ательную ценность и репрезентативность наблюдений Ансело о декабристах, Николае I; установить, насколько они были оригинальны или распространены. Это, с одной стороны, проявит скрытые инструменты «строительства» имперской властью внешнего позитивного образа России, а с другой – покажет сложный механизм складывания представлений европейцев о петербургском «мятеже».
Прежде всего, следует подчеркнуть, что восприятие Ансело военного выступления в Петербурге происходило под воздействием как объективных, так и субъективных факторов – специфики литературно обработанных корреспонденций в рамках жанра путешествия, характерного для страны-субъекта (Франции); социального статуса и мировоззренческих позиций Ансело; государственной и общественной системы страны-объекта изучения, то есть России. При этом соотношение стихийности и сознательности, адекватности и тенденциозности, компетентности и некомпетентности при оформлении как в целом образа другой страны, так и картины одного из значимых событий в ее истории, зависело также от личных мотивов и политических целей путешественника, его возможных общественных или государственных «заказов».
Французский поэт, писатель, драматург Франсуа Ансело (1794–1854) посетил Россию нового царствования одним из первых – весной-осенью 1826 г., когда он был назначен секретарем французского чрезвычайного посольства[693] во главе с бригадным генералом маршалом Огюстом Мармоном, отправленным Карлом X на коронационные торжества в Москву. Свои путевые, литературно обработанные заметки Ансело изложил в форме писем к ближайшему другу, драматургу Ксавье Сентину и опубликовал их в Париже уже в 1827 г. В начале XXI в. книга Ансело впервые была переведена на русский язык и издана в Москве[694].
Поскольку первоначально коронация Николая I была назначена на 15 мая 1826 г., то французская, наиболее представительная, делегация прибыла в Петербург 1 мая того же года[695]. Через несколько дней, по установленному церемониалу, маршал Мармон получил аудиенцию российского императора, который благосклонно принял не только генерала, «о котором часто слышал», но и членов его делегации. Тогда как самому Ансело коронационные обстоятельства[696] дали возможность поближе познакомиться с жизнью российской столицы. «Гидами» писателя по Петербургу стали, по его словам, «образованные люди» – «человек выдающегося ума» Ф. В. Булгарин и «ученый-словесник» Н. И. Греч, устроивший у себя дома обед в честь приезда французской знаменитости, на котором были Ф. В. Булгарин, А. Е. Измайлов, И. А. Крылов, М. Е. Лобанов, О. М. Сомов, Ф. П. Толстой[697]. Надо сказать, что еще в 1821 г. публика обеих российских столиц познакомилась с творчеством Ансело, а интеллектуальная элита как Франции, так и России в эти годы с охотой посещала салон мадам Вирджинии Ансело в Париже, считавшийся «передней» французской Академии. Сам Франсуа Ансело, в 1826 г. впервые приехавший в Российскую империю, всё свое восхищенное внимание обратил на архитектуру ее столицы, с которой, как он считал, «ни одна из европейских столиц сравниться не может». Но очень скоро от «однообразного великолепия» архитектурных шедевров города оно перенеслось на его жителей и сменилось разочарованием: «Изумляться и восхищаться быстро устаешь, но на каждом шагу чувствуешь, что здесь нет места счастью, ибо нет места свободе»[698].
Тем не менее, будучи приверженцем классического либерализма, французский писатель отдавал предпочтение эволюционно-реформаторским способам переустройства жизни русского общества перед революционно-насильственными и, как В. А. Соллогуб[699], верил, что «дерзкое и пагубное дело, предпринятое несколькими людьми, не отдалит освобождения народа, которое наступит рано или поздно»[700]. Причем европейскому интеллектуалу были присущи тенденции, характерные и для российской интеллектуальной элиты, прежде всего – П. А. Вяземского, с которым он также познакомился в Петербурге: осознание неоправданности насильственного пути к прогрессу, понимание опасности «мятежного средства» социального преобразования страны и упование на реформаторский потенциал государственной власти[701]. Это обусловливалось, как подчеркивал Ансело, с одной стороны, изменением «системы правления» в начале нового царствования, а с другой – «характером императора Николая I», «первые шаги» которого «обещают многое». Надежды подкреплялись первыми правительственными мероприятиями, направленными на уничтожение крепостного произвола помещиков и злоупотреблений в чиновничьем управлении казенными крестьянами[702].
И хотя Ансело признавал, что «пронесшиеся над Россией события» 14 декабря 1825 г. привели к ужесточению цензуры: «в петербургских гостиных не говорят о политике», «нет даже возможности развлечься критикой правительства», – но подчеркивал образованность «высших классов общества». Однако «французскому путешественнику» было вовсе не по душе, что знание французского языка для «офранцузившегося русского» стало «не роскошью образованности, но необходимостью», что русские вельможи не могли выражаться по-русски, а юноши, воспитанные дома иностранными учителями, утратили за последние годы «настоящий патриотизм и любовь к их стране». Поэтому он вполне приветствовал намерение российского правительства, «задумавшегося над этим», учредить государственные «императорские школы», «где обучение будет сообразовываться с нравами, законами и установлениями страны»[703].
В июне 1826 г. Ансело совершил экскурсию в Петропавловскую крепость, к которой его привлекали «новые обстоятельства», связанные с тем, что в ней содержались в ожидании приговора Верховного уголовного суда «заговорщики 26 <т. е. 14. – Т.А.> декабря». В своем письме к Ксавье Сентину он «изложил историю заговора», ознаменовавшего собой восшествие на престол Николая I, и представил свой взгляд на декабрьские события в столице Российской империи. Однако иностранцу, не обладавшему достоверной информацией, было трудно «пробраться» к истине «через все повороты этого лабиринта», запутанного еще и тем, что «в идеях самих заговорщиков было так много путаницы, а в их планах так мало единства». Поэтому свои суждения он основывал на сведениях, сообщенных ему «несколькими беспристрастными свидетелями этого рокового события»[704]. Надо думать, ими были те самые петербургские «властители умов», с которыми Ансело познакомился на обеде у Н. И. Греча.
Действительно, некоторые из его новых русских друзей в день 14 декабря 1825 г. были в Петербурге. Так, статский советник, начальник 3-го отделения департамента государственного казначейства министерства финансов и одновременно издатель журнала «Благонамеренный» и альманаха «Календарь муз», баснописец и поэт А. Е. Измайлов был очевидцем декабрьских событий в Петербурге и оставил эпистолярное свидетельство об этом. Однако его письмо племяннику П. Л. Яковлеву от 24 декабря 1825 г., скорее всего, основывалось не на собственном впечатлении, а на слухах и официальном сообщении под названием «Подробное описание происшествия, случившегося в Санкт-Петербурге 14 декабря 1825 года», опубликованном в газетах 21 декабря. Само же «описание» отражало результат начальных действий следствия, когда еще не была установлена действительная степень вины арестованных «заговорщиков». Поэтому неудивительно, что у Измайлова «предводителем мятежа» назван «завирашка Алексашка Бестужев», а его главным участником – «Кутейкин-Сомов»[705]. Но, как известно, А. А. Бестужев, который всегда оппонировал издателю «Благонамеренного», хотя и являлся видным членом Северного общества и активным участником восстания, но не был его руководителем. А статский советник, чиновник канцелярии Российско-американской компании и писатель О. М. Сомов вообще не состоял членом тайного общества и не участвовал в событиях на Сенатской площади. Безусловно, он был близок к декабристам-литераторам, особенно А. А. Бестужеву и К. Ф. Рылееву, с которыми жил в одном доме указанной компании у Синего моста (современный адрес: наб. р. Мойки, 72) и был связан с ними литературными и служебными отношениями. Вечером 14 декабря к Сомову приходил и «потерянный» В. К. Кюхельбекер, предполагавший спрятаться в его квартире. Однако хозяин, предугадав действия властей, уговорил его уйти, заявив, что уже приходили за бумагами Рылеева и, скорее всего, явятся за бумагами Бестужева и арестуют его. Сам же Сомов был арестован в ночь на 14 декабря, посажен в Алексеевский равелин, поскольку, по первоначальным данным следствия, он был назван среди «главных зачинщиков мятежа» и в его квартире «Тайное общество заседания свои имело»[706].
Следует признать, что среди художественной элиты столицы А. Е. Измайлов был не одинок в своей уверенности, что Сомов – член тайного общества, активный участник «заговора» и «мятежа». Так, будущий академик живописи, а в 1825 г. пансионер Академии художеств, Ф. Г. Солнцев вспоминал, что «некоторые из декабристов, как Бестужевы, Рылеев, Сомов и другие, бывали иногда у пансионеров из Академии художеств, но никогда не проговаривались о Тайном обществе, членами которого состояли»[707]. В. А. Жуковский в своем письме А. И. Тургеневу от 16 декабря 1825 г. эмоционально писал: «Заговор точно существовал; волнение не было внезапным действием беспорядка минутного… Всех главных действователей в ту же ночь схватили. Какая сволочь! Чего хотела эта шайка разбойников? Вот имена этого сброда. Главные и умнейшие: Якубович и Оболенский; все прочее – мелкая дрянь: Бестужевы 4, Одуевский, Панов, два Кюхельбекера, Граве, Глебов, Горский, Рылеев, Корнилович, Сомов, Булатов и прочие»