Но даже М. Горбачеву с его, как я пытался показать, политической интуицией не удалось предвидеть обстоятельство, которое без всякого, на мой взгляд, преувеличения сыграло роковую роль в их постсоветской истории, и сегодня остается тем, что в первую очередь препятствует нормализации их отношений. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Российские политики отказывались и отказываются признать, что Российская Федерация с роспуском Союза ССР стала таким же новым независимым государством, как и все остальные четырнадцать. М. Горбачеву не удалось убедить в этом поднявшихся на волне его «перестройки» российских политиков. Не удалось ему и своей книгой предостеречь их от пути, который он вполне обоснованно, считал не тем, который «вел к храму».
Откровенно говоря, я и сейчас не верю в то, что переиздание и перепрочтение этой книги заставит их изменить свои представления о стране, ее истории, о политике вообще и в эру глобализации в особенности. Российскому обществу, судя по всему, не меньше, чем, как говорят, американскому, присуще одно не лучшее качество – принимать правильное решение, испробовав на себе все неправильные. Люди редко упускают возможность упустить возможность. Я не знаю, когда представится новая и какой она будет, но, чтобы не упустить и ее, полезно мысленно вернуться в то время, когда она была открыта, и попытаться понять, что помешало ею воспользоваться.
Так кто же все-таки неправ?
Георгий Пряхин[*]
Работая с Михаилом Сергеевичем, я не входил в довольно узкую группу специалистов-международников, юристов, которые были привлечены для подготовки известных «огаревских» документов, что должны были, по замыслу их создателей и самого Генсека и Президента, скрепить многонациональную страну, уже разъедаемую и межнациональными распрями, и региональными центробежными тенденциями. У меня было другое направление, связанное в основном с деятельностью средств массовой информации: тут надо учесть, что и в ЦК КПСС, и затем в Кремль я пришел с опытом работы на Центральном телевидении, в «Комсомольской правде», в других газетах. Отвлекаясь от темы, надо признать, что именно в то время – конца 80-х и начала 90-х – в СССР действительно, впервые с послереволюционных и 20-х годов, царствовала невиданная свобода слова. Доставлявшая, честно сказать, немало хлопот и Центральному Комитету партии, и Кремлю, и мне – должность моя была невелика, но находилась прямо-таки на линии соприкосновения действительного и желаемого: была попытка снять двух главных за «перебор», но и ту удалось спустить на тормозах.
В избранную группу, повторяю, я не входил, но отголоски той авральной работы над «скрепами» проносились по всем нашим тогдашним коридорам, достигали любого кабинета.
Да что отголоски. Сопровождая М.С. Горбачева в его по известным причинам участившихся тогда поездках по стране, я воочию видел, как он рвет себе жилы, стараясь достучаться как до местных региональных и национальных начальников, так и до «простых» людей, убеждая, пусть и в реформированном виде, но непременно сохранить Союз. Могу ответственно свидетельствовать: с «простыми» людьми, обступавшими его толпами, тормозившими его машину – да он и сам то и дело останавливал ее, – договариваться ему тоже было проще. Ведь «простые», что показал тогдашний поистине всенародный референдум, уже самим спинным мозгом понимали, что с потерей Союза они многое потеряют. А вот непростые в большинстве своем из этой потери рассчитывали выгадать себе кое-что существенное. И, забегая вперед, надо признать – не ошиблись. Не прогадали.
Вспоминаю баталии в Литве: на улицах – одно, более, как ни странно, рассудительное, а вот в кабинетах – совсем другое. Очень жесткое противостояние. Жесткое с Альгирдасом Бразаускасом, тогдашним первым секретарем Компартии Литвы, и совсем уже непримиримое – c Витаутасом Ландсбергисом, председателем парламента. Трудные, катастрофические дни армянского землетрясения – Михаил Сергеевич, прервав свой визит в Америку на Генассамблею ООН, прилетел сюда, в самый эпицентр, оставив сопровождавшую его многочисленную свиту в Москве и взяв с собою практически одну Раису Максимовну, самую верную и самую непоколебимую свою опору. На дымящихся развалинах люди требуют крова, тепла, питания, а на многочисленных совещаниях без конца ставится ребром пресловутый армяно-азербайджанский вопрос… Город Львов – здесь довольно цельная, глухая стена взаимного недопонимания, нашедшая практически адекватное преломление и во встрече с творческой интеллигенцией.
Чернобыль, роковой четвертый энергоблок – не отсюда ли Раиса Максимовна и привезла потом свою будущую лейкемию?
Горбачев при всей мягкости своего характера никогда не избегал ни острых общественных коллизий, ни все учащавшихся тогда, уже в силу объективных исторических причин, катастрофических техногенных событий. Появлялся в самой их гуще, пытался противостоять им – тем же здравым смыслом, – и Раиса всегда, жертвенно, вставала рядом.
Запомнилось многотысячное столпотворение народа в том же ныне трагическом Донецке, на площади перед зданием обкома. Рабочий класс, никаких подсадных уток, не только Михаил Сергеевич, но и угольный министр Щадов сорвали голос. Почему-то решительнее всех выступали женщины. Шахтёрки. Требовали много чего насущного, а одна сразила прямо в яблочко:
– Михаил Сергеевич, запретите министру ругаться матом!
– Запрещаю! – мгновенно нашелся Горбачев, решительно развернувшись к стоящему рядом, и – мне показалось стыдливо – побагровевшему министру.
Толпа разрядилась – смехом.
А ведь через некоторое время отсюда в Москву приедут люди уже не с пустыми кастрюлями, а с шахтерскими касками.
Летим на Кубу, промежуточная остановка в Канаде, в Оттаве. Именно в воздухе над Канадой Горбачев узнает, что благодаря депутату Казаннику Борис Ельцин становится Председателем Верховного Совета РСФСР: противостояние будет нарастать. Я впервые увидел Горбачева в некотором замешательстве. На земле ему предстояло интервью по этому поводу телевизионному обозревателю Борису Калягину. Горбачев давал его дважды. В эфир пошло второе, куда более сдержанное, уважительное, державное. Нацеленное на сотрудничество – которого, увы, не получилось.
Летели, по-моему, из Китая, когда на борт сообщили, что в Карабахе разбился наш вертолет с военными. Надо было видеть в эту минуту лицо Михаила Сергеевича – он всегда был по-южному искренен в своих эмоциях, в сострадании людскому горю. Раиса опять была рядом, дотронулась до плеча: трубка в/ч еще была в руке у мужа.
Он сражался за Союз, он чувствовал себя ответственным за него – в первую очередь перед теми людьми, миллионами, которые поручили, доверили ему эту великую, непреходящую, даже не столько политическую, сколько человеческую, а по большому счету – и общечеловеческую – ценность.
Увы, не случилось.
Я не был и в том узком кругу, который сопровождал, окружал Михаила Сергеевича и в день его декабрьского обращения к нации с заявлением о собственной добровольной отставке. Еще одно, пусть и печальное подтверждение, что он хотел сохранить именно Союз, а не себя, дорогого, в этом Союзе.
Но декабрь 91-го мне вспоминается и другими, довольно личными деталями. Вышла наша книга с Раисой Максимовной, и я официально, в ВААПе, получил причитающийся мне гонорар. И решил распорядиться им следующим образом: взял жену, двоих младших детей, девочек, Володя Шевченко, тогдашний шеф протокола президента, помог мне раздобыть, выкупить четыре билета в первом классе у «Аэрофлота» на рейс «Москва–Рим» и обратно. Заказал в римском отеле двухкомнатный номер – правда, комнатки оказались крошечными. И мы рванули, как у меня в семье говорят, на Раисины деньги. Тем более что давным-давно, в юности, в известном теперь всему миру в городке Буденновске, еще только ухаживая за своей будущей женой, я, восемнадцатилетний, клятвенно обещал свозить ее со временем аж… в Рим (видимо, это и сподвигло ее выйти потом за меня, дурня). И вот подвернулась удача неосторожное обещание исполнить. Очень кстати как раз в итальянском журнале «Милле Либре» был напечатан кусок из моей книги, и мне там опять же причитался некий гонорар.
Разместились в отельчике, наутро к нам приехала моя переводчица Клаудия – она нас потом на пару с собкором «Комсомолки» Олегом Шевцовым и опекала те несколько сказочных солнечных зимних дней в Риме. Переводчица моя была со связями, в свое время близко знала Феллини – она в Риме показала мне и дом, в котором жил мэтр. Оказался у нее и выход на телевидение. И как раз на дни нашего пребывания в Вечном городе выпала и Беловежская Пуща. Видимо, с подачи Клаудии итальянское телевидение РАИ узнало, что здесь, в Риме, находится один из горбачевских сотрудников. И заявились прямо в гостиницу. Окружили ее своей передвижной телевизионной станцией, легковушками и обрушились на меня с требованием дать интервью. Отказываться было стыдно и грешно.
Я и дал, – можно сказать, на свою голову. Именно в том интервью сказал, что в Минске не хватало только одного компонента – роты почетного караула. Чтобы она арестовала переговорщиков. Так что, насчет «почетного караула» я, видимо, обозначился первым, либо, как минимум, одним из первых. И про это мне напомнили. Опять же, забегая вперед, скажу, что, когда ночью уже вернулся с женой и с детьми в Москву, в Шереметьево, мне пришлось прямо из аэропорта по вызову из горбачевского секретариата нестись к нему. Михаил Сергеевич встретил меня сурово:
– Ты что там, Георгий, наболтал?
Я понял: некие добросовестные телезрители уже сообщили.
Ну и признался. Ничего сурового не последовало. Последовало неожиданное:
–Ты, помнится, просился директором газетно-журнального холдинга?
– Да.
– Так вот, я подписываю распоряжение о твоем назначении.
– Михаил Сергеевич, вообще-то меня там, внизу, ждут…
– Кто?