорогой я шел, долго ли сидел с папой у пруда. Кажется, подозревал, будто я вру, что не знаю, кто устроил пожар. Идиот. — Он взглянул на Ким. — Тебя он продержал дольше всех. Про что вы говорили?

— Он хотел узнать все про «Осиротевших».

— Твою программу? Зачем ему это?

Ким пожала плечами.

— Может, он думает, что это как-то связано с пожаром?

— Он уже знал про «Осиротевших»? — спросил Гурни. — Или ты ему сказала?

— Я ему сказала, когда он спросил, откуда я вас знаю и почему оказалась у вас в доме.

— Что ты рассказала ему о моей роли в этом проекте?

— Что вы мой консультант по вопросам, связанным с делом Доброго Пастыря.

— И все?

— Почти.

— Ты говорила ему про Робби Миза?

— Да, он про это спрашивал.

— Про что «про это»?

— Были ли у меня с кем-нибудь конфликты.

— И ты рассказала ему… про странные вещи, которые творились у тебя в доме?

— Он очень настаивал.

— И про сломанную ступеньку? И про шепот?

— Про ступеньку — да. Про шепот — нет. Я лично его не слышала и решила, что это вопрос к вам.

— Что еще?

— Вроде бы все. А, еще он допытывался, куда я ходила вчера вечером. Не слышала ли чего-нибудь, видела ли вас, видела ли Кайла, видела ли еще кого-нибудь — все в таком духе.

Гурни ощутил, как в груди медленной волной нарастает тревога. Любой следственный допрос предполагает работу с целым рядом сведений, некоторые из которых сообщать необходимо, другие — необязательно. На одном конце спектра — незначительные подробности частной жизни, которых ни один разумный следователь не будет ожидать от допрашиваемого. На другом конце — важные факты, необходимые для понимания преступления. Скрывать такие факты — означает препятствовать осуществлению правосудия.

А между ними — сумеречная зона, область споров и спекуляций.

Вопрос был в том, может ли личный конфликт в жизни Ким рассматриваться после происшествия в подвале как конфликт в жизни Гурни. Если она сообщила о возможной связи между подпиленной ступенькой и поджогом, не должен ли был и он об этом сообщить?

Более того, а почему не сообщил? Или это старая коповская привычка: контролируешь информацию — контролируешь ситуацию?

А может, он просто предпочел не вынимать скелет из шкафа? Не признавать, что слишком медленно оправляется от раны? Слишком уж он боится, что растерял свои способности, что уже не так силен, умен, ловок, как прежде: в былые времена он не упал бы с лестницы, не упустил бы человека, шептавшего в темноте.

— Ты во всем разберешься, — сказала Мадлен, сбрасывая лук и грибы с доски в стоявший на плите большой сотейник.

Гурни вдруг понял, что она смотрит на него и, как всегда, читает его мысли: видит по глазам прежде, чем он заговорит. Раньше эта ее способность его почти пугала. Теперь же он считал, что это одна из лучших, ценнейших вещей в их совместной жизни.

Сотейник зашипел, и кухню наполнил аромат лука и грибов.

— Эй, я вспомнил, — оглядевшись, сказал Кайл. — Папа же так и не открыл свой подарок.

Мадлен указала на буфет. Коробка, все еще обернутая в голубую бумагу, лежала рядом со стрелой. Кайл с усмешкой взял ее и положил на стол перед отцом.

— Что ж, — сказал Гурни, слегка смутившись, и принялся разворачивать бумагу.

— Боже, Дэвид, — сказала Мадлен, — у тебя такой вид, словно ты обезвреживаешь бомбу.

Гурни нервно засмеялся, снял остатки бумаги и открыл коробку — тоже голубую, в тон. Сняв несколько слоев тонкой белой бумаги, он обнаружил серебряную рамку, 8 на 10 дюймов. В рамку была вставлена газетная вырезка, уже пожелтевшая от времени. Гурни заморгал.

— Прочти вслух, — предложил Кайл.

— Я… э… я без очков.

Мадлен смотрела на Гурни с интересом и тревогой. Она выключила конфорку под сотейником, подошла к мужу, взяла у него вырезку в рамке и пробежала ее взглядом.

— Это заметка из «Нью-Йорк-дейли-ньюс». Заголовок: «Монстр обезврежен: молодой детектив поймал серийного убийцу». И дальше: «Дэвид Гурни, один из самых молодых детективов в Нью-Йорке, недавно поступивший на службу, положил конец преступной карьере опаснейшего серийного убийцы Чарльза Лермера, или Мясника. Начальство утверждает, что именно Гурни, проявив недюжинный ум, выследил, установил личность и в конце концов арестовал монстра, за двенадцать лет совершившего не меньше семнадцати жутких убийств, с каннибализмом и расчленением трупов. „Гурни подошел к делу с принципиально новой стороны и сумел его распутать“, — поясняет лейтенант Скотт Барри, пресс-секретарь полиции Нью-Йорка. „Теперь мы можем спать спокойно“, — заверяет Барри. От дальнейших комментариев он воздерживается, ссылаясь на следственную тайну, запрещающую разглашать иные подробности. Взять комментарий у самого Гурни не удалось. Как пояснил его коллега, детектив-герой „не выносит публичности“». И дата: первое июня восемьдесят седьмого.

Мадлен протянула статью Гурни.

Он осторожно ее взял, надеясь, что выглядит достаточно признательным. Беда была в том, что он не любил подарки, особенно дорогие. А еще он не любил быть в центре внимания, неоднозначно относился к похвалам и был чужд всякой ностальгии.

— Спасибо! — сказал он. — Какой осмысленный подарок! Эта серебряная рамка оттуда, откуда мне кажется?

Кайл ответил с гордой улыбкой:

– «Тиффани» в таких вещах разбирается.

— Боже. Не знаю даже, что сказать. Спасибо. Как ты набрел на эту старую заметку?

— Она у меня почти всю жизнь. Удивительно, как вконец не истрепалась. Я когда-то показывал ее всем друзьям.

Гурни захлестнула волна эмоций. Он громко откашлялся.

— Давай ее сюда, — Мадлен забрала у него рамку. — Поставим ее на видное место.

Ким с восторгом смотрела на него.

— Вам совсем не нравится быть героем?

Не в силах полностью совладать с чувствами, Гурни отрывисто засмеялся:

— Я не герой.

— А многие думают иначе.

Он покачал головой.

— Герои — это выдумка. Без героя нет истории. И потому медиасказочники создают героев. Как создают, так и уничтожают.

Повисло неловкое молчание.

— Бывают и настоящие герои, — сказал Кайл.

Мадлен отнесла рамку с газетной вырезкой в дальний конец комнаты и теперь пыталась получше пристроить ее на полке над очагом.

— Кстати, — сказала она, — здесь на кромке надпись, я ее не прочла. — Величайшему детективу в мире в день его рождения.

Тут в дверь резко постучали, и Гурни вскочил на ноги.

— Я открою, — выпалил он, надеясь, что без лишнего энтузиазма. Ему было неловко от излияний чувств, но совсем не хотелось выглядеть неблагодарным.

Твердокаменный пессимизм на лице Эверетта Крамдена, как ни странно, было легче перенести, чем сыновний восторг Кайла. Гурни открыл дверь и увидел, что следователь застыл в нескольких футах от порога, словно какая-то колдовская сила не пускала его дальше.

— Сэр, можно попросить вас выйти на минутку? — На самом деле это была не просьба.

Гурни вышел, удивившись такому тону, но не подавая вида.

— Сэр, имеется ли у вас пятигаллонная полиэтиленовая канистра с бензином?

— Да. Даже две.

— Понятно. Где вы их держите?

— Одна вон там, для трактора, — Гурни показал на обшарпанный сарай у грядки со спаржей. — А другая под навесом за ам… — он осекся. — Я хотел сказать, за бывшим амбаром.

— Понятно. Пройдите, пожалуйста, со мной в фургон и скажите, ваш ли это контейнер.

Крамден припарковал свой служебный фургон за машиной Гурни. Он открыл заднюю дверь, и Гурни тотчас же опознал свою канистру.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Та же трещина на ручке. Никаких сомнений.

Крамден кивнул.

— Когда вы в последний раз пользовались этой канистрой?

— Я вообще нечасто ею пользуюсь. В основном когда кошу газонокосилкой. Так что… самое позднее прошлой осенью.

— Сколько в ней оставалось топлива?

— Даже не представляю.

— Где вы видели ее в последний раз?

— Вероятно, за амбаром.

— Когда вы в последний раз к ней прикасались?

— Опять-таки не помню. Вероятно, не позже чем прошлой осенью. Но возможно, и позже, если я ее передвигал, чтобы достать что-то другое. Не могу точно вспомнить.

— Вы добавляете в бензин масло для двухтактного двигателя?

— Да.

— Какой марки?

— Марки? «Хоумлит», кажется.

— Можете ли вы как-то объяснить, почему эта канистра оказалась спрятана в дренажной трубе?

— Спрятана? В какой трубе?

— Я переформулирую вопрос. Есть ли у вас какие-либо соображения, почему канистра могла находиться в ином месте, чем то, где вы, по вашему утверждению, ее оставили?

— Нет. Где именно вы ее нашли? О какой трубе вы говорите?

— К сожалению, я не могу разглашать никаких подробностей. Есть ли что-нибудь, относящееся к пожару или к настоящему расследованию, о чем вы хотели бы сообщить мне на этот раз?

— Нет.

— Тогда мы закончили. У вас есть еще вопросы, сэр?

— Таких, на которые вы согласитесь ответить, нет.

Две минуты спустя фургон следователя Эверетта Крамдена медленно покатил вниз по склону, потом скрылся из виду.

Воздух был совсем тих. Ни малейшего шороха в густой бурой траве и даже в тонких ветках на верхушках деревьев. Единственный звук — все тот же слабый, непрерывный звон в ушах — и не звук вовсе, если верить неврологу.

Только Гурни повернулся, чтобы идти в дом, как боковая дверь открылась и из нее вышли Ким и Кайл.

— Придурок уехал? — спросил Кайл.

— Похоже на то.

— Пока Мадлен печет омлет, я быстренько прокачу Ким на мотоцикле, — Кайл был воодушевлен, Ким явно довольна.

Когда Гурни вошел в кухню, хриплый мотор уже ревел на всю катушку.

Мадлен ставила таймер на духовке.

— Ты смотрел французский фильм «Человек с черным зонтом»? — спросила она, повернувшись к Гурни.

— Кажется, нет.

— Там есть такая интересная сцена. Идет человек в черном плаще, несет сложенный черный зонт, а за ним двое убийц со снайперскими винтовками. Они следуют за ним по извилистым мощеным улочкам старого города. Утро воскресенья, туман, в церквах звонят колокола. Только убийцы возьмут человека с зонтом под прицел, как он исчезает за очередным поворотом. И вот они выходят на площадь к большой каменной церкви. Не успевают убийцы прицелиться, как человек взбегает по ступенькам и ныряет в эту церковь. Убийцы решают встать по двум сторонам площади, так, чтобы было видно вход, и ждать. Проходит время, начинается дождь, дверь церкви открывается. Убийцы уже готовы стрелять. Но только выходит не один человек, а двое, оба в черных плащах и оба открывают черные зонты, так что не видно лиц. Убийцы сбиты с толку, но через несколько секунд решают застрелить обоих. А тут выходит еще один человек в черном плаще с черным зонтом, потом еще, потом еще десять, еще двадцать — и вот вся площадь уже полна людей с черными зонтами. Сюрреалистическая картинка — такой вот узор из зонтов на площади. А убийцы просто стоят и мокнут, не зная, что делать.

— И чем все кончилось?

— Я не помню, я давно смотрела. Единственное, что хорошо помню, — зонты. — Она вытерла столешницу губкой, затем ополоснула губку в раковине: — Что ему было надо?

Гурни не сразу понял, о чем она спрашивает:

— Он обнаружил канистру, которую я держал за амбаром. Странно, но ее кто-то спрятал у дороги.

— Спрятал?

— Так он сказал. Хотел, чтобы я опознал канистру. Довольно бессмысленно.

— Зачем ее спрятали? Кто-то использовал ее для поджога?

— Возможно. Точно я не знаю. Следователь Крамден был не слишком разговорчив.

Мадлен удивленно вскинула голову.

— Очевидно, что пожар устроили намеренно. Это ни для кого не секрет, особенно после этой груды спиленных табличек. Тогда зачем было прятать…

— Я не знаю. Разве что поджигатель был так пьян, что идея спрятать канистру показалась ему здравой.

— Ты правда считаешь, что причина в этом?

Он вздохнул.

— Вероятно, нет.

Мадлен взглянула на него пытливым взглядом. Когда она так глядела, Гурни казалось, что она видит его насквозь.

— Что ж, — сказала она спокойно, — какой будет следующий шаг?

— Про Крамдена ничего не скажу. Лично я должен взвесить все имеющиеся факты, подумать, как они связаны между собой. И решить несколько важных вопросов.

— Например, сколько всего недоброжелателей — один или два?

— Именно. Вообще-то лучше бы оказалось, что два.

— Почему?

— Потому что если за происшествиями в квартире Ким и нападением на нас стоит один и тот же человек, то мы имеем дело с чем-то — и кем-то — гораздо более опасным, чем обиженный охотник.

Таймер на духовке трижды громко звякнул. Мадлен не обратила на него внимания.

— С кем-то, кто связан с делом Доброго Пастыря?

— Или с Робби Мизом — возможно, я его недооценил.

Таймер снова зазвонил.

Мадлен повернула голову к окну.

— Я слышу, они возвращаются.

— Что? — это был не столько вопрос, сколько раздражение из-за резкой смены темы.

Мадлен не стала отвечать. Гурни помолчал и через несколько секунд сам услышал старомодный рев мотоцикла «Би-эс-эй».

Через сорок пять минут, когда все съели омлет и убрали со стола, Гурни сидел у себя в кабинете и заново просматривал документы, которые переслал ему Хардвик: вдруг найдется что-то важное и не замеченное раньше.

Он не торопился пересматривать фотографии судмедэкспертизы, решил перейти к ним, когда изучит все остальное. Он хотел даже пропустить их, решив, что это тяжело и бесполезно, тем более что жуткие картины были до сих пор живы в памяти. Но в итоге стал их просматривать, движимый тем навязчивым упорством, которое так помогало ему в работе и мешало в личной жизни.

Возможно, потому, что он смотрел фотографии в другом порядке, или потому, что вдруг стал восприимчивее, но он заметил то, чего не разглядел с первого раза. Похоже, у двух жертв пуля вошла в голову в одном и том же месте.

Он порылся в ящике стола в поисках стираемого маркера, не нашел его, пошел на кухню и наконец отыскал маркер в ящике буфета.

— У тебя такой вид, точно ты идешь по следу, — заметил Кайл. Они с Ким сидели у печки, и Гурни заметил, что кресла их придвинуты чуть ближе друг к другу, чем раньше.

Он лишь молча кивнул.

Вернувшись в комнату, он прямо на экране, пользуясь вместо линейки кредитной карточкой, начертил прямоугольник так, чтобы в него точно вписалась голова одной из двух жертв с похожими ранами. Затем он провел две диагонали, чтобы определить центр прямоугольника и проверить свою гипотезу. Линии пересеклись в середине раны. Он наскоро вытер экран рукавом рубашки и проделал ту же операцию с другой фотографией — с тем же результатом.

Он позвонил Хардвику и оставил голосовое сообщение:

— Это Гурни. Есть несколько вопросов про фотографии вскрытия. Спасибо.

Затем он внимательно рассмотрел остальные пять фотографий, одну за другой. Когда он изучал пятую, Хардвик перезвонил.

— Здорово, спец, что стряслось?

— Просто возникли вопросы. Как минимум в двух случаях, которые я могу проверить, входное отверстие расположено четко в центре профиля. Про остальные четыре ничего сказать не могу: похоже, там жертвы в момент попадания пули поворачивались к боковому окну. Поэтому возможно, что и те пули тоже вошли точно по центру относительно направления выстрела. Но поскольку ракурс фотографий не совпадает с углом выстрела, я не уверен.

— Что-то я тебя не понимаю.

— У меня вопрос: нет ли в материалах медэкспертизы еще какой-нибудь информации о расположении ран, которую ты мне не прислал? Потому что если…

Хардвик перебил его.

— Стоп! Вот тут стоп! Не забывай, пожалуйста, мальчик мой, что какими бы данными ты ни обладал, ты получил их каким-то другим путем. Если бы я переслал тебе материалы дела Доброго Пастыря, я бы нарушил закон. Все ясно?

— Еще как. А теперь дай закончить. Мне бы пригодились координаты входного отверстия у каждой жертвы относительно бокового окна на момент ранения.

— Зачем?

— Затем, что на двух фотографиях рана приходится прямо на середину головы, как ее видел стрелок. Если бы мы были в тире, то сказали бы, что он попал в яблочко. Безукоризненно. И это в неудобных условиях, при движущейся мишени и практически нулевой видимости.

— И о чем это тебе говорит?

— Я лучше подожду с ответом, пока не узнаю побольше об остальных четырех. Я надеюсь, что у тебя есть доступ к полным материалам вскрытия, или контакты того, у кого есть доступ, или ты просто знаешь кого-то из медэкспертов и можешь спросить.

— Ты, значит, лучше подождешь и ничего мне не скажешь, а я ползай тут для тебя и добывай материалы об остальных четырех убийствах? Нет уж, изволь объяснить, в чем дело, или иди в жопу.

Гурни уже привык к манере Хардвика и не воспринимал ее всерьез.

— Дело в том, — объяснил он спокойно, — что такая точность выстрела из окна по движущейся машине, учитывая, что голову жертвы освещала лишь тусклая приборная доска, а тем более, если он проделал это все шесть раз, — такая точность означает, что у стрелка были прекрасные очки ночного видения, очень твердая рука и стальные нервы.

— И что? Прибор ночного видения может купить каждый. В интернете сотни сайтов.

— Я не об этом. Проблема в том, что чем больше фактов о Добром Пастыре я узнаю, тем туманнее становится общая картина. Кто он такой-то, черт его дери? Первоклассный снайпер — а выбрал себе пистолет из комиксов. Манифест полон библейских проклятий — а спланировано все на холодную голову, разумно и последовательно. Заявляет, что готов истребить всех богачей на свете, — но почему-то останавливается на шести. Цель себе ставит как сумасшедший — а ведет себя как человек чрезвычайно умный, расчетливый и избегающий риска.

— Избегающий риска? — проскрежетал Хардвик, казалось, настроенный еще более скептично, чем всегда. — Колесить ночью по темным дорогам и стрелять в людей — это называется «избегающий риска»?

— А как же то обстоятельство, что он всегда выбирал для выстрела такой поворот, где минимальный шанс столкнуться, что он настигал каждую жертву примерно на середине поворота, что он, по-видимому, выбрасывал оружие после каждого использования, что он ни разу не был замечен ни камерой, ни каким-либо свидетелем? Чтобы такое провернуть, нужны план, время и деньги. Боже, Джек, выбрасывать дорогущий «дезерт-игл» после одного выстрела — уже одно это, по-моему, значит, что он пытался уменьшить риски.

— То есть ты говоришь, — ворчливо уточнил Хардвик, — что, с одной стороны, перед нами псих, возомнивший себя библейским пророком и воспылавший ненавистью к гребаным богачам…

— А с другой стороны, — подхватил Гурни, — человек с железным самообладанием, при этом, похоже, довольно богатый: разбрасывается пистолетами по пятнадцать тысяч долларов.

Повисло молчание. Очевидно, Хардвик обдумывал услышанное.

— Значит, тебе нужны данные вскрытия… А что ты хочешь доказать?

— Доказать я ничего не хочу. Хочу понять, на верном ли я пути, когда обращаю внимание на противоречия в этом деле.

— И все? По-моему, гений, ты недоговариваешь.

Гурни не мог сдержать улыбки, столкнувшись с такой проницательностью. Хардвик мог быть — и нередко бывал — нахальным, грубым, невыносимым говнюком. Но он был далеко не дурак.

— Да, недоговариваю. Я тут малость подкапываюсь под официальную версию следствия по этому делу. И собираюсь продолжать в том же духе. И на случай, если на меня налетят шершни из ФБР, я желал бы припасти побольше данных.

Хардвик тут же проявил живой интерес. У него была аллергия на начальство, на бюрократию и бесконечные процедуры, на людей в костюмах и галстуках — словом, на организации вроде ФБР. Желание подкопаться под такую контору он всегда приветствовал:

— Ты там маленько поцапался с нашими федеральными братьями? — спросил он почти с надеждой.

— Пока что нет, — сказал Гурни. — Но, возможно, к тому идет.

— Ну, посмотрю, что можно сделать. — И Хардвик бросил трубку, не попрощавшись. Он часто так делал.

Глава 25Любовь и ненависть

Гурни как раз убирал телефон обратно в карман, когда в открытую дверь кабинета за его спиной тихонько постучали. Он обернулся: на пороге стояла Ким.

— Можно на минутку вас отвлечь?

— Входи. Ты меня ни от чего не отвлекаешь.

— Я хотела извиниться.

— За что?

— За то, что я каталась с Кайлом на мотоцикле.

— А почему извиниться?

— Не надо было этого делать. Я хочу сказать, я ужасно выбрала время: поехала, как идиотка, на мотоцикле, когда у вас серьезные неприятности. Вы наверняка думаете, что я эгоистичная дуреха.

— Когда происходят неприятности, сделать небольшую передышку кажется мне вполне разумным.

Она покачала головой:

— Я не должна была вести себя так, будто ничего не произошло. Тем более, если есть вероятность, что ваш амбар подожгли из-за меня.

— Как ты думаешь, Робби Миз на такое способен?

— Когда-то я бы ответила: «Тысячу раз нет». А теперь я не знаю. — Она казалась смущенной и беспомощной. — Вы думаете, это он?

За спиной у Ким возник Кайл и стал слушать их разговор.

— И да и нет, — сказал Гурни.

Ким кивнула, словно этот ответ значил что-то определенное:

— И еще одну вещь я хочу сказать. Я надеюсь, вы понимаете, что неделю назад я не представляла, во что вас втягиваю. Поэтому я, конечно же, пойму и соглашусь, если вы решите не участвовать в проекте.

— Из-за пожара?

— Из-за пожара и из-за ступеньки в подвале.

Гурни улыбнулся.

Она нахмурилась:

— Что тут смешного?

— Именно по этим причинам я и хочу в нем участвовать.

— Не понимаю.

Тут подал голос Кайл:

— Чем труднее, тем он упорнее.

Ким удивленно повернулась к нему.

Он продолжал:

— Для папы трудности — как магнит. Он не может устоять перед тем, что невозможно.

Ким перевела взгляд с Кайла обратно на Гурни:

— Это значит, что вы хотите остаться в моем проекте?

— По крайней мере, пока мы не разберемся, что к чему. Что у тебя дальше по плану?

— Новые встречи. С сыном Шэрон Стоун, Эриком. И с сыном Бруно Меллани, Полом.

— Когда?

— В субботу.

— Завтра?

— Нет, в суббо… Господи, завтра же суббота. Я потеряла счет времени. Как только доберусь до дома, уточню, состоятся ли встречи, позвоню вам и дам адреса. Завтра встречаемся там, где будет первое интервью. Вас так устроит?

— Ты собираешься ехать домой в Сиракьюс?

— Мне нужно забрать одежду, другие вещи. — Она явно была встревожена. — Вероятно, я не буду там ночевать.

— А как ты туда доберешься?

Она взглянула на Кайла.

— Ты им не сказал?

— Кажется, забыл. — Он усмехнулся и покраснел. — Я отвезу Ким домой.

— На мотоцикле?

— Погода проясняется. Будет хорошо.

Гурни поглядел в окно. Деревья на краю поля отбрасывали бледные тени на прошлогоднюю траву.

— Мадлен одолжит ей куртку и перчатки, — добавил Кайл.

— А шлем?

— Мы можем купить в ближайшей деревне в магазине «Харли-Дэвидсон». Например, большой и черный, как у Дарта Вейдера, с черепом и костями.

— Вот уж спасибо, — съязвила Ким и ткнула его пальцем в руку.

Гурни многое хотел сказать, но, подумав, почел за лучшее промолчать.

— Пойдем, — сказал Кайл.

Ким нервно улыбнулась Гурни:

— Я позвоню вам, чтобы согласовать время интервью.

Когда они уехали, Гурни откинулся на спинку стула и стал смотреть на склон холма, безветренный и желтоватый, точно старинная фотография. Зазвонил домашний телефон на дальнем краю стола — он не ответил. Телефон зазвонил второй раз. Потом в третий. На четвертый раз звонок оборвался — очевидно, Мадлен на кухне сняла трубку. Гурни услышал, как она что-то говорит, но слов было не разобрать.

Через несколько минут она вошла в комнату.

— Человек по фамилии Траур, — шепнула она, протягивая трубку мужу. — То есть Траут.

Он отчасти ожидал этого звонка, но не думал, что так быстро.

— Гурни слушает. — Так он отвечал на рабочие звонки и, выйдя в отставку, не смог отучиться от этой привычки.

— Добрый день, мистер Гурни. Это Мэттью Траут, специальный агент Федерального бюро расследований. — Слова его прогрохотали, словно пушечный выстрел.

— Да?

— Я ответственный за расследование убийств, совершенных Добрым Пастырем. Я так полагаю, вам это известно? — Гурни не ответил и Траут продолжал: — Доктор Холденфилд сообщила мне, что вы и ваша клиентка вмешиваетесь в дело следствия…

Гурни молчал.

— Вы согласны с этим утверждением?

— Нет.

— Простите?

— Вы спросили, согласен ли я с вашим утверждением. Я сказал, что нет.

— И с чем вы не согласны?

— Вы подразумевали, что журналистка, которую я консультирую по вопросам, связанными с полицейскими процедурами, пытается вмешаться в ваше расследование, и я делаю то же самое. Оба этих утверждения неверны.

— Возможно, меня неправильно проинформировали. Мне сообщили, что вы выказываете живейший интерес к этому делу.

— Это правда. Это дело меня завораживает. Я хотел бы лучше его понять. А еще я хотел бы понять, почему вы мне звоните.

Повисло молчание, как будто агент был задет бесцеремонностью Гурни.

— Доктор Холденфилд сказала, что вы хотели меня видеть.

— И это верно. Можете ли вы найти удобное для вас время?

— Удобное — нет. Но удобство не главное. Я сейчас в отпуске в нашем семейном доме в Адирондакских горах. Вы знаете, где находится озеро Сорроу?

— Да.

— Удивительно. — Голос агента звучал высокомерно и недоверчиво. — Очень мало кто о нем слышал.

— У меня голова забита бесполезными сведениями.

На это плохо завуалированное оскорбление Траут не ответил:

— Можете приехать завтра в девять утра?

— Нет. А в воскресенье вы не можете?

Снова повисло молчание. Когда Траут наконец заговорил, то было слышно, что он изо всех сил сдерживается: будто нарочно растягивает рот в улыбку, чтобы голос не звучал гневно.

— Во сколько вы можете приехать в воскресенье?

— Во сколько вам удобно. Чем раньше, тем лучше.

— Хорошо. Жду вас в девять.

— Ждете где?

— Здесь нет почтового адреса. Оставайтесь на связи, сейчас мой ассистент объяснит вам, как ехать. Советую записывать внимательно, каждое слово. Горные дороги в этих краях обманчивы, а озера глубоки. И очень холодны. Никому не пожелаешь заблудиться.

Это предупреждение звучало почти комически.

Почти.

Когда Гурни записал дорогу до озера Сорроу и вернулся на кухню, Ким и Кайл ехали вниз по пастбищу. Сквозь облака, теперь менее густые, проглядывало солнце, и хромированное покрытие мотоцикла сверкало.

Гурни все переливал из пустого в порожнее «а что, если…» — как вдруг из прихожей донесся звук падающей вешалки.

— Мадди?

— Да? — через минуту она появилась в прихожей, одетая строже, чем обычно, то есть не во все цвета радуги.

— Куда ты собралась?

— А ты как думаешь?

— Если бы я знал, я бы не стал тебя спрашивать.

— А какой сегодня день недели?

— Пятница?

— И?

— Что «и»? А. Точно. У тебя сегодня группа в клинике.

Мадлен посмотрела на него своим особым взглядом, в котором были и усмешка, и раздражение, и любовь, и беспокойство.

— Мне заняться нашей страховкой? — спросила она. — Или ты хочешь сам разобраться? Я так понимаю, надо кому-то позвонить?

— Точно. Наверно, нашему страховому агенту в городе. Я уточню. — С прошлого вечера он уже много раз вспоминал об этом деле и потом забывал. — Лучше прямо сейчас позвоню, пока не забыл.

Мадлен улыбнулась.

— Что бы ни случилось, мы справимся. Ты ведь это знаешь?

Гурни положил на стол координаты озера Сорроу, подошел к Мадлен, обнял ее, поцеловал в шею и щеку, прижал к себе. Она обняла его в ответ и прильнула к нему крепко-крепко, и он пожалел, что она уходит.

Мадлен отстранилась, посмотрела ему в глаза и рассмеялась — совсем чуть-чуть, нежной полуусмешкой. Потом развернулась, прошла через короткий коридор, вышла через боковую дверь и направилась к своей машине.

Гурни из окна смотрел ей вслед, пока машина не скрылась из виду.

И тогда его взгляд упал на листок бумаги, скотчем приклеенный к стене над буфетом. На бумажке было что-то написано карандашом. Гурни пригляделся и узнал почерк Кайла.

Он прочитал: «Не забудь про открытку». И стрелка, указывающая вниз. Прямо внизу, на буфете, лежал конверт, приклеенный к подарку Гурни. Ярко-голубой цвет выдал «Тиффани» и заставил с неприятным чувством вспомнить, как легко Кайл швыряется деньгами.

Гурни распечатал конверт и достал открытку. Она была простая, сделана со вкусом. Он еще раз перечитал надпись: «С днем рождения! Эта мелодия — для тебя!»

Гурни открыл ее, по-прежнему ожидая услышать навязшую на зубах мелодию. Но первые секунды три открытка просто молчала. Возможно, чтобы было время прочитать надпись внутри: «Радости и мира в твой день!»

А потом полилась музыка и длилась почти минуту. Это был пассаж из «Весны» Вивальди.

Учитывая размеры устройства — меньше покерной фишки, — качество звука было удивительное. Но не это ошеломило Гурни: музыка оживила в памяти старые воспоминания.

Кайлу было лет одиннадцать-двенадцать, и он еще каждые выходные приезжал в Нью-Йорк к Дэйву и Мадлен из дома матери на Лонг-Айленде. Он начал увлекаться современной музыкой, с точки зрения отца — бандитской, грубой и совершенно тупой. Тогда Гурни придумал правило: пусть Кайл слушает что хочет, но столько же времени слушает и классику. Тем самым он убивал сразу двух зайцев: и сокращал время прослушивания ужасной музыки, к которой сын-подросток был так привязан, и получал возможность познакомить его с шедеврами, которых Кайл иначе не услышал бы.

Не обошлось без споров и ссор. Но результат приятно удивил. Кайл обнаружил, что ему нравится один из классических композиторов, которых предложил ему Гурни. Ему понравился Вивальди, особенно «Времена года». А из «Времен года» больше всего понравилась «Весна». Именно «Весну» он охотно выбрал в качестве платы за то, чтобы слушать свою какофонию.

А потом что-то стало меняться — так постепенно, что Гурни не сразу заметил. Кайл начал слушать, снова и снова, и не только Вивальди, но и Гайдна, Генделя, Моцарта, Баха — и уже не в качестве платы за право включать всякую дрянь, а по собственному желанию.

Через много лет Кайл как-то обмолвился — не при Гурни, а при Мадлен — что «Весна» открыла для него дверь в волшебную страну, и что это один из лучших подарков, который сделал ему отец.

Гурни помнил, как Мадлен передала ему эти слова. И помнил, как странно он себя тогда почувствовал. Конечно, он был рад, что сделал что-то настолько полезное. И все же это было грустно: ведь это такая малость, ничего ему не стоила. Неужели, думал он, сын так помнит этот случай, потому что получил от него так мало?

Те же противоречивые чувства нахлынули и теперь, когда он держал в руках открытку, когда играла прекрасная барочная мелодия. Перед глазами все расплылось, и он с тревогой понял, что опять чуть не плачет.

Черт, да что же это со мной? Бога ради, Гурни, соберись!

Он пошел в кухню и вытер слезы бумажным полотенцем. Он подумал, что за последние несколько месяцев ему хотелось плакать чаще, чем за всю взрослую жизнь.

Мне нужно что-то делать — что угодно. Двигаться. Достигать цели.

Первое действие, которое пришло ему в голову, — составить список основных вещей, сгоревших в пожаре. Страховой компании он, несомненно, понадобится.

Ему не слишком хотелось этим заниматься, но он себя пересилил. Достал из ящика стола желтый блокнот и ручку, потом сел в машину и поехал к обугленным развалинам амбара.

Выходя из машины, он поморщился от едкого запаха влажного пепла. Откуда-то снизу, с дороги, донеслось прерывистое жужжание бензопилы.

Он нехотя подошел к груде обугленных досок, лежавших внутри покореженного, но устоявшего остова. Там, где раньше хранились ярко-желтые байдарки, водруженные на козлы, теперь была коричневато-пузыристая затвердевшая масса — в нее превратился материал, из которого лодки были сделаны. Гурни не очень-то увлекался этими байдарками, а вот Мадлен, он знал, их любила: плыть по реке под летним небом было для нее настоящим удовольствием. И потому вид уничтоженных лодочек, превращенных в затвердевший синтетический сплав, огорчил и разгневал его. Еще более плачевное зрелище являл собой велосипед Мадлен. Шины, седло и тросы расплавились. Колеса погнулись.

Гурни сделал над собой усилие и принялся медленно обходить эту уродливую свалку, отмечая в блокноте, что случилось с инструментами и оборудованием. Закончив, он с отвращением развернулся и пошел к машине.

В голове его роились вопросы. И большинство вопросов сводились к одному: зачем?

Ни одно из очевидных, на первый взгляд, объяснений не казалось убедительным.

Особенно версия про обиженного охотника. В округе было полно табличек «Охота запрещена», но доселе ни одного спаленного амбара.

Тогда что это было?

Может, поджигатель ошибся адресом? Или какой-то пироман решил поджечь крупную постройку? Или это бездумные подростки-вандалы? Или какой-то враг из полицейского прошлого решил отомстить Гурни?

Или это как-то связано с Ким, Робби Мизом и «Осиротевшими»? А может, поджигатель — это тот, кто шептал Гурни на ухо в подвале?

«Не буди дьявола». Если, как говорит Ким, это цитата из сказки, которую в детстве рассказывал ей отец, тогда предостережение явно адресовано ей. Только для нее оно обретает особый смысл. Но тогда зачем шептать на ухо Гурни?

Мог ли незнакомец подумать, что с лестницы упала Ким?

Это почти что исключено. Когда Гурни упал, то первым делом услышал голос Ким в небольшом коридоре наверху: она кричала, без конца звала его. Затем послышались ее шаги: она побежала за фонариком. И только потом, лежа на полу, Гурни услышал совсем рядом зловещий шипящий голос — значит, этот человек должен был знать, что разговаривает не с Ким.

Но если он знал, что на полу лежит не Ким, тогда почему же…

И вдруг Гурни осенило — внезапно, будто ему дали пощечину.

Точнее, будто вдруг зазвучала кристально чистая мелодия из концерта Вивальди.

И он поехал к дому — в такой спешке, что дважды угодил в сурковые норы.

Дома он сразу же нашел музыкальную открытку и на обороте увидел то, что и ожидал: название компании и сайт — KustomKardz.com.

Через минуту он уже просматривал этот сайт с ноутбука. В «Кастом-кардз» делали как раз такие открытки — по индивидуальному заказу, со встроенным звуковым устройством на батарейке: «Вам предлагается более ста мелодий из коллекции мировой классики и фольклора».

На странице «Контакты» помимо электронного адреса был указан номер телефона для бесплатного звонка. Гурни набрал его. У него был такой вопрос к службе поддержки покупателей: можно ли записать на устройство не музыку, а произнесенные слова?

Да, конечно, ответили ему. Нужно просто записать голос — хоть на телефон — сохранить в нужном формате и переписать на устройство.

Тогда, если можно, он задаст еще два вопроса. Как может включаться звуковое устройство, если оно используется не в открытке, а каким-либо иным образом? И какой длины паузу можно сделать между включением устройства и воспроизведением записи?

Девушка из службы поддержки объяснила, что включаться устройство может разными способами: при нажатии, при ослаблении давления, даже от звука, как те выключатели, которые реагируют на хлопок в ладоши. О других возможностях лучше спросить мистера Эмтара Гумадина, инженерное светило компании.

И последний вопрос. Один знакомый получил в подарок странную открытку с текстом: «Не буди дьявола». Не участвовали ли, случайно, «Кастом-кардз» в записи этого сообщения?

Она сомневается, но, если Гурни подождет, уточнит у Эмтара.

Через пару минут девушка вернулась и сказала, что никто ничего такого не помнит. Разве что Гурни имеет в виду колыбельную, которая начинается «Не будите до утра мою радость».

У компании много конкурентов?

К сожалению, да. Технология дешевеет и становится все более популярной.

Закончив разговор с «Кастом-кардз», Гурни позвонил Кайлу. Он не ожидал, что ему ответят: мотоцикл, скорее всего, мчался по трассе I-88, и даже нетерпеливый человек двадцати шести лет не станет вытаскивать телефон из кармана на полном ходу.

Но, вопреки всем ожиданиям, Кайл ответил:

— Привет, пап, что случилось?

— Где вы?

— На заправке. Кажется, город называется Афрон.

— Рад, что ты можешь говорить. Хочу попросить тебя кое о чем, когда доберетесь до квартиры Ким. Я про голос, который слышал у нее в подвале. Думаю, это была запись — наверное, на маленьком носителе, как в той открытке, которую ты мне подарил.

— Боже. Как ты это понял?

— Твоя открытка навела меня на мысль. Сделай, пожалуйста, вот что. Когда будете в квартире, спустись в подвал — если там есть свет и нет новых следов вторжения. Осмотри стены рядом с лестницей: не спрятан ли там предмет размером с полдоллара. Где-то в районе нижних ступенек. Голос точно звучал в нескольких футах от меня.

— Насколько хорошо он может быть спрятан? Я имею в виду, раз его было хорошо слышно…

— Ты прав: глубоко в стене он быть не может, но может быть в небольшом углублении, возможно, прикрыт бумагой или крашеным кусочком ткани, чтобы не выделяться на фоне стены. Как-то так.

— Но и не на полу, да?

— Нет, шепот раздался сверху — как будто надо мной кто-то нагнулся.

— А на самой лестнице может быть?

— Да, может.

— О’кей. Вот это да. Ладно, мы поедем, я тебе позвоню, как будем на месте.

— Не торопитесь. Полчаса погоды не делают.

— Хорошо. — Кайл помолчал. — Так тебе… понравилась открытка?

— Что? А, да. Конечно, очень. Спасибо!

— Ты узнал «Весну»?

— Ну конечно.

— Ну хорошо. Отлично. Я перезвоню.

Чтобы не позволять себе совсем раскиснуть от избытка чувств из-за «Весны» и воспоминаний, Гурни решил чем-нибудь заняться, пока Кайл не перезвонит.

Нужно что-то делать.

Он достал из комода телефонный справочник, открыл его, нашел номер страхового агента и позвонил. Автоответчик, перечислив разные опции, наконец объяснил, куда звонить, «чтобы сообщить об аварии, пожаре или ином происшествии, указанном в вашем полисе».

Он как раз собирался набрать этот второй номер, когда ему позвонили. Определитель сообщил, что звонит Хардвик. Секунды три Гурни раздумывал, затем решил, что звонок в страховую компанию может подождать.

Стоило ему взять трубку, как Хардвик затараторил:

— Черт, Гурни, все, чего ты просишь, это такой геморрой мне на жопу. Ты сам хоть понимаешь?

— Думаю, твоей жопе полезно размяться.

— Ага. Полезно, как веганская диета.

— Что ты хотел сказать, кроме этой фигни?

Хардвик откашлялся — по своему обыкновению, громогласно.

— Бо́льшая часть оригинальных отчетов медэкспертизы похоронена так, что мне до них пока не добраться. Я уже сказал, это такой…

— Что ты сказал, я слышал, Джек. Так что с материалами?

— Помнишь Уолли Трешера?

— Это он был медэкспертом в деле Меллери?

— Он самый. Зазнайка, умник и подонок.

— Как один мой знакомый.

— Ну тебя в жопу. Вдобавок ко всем своим достоинствам, отличается обсессивно-компульсивным поведением. И так случайно вышло, что он-то и осматривал роскошную риелторшу.

— Шэрон Стоун?

— Ее самую.

— И?

— В яблочко.

— То есть…

— Пуля вошла прям в середку повернутой головы. То есть прям вот в гребаную середку. Ну а как вышла, разумеется, хрен поймешь. Трудно найти центр того, чего уже нет.

— Тут важно, куда пуля вошла.

— Именно. В общем, в двух случаях ты уже знал про яблочко, можешь добавить к ним третий. Ну чо, теперь ты сможешь сделать свои блестящие выводы?

— Возможно. Это ценный вклад.

— Ну я твой верный пехотинец.

И Хардвик повесил трубку.

Глава 26Новые опасности

Новые сведения о повреждениях взбодрили Гурни, хотя он и не понимал до конца, как их трактовать и как использовать в воскресенье при встрече с Траутом. Но думалось теперь, как после двойного эспрессо. И ему пришел в голову еще один вопрос.

Он снова позвонил Кайлу, но на этот раз ему не ответили. Очевидно, мотоцикл мчался по трассе.

«Как только прослушаешь это сообщение, спроси у Ким, сколько человек знает про ее сказку. Но только не в общих чертах, а со всеми подробностями, особенно про эту фразу: „Не буди дьявола“. Если больше трех, попроси ее составить список с именами и адресами, по возможности, и пусть укажет, откуда они знакомы. Спасибо. Осторожнее. До скорого».

Только Гурни закончил свое сообщение и повесил трубку, как в голову пришло еще кое-что. Он снова набрал номер Кайла и оставил еще одно голосовое сообщение: «Прости, что так много просьб, только сообразил. Когда проверишь подвал, нет ли там этой миниатюрной шарманки, проверь еще, нет ли в доме подслушивающих устройств. Жучков. Проверь самые вероятные места: пожарные датчики, сетевые фильтры, ночники. Посмотри, не спрятано ли в них чего-нибудь, что по виду покажется тебе инородным. Если что-то найдешь, не трогай. Оставь как есть. Пока все. Позвони мне, как только сможешь».

Мысль о том, что квартира Ким может прослушиваться — причем неизвестно, с каких пор, — повлекла за собой целую вереницу неприятных вопросов. Ответы не обнадеживали. Гурни достал из ящика стола папку с описанием проекта Ким, устроился на диване и стал читать.

Через полчаса, дойдя до середины проекта, он почувствовал, что бодрость покидает его так же стремительно, как и пришла. Он решил вздремнуть минут пять. Ну десять. И откинулся на мягкие диванные подушки. Все-таки последние два дня были на редкость нервными и утомительными. Он, кажется, и глаз не сомкнул.

Капельку вздремнуть…

Он резко проснулся. Где-то что-то звонило, и он не сразу понял что. А когда вставал, то затекшая шея резко заболела: он неудобно лежал на этих подушках.

Звон прекратился, и Гурни услышал голос Мадлен.

— Он спит. (Пауза.) Я вернулась полчаса назад, он крепко спал. (Пауза.) Пойду проверю.

Она вошла в кабинет. Гурни уже сидел на диване, свесив ноги и потирая заспанные глаза.

— Ты проснулся?

— Вроде да.

— Можешь поговорить с Кайлом?

— А он где?

— В квартире у Ким. Говорит, не смог дозвониться тебе на мобильный.

— Который час?

— Почти семь.

— Семь? Господи!

— Он очень хочет что-то тебе сказать.

Гурни пошире открыл глаза и встал с дивана.

Мадлен указала на домашний телефон на столе.

— Возьми трубку здесь. А я положу ту, что на кухне.

Гурни взял трубку:

— Алло.

— Привет, пап! Уже два часа пытаюсь тебе дозвониться. Все в порядке?

— Все хорошо, просто очень устал.

— Ну да, я забыл, ты же несколько дней вообще не спал.

— Ты нашел что-нибудь интересное?

— Скорее странное. С чего начать?

— С подвала.

— Хорошо. Значит, подвал. Помнишь, по бокам лестницы идут такие длинные борта — к ним и крепятся ступеньки? Так вот, внизу одного из них, в паре футов над сломанной ступенькой, проделана прорезь, а в нее вставлена такая штука размером с половину флешки.

— Ты ее вынул?

— Ты же сказал не вынимать. Я только подцепил ее кончиком ножа, чтобы понять, каких она размеров. А теперь про странное. Когда я заталкивал ее обратно, я, наверное, случайно на нее нажал, потому что секунд через десять послышался этот жуткий шепот. Будто маньяк из ужастика прошипел сквозь зубы: «Не буди дьявола». Я чуть не обоссался. Да похоже и правда ссыкнул.

— Эта прорезь — она заметная?

— Совсем незаметная. Как будто взяли стружку из рубанка и прикрыли ее.

— Тогда как же…

— Ты сказал, что шепот звучал в нескольких футах над тобой. Это небольшой участок. Я просто искал, пока не нашел.

— Ты спрашивал Ким, кто еще знает о ее сказке на ночь?

— Она уверяет, что она рассказывала только этому придурку — ее бывшему. Но, конечно, он мог рассказать кому угодно.

Повисло молчание. Гурни пытался собрать пазл из разнородных деталей этого дела, но те разлетались, словно под действием центробежной силы. Да и вообще, какое дело он имеет в виду? Шесть убийств на дороге, которые увязывают в одно дело из-за манифеста Доброго Пастыря? Дело о возможном преследовании Ким Коразон Робби Мизом, где преследование проявляется в вандализме и безумных угрозах? Дело о поджоге? Или какое-то гипотетическое большое дело, в котором все эти события взаимосвязаны — а с ними, быть может, и стрела на клумбе?

— Пап, ты слушаешь?

— Конечно.

— Я еще не рассказал самую поганую новость.

— Господи. Что там?

— У Ким жучки во всех комнатах, даже в ванной.

По шее Гурни пробежал холодок.

— Что ты нашел?

— Ты мне по телефону объяснил, где искать, так? Сначала я проверил пожарный датчик в гостиной, потому что я знаю, как он устроен внутри. И обнаружил кое-что явно постороннее. Размером не больше спичечного коробка, а из одного конца торчит тонкая проволока. Я решил, это что-то вроде антенны.

— Там было что-нибудь похожее на объектив?

— Нет.

— Он мог быть размером с ползерна…

— Нет, поверь мне, объектива не было. Я сам об этом подумал и специально проверил.

— Ага, — сказал Гурни, обдумывая эту столь важную информацию. Отсутствие видеокамеры означало, что устройство не было установлено полицией. Чтобы выследить злоумышленника, устанавливают камеры, а не жучки. — А потом ты проверил остальные датчики?

— По одному есть в каждой комнате и во всех такие вот штуки.

— А откуда ты сейчас звонишь?

— С улицы. Стою на тротуаре.

— Молодец, соображаешь. Мне кажется или ты хочешь еще что-то сказать?

— Ты знаешь, что в потолке есть съемная панель и она ведет в квартиру наверху?

— Нет. Но я не удивлен. Где именно?

— Рядом с кухней, в нише со стиральной машиной.

Гурни вспомнил, что на кухне и в нише потолок сделан в виде больших квадратов из декоративного багета. Самое подходящее место для потайного люка.

— Но почему ты вообще решил…

— Проверить потолки? Ким мне рассказала, что иногда по ночам слышит разные звуки: скрип, всякие жутковатые вещи. Она рассказала и про всю эту чертовщину: что вещи переносят с места на место, забирают и потом возвращают, про пятна крови рассказала. И это притом, что она сменила замки. А квартира наверху якобы пустует. Ну так вот, если все это сопоставить…

— Отличная работа. — Гурни был впечатлен. — Значит, ты вывел, что, скорее всего, злоумышленник проникал через потолок…

— И скорее всего, через потолок из панелей…

— И что ты сделал?

— Взял в подвале стремянку и стал нажимать на квадраты, пока не нашел тот, что реагировал на давление не так, как остальные. Я взял нож и слегка отковырнул молдинги по периметру квадрата. И увидел за ними прорези. На этом я остановился. Раз ты сказал не вынимать жучки, то наверняка сказал бы не трогать и люк. Кроме того, люк заблокирован сверху и его пришлось бы ломать. А этого я не хотел — мало ли что там наверху.

Гурни заметил, что сын горит азартом и ему едва хватает осторожности не увлекаться.

— Ну что ж, ты хорошо потрудился.

— Надо же поймать злодеев. Наши действия?

— Ваши действия: убираетесь из этой чертовой квартиры и возвращаетесь сюда, оба. А мне надо покрутить в голове эти новые факты. Иногда когда я засыпаю с каким-то вопросом, то просыпаюсь с ответом.

— Что, правда?

— Нет, но звучит красиво.

Кайл рассмеялся:

— И с какими же вопросами ты заснешь сегодня?

— Вот и тебя я хочу спросить о том же. В конце концов, ты сделал все эти открытия. На месте всегда виднее. Как ты думаешь, какие тут главные вопросы?

Даже в том, как Кайл раздумывал, чувствовалось возбуждение:

— Насколько я могу судить, главный вопрос тут один.

— А именно?

— Мы имеем дело с чокнутым преследователем или с чем-то гораздо более мерзким? — Кайл помолчал. — А ты как думаешь?

— Я думаю, может статься и с тем и с другим.

Глава 27Разные реакции

В ту ночь Гурни не лег спать, пока Ким и Кайл не вернулись из Сиракьюса: Кайл на своем байке, а Ким — на «миате».

Когда они снова обсудили все, о чем говорили по телефону, у Гурни возникло еще два вопроса. Первый — к Кайлу.

— Когда ты снимал крышки пожарных датчиков… — Гурни не успел договорить.

— Я снимал их очень аккуратно, очень медленно. Все это время мы с Ким обсуждали совершенно посторонние вещи — какой-то ее курс в университете. Тот, кто нас подслушивал, ни о чем бы не догадался.

— Я впечатлен.

— Да ладно тебе. Я это видел в фильме про шпионов.

Второй вопрос Гурни задал Ким:

— Ты не замечала в квартире чего-нибудь незнакомого, чего раньше не было: какое-нибудь небольшое устройство, радиочасы, айпод, мягкую игрушку?

— Нет, а что?

— Просто хотел проверить, установил ли Шифф обещанные камеры. В случае, когда жилец в курсе дела, легче пронести камеры в каком-нибудь предмете интерьера, чем прятать под потолком или в других местах.

— Нет, ничего такого не было.

На следующее утро за завтраком Гурни заметил, что Мадлен, против обыкновения, не стала есть овсянку и едва притронулась к кофе. Она смотрела в стеклянную французскую дверь, но, казалось, созерцала собственные мрачные мысли, а не залитый солнцем пейзаж.

— Ты думаешь о пожаре?

Мадлен так долго не отвечала, что Гурни подумал: не расслышала вопроса.

— Да, наверное, можно сказать, что я думаю о пожаре. Сегодня утром я проснулась — и знаешь, о чем подумала, секунды три? Подумала, как хорошо было бы в такое утро проехаться на велосипеде по дороге вдоль реки. Но потом, конечно, я вспомнила, что велосипеда у меня нет. Вот это вот скрюченное и обугленное на полу амбара — это ведь уже не велосипед, правда?

Гурни не нашелся, что ответить.

Мадлен сидела молча, глаза ее сузились от злости. Потом она спросила, обращаясь скорее к кофейной кружке, чем к Гурни:

— Тот человек, который установил жучки в квартире у Ким, — он много о нас знает?

— О нас?

— Хорошо, о тебе. Как ты думаешь, он много смог о тебе узнать?

Гурни сделал глубокий вдох:

— Хороший вопрос.

Честно признаться, этот вопрос мучил его с прошлого вечера после телефонного разговора с Кайлом.

— Вероятно, жучки передают сигнал на записывающее устройство, которое включается от звука голоса. Он должен был слышать мои разговоры с Ким, когда я был у нее дома, и все, что она говорила по телефону.

— Разговоры с тобой, с ее матерью, с Руди Гетцем?

— Да.

У Мадлен сузились зрачки:

— Значит, он много знает.

— Много.

— Нам есть чего бояться?

— Нам нужно быть бдительными. А мне — выяснить, что за хрень происходит.

— Ах вон что. Понятно. Стало быть, я не смыкая глаз поджидаю маньяка, а ты решаешь головоломки. Такой у тебя план?

— Я вам не помешала? — в дверях кухни появилась Ким.

На лице Мадлен было написано: да, именно что помешала.

Но Гурни спросил:

— Кофе будешь?

— Нет, спасибо. Я… я просто хотела вам напомнить, что примерно через час нам надо выезжать. Первая встреча — с Эриком Стоуном в Баркхем-Делле. Он так и остался жить в доме своей матери. Вам очень понравится. Эрик, он… необыкновенный.

Перед отъездом Гурни, как и планировал, позвонил в полицию Сиракьюса детективу Джеймсу Шиффу, чтобы спросить про обещанные камеры в квартире Ким. С Шиффом связаться не удалось, и Гурни соединили с коллегой Шиффа Элвудом Гейтсом, который вроде бы знал об этой истории. Однако особого интереса он не выказал и извиняться за то, что камеры не установлены, не стал.

— Если Шифф сказал, что установим, значит, установим.

— А хоть примерно — когда?

— Наверное, когда разберемся с более важными делами. Ладно?

— Более важными, чем опасный псих, неоднократно проникавший в квартиру молодой женщины? С намерением причинить вред ее здоровью?

— Это вы про сломанную ступеньку?

— Я про ловушку, устроенную на лестнице над бетонным полом. Такое падение чревато смертельными травмами.

— Слушайте, мистер Гурни, вот что я вам скажу. Пока ничего «чревато-смертельного» не произошло. Я полагаю, вы не в курсе, что вчера наркодельцы устроили тут войнушку за территорию? Наверняка, нет. Но ваша неотложнейшая проблема у нас в списке дел первым пунктом. Вот только поймаем дюжину отморозков с калашами. Договорились? Будем держать вас в курсе. Хорошего дня.

Ким смотрела на Гурни, пока тот убирал телефон в карман.

— Что он сказал?

— Сказал, может быть, послезавтра.

Гурни настоял, чтобы в Баркхем-Делл они поехали на разных машинах. Тогда, случись что-нибудь непредвиденное, он сможет уехать и не ломать график встреч Ким.

Ким ехала быстрее, и еще до автострады они потеряли друг друга из виду. День был хороший — пока что единственный, сообразивший, какое время года вообще-то по календарю. Небо сияло голубым. По нему были широко разбросаны блестящие кучерявые облака. Вдоль дороги в тенистых уголках то тут, то там белели крохотные кустики подснежников. Когда, судя по времени до цели, оставалось еще полпути, Гурни заехал на заправку. Заправившись, зашел в местный магазинчик за кофе. Уже сидя в машине, открыв окна и прихлебывая «французскую обжарку», он решил позвонить Хардвику и попросить еще о двух услугах. Гурни беспокоило, что рано или поздно за все эти услуги придется расплачиваться и счет будет весьма солидным. Но ему нужна была информация, а Хардвик — лучший ее источник. Он позвонил, отчасти надеясь, что попадет на автоответчик. Но услышал скрипучий, как наждачная бумага, саркастический голос:

— Дэйви, малыш! Ищейка ты наша, ловец мирового зла! Какого рожна тебе опять надо?

— Мне много чего надо.

— Да что ты говоришь! Какая неожиданность!

— Я буду перед тобой в долгу.

— Ты уже в долгу, спец.

— Это правда.

— Ну я просто напомнил. Вываливай.

— Во-первых, я хочу знать все, что только можно, про студента Сиракьюсского университета по имени Роберт Миз, известного еще как Роберт Монтегю. Во-вторых, я хочу знать все, что только можно, об Эмилио Коразоне, отце Ким Коразон, бывшем муже журналистки «Нью-Йорк сити» Конни Кларк. На этой неделе исполняется десять лет, как с ним потеряна всякая связь. Попытки родственников его разыскать окончились неудачей.

— Когда ты говоришь «знать все, что только можно», ты имеешь…

— Я имею в виду все, что только можно нарыть за ближайшие два-три дня.

— И все?

— Ты это сделаешь?

— Просто не забывай, что ты в неоплатном долгу.

— Не забуду, Джек. Я правда очень… — начал Гурни и тут заметил, что звонок уже завершен.

Гурни продолжил путь, съехал с автострады, следуя указаниям навигатора, и проехал по нескольким второстепенным дорогам, сворачивая все дальше в глушь. Наконец он добрался до поворота на Фокследж-лейн. Там он увидел красную «миату» на обочине. Ким помахала ему, тронулась и медленно поехала впереди.

Ехать было недолго. Первый съезд, между солидными стенами сухой кладки, вел к некоему Уиттингемскому охотничьему клубу. Следующий, через несколько сотен ярдов, был без указателя, но именно туда Ким и повернула. Гурни последовал за ней.

Дом Эрика Стоуна стоял в четверти мили от поворота. Это был огромный особняк в колониальном стиле. Краска во многих местах начала облезать. Водосточные желоба явно стоило поправить и закрепить. Дорога местами вспучилась от морозов. На газонах и клумбах валялись ветки, прошлогодняя листва и прочий мусор, не убранный после зимы.

От подъездной дорожки к трехступенчатому крыльцу вела неровная кирпичная тропинка. И тропинка, и крыльцо тоже были усыпаны прелыми листьями и прутьями. Когда Гурни и Ким прошли на полпути к дому, дверь отворилась и на широкий порог вышел человек. Гурни подумал, что он похож на яйцо: узкоплечую пузатую фигуру от шеи до колен прикрывал чистейший белый фартук.

— Будьте осторожны. Прошу вас. Здесь сущие джунгли.

Эта театральная реплика сопровождалась улыбкой во весь рот и настороженным взглядом в сторону Гурни. Короткие, не по годам седые волосы хозяина были разделены аккуратным пробором. Розовое личико — гладко выбрито.

— Имбирное печенье! — радостно объявил он, посторонившись и пропуская гостей в дом.

Гурни вошел, и запах талька тут же сменился отчетливым пряно-сладким запахом единственного печенья, которое он на дух не переносил.

— Просто идите через весь коридор до конца. Кухня в этом доме — самый уютный уголок.

Помимо лестницы на второй этаж в традиционном широком холле посередине было несколько дверей. Однако пыль на дверных ручках говорила о том, что эти двери редко открывались.

Кухню в задней части дома можно было назвать уютной лишь в том смысле, что она была теплой и полной запахов. Огромная, с высоким потолком, она была оборудована дорогостоящей профессиональной техникой, которая десятилетие-другое назад водилась во всех богатых домах. Десятифутовая вытяжка над плитой напомнила Гурни жертвенный алтарь из «Индианы Джонса».

— Моя мать была страстным поборником качества, — сказал яйцеподобный человек. Затем добавил, как ни поразительно, вторя мыслям Гурни: — Она служила жрицей у алтаря совершенства.

— Как давно вы здесь живете? — спросила Ким.

Вместо ответа хозяин повернулся к Гурни.

— Я, конечно же, знаю, кто вы такой, и подозреваю, что вы знаете, кто такой я. Но все равно, по-моему, нам стоит представиться.

— Какая я глупая! — сказала Ким. — Простите, пожалуйста. Дэйв Гурни, Эрик Стоун.

— Рад знакомству, — Стоун протянул руку и расплылся в радушной улыбке. Зубы, большие и ровные, были у него почти такими же белыми, как фартук. — Ваша впечатляющая репутация бежит впереди вас.

— Очень рад, — сказал Гурни.

Рука у Стоуна оказалась теплая, мягкая и неприятно влажная.

— Я рассказала Эрику о статье, которую написала про вас моя мама, — добавила Ким.

После неловкого молчания Стоун указал на модный, искусственно состаренный сосновый стол в конце кухни, дальше всего от плиты.

— Присядем?

Когда Гурни и Ким уселись, Стоун спросил, не желают ли они чего-нибудь выпить:

— У меня много сортов кофе самой разной степени крепости и огромное разнообразие травяных чаев. А также редкий гранатовый лимонад. Хотите попробовать?

Оба гостя отказались, и Стоун с выражением театрального разочарования на лице сел на третий стул у стола. Ким достала из сумки на плече три маленьких камеры и две маленьких треноги. Потом закрепила две камеры на треногах, и одну направила на Стоуна, вторую — на себя.

Затем она подробно объяснила философию передачи: «ребята на РАМ-ТВ» непременно хотят, чтобы видеоряд и атмосфера интервью были как можно более простыми и естественными, в визуальном и звуковом плане напоминали семейные съемки на айфон, столь привычные зрителям — и гарантируют именно такой подход. Цель — быть верными реальности. Не усложнять. Это живой разговор, а не постановочный диалог. При обычном комнатном освещении, без софитов. Это не профессиональная съемка. Это съемка для людей и о человеческом. И так далее.

Внял ли Стоун этому воззванию, было непонятно. Умом он, казалось, где-то блуждал и вернулся, лишь когда Ким закончила свою речь и спросила:

— Есть ли у вас вопросы?

— Только один, — Стоун повернулся к Гурни. — Как вы думаете, его когда-нибудь поймают?

— Доброго Пастыря? Хочется верить.

Стоун закатил глаза:

— Бьюсь об заклад, с вашей профессией вам часто приходится давать такие ответы. Никакие не ответы. — Голос его звучал скорее подавленно, чем сердито.

Гурни пожал плечами:

— Пока что я знаю недостаточно, чтобы ответить иначе.

Ким поднастроила камеры на треногах и установила на обеих режим видеосъемки HD. То же самое она проделала и с третьей камерой, которую держала в руке. Затем поправила волосы, выпрямилась на стуле, разгладила пару складок на блейзере, улыбнулась и начала интервью:

— Эрик, я хочу еще раз поблагодарить вас за согласие участвовать в программе «Осиротевшие». Наша цель — честно и непредвзято рассказать зрителям о ваших чувствах и мыслях. Здесь ничто не может быть неуместным и ничто не запрещено. Мы у вас дома, а не в студии. Важна ваша история, ваши чувства. Вы можете начать, с чего хотите.

Стоун глубоко и нервно вздохнул.

— Я начну с ответа на вопрос, который вы задали мне несколько минут назад, когда входили в кухню. Вы спросили, как давно я здесь живу. Так вот, я живу здесь двадцать лет. И половину из них я прожил в раю, а другую половину — в аду. — Он помолчал. — Первые десять лет я жил, озаренный сиянием необыкновенной женщины, последние десять живу в мире теней.

Ким выждала долгую паузу и лишь потом отозвалась, тихо и грустно:

— Иногда именно нестерпимая боль позволяет понять, как много мы потеряли.

Стоун кивнул:

— Моя мать была скалой. Ракетой. Вулканом. Она была одной из сил природы. Я повторяю: одной из сил природы. Это звучит банально, но это правда. Остаться без нее — как остаться без закона всемирного тяготения. Остаться без закона всемирного тяготения! Можете себе представить? Мир без гравитации. Мир, который ничто не удержит в целости.

В глазах его блеснули слезы.

Ответная реплика Ким была неожиданной. Она спросила, можно ли ей печенье.

Стоун расхохотался — неистовым, истерическим смехом, от которого слезы полились ручьем.

— Ну конечно, конечно же! Имбирное печенье — только что из духовки, но есть еще шоколадное с пеканом, песочное на масле и овсяное с изюмом. Все испек сегодня.

— Пожалуй, овсяное с изюмом, — сказала Ким.

— Отличный выбор, мадам. — Несмотря на слезы, Стоун словно бы играл роль радушного сомелье.

Он прошел в дальний угол кухни и взял с плиты тарелку, полную большого коричневого печенья. Ким все это время снимала его на ручную, третью, камеру.

Уже собираясь поставить тарелку на стол, Стоун вдруг замер, словно пораженный внезапной мыслью. И обратился к Гурни:

— Десять лет, — сказал он ошеломленно, словно бы эта цифра вдруг приобрела новое значение. — Ровно десять лет. Целое десятилетие. — В голосе его послышался надрыв. — Десять лет, а я все еще как ненормальный. Что скажете, детектив? Видя мое жалкое состояние, разве не хотите вы побыстрее найти, арестовать и осудить того ублюдка, который убил лучшую в мире женщину? Или я, по-вашему, просто смешон?

Гурни всегда застывал и отстранялся, когда при нем изливали эмоции. Отстранился и теперь. И ответил с будничным хладнокровием:

— Я сделаю все, что смогу.

Стоун бросил на него лукавый скептический взгляд, но ничего не ответил.

Вместо этого он снова предложил гостям кофе, и они снова отказались.

Потом Ким какое-то время расспрашивала Стоуна о том, какой была его жизнь до и после убийства матери. Тот в подробностях поведал, что до убийства все на свете было лучше. Шэрон Стоун очень успешно — и чем дальше, тем успешнее — работала в верхнем сегменте рынка недвижимости. И жила она во всех смыслах «в верхнем сегменте», щедро делясь предметами роскоши с сыном. Незадолго до рокового вмешательства Доброго Пастыря она согласилась подписать соглашение о софинансировании Эрика: она давала ему три миллиона долларов, и он мог стать владельцем гостевого дома премиум-класса и ресторана в винодельческом районе у озер Фингер.

Но без ее подписи сделка сорвалась. Вместо того чтобы наслаждаться элитарной жизнью ресторатора и отельера, Стоун в свои тридцать девять лет жил в поместье, которое не мог поддерживать в нормальном состоянии, и пытался зарабатывать на жизнь тем, что пек на кухне мечты, оставшейся от матушки, печенье для местных лавочек и мини-отелей.

Примерно через час Ким наконец закрыла маленькую записную книжку, с которой она сверялась, и, к удивлению Гурни, спросила, нет ли вопросов и у него.

— Есть пара вопросов, если мистер Стоун не возражает.

— Мистер Стоун? Пожалуйста, зовите меня Эриком.

— Хорошо, Эрик. Вы не знаете, у вашей матери были какие-нибудь деловые или личные контакты с кем-то из других жертв?

Он вздрогнул.

— Насколько я знаю, нет.

— У нее были враги?

— Мама не любила дураков.

— То есть?

— Не церемонилась, наступала на больные мозоли. В работе с недвижимостью, особенно на таком уровне, как у нее, очень острая конкуренция, и мама не хотела тратить время на идиотов.

— Вы помните, почему она купила «мерседес»?

— Конечно. — Стоун усмехнулся. — Он престижный. Стильный. Мощный. Быстрый. На голову лучше других. Такой же, как мама.

— За прошедшие десять лет не общались ли вы с кем-то, кто был каким-то образом связан с другими жертвами?

Стоун снова вздрогнул.

— Опять это слово. Не люблю его.

— Какое слово?

— Жертва. Я ее так не называю. Это звучит так пассивно, так беспомощно. Так не похоже на маму.

— Я сформулирую иначе. Общались ли вы с семьями…

Стоун его перебил:

— Да, поначалу общался. У нас было что-то вроде группы поддержки.

— А все семьи в ней участвовали?

— Нет. У хирурга из Уильямстауна был сын, он раз-другой пришел, а потом заявил, что ему не нужна группа по работе с горем, потому что он не горюет. Он рад, что его отца убили. Ужасный человек. Такой враждебный. Истекал ядом.

Гурни посмотрел на Ким.

— Джими Брюстер, — пояснила она.

— Это все? — спросил Стоун.

— Два последних маленьких вопроса. Упоминала ли когда-нибудь ваша мать, что кого-то боится?

— Никогда. Она была самым бесстрашным человеком на этом свете.

— Шэрон Стоун — это ее настоящее имя?

— И да и нет. Скорее да. Официально ее звали Мэри Шэрон Стоун. После оглушительного успеха «Основного инстинкта» она сменила имидж: перекрасилась из шатенки в блондинку, стала опускать имя Мэри и раскрутила свой новый образ. Мама была гениальным промоутером. Она даже думала сделать билборды со своей фотографией, где она сидит в короткой юбке, нога на ногу, как в знаменитой сцене из фильма.

Гурни кивнул Ким, что у него больше нет вопросов.

Стоун добавил с неприятной улыбкой:

— У мамы были шикарные ноги.

Через час Гурни остановился рядом с «миатой» Ким у длинного унылого одноэтажного торгового центра на окраине Мидлтауна. Бухгалтерская фирма с вывеской «Бикерс, Меллани и Пидр» располагалась между студией йоги и туристическим агентством.

Ким говорила по телефону. Гурни откинулся на сиденье и стал думать, что бы он делал, будь его фамилия Пидр. Сменил бы ее или, наоборот, носил бы всем назло? Когда фамилия нелепа, как татуировка с ослом на лбу, о чем говорит отказ ее менять? О похвальной честности или глупом упрямстве? Интересно, когда гордость становится недостатком?

Боже, зачем я забиваю себе голову этой ерундой?

Резкий стук в боковое окно и многозначительный взгляд Ким оторвали Гурни от раздумий. Он вышел из машины и прошел вслед за ней в офис.

Входная дверь вела в скромную приемную с несколькими разными стульями у стены. На кофейном столике в стиле скандинавский модерн валялось несколько истрепанных номеров журнала «Смарт-мани»[12]. Перегородка по пояс высотой отделяла эту часть холла от другой, меньшей по размеру, где напротив стены с запертой дверью стояли два пустых стола. На перегородке стоял старомодный звонок — серебряный купол с кнопкой наверху.

Ким уверенно ударила по кнопке — звук оказался на удивление громким. Через полминуты позвонила снова — ответа не последовало. И только когда она уже достала телефон, дверь в дальней стене отворилась. Вышел бледный, худой человек усталого вида. Он без интереса посмотрел на гостей.

— Мистер Меллани? — спросила Ким.

— Да, — отозвался тот тусклым бесцветным голосом.

— Я Ким Коразон.

— Да.

— Мы с вами разговаривали по телефону. Помните? Мы договорились, что я приеду записать интервью с вами.

— Да, помню.

— Хорошо. — Она несколько растерянно огляделась. — Где вам будет…

— А. Да. Можно пройти в мой кабинет. — И он снова скрылся за дверью.

Гурни открыл дверцу в перегородке и пропустил Ким вперед. И перегородка, и столы за ней были покрыты слоем пыли. Гурни и Ким прошли в кабинет — комнату без окон с большим столом красного дерева, четырьмя стульями с прямой спинкой и книжными шкафами вдоль трех стен. В шкафах стояли толстые тома, посвященные налоговым законам и правилам бухучета. Они тоже порядком запылились. Воздух в комнате был спертый.

Единственным источником света служила лампа на дальнем конце стола. Лампы дневного света на потолке были выключены. Ким, оглядев комнату в поисках места для камеры, спросила, нельзя ли включить свет.

Меллани пожал плечами и щелкнул выключателем. Свет помигал и выровнялся, тихонько жужжа. При свете стала еще заметнее бледность Меллани и темные круги у него под глазами. Он чем-то напоминал мертвеца.

Как и на кухне у Стоуна, Ким сначала установила и настроила камеры. Затем они с Гурни уселись по одну сторону стола из красного дерева, а Меллани — по другую. Ким повторила — почти слово в слово — ту речь, которую произносила у Стоуна. О том, что цель съемки — добиться искренности, естественности, простоты, что разговор должен быть больше всего похож на разговор двух друзей, свободный и непринужденный.

Меллани промолчал.

Ким сказала, что он может говорить все что хочет.

Меллани ничего не ответил, просто сидел и смотрел на нее.

Ким оглядела мрачное замкнутое пространство: включенный свет лишь усилил ощущение унылой неприветливости.

— Значит, — начала она с явной неловкостью, словно поняла, что вся инициатива будет исходить лишь от нее, — это ваш главный офис?

Меллани обдумал это утверждение.

— Единственный офис.

— А ваши партнеры? Они… тоже здесь?

— Нет. Партнеров нет.

— Я думала, эти имена… Бикерс… и…

— Это название фирмы. Она основана как партнерская. Я был главным партнером. Потом мы… наши пути разошлись. А название официально зарегистрировано. С юридической точки зрения неважно, кто тут работает. Не было сил его менять, — он говорил медленно, словно с трудом ворочая громоздкие слова. — Как женщины в разводе не меняют фамилию. Я не знаю, почему не поменял. Надо было, да? — Он явно не ожидал ответа.

Ким улыбнулась еще напряженнее. Поерзала на стуле.

— Я хотела уточнить, прежде чем мы продолжим. Мне называть вас Полом или лучше мистером Меллани?

После нескольких секунд гробового молчания он ответил еле слышно:

— Можете Полом.

— Хорошо, Пол, мы можем начинать. Как мы уже обсуждали по телефону, мы просто поговорим о том, как вы жили после смерти отца. Вы согласны?

Он снова замолк, а потом ответил:

— Конечно.

— Отлично. Итак… Как давно вы работаете бухгалтером?

— Всю жизнь.

— Я имею в виду, сколько лет?

— Лет? Как окончил колледж. Мне… сорок пять. Окончил в двадцать два. Сорок пять минус двадцать два — будет двадцать три года как я работаю бухгалтером. — Он закрыл глаза.

— Пол?

— Да?

— С вами все в порядке?

Он открыл один глаз, потом другой:

— Я согласился в этом участвовать, значит, буду участвовать, но я хотел бы закончить побыстрее. Я уже проходил через это на психотерапии. Я дам вам ответы. Просто… мне не нравится слушать вопросы. — Он вздохнул. — Я читал ваше письмо. Мы говорили по телефону… Я знаю, чего вы хотите. Вы хотите про «до и после», так? Хорошо. Расскажу про «до и после». Самую суть, как было и как стало. — И он снова тихо вздохнул.

Гурни на секунду показалось, будто они шахтеры в заваленной шахте и кислород вот-вот закончится. Это вдруг невпопад всплыло воспоминание о фильме, который он видел в детстве.

Ким нахмурилась.

— Не уверена, что я вас поняла.

Меллани повторил:

— Я уже проходил через это на терапии. — Во второй раз слова стали еще тяжелее.

— Да… и поэтому… вы…

— Поэтому я могу дать вам ответы, а вопросы задавать не нужно. Так лучше для всех. Хорошо?

— Замечательное предложение, Пол. Пожалуйста, начинайте.

Он указал на одну из камер:

— Она включена?

— Да.

Меллани снова закрыл глаза. К тому моменту, как он начал свой рассказ, у Ким подрагивали уголки губ, выдавая ее чувства.

— Не то чтобы я был счастливым человеком до этого… события. Я никогда не был счастливым человеком. Но одно время у меня была надежда. Я думаю, была. Что-то вроде надежды. Чувство, что будущее будет лучше. Но после этого… события… это чувство навсегда ушло. Картинка поблекла, все стало серым. Понимаете? Бесцветным. Когда-то мне хватало энергии делать карьеру, что-то выращивать. — Он произнес это слово, словно какой-то странный термин. — Клиенты… партнеры… движение. Больше, лучше, крупнее. А потом произошло это. — Он замолчал.

— Это? — переспросила Ким.

— Событие. — Он открыл глаза. — Как будто что-то перевалило через вершину. Не рухнуло в пропасть, а просто… — Меллани поднял руку и изобразил автомобиль, который доехал до вершины холма и медленно покатился вниз по склону. — Все пошло под откос. Пришло в упадок. Мало-помалу. Мотор заглох.

— А как у вас с семьей? — спросила Ким.

— С семьей? Кроме того, что отец погиб, а мать впала в необратимую кому?

— Простите, пожалуйста. Я неясно выразилась. Я имела в виду семейное положение: были ли вы женаты, остались ли другие родственники?

— Была жена. А потом она устала, оттого что все идет под откос.

— А дети были?

— Нет. И хорошо. А может, и наоборот. Все деньги отца достались его внукам — детям моей сестры. — Меллани улыбнулся, но это была горькая улыбка. — Знаете почему? Это забавно. Моя сестра была очень нервная, очень тревожная. У обоих ее детей биполярное расстройство, СДВГ, ОКР, чего только не было. И отец… он решил, что со мной-то все в порядке, я в семье единственный здоровый человек, а вот им необходима всяческая помощь.

— Вы общаетесь с сестрой?

— Она умерла.

— Пол. Мне так жаль.

— Давно уже. Лет пять назад. Или шесть. От рака. Может быть, умереть не так уж плохо.

— Что заставляет вас так говорить?

И вновь горькая улыбка, а за нею грусть.

— Видите? Вопросы. Опять вопросы. — Он уставился на стол, будто пытался разглядеть что-то в мутной воде. — Дело в том, что для отца деньги были очень важны. Важнее всего остального. Понимаете?

Во взгляде Ким теперь тоже была грусть.

— Да.

— Мой терапевт говорил, от того что мой отец был одержим деньгами, я и стал бухгалтером. Ведь чем занимаются бухгалтеры? Считают деньги.

— А когда он оставил все вашей сестре…

Меллани снова поднял руку. На этот раз он изобразил, как машина съезжает в глубокую долину.

— Терапия учит понимать себя, дает ясность, но это не всегда к лучшему, правда?

Это не был вопрос.

Через полчаса, когда они выбрались из унылого офиса Пола Меллани на солнечную парковку, Гурни чувствовал себя так, будто вышел на улицу из темного кинотеатра. Это был другой мир.

Ким сделала глубокий вдох.

— Ох. Там так…

— Мрачно? Бесприютно? Безрадостно?

— Просто грустно. — Она казалась потрясенной.

— Ты заметила, какие номера журналов лежат в приемной?

— Нет, а что?

— Они все очень давние, ни одного свежего. Кстати, о времени: ты ведь понимаешь, какое сейчас время года?

— Вы о чем?

— Сейчас последняя неделя марта. Меньше трех недель до пятнадцатого апреля. Все подают налоговые декларации. В это время у всех бухгалтеров жуткий аврал.

— Боже, точно. То есть у него не осталось клиентов. Или их немного. Но тогда что же он там делает?

— Хороший вопрос.

Обратная дорога в Уолнат-Кроссинг заняла у обеих машин около двух часов. Под конец солнце опустилось ниже, на грязном ветровом стекле Гурни появились тусклые блики, и он в третий или четвертый раз за неделю вспомнил, что у него закончился стеклоомыватель. Но больше, чем отсутствие стеклоомывателя, его раздражало, что теперь все приходится записывать. Если он не запишет, что надо сделать…

Звонок телефона прервал эту рефлексию. К удивлению Гурни, на экране высветилось имя Хардвика.

— Да, Джек?

— Первый вопрос простой. Но не думай, что это уменьшит твой долг.

Гурни стал вспоминать, как именно он формулировал просьбу.

— Первый вопрос — это про Миза-Монтегю?

— Точняк, мой друг, и боле о нем известно днесь.

— Чего?

— Ну днесь. Теперь. Так говорил Шекспир. Когда хотел сказать «теперь», говорил «днесь». Это я расширяю словарный запас, чтоб не зазорно было общаться с такими умножопыми, как ты.

— Здо́рово, Джек. Я тобой горжусь.

— Короче, это первый заход. Может, потом еще что будет. Родился наш индивидуум двадцать восьмого марта восемьдесят девятого, в больнице Святого Луки в Нью-Йорке.

— Хм.

— Что значит «хм»?

— Значит, послезавтра ему исполнится двадцать один.

— Ну и чё с того?

— Просто интересно. Давай дальше.

— В свидетельстве о рождении отец не указан. Кроме того, от маленького Роберта отказалась мать, которую по странному стечению обстоятельств звали Мари Монтегю.

— Значит, маленький Роберт действительно был Монтегю, прежде чем стать Мизом. Очень интересно.

— Щас будет интереснее. Его почти сразу усыновили известные в Питтсбурге люди: Гордон и Сесилия Миз. Гордон был адски богат. Бывает. Получил в наследство угольные шахты в Аппалачах. И угадай что.

— Судя по твоему оживлению, что-то ужасное.

— В возрасте двенадцати лет Роберта изъяла у Мизов служба опеки.

— Тебе удалось выяснить почему?

— Нет. Уж поверь, это очень засекреченная папка.

— Почему я не удивлен? А что было потом?

— Мерзкая история. То и дело менял приемные семьи. Никто не хотел держать его больше полугода. Трудный юноша. Ему выписывали всякие таблетки от генерализованного тревожного расстройства, пограничного расстройства личности, расстройства прерывистой вспыльчивости — мне больше всего последнее нравится.

— Я так понимаю, не надо спрашивать, как ты получил…

— Правильно. Не надо. В сухом остатке мы имеем психически крайне неустойчивого мальчика. Плохой контакт с реальностью и большие проблемы с контролем над гневом.

— И как же этот образчик душевного здоровья…

— Оказался в университете? Очень просто. В гуще этой разболтанной психики скрывается запредельное ай-кью. А запредельное ай-кью плюс социально неблагополучное детство плюс финансы на нуле — это волшебная формула стипендии. Поступив в университет, Роберт преуспел в актерском мастерстве и заработал разные оценки, от приличных до отвратных, по другим предметам. Говорят, он прирожденный актер. Красив, как кинозвезда, очень артистичен, где надо включает обаяние, хотя вообще-то скрытен. Недавно поменял фамилию обратно, с Миза на Монтегю. Несколько месяцев, как ты знаешь, сожительствовал с крошкой Кимми. Похоже, ничем хорошим это не кончилось. Сейчас живет один в съемной трешке в общем викторианском доме на тихой улочке в Сиракьюсе. Источники средств на съемную квартиру, машину и другие внеуниверситетские расходы неизвестны.

— Он где-то работает?

— Про это ничего не понятно. Пока вот так. Если еще какое дерьмо всплывет, я тебе его подкину.

— Я перед тобой в долгу.

— Вот именно.

Сознание Гурни было настолько переполнено разрозненными фактами, что, когда вечером за кофе Мадлен сказала, какой красивый был закат час назад, он никакого заката не вспомнил. Вместо заката у него перед глазами были неутешительные образы — люди, события…

Пекарь, похожий на Шалтая-Болтая и не желающий называть жертвой свою всемогущую мать. Мать, которая «не церемонилась, наступала на больные мозоли». Гурни гадал: знает ли пекарь про мамино ухо на кусте сумаха, про оторванную мочку с бриллиантовой сережкой?

Пол Меллани — человек, чей отец отдал все свои деньги, а значит, и всю свою любовь другим. Человек, для которого работа потеряла смысл, жизнь потускнела, человек, чьи мысли безрадостны и унылы, чья речь, манеры, безжизненный офис — как записка самоубийцы.

Боже… а вдруг…

Мадлен, сидевшая напротив, смотрела на него.

— Что случилось?

— Я просто подумал об одном человеке, у которого мы с Ким были сегодня.

— Расскажи.

— Я пытаюсь вспомнить, что он говорил. Он казался… совсем в депрессии.

Взгляд Мадлен стал внимательней.

— Что он говорил?

— Я как раз пытаюсь вспомнить. С ходу вспоминается одна фраза. До этого он сказал, что у него умерла сестра. А потом добавил: «Умереть не так уж плохо». Что-то в этом роде.

— Более прямо он не говорил? Не говорил ни о каких намерениях?

— Нет. Просто… ощущение тяжести… будто нет… не знаю.

Мадлен словно бы ощутила боль.

— Тот пациент у вас в клинике, который покончил с собой, — он говорил прямо?..

— Нет, конечно, нет, иначе его перевели бы в психиатрию. Но в нем определенно была эта… тяжесть. Мрачность, безнадежность.

Гурни вздохнул:

— К сожалению, не важно, что мы думаем о чужих намерениях. Важно только, что о своих намерениях говорят они сами. — Он нахмурился. — Но я хочу кое-что выяснить. Ради собственного спокойствия.

Он взял с буфета телефон и набрал номер Хардвика. Абонент не отвечал. Гурни оставил сообщение:

— Джек, я хочу увеличить свой неоплатный долг и опять попросить тебя о крохотной услуге. В округе Орандж есть один бухгалтер по имени Пол Меллани. Приходится сыном Бруно Меллани, первой жертве Доброго Пастыря. Надо бы узнать, не оформлено ли на него оружие. Я о нем беспокоюсь и хочу понять, стоит ли бить тревогу. Спасибо.

Он снова сел за стол и машинально положил в кофе третью ложку сахара.

— Чем слаще, тем лучше? — улыбнулась Мадлен.

Он пожал плечами, медленно помешивая кофе.

Мадлен слегка склонила голову набок и посмотрела на него тем взглядом, который раньше его настораживал, а в последние годы стал нравиться — не потому, что он понимал, о чем она думает и к каким выводам приходит, а потому, что считал этот взгляд выражением ее любви. Спрашивать, о чем она думает, было так же бессмысленно, как просить ее дать определение их отношениям. Тому, что делает отношения драгоценными, никогда нельзя дать определения.

Обхватив кружку ладонями, Мадлен поднесла ее к губам, отхлебнула, аккуратно поставила на стол.

— Ты… ты не хочешь рассказать поподробнее, что у вас там происходит?

Почему-то этот вопрос его удивил:

— Ты правда хочешь знать?

— Конечно.

— Там много всего.

— Я слушаю.

— Хорошо. Но помни, ты сама попросила. Он откинулся на стуле и следующие двадцать пять минут проговорил почти без перерыва. Он рассказал обо всем подряд — от показательной стрельбы Роберты Роткер до скелета на воротах у Макса Клинтера, — не пытаясь расположить факты в какой-либо последовательности, отделить важное от неважного и отредактировать свой рассказ. Он говорил и сам дивился, с каким количеством необычных характеров, странных совпадений, зловещих загадок столкнулся за эти дни.

— Ну и наконец, — заключил он, — не будем забывать про амбар.

— Да, про амбар. — Интонации Мадлен стали жестче. — Ты думаешь, этот поджог связан со всем остальным?

— Думаю, да.

— И какой у тебя план?

Неприятный вопрос: он заставлял Гурни признать, что ничего, даже отдаленно похожего на план, у него не было.

— Пошуровать в потемках палкой, может, кто подаст голос, — сказал он. — Ну и может поджечь священную корову.

— А можно объяснить по-человечески?

— Я хочу выяснить, есть ли у кого-нибудь в силовых структурах серьезные факты или священная версия дела Доброго Пастыря и впрямь так хрупка, как кажется.

— И поэтому ты завтра встречаешься с Трауром?

— Да. С агентом Траутом. В его избушке в Адирондакских горах. На озере Сорроу.

Тут в дом через боковую дверь вошли Кайл и Ким. За ними хлынул поток холодного воздуха.

Глава 28Темнее, глубже, холоднее

Следующим утром на рассвете Гурни сидел за столом и пил свой первый кофе. Он глядел через стекло французской двери: по краю каменной террасы полз паук-сенокосец и тащил уховертку. Уховертка пыталась сопротивляться.

Гурни хотел было вмешаться, но понял, что движет им вовсе не доброта и не сострадание. Ему просто хотелось не видеть этой борьбы.

— Что такое? — услышал он голос Мадлен.

Он вздрогнул и обернулся: она стояла рядом с ним, в розовой футболке и зеленых полосатых шортах, только из душа.

— Созерцаю ужасы природы, — сказал Гурни.

Мадлен поглядела в окно на небо на востоке.

— Будет хороший день.

Гурни кивнул, хотя на самом деле ее не слышал. Его занимала другая мысль:

— Вчера вечером Кайл вроде сказал, что собирается утром обратно на Манхэттен. Ты не помнишь, он не говорил, во сколько уезжает?

— Они уехали час назад.

— Что?

— Они уехали час назад. Ты крепко спал. Они не захотели тебя будить.

— Они?

Мадлен поглядела на него: она явно была удивлена его удивлением.

— Ким сегодня днем надо быть в городе, чтобы снять интервью для «Осиротевших». Кайл уговорил ее поехать с ним утром, чтобы вместе провести день. Похоже, особо уговаривать и не пришлось. Думаю, она планирует остаться у него на ночь. Не могу поверить, что ты не видел, к чему идет.

— Может, и видел. Но не так быстро.

Мадлен встала и налила себе кофе из кофеварки.

— Тебя это тревожит?

— Меня тревожит неизвестность. Тревожат сюрпризы.

Мадлен отхлебнула кофе и вернулась к столу:

— К сожалению, жизнь полна сюрпризов.

— Я уже понял.

Мадлен стояла около стола и смотрела сквозь дальнее окно на все расширяющуюся полосу света над горами.

— Тебя тревожит Ким?

— Отчасти. Мне непонятна эта история с Робби Мизом. Этот малый явно неадекватен, а она стала с ним жить. Что-то тут не так.

— Я согласна, но, возможно, причина не та, о которой ты думаешь. Многих людей, особенно женщин, притягивают нездоровые личности. Чем менее здоровые, тем сильнее притягивают. Они связываются с преступниками, с наркоманами. Им нужно кому-то помогать. Для отношений это фундамент хуже некуда, но так часто бывает. Я каждый день вижу это в клинике. Возможно, именно так было и у Ким с Робби Мизом, пока она не нашла в себе сил и душевного здоровья и не порвала с ним.

Захватив листок с подробным описанием дороги, Гурни вскоре после рассвета отправился на озеро Сорроу. Путь по предгорью Катскилла, по холмистым фермерским полям округа Скохэри, вверх в Адирондакские горы пробудил неприятные воспоминания. Лет в двенадцать он отдыхал с мамой на озере Брант. Мама тогда переживала острое отчуждение в отношениях с отцом и из-за этого была жалкой, тревожной, прилипчивой. Даже теперь, почти сорок лет спустя, Гурни с содроганием вспоминал об этих каникулах.

Чем дальше Гурни ехал, тем круче становились склоны, долины — у́же, тени — гуще. Если верить инструкциям, которые дал ему ассистент Траута, последней дорогой с названием должен был быть отрог Шаттер. После этого в лабиринте лесовозных дорог и поворотов он мог полагаться только на точность одометра. Лес входил в состав огромных частных владений, в нем стояло лишь несколько летних домов — ни магазинов, ни заправок, ни людей и очень плохая мобильная связь.

Система полного привода «аутбэка» едва справлялась со здешней местностью. После пятого поворота, который, согласно указаниям, должен был привести прямо к дому Траута, Гурни оказался на небольшой поляне.

Он вышел из машины и обошел поляну по периметру. Дальше в лес вели четыре ухабистые тропы, но было совершенно непонятно, какую выбрать. На часах было 8:58 — всего две минуты до назначенного времени встречи.

Гурни был уверен, что в точности следовал всем инструкциям, и почти уверен, что человек, показавшийся по телефону таким скрупулезным, вряд ли ошибся. Здесь могло быть несколько объяснений, но вероятным казалось только одно.

Гурни вернулся в машину, приоткрыл боковое окно, чтобы впустить свежий воздух, откинул спинку сиденья, насколько было возможно, лег и закрыл глаза. То и дело он смотрел на часы. В 9:15 послышался шум мотора. Кто-то остановился неподалеку.

Как и ожидал Гурни, в окно постучали, тогда он открыл глаза, зевнул, поднял сиденье и еще больше открыл окно. Рядом с машиной стоял подтянутый, строгого вида человек с жестким взглядом карих глаз и коротко стриженными черными волосами.

— Вы Дэвид Гурни?

— А вы ждете кого-то еще?

— Придется оставить машину здесь, мы поедем на мотовездеходе. — Он указал рукой на «кавасаки-MULE» в камуфляжной раскраске.

— Вы не предупредили об этом по телефону.

У незнакомца дрогнули веки. Возможно, он не ожидал, что его так легко узнают по голосу.

— В настоящее время напрямую проехать невозможно.

Гурни улыбнулся. Он прошел к мотогрузовичку и сел на пассажирское сиденье.

— Знаете, что бы я делал, если бы жил в таком месте? Я бы нет-нет да и играл с гостями в забавную игру. Заставлял бы их думать, что они заблудились, может быть, пропустили поворот, смотрел, запаникуют ли они: еще бы, в такой глуши, где мобильный не ловит. Ведь если они испугались по дороге сюда, то не найдут и дороги обратно, правда? Всегда забавно наблюдать, кто паникует, а кто нет. Понимаете, о чем я?

У провожатого напряглась челюсть:

— Не особо.

— Ну разумеется. Как вы можете понять? Чтобы оценить по достоинству мою идею, надо быть настоящим самодуром.

Через три минуты и полмили тряски по каменистым спускам и подъемам — водитель не отрывал сердитого взгляда от коварной дороги — они остановились перед сетчатым забором с раздвижными воротами, которые открылись при их приближении.

За воротами тропа скрылась под толстым слоем сосновой хвои. Внезапно за деревьями показалась «хижина». Это было двухэтажное строение, что-то вроде видоизмененного швейцарского шале — так часто строили в Адирондакских горах. Бревенчатый дом в сельском стиле, с углубленными верандами, зелеными дверями, наличниками на окнах и зеленой гонтовой кровлей. Фасад был такой темный, а крыльцо настолько затенено, что только когда мотовездеход затормозил у крыльца, Гурни увидел агента Траута, по крайней мере так он решил. Тот стоял ровно посередине мрачного крыльца, широко расставив ноги. На коротком черном поводке он держал большого добермана. Случайно так получилось или нарочно, но эта властная поза и грозная сторожевая собака вызвали у Гурни ассоциацию с начальником колонии.

— Добро пожаловать на озеро Сорроу. — Голос, безэмоциональный и сухой, не выражал никакого гостеприимства. — Я Мэттью Траут.

Редкие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь густые сосновые кроны, были далеки и тонки, как сосульки. В воздухе царил аромат хвои. Из хозяйственного строения справа от дома доносился низкий несмолкающий гул двигателя внутреннего сгорания — вероятно, там работал электрогенератор.

— Славное место.

— Да. Заходите, пожалуйста. — Траут что-то коротко скомандовал доберману, тот развернулся и вместе с хозяином вошел в дом перед Гурни.

Парадная дверь вела прямо в просторную гостиную с массивным каменным очагом. В центре грубо обструганной каминной полки красовалось чучело хищной птицы с гневными желтыми глазами и огромными когтями, а по бокам — две рыси, готовые к прыжку.

— Они возвращаются, — многозначительно сказал Траут. — Каждую неделю их видят в горах.

Гурни следил за его взглядом.

— Рыси?

— Удивительные животные. Девяносто фунтов мускулов. Когти как бритвы. — Траут смотрел на чучела этих зверюг, и глаза его горели от восхищения.

Он невысок, заметил про себя Гурни, самое большее пять футов пять дюймов, но у него мощные плечи — видно, что занимается бодибилдингом.

Траут нагнулся и отстегнул поводок у добермана. Гортанно что-то скомандовал — и собака скрылась от глаз за кожаным диваном, на который Траут предложил сесть Гурни. Гурни немедля сел. Все эти попытки его запугать были совсем явными и глупыми, но он гадал, что будет дальше.

— Надеюсь, вы понимаете, что это все совершенно неформально, — произнес Траут.

— Совершенно ненормально? — Гурни притворился, что не расслышал.

— Нет. Неформально. Это неофициальная встреча.

— Простите. У меня в ушах звенит. Словил пулю в голову.

— Я слышал. — Траут помолчал и с подозрением стал разглядывать голову Гурни, как разглядывают дыню при покупке. — Как вы себя чувствуете?

— Кто вам сказал?

— Сказал что?

— О моем ранении. Вы сказали, что слышали о нем.

В кармане у Траута тихо зазвонил телефон. Он достал его и посмотрел на экран. Потом нахмурился — вероятно, увидев номер звонившего. Несколько секунд он раздумывал, затем нажал «ответить»

— Траут, слушаю. Вы где? — Пока он слушал ответ, челюсть его несколько раз напрягалась. — Тогда совсем до скорого. — Он оборвал связь и положил телефон в карман.

— Вот и ответ.

— Человек, который рассказал вам про мою рану, скоро придет сюда?

— Вот именно.

Гурни улыбнулся.

— Надо же. Не думал, что она работает по воскресеньям.

Ответом ему были молчание и удивленное моргание. Потом Траут откашлялся:

— Как я только что сказал, наш междусобойчик проходит в сугубо неформальной обстановке. Я решил встретиться с вами по трем причинам. Во-первых, потому что вы попросили доктора Холденфилд устроить встречу. Во-вторых, потому что я счел уместным отдать дань вежливости бывшему сотруднику полиции. В-третьих, потому что я надеюсь, что наша неформальная встреча рассеет все недоразумения касательно того, кто уполномочен расследовать дело Доброго Пастыря и кто за это расследование отвечает. Благие намерения иногда оборачиваются препятствованием правосудию. Вы будете поражены, узнав, как широко в министерстве юстиции толкуют эту статью.

Траут покачал головой, словно сетуя на бюрократов-прокуроров, которые того и гляди свалятся на голову Гурни.

Гурни расплылся в широкой, понимающей улыбке.

— Поверьте, Мэтт, я на сто процентов с вами согласен. От недомолвок одни проблемы. Я за полную открытость. Карты на стол. Распахнуть кимоно. Чтоб ни секретов, ни вранья, ни пустого трепа.

— Хорошо, — но прохладный тон Траута явно противоречил содержанию его слов. — Прошу меня извинить, я должен отойти. Это ненадолго. — И он вышел из комнаты через дверь слева от камина.

Доберман издал тихий, рокочущий рык.

Гурни откинулся на спинку дивана, прикрыл глаза и стал обдумывать план игры.

Через пятнадцать минут Траут вернулся в сопровождении Ребекки Холденфилд. Казалось, она совсем не огорчена и не возмущена тем, что ей испортили выходные. Напротив, вид у нее был очень заинтересованный и энергичный.

Траут улыбнулся, и впервые в его улыбке Гурни увидел почти радушие.

— Я попросил доктора Холденфилд участвовать в нашей встрече. Я верю, что вместе мы сумеем разрешить странные сомнения, которые, кажется, у вас возникли, и закрыть эту тему. Я хочу, чтобы вы хорошо понимали, мистер Гурни, что это чрезвычайно необычное совещание. Также я пригласил Дейкера. Еще одна пара ушей, еще одна точка зрения не повредит.

Словно по команде в двери у камина возник ассистент Траута — и остался стоять, в то время как Траут и Холденфилд уселись в кожаные кресла напротив Гурни.

— Что ж, — сказал Траут, — перейдем сразу к тому, что вас так беспокоит в связи с делом Доброго Пастыря. Чем быстрее мы разберемся с этими сомнениями, тем быстрее разойдемся по домам. — И он подал Гурни знак начинать.

— Я хотел бы начать с вопроса. Сталкивались ли вы в ходе следствия с какими-либо фактами, которые противоречили вашей основной версии? С мелкими вопросами, ответа на которые не могли найти?

— Пожалуйста, конкретнее.

— Обсуждалась ли потребность преступника в очках ночного видения?

Траут нахмурился.

— Вы о чем?

— Или такой нелепый выбор оружия? И количество пистолетов? И как именно преступник от них избавлялся?

Хотя Траут и старался казаться бесстрастным, по взгляду его видно было, что он обеспокоен и что-то просчитывает в уме.

Гурни продолжал:

— Кроме того, мы наблюдаем поразительное противоречие: на деле преступник избегает риска, а позиционирует себя как фанатик. И еще одно противоречие — между идеально логичным планом убийства и совершенно нелогичным мотивом.

— Практически любой теракт, совершенный смертником, полон тех же противоречий, — Траут пренебрежительно махнул рукой.

— Сам теракт — возможно, но не мотивы его участников. Человек на самой верхушке, преследующий свои политические цели, стратег, который выбирает мишень и составляет план атаки, вербовщик, инструктор, координатор на месте, смертник, который добровольно себя взрывает, — они могут работать как одна команда, но каждый играет свою роль. Результат их взаимодействия может быть совершенно безумным, нелогичным, но каждый ее участник вполне последователен и понятен.

Траут покачал головой.

— Не вижу смысла в этих рассуждениях.

Дейкер в дверях зевнул.

— Смысл тут очевиден. Ни один Усама бен Ладен в мире сам не сядет в кабину пилота, чтобы врезаться в небоскреб. Психологические мотивы одного участника теракта отличаются от психологических мотивов другого. Либо так называемый Добрый Пастырь — это не один человек, либо ваши выводы о его мотивах и структуре личности ошибочны.

Траут громко вздохнул.

— Очень интересно. Но знаете, что интереснее всего? Ваше замечание про пистолет — или пистолеты. Это значит, что у вас был доступ к засекреченной информации. — Он откинулся в кресле и задумчиво подпер руками подбородок. — А значит, будут проблемы. И у вас, раз вы владеете секретными сведениями, и у того, кто вам их выдал, — возможно, его карьера окончена. Позвольте спросить прямо. Располагаете ли вы какой-либо иной информацией из секретных государственных источников, по данному или какому-либо иному делу?

— Господи, Траут, что за глупости.

У Траута напряглись мышцы шеи, но он ничего не сказал.

Гурни продолжал:

— Я пришел сюда, чтобы обсудить возможную серьезнейшую ошибку в серьезнейшем деле об убийствах. Вы хотите вместо этого устроить свару по поводу предполагаемого нарушения формальностей?

Холденфид подняла правую руку, как инспектор дорожного движения.

— У меня предложение. Давайте сбавим обороты? Мы здесь для того, чтобы обсуждать факты, улики, разумные интерпретации этих фактов. Но пока нам мешает эмоциональный компонент. Может быть, нам следует…

— Вы совершенно правы, — сказал Траут с натянутой улыбкой. — Думаю, мы должны дать мистеру Гурни — Дэйву — высказаться, выложить на стол все факты. Если с нашей интерпретацией существующих фактов что-то не так, давайте разбираться. Дэйв? Я уверен, вам есть что сказать. Продолжайте, пожалуйста.

Желание Траута уличить его в преступном доступе к украденным материалам было столь явным, что Гурни чуть не рассмеялся ему в лицо. Затем Траут добавил:

— Возможно, все последние десять лет я слишком плотно занимался этим делом. А у вас незамыленный взгляд. Что, по-вашему, я упустил?

— Как насчет того обстоятельства, что вы построили очень большую гипотезу на очень скудных фактах?

— Именно этим и отличается искусство построения следственной версии.

— А также бред шизофреника.

— Дэйв, — Холденфилд предостерегающе подняла руку.

— Прошу прощения. Но я боюсь, как бы дело, вошедшее в анналы судебной психологии, не оказалось огромным мыльным пузырем. Манифест, детали убийств, профиль преступника, медийный миф, народная интерпретация, академические теории — все это льет воду на одну мельницу, дополняет одну и ту же историю, шлифует ее, превращая в незыблемую истину. Беда лишь в том, что эта незыблемая истина не подкрепляется серьезными фактами.

— Кроме, разумеется, — резко сказала Холденфилд, — двух первых пунктов, о которых вы упомянули. Манифест и детали убийств — куда уж серьезнее.

— Но что, если детали преступлений и манифест были продуманы таким образом, чтобы подкреплять друг друга? Что, если убийца вдвое умнее, чем о нем думают? Что, если все эти десять лет он до колик смеялся над агентом Траутом и его командой?

Взгляд Траута стал жестче:

— Вы сказали, что читали профиль?

Гурни усмехнулся:

— По-вашему, это доказывает, что я имел доступ к вашим драгоценным данным? Но я этого не говорил. Я упомянул профиль, но я не сказал, что его читал. Позвольте мне немного пофантазировать. Бьюсь об заклад, профиль пытается объяснить, как преступник может вести себя одновременно рационально и иррационально, взвешенно и безумно, как атеист и как проповедник. Я недалек от истины?

Траут испустил нетерпеливый вздох:

— Не буду комментировать.

— Беда в том, что вы решили, будто в манифесте преступник излагает свои подлинные мысли, потому что он подтверждает ваши предположения. Манифест подтвердил ваши собственные гипотезы. И вам никогда не приходило в голову, что манифест — это розыгрыш, что вас дурачат. Добрый Пастырь уверял вас, будто ваши выводы верны. И вы, конечно же, ему поверили.

Траут покачал головой, понапрасну силясь изобразить огорчение.

— Боюсь, что мы с вами по разные стороны баррикад. А я, зная о вашем прошлом, думал, что мы на одной стороне.

— Как мило. Вот только далековато от реальности.

И снова грустное покачивание головой.

— В деле Доброго Пастыря ФБР преследовало одну цель — как и во всех делах, и такую цель должен преследовать каждый честный сотрудник правоохранительных органов в любом расследовании — узнать правду. Если мы верны ценностям своей профессии, мы должны быть на одной стороне.

— Вы в это верите?

— Это основа нашей профессии.

— Послушайте, Траут, я в органах так же долго, как и вы, а то и дольше. Вы сейчас говорите с копом, а не с членом, прости господи, «Ротари-клуба». Разумеется, цель расследования — узнать правду. Если только не появляется какой-нибудь другой цели. В большинстве случаев правды мы так и не узнаем. Если очень повезет, то приходим к удовлетворительным выводам. К правдоподобной гипотезе. Которая может убедить людей. И вы, черт побери, прекрасно знаете, как устроена полицейская система: в реальности поиск правды и справедливости не вознаграждается. Вознаграждаются удовлетворительные выводы. В душе отдельно взятый коп может сколько угодно стремиться к правде. Но наградят его, если он сумеет объяснить факты. Передайте окружному прокурору преступника, лучше вместе со связным рассказом о составе преступления и мотивах, а еще лучше с подписанным признанием в убийстве — вот чего ждут от копов. — Траут закатил глаза, потом посмотрел на часы. — Главное, — Гурни подался вперед, — у вас есть связный рассказ. В каком-то смысле, есть даже подписанное признание — манифест. Конечно, не обошлось без ложки дегтя: преступник-то ускользнул. Ну да что с того. У вас есть его профиль. Есть его подробная декларация о намерениях. Есть шесть убийств, детали которых согласуются с тем, что вы и ваш отдел изучения поведения знаете о Добром Пастыре. Хорошая работа, логичные выводы. Связно, профессионально, обоснованно.

— Что же именно вас в этом не устраивает?

— Если только у вас нет улик, которых вы не раскрывали, все ваши выводы основаны на домыслах. Впрочем, я надеюсь, что неправ. Скажите, ведь у вас в архивах есть неизвестные никому материалы?

— Это полная бессмыслица, Гурни. И у меня нет времени. С вашего позволения…

— Задайте себе два вопроса, Траут. Во-первых, какую гипотезу вы бы выдвинули, если бы не было никакого манифеста? Во-вторых, а что, если каждое слово в этом драгоценном документе — чушь собачья?

— Уверен, это очень интересные вопросы. Позвольте и мне напоследок кое-что у вас спросить. — Он снова поднес руки к подбородку — профессорский жест. — Учитывая, что ни ваша должность, ни иные обстоятельства не дают вам никаких полномочий на участие в расследовании, что вам могут принести эти злобные разглагольствования, помимо неприятностей?

Быть может, дело было в угрожающем взгляде Траута. Или в ухмылке на губах Дейкера, опершегося о дверной косяк. Или в напоминании о том, что у самого Гурни больше нет полицейского значка. Как бы то ни было, Гурни внезапно сказал то, чего говорить не собирался.

— Возможно, я буду вынужден принять предложение, которое до сих пор не рассматривал всерьез. Предложение о сотрудничестве от телеканала РАМ. Они хотят сделать со мной передачу.

— С вами?

— Да. Или вдохновляясь моим образом. Посмотрели мою статистику арестов.

Траут с любопытством покосился на Дейкера. Тот пожал плечами, но ничего не сказал.

— Похоже, их очень впечатлил тот факт, что у меня самый высокий процент раскрытых убийств за всю историю полиции Нью-Йорка. — Траут открыл было рот, но тут же закрыл. — Они хотят, чтобы я рассказывал о знаменитых нераскрытых делах и говорил, где, по моему мнению, следствие ошиблось. Начать хотели с дела Доброго Пастыря. И назвать программу «Лишенные правосудия». Броское название, а?

Траут посмотрел долгим взглядом на свои сцепленные пальцы, затем снова печально покачал головой.

— Все это еще раз возвращает нас к вопросу об утечке данных, незаконном доступе к материалам, разглашении конфиденциальной информации, грубом нарушении правил, нарушении федеральных законов и законов штата. Это сулит множество серьезных неприятностей.

— Невелика цена. В конце концов, как вы сказали, главное — правосудие. Или что там, правда? Что-то подобное, да?

Траут смерил его холодным взглядом и неторопливо повторил, чеканя слова:

— Множество… серьезных… неприятностей. — Он перевел взгляд на диких кошек на каминной полке. — Цена немалая. Не хотел бы оказаться на вашем месте. Особенно сейчас. Когда вам надо разбираться с этим поджогом.

— Простите?

— Я слышал про ваш амбар.

— Как это связано с темой нашего разговора?

— Просто еще одна проблема в вашей жизни. Еще одна неприятность. — Траут опять демонстративно посмотрел на часы. — У меня уже совсем нет времени. — Он встал.

Гурни встал вслед за ним. Встала и Холденфилд.

Рот Траута расплылся в пресной улыбке:

— Еще раз спасибо, мистер Гурни, что поделились с нами своими опасениями. Дейкер проводит вас до вашей машины. — Он повернулся к Холденфилд. — Не могли бы вы остаться на пару минут? Надо кое-что с вами обсудить.

— Конечно, — она встала между Траутом и Гурни и протянула руку. — Рада была тебя видеть. Надеюсь, ты потом расскажешь мне подробнее о происшествии с амбаром. Я ничего не знала.

Пожимая ее руку, Гурни почувствовал, как к ладони его прижалась свернутая бумажка. Он взял ее и незаметно спрятал.

Дейкер в это время наблюдал за ним, но, похоже, ничего не заметил. Он показал на парадную дверь:

— Нам пора.

Гурни достал записку из кармана, лишь когда сел в машину и завел мотор, а «кавасаки» Дейкера исчез в лесу.

Записка была размером всего два дюйма. В ней было всего одно предложение: «Жди меня в Бранвиле в „Орлином гнезде“».

Гурни ни разу не был в «Орлином гнезде». Он слышал, что это новый ресторан — еще одно творение местного натужного возрождения, еще одна попытка сделать из захолустной трущобы прелестную деревушку. Расположен он был довольно удобно — по дороге.

Главная улица Бранвиля пролегала по дну долины, рядом с живописной рекой. Ей одной поселок и был обязан каким-никаким шармом, равно как и разрушительными наводнениями. Дорога, соединявшая Бранвиль с автострадой, петляя, спускалась по холмам и соединялась с главной улицей совсем недалеко от «Орлиного гнезда». Хотя был почти полдень, только один из дюжины столов был занят. Гурни сел за столик для двоих у окна с эркером, выходившего на улицу, и заказал — что было для него необычно — «кровавую Мэри». И даже несколько минут спустя, когда официантка ее принесла, он все еще удивлялся своему выбору.

Заведение не поскупилось, дали большой стакан. И вкус был таким, как Гурни и хотел. Он удовлетворенно улыбнулся — тоже редкость в последние месяцы. Затем стал медленно пить и к двенадцати пятнадцати осушил стакан.

В 12:16 в ресторан вошла Ребекка и тут же села к нему за столик.

— Надеюсь, ты не очень долго ждал. — Она улыбнулась, но от этого стало еще заметнее, как напряжены уголки рта. Вся на взводе, все под контролем.

— Всего несколько минут.

Она, по своему обыкновению, невозмутимо и оценивающе оглядела помещение.

— Что ты заказал?

– «Кровавую Мэри».

— Отлично. — Она обернулась и жестами подозвала молоденькую официантку.

Когда девушка подошла и принесла меню, Холденфилд смерила ее скептическим взглядом.

— Вам по возрасту уже можно подавать спиртные напитки?

— Мне двадцать три, — заявила девушка, явно озадаченная этим вопросом и расстроенная своим возрастом.

— Так много? — отозвалась Холденфилд, но иронии ее никто не оценил. — Мне, пожалуйста, «кровавую Мэри». — Она вопросительно посмотрела на Гурни, указывая на его стакан.

— Мне больше не надо.

Официантка удалилась.

Как обычно, Холденфилд не стала терять времени и сразу перешла к делу.

— Почему ты так агрессивно ведешь себя с нашими друзьями из ФБР? И к чему все это было: про очки ночного видения, про то, как он избавлялся от пистолетов, про неувязки в профиле?

— Я хотел вывести его из равновесия.

— А получилось, будто двинул локтем по лицу.

— Я немного раздражен.

— И в чем же, по-твоему, причина этого раздражения?

— Меня уже задолбало это объяснять.

— Ну уж ради меня.

— Вы носитесь с этим манифестом, как с сакральным текстом. А он не сакральный. Это все поза. Поступки важнее слов. Поведение этого убийцы крайне рационально, очень и очень взвешенно. План выдает человека терпеливого и прагматичного. А манифест — другое дело. Это выдумка, попытка сконструировать персонаж и его мотивацию, чтобы вы с дружками в своем отделе все это анализировали и состряпали по-студенчески наивный профиль.

— Слушай, Дэвид…

— Секунду, я уж продолжу ради тебя. Вымысел зажил своей жизнью. Всем этот манифест пригодился. Пошли бесчисленные статьи в «Американском вестнике теоретической хрени». И никто не может выйти из игры. Вы отчаянно вкладываетесь в строительство карточного домика. Если он развалится, развалятся и ваши карьеры.

— Ты закончил?

— Ты просила меня объяснить мое раздражение.

Холденфилд подалась вперед и тихо произнесла:

— Дэвид, я думаю, это не я тут в отчаянии…

Тут она замолчала и выпрямилась — официантка принесла «кровавую Мэри». Когда она ушла, Холденфилд продолжила:

— Мы вместе работали. Ты всегда оказывался самым спокойным, самым здравомыслящим человеком в команде. Тот Дэйв Гурни, которого я помню, не стал бы угрожать старшему агенту ФБР. Не заявил бы, что мое профессиональное мнение — чушь собачья. Не стал бы обвинять меня в тупости и нечестности. Я гадаю, почему на самом деле ты так себя ведешь. По правде говоря, за нового Дэйва Гурни я беспокоюсь.

— Правда? Ты думаешь, пуля, попав в голову, отшибла мне логику?

— Я сказала лишь, что на твой мыслительный процесс сильнее, чем раньше, влияют эмоции. Ты со мной не согласен?

— Я не согласен с тем, что ты обсуждаешь мой мыслительный процесс, тогда как настоящая проблема в другом. Ты и твои коллеги поставили свою подпись под кучкой дерьма, благодаря чему серийный убийца так и не пойман.

— Красноречиво, Дэйв. Знаешь, кто так же красноречиво говорит об этом деле? Макс Клинтер.

— Это что ли была страшная критика?

Холденфилд отхлебнула из стакана:

— Просто пришло в голову. Свободная ассоциация. Так много общего. Вы оба серьезно ранены, оба не меньше месяца были прикованы к постели, оба очень недоверчивы к окружающим, оба уже не служите в полиции, оба одержимы идеей, что официальная версия в деле о Добром Пастыре неверна, оба прирожденные охотники и не терпите, чтобы вас отодвигали на обочину. — Она сделала еще один глоток. — Тебе не ставили посттравматическое стрессовое расстройство?

Гурни поглядел на нее. Вопрос поразил его, хотя после сравнения с Клинтером этого можно было ожидать.

— Так вот зачем ты здесь? Ставишь галочки в диагностической анкете? Значит, вы с Траутом обсуждали мое психическое здоровье?

Холденфилд тоже посмотрела на него долгим взглядом.

— Я никогда не видела от тебя такой враждебности.

— Скажи мне вот что. Почему ты решила сейчас со мной встретиться?

Она поморгала, обвела взглядом стол, сделала глубокий вдох, потом медленный выдох.

— Из-за нашего телефонного разговора. Он меня встревожил. Если честно, я о тебе беспокоюсь. — И она приложилась к «кровавой Мэри», выпив больше половины стакана. Когда их глаза снова встретились, Холденфилд тихо заговорила: — Когда в человека попадает пуля — это шок. Наша психика все время заново переживает этот момент, эту угрозу, это потрясение. У нас возникают естественные реакции — страх и гнев. Большинство мужчин предпочтут скорее рассердиться, чем испугаться. Выражать гнев им легче. Я думаю, что когда ты обнаружил свою уязвимость, понял, что ты не идеален, не супермен… тебя переполнила ярость. А то, как медленно идет выздоровление, эту ярость усиливает.

Стоило ли верить в неподдельную искренность этого проницательного психолога? Действительно ли она беспокоилась о Гурни и честно делилась своим мнением? Ей что, правда было не наплевать? Или это еще одна мерзкая попытка заставить его сомневаться в себе, а не в выводах следствия?

Не находя ответа, он посмотрел ей в глаза.

Ее умные глаза глядели спокойно и ровно.

Он вдруг почувствовал ту самую ярость, о которой она говорила. Пора валить отсюда к черту, а то он скажет что-нибудь, о чем потом пожалеет.

Часть третья