Симона: Я думала, она ляжет спать.
Дейзи: Во мне еще слишком сильно бурлила и переливалась энергия. Я попыталась позвонить Карен, но та мне не ответила. Наконец я решила, что непременно должна сообщить об этом родителям. С чего-то вдруг я посчитала, что они стали бы мною гордиться. Не знаю почему. Если на то пошло, еще три месяца назад моя песня стала третьей в стране по популярности, а они даже не потрудились меня найти, чтобы как-то поздравить. Они даже не знали, что я вернулась в Лос-Анджелес.
В общем, скажем так, отправиться к их дому в четыре утра было не самой здравой идеей. Впрочем, и наркотиками накачиваются совсем не ради здравых идей.
Дом их был недалеко – всего в миле по дороге, и в то же время совсем в другом мире; и я решила прогуляться пешком. Двинулась по бульвару Сансет, пошла за холмы. Где-то через час я уже стояла у родительского дома.
И вот перед домом моего детства я вдруг с чего-то решила, что моя давняя комната без меня очень одинока и печальна. А потому я перелезла через забор, забралась по водосточной трубе, разбила окно спальни и улеглась в свою кровать.
Проснувшись, я увидела над собою полицейских.
Род: Может статься, с Дейзи мне следовало все же принять какую-то иную тактику.
Дейзи: Родители сначала даже не знали, что это я лежу в кровати. Они услышали, как кто-то залез в дом, и вызвали полицию. Когда все выяснилось, они уже не собирались подавать никаких заявлений. Но к тому моменту в лифчике у меня нашли пакетик с кокаином, а в кошельке среди мелочи – несколько сигарет с травкой. И это было, ну, совсем нехорошо.
Симона: Утром Дейзи мне позвонила из тюрьмы. Я внесла за нее залог и, увезя оттуда, сказала: «Давай-ка прекращай с этим делом». Но у нее это в одно ухо влетело, из другого вылетело.
Дейзи: Я недолго пробыла за решеткой.
Род: Я увиделся с Дейзи несколько дней спустя, и у нее на правой руке оказался длиннющий порез – от кончика мизинца по наружной стороне до самого запястья.
– Как тебя угораздило? – спросил я.
Она как будто вообще впервые увидела порез.
– Понятия не имею, – сказала она и принялась говорить о чем-то еще. Потом, ни с того ни с сего, где-то минут через десять вдруг выдает мне: – Ах да, наверняка это после того, как я разбила окно, чтобы забраться в дом к родителям.
– Дейзи, с тобой точно все хорошо? – опешил я.
– Ну да, а что? – пожала она плечами.
Билли: Через две-три недели после возвращения из турне я проснулся в четыре утра от того, что Камилла трясет меня за плечо и говорит, что у нее начались схватки. Я забрал из кроватки Джулию и скорее повез Камиллу в больницу.
Когда она лежала там на кушетке, крича и покрываясь потом, я держал ее за руку, клал ей на лоб холодную тряпочку, целовал в щеки, придерживал ей ноги. Потом выяснилось, что ей придется делать кесарево сечение, – и я стоял возле нее настолько близко, как подпустили врачи, и снова держал за руку, пока ей делали наркоз, и говорил, что ей не стоит ничего бояться, что все будет хорошо.
И вот они появились на свет – мои девочки-близняшки, Сюзанна и Мария. Обе со сморщенными крохотными личиками, с волосатыми головками. Но я мгновенно научился их различать.
И глядя на них, я осознал… [Долгая пауза. ] Я вдруг понял, что никогда еще не видел новорожденное дитя. Ведь я не видел Джулию, когда она только-только появилась на свет.
Я ненадолго передал Марию матери Камиллы, пошел в ванную, запер за собой дверь и расплакался. Я… Мне требовалось время, чтобы пережить возникшее чувство стыда.
Но я все же справился с ним, не пытаясь заглушить его чем-нибудь другим. Я пошел в ванную, посмотрел в зеркало на свое отражение и встретился с ним лицом к лицу.
Грэм: Билли оказался хорошим отцом. Ну да, он был когда-то наркоманом, прохлопавшим первые пару месяцев жизни своей дочери. И, разумеется, это постыдный факт. Но он в то время занимался самоисправлением. Ради своих детей. Он исправлял себя и свою жизнь, и с каждым днем у него это получалось все лучше. И сделал он тогда чертовски больше, чем любой другой мужчина в нашей семье.
Он всегда был трезвым, он ставил своих детей превыше всего, готов был сделать все и вся ради своей семьи. Он был и остается очень хорошим человеком.
Наверное, вот что я хочу этим сказать… Когда искупаешь грехи, то должен очень сильно верить в свое искупление.
Билли: В какой-то момент тогда, в больнице, когда в палате остались только я, Камилла да наши девочки, я подумал: «Зачем мне вообще эти гастроли и разъезды?»
И вот я долго и пространно начал излагать это Камилле:
– Я хочу все это бросить, милая. Мне нужна только моя семья. Чтобы только мы впятером. Это все, чего я хочу и что мне нужно в жизни…
Я говорил это со всею искренностью. Причем распространялся минут десять. И под конец сказал:
– Не нужен мне больше никакой рок. Мне нужна только ты.
И знаешь, что мне ответила Камилла? Учти еще, что она только-только перенесла кесарево. Ее слов я никогда не забуду. Она сказала:
– Ох, замолчи ты ради бога, Билли! Я выходила замуж за музыканта. И ты будешь музыкантом. Если бы я хотела разъезжать на здоровущем «универсале» и неизменно готовить к шести часам мясной рулет, то я бы вышла за такого, как мой отец.
Камилла: Билли временами делал подобные громкие и пышные заявления. Все это очень красиво звучало, поскольку он все же человек искусства. И он умел нарисовать красивую картину. Но он почти всегда устремлялся в какой-то полет фантазии. Я же ему частенько говорила: «Ау! Милый! Я здесь! Вернись ко мне, пожалуйста, на землю!»
Карен: Камилла знала Билли лучше, нежели он знал себя сам. Большинство женщин сказали бы: «Ну что, ты славно погулял-повеселился, но теперь у нас трое детей…», но Камилла любила Билли именно таким, каким он был. И я очень в ней это ценила.
И я уверена, что Билли любил ее точно так же, как и она его. Действительно так. Когда они оказывались где-то вместе, то он поглощен был только ею. Он чаще молчал, предоставляя говорить ей. И где бы мы ни оказались в одной компании, я всегда обращала внимание, как он выжимает ей в напиток лайм, прежде чем подать. Он и свой лайм тоже выжимал в ее стакан. То есть сперва выжимал для нее обе дольки, а потом кидал в стакан вместе со льдом. Мне казалось, это так восхитительно, когда кто-то постоянно отдает тебе свой лайм. То есть сама я лайм терпеть не могу. Но смысл ты уловила.
Грэм: Карен не выносила никаких цитрусовых, считая, что от них зубы становятся липкими. И лимонад она по той же причине не любила.
Билли: В больницу нас пришел навестить и Тедди. Принес огроменный букет для Камиллы и мягкие игрушки для девочек. Когда он собрался уходить, я проводил его до лифтов, и он сказал, что очень мной гордится. Что я действительно сумел повернуть свою жизнь как надо.
– Я это сделал ради Камиллы, – ответил я.
– Не сомневаюсь, – кивнул он.
Камилла: Однажды, когда близняшкам уже исполнилось несколько недель, мама пошла погулять с ними в парк. И Билли, попросив меня ненадолго присесть, сказал, что написал в честь меня еще одну песню.
Билли: Я назвал ее «Аврора». Потому что Камилла… и являлась для меня самой настоящей Авророй. Она была для меня рассветом нового дня, моим солнцем в зените, моим светилом, уже заглядывающим за горизонт. Она была для меня буквально всем.
На тот момент я написал только партию фортепиано, хотя все стихи под эту мелодию у меня тоже были готовы. И вот я усадил Камиллу возле пианино и исполнил ей новую песню.
Камилла: Когда я первый раз ее услышала, то заплакала. Ну, ты же знаешь эту песню. Когда слышишь такие слова, невозможно не переполниться чувствами. Он посвящал мне и другие песни… но эта… Мне она очень понравилась. Слушая ее, я ощущала себя любимой.
Кроме того, это была удивительно красивая песня. Я бы полюбила ее, будь она даже и не обо мне. Она получилась просто замечательной.
Билли: Камилла расплакалась, услышав песню. А потом сказала:
– Тебе тут нужна Дейзи. Ты и сам это понимаешь.
И знаешь что? Я ведь и правда это знал. Даже когда я еще только писал эту песню, я уже это понял. Создавая ее, я представлял гармоничное звучание фортепиано и вокала. То есть еще до того, как мы вновь собрались в студии, я уже писал для Дейзи.
Грэм: То время, когда Билли занимался только своими девочками и когда в нашу команду должна была влиться Дейзи… Для меня, скажем, это было хорошей возможностью проявить себя и занять более серьезное место в делах группы. Я договаривался со всеми, чтобы собраться вместе и обсудить новый альбом. Я договаривался по времени с Тедди и Родом, и получалось это легко и весело.
На самом деле ничего веселого там не было, просто мне так казалось, потому что я был счастлив. А когда ты счастлив, то все воспринимается веселее и легче.
Карен: Деньги текли рекой, и мне захотелось как-то поумнее распорядиться ими. А потому однажды я наняла риелтора, присмотрела себе уютную берлогу в каньоне Лаурел и купила ее.
Почти сразу туда неофициально заселился и Грэм. Всю весну и все лето мы провели там вместе, только вдвоем. Готовили себе на гриле ужин в маленьком патио, ходили каждый вечер на концерты, подолгу отсыпались по утрам.
Грэм: Все субботы и воскресенья мы с Карен проводили, богатые как черти, укуриваясь в хлам и исполняя дуэтом песни, – и никому не сообщая, где мы и чем занимаемся. Это был наш маленький секрет. Я не сболтнул об этом даже Билли.
Всегда говорят, жизнь продолжается – но никто не упоминает, что порой она останавливается, замирает, причем только для тебя. Лишь для тебя и твоей девушки. Мир прекращает вращаться, оставляя вас двоих просто лежать рядом. По крайней мере, мне так кажется. Иногда. Когда чувствуешь себя счастливым. Если хочешь, можешь назвать меня романтиком. Не самое худшее, что можно про меня сказать.