[849]. Горчаков писал Малиновскому, что его письмо «немедленно сообщил находящимся здесь <в Петербурге. – И.Р.> лицеистам: Матюшкину, Корфу и двум Данзасам»[850]. 19 октября 1836 г. на лицейской годовщине «читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером одному из товарищей» (Пушкину)[851].
Тем, кто был далеко, лицейские корреспонденты сообщали обстоятельства жизни, а порой и смерти однокашников. Так, В. Д. Вольховский писал Корфу: «Благодарю за извещение о наших лицейских товарищах»[852]. В письмах к Пущину и Матюшкину, как отмечалось выше, Энгельгардт подробно излагал успехи своих бывших воспитанников[853]. Яковлев сообщал Пушкину, что намерен написать Малиновскому «предметное письмо, потому что он требует больших подробностей о всех наших»[854]. Письма двух осужденных лицеистов-декабристов полны просьб написать о судьбе школьных товарищей. Так, Кюхельбекер из Свеаборгской крепости просил «милых сестер писать все, что знают о жизни и судьбе… товарищей по Лицею» и добавлял, что о троих знает «кое-что из газет (о Корфе, Вольховском, Данзасе)» и «хотел бы услышать что-нибудь о Малиновском, Стевене, Комовском, Яковлеве, Горчакове и о каждом другом лицеисте первого выпуска»[855]. Пущин в каждом письме просил Энгельгардта «сказать» ему «словечко о всех первокурсных»[856]; о том же он писал Матюшкину: «…когда будет возможность… скажи мне о всех наших несколько слов»[857]. При возможности лицейские посещали родственников и друзей сокурсников.
Отношения между лицейскими сохраняли теплоту всю жизнь. Конечно, внутри лицейского союза существовал т. н. «ближний круг» – те, с которыми бывший директор мог «сердце отогреть»[858], – и, по его выражению, «заштатные»[859]. Среди первых – всегда Корф, он неизменный участник практически всех годовщин и других лицейских встреч[860]. В этот более узкий круг также входили Малиновский, Яковлев, Пущин, Вольховский, Матюшкин, Стевен, Комовский, Саврасов, Корнилов[861]. В первые послелицейские годы их встречи были довольно часты, потом стали более редкими.
О приятельских связях Корфа в Лицее известно не так много. Первый год он был неразлучен с Комовским[862], потом тесно дружил с Пущиным, одно время был самым страстным почитателем стихов Кюхли и буквально ходил за ним по пятам; одним из лучших приятелей Корфа в Лицее, по его собственному признанию, был Стевен. Кстати, последний после окончания Лицея долгое время жил на квартире вместе с Вольховским, которого сменил Малиновский. Судя по письмам, был период, когда Стевен разделял кров с Матюшкиным. Малиновского, Пущина и Вольховского связывали не только родственные узы, они были хорошими друзьями[863]. Судя по сохранившимся письмам к Корфу Малиновского и Вольховского, последние были близкими людьми и для него. На одном из писем Малиновского мы находим приписку Матюшкина. Можно с уверенностью утверждать, что Модест Корф был своим в этом кругу.
Нетрудно заметить, что в списке лицеистов (1839), составленном на страницах дневника, Корф дает положительные характеристики Пущину, Вольховскому и другим лицейским соученикам, «прикосновенным» к истории 14 декабря 1825 г.[864]
Корф понимает и одобряет решение Пущина служить в губернских местах, «чтобы облагородить и возвысить этот род службы, где с благими намерениями можно сделать столько частного и общественного добра». Он даже отчасти оправдывает участие Пущина в заговоре против власти его «излишней пылкостью и ложным взглядом на средства к счастью России», сочувствует ему как другу юности и просто как одному из любимых товарищей, «с светлым умом, с чистой душой»[865]. Характерно, что в 1842 г. в связи со смертью сенатора И. П. Пущина Корф заметил, что он был отцом одного его лицейского товарища, «замешанного в историю 14-го декабря», Ивана Пущина, и тестем другого лицейского товарища, Ивана Малиновского[866]. Между тем в том же дневнике о другом «замешанном в историю 14-го декабря» лице – С. П. Трубецком – он отзывался как об «участнике гнусных замыслов, открывшихся 14-го декабря 1825 г.»[867].
Именно Корф был одним из наиболее активных участников знаменитой посылки в Сибирь пианино для внебрачной дочери Пущина Анны. В переписке последнего имя Модеста Андреевича встречается неоднократно. Так, благодаря за присланный инструмент, Пущин в письме к Матюшкину шутит: «Заставь Модеста без очков и этот листок прочесть». У Энгельгардта он спрашивает: «Что Модест? Кажется, на покое в Государственном совете?»[868] Сообщая Матюшкину, что его сестер во главе со старшей, Анной Ивановной, в Царском Селе «порадовал своим появлением Модест, их сосед», Пущин выражал надежду, что они «может быть, с ним сблизятся семейным образом»[869].
Вернувшись из ссылки в Петербург, Пущин не раз встречался со своими лицейскими друзьями. В одно из таких свиданий Корф обещал скорый выход книги о происшествиях 14 декабря 1825 г.[870] Речь шла о труде «Восшествие на престол императора Николая I-го», в котором Корф выступал как «составитель»[871]. Пущин «с отвращением прочел» «Корфову книгу» и удивился, как автор мог быть уверен, что он будет «доволен» (возможно, Корф, говоря об этом, имел в виду нечто другое: его работа разбила «заговор молчания»). Пущин недоумевал: «Значит, он очень дурного мнения обо мне. Совершенно то же, что в рукописной брошюре, только теперь не выставлены имена живых. Убийственная раболепная лесть убивает с первой страницы предисловия». Но самое интересное – реакция Пущина не просто как лицейского товарища, а как одного из тех «злоумышленников», в адрес которых было произнесено так много бранных слов на страницах этого издания: «Истинно мне жаль моего барона» (!). И всё? Ни обиды, ни неприязни? Пущин полагал, что «на это нечего обращать внимание: все это такой вздор»[872]. Более того, он признался одному из декабристов, что «Корф был, и я с ним откровенно высказался», и «это», по словам Пущина, «не нарушило нашей лицейской связи»[873].
Что это – толерантность? Или проявление истинной дружбы? Ведь тот же Пущин писал о своих отношениях с Пушкиным: «…мы с ним постоянно были в дружбе, хотя в иных случаях розно смотрели на людей и на вещи»[874].
Примерно в то же время, 19 октября 1858 г., состоялась очередная лицейская сходка, довольно «многолюдная»: на квартире Яковлева и Матюшкина встретились Данзас, Корф, Пущин, Комовский, Мясоедов, Горчаков. Если посмотреть с точки зрения достигнутых служебных высот – довольно разношерстная компания. Наряду с министром (Горчаковым) и членом Государственного совета (Корфом) – бывший государственный преступник Пущин, отставленный в малых чинах Мясоедов. Но в тот день это не имело никакого значения – они были в прошлом, в своем лицейском далеке[875]. Никаких серьезных прений между Корфом и Пущиным по поводу вышедшей книги не произошло.
Корф был хорошо знаком с братьями (и всей семьей) своего лицейского товарища. В этом отношении характерно письмо к нему Михаила Пущина (1831) с просьбой устроить судьбу младшего брата Николая. Он начал свое довольно задушевное послание со слов: «Любезнейший и почтительнейший барон Модест Андреевич, странным тебе покажется получить грамотку… от давно уже тобой забытого… человечка, но дружба твоя к моему брату и ко мне позволяет мне обратиться к тебе с просьбой». После подробного изложения всех обстоятельств и причин обращения к Корфу корреспондент заключает: «Льщу себя надеждой, что вспомнишь старых приятелей и в память их исполнишь просьбу мою, сделав благодеяние моему брату. Прошу принять поклон ко всем братьям, которым лично Александр Федорович меня представил»[876].
Весь тон письма, обращение на «ты», поклоны родственникам, с которыми Михаил Пущин, судя по письму, был хорошо знаком, апелляция к памяти старых приятелей – всё это позволяет говорить о достаточно близких отношениях автора письма и его адресата, а также о существовании в прошлом весьма тесных дружеских отношений между Иваном Пущиным и Корфом. Кстати, Корф хорошо знал и Николая Пущина, в 1829 г. тот писал старшему брату Ивану: «На днях уехал отсюда Малиновский; он меня познакомил с двумя молодыми людьми – Илличевским и Корфом, с коими давно хотел увидеться, и нигде не случалось встречаться»[877].
Другой осужденный государственный преступник, Вильгельм Карлович Кюхельбекер, по мнению зрелого Корфа, писал стихи со «странным направлением, странным языком, но не без достоинств»