ми за столом, неверны. Щеголь с усиками – это А. И. Чернышев, но не А. Х. Бенкендорф[1205]. Чернышев изображен на многих листах серии с правильной надписью. Сидел он обычно с краю стола, иногда, впрочем, за отдельным столиком, но всегда так, чтобы быть ближе к допрашиваемому. Выше отмечалось, что там, где написано «А. И. Чернышев», изображен П. В. Голенищев-Кутузов; следовательно, надпись у среднего стула «П. В. Кут» <Голенищев-Кутузов. – Н. А.> также неправильна.
Завершая характеристику членов Комитета, надо сказать, что это были люди, назначенные самим Николаем I, самым заинтересованным лицом в ходе процесса. И они оправдали его доверие. В камер-фурьерском журнале есть любопытная запись, относящаяся к 30 мая 1826 г., к тому времени, когда следствие по делу декабристов было почти закончено. В этой записи сообщается, что царь принимал с докладом членов Комиссии Военного суда, а после доклада «особо угощаемы были за особенным столом… военный министр Татищев, тайный советник Сперанский, генерал-адъютант Синявин, генерал-адъютант Кутузов, генерал-адъютант Бенкендорф, генерал-адъютант Потапов, генерал-адъютант Чернышев, генерал-адъютант Левашов, статский советник Блудов, флигель-адъютант Перовский, флигель-адъютант В. Ф. Адлерберг»[1206].
Какого же беспристрастия и справедливости можно было ожидать от этих следователей? Для методов допроса типично использование ложных показаний, различных угроз. «Не давая времени опомниться, задавали вопросы, от которых зависели жизнь и смерть, требуя быстрых и категоричных ответов о фактах, совершенно неизвестных допрашиваемому лицу. Его молчание считалось новым проступком, который вменялся ему в вину» (А. М Муравьев)[1207].
С. П. Трубецкой возмущается тем, как два-три члена Комитета одновременно спрашивали о разных вещах, допуская насмешки и колкости. На просьбу Трубецкого задавать вопросы по порядку П. В. Голенищев-Кутузов с громким хохотом заявил: «Нет, эдак лучше, скорее собьется»[1208].
О цинизме следователей можно судить со слов того же А. М Муравьева: «Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: “Признавайтесь скорее – вы заставляете нас ждать, наш обед стынет”»[1209]. А ведь от этих ответов нередко зависела жизнь и судьба людей.
Допрос продолжался иногда больше двух часов, и в продолжение этого времени подследственный должен был стоять, измученный и нередко больной. Некоторых к тому же отягощали кандалы, и допросы тогда шли под грохот цепей. На рисунке мы видим Сергея Муравьева-Апостола, стоящим перед следователями[1210], а ведь он был тяжело ранен в голову картечью во время подавления восстания Черниговского полка и от этой раны очень страдал в тюрьме.
Иногда допросы велись и не при полном составе членов Комитета. На последнем из упомянутых рисунков за столом только трое: неизменный А. И. Чернышев держит бумаги и со злорадной усмешкой что-то вычитывает, на председательском месте дремлет А. И. Татищев, напротив Чернышева сидит еле заметный В. Ф. Адлерберг. Сдержанно и просто показан Сергей Муравьев-Апостол. Несмотря на унизительность положения, он сохранил достоинство в осанке.
Пока шел допрос, в комнатах неподалеку находились «фельдшер с доктором… на случай, когда потребуется помощь, и что бывало там же и кровь открывали», – как вспоминал А. С. Гангеблов[1211]. Иногда допрашиваемых уносили из Комитета в бесчувственном состоянии, как это случилось с самим Гангебловым.
По окончании допроса по звонку председателя Комитета являлся плац-майор или плац-адъютант, узнику вновь завязывали глаза и тем же путем, через те же комнаты выводили по лестнице из Комендантского дома. Иногда кто-либо из членов Комитета сам доводил узника до передней и сдавал его плац-адъютанту[1212].
Через несколько дней после допроса подследственному вручали вопросные листы, где он в письменной форме подтверждал свои показания.
В самый разгар заседаний Комитета, 7 января 1826 г., в Комендантском доме были даны последние инструкции отправлявшимся на юг генерал-адъютанту Н. И. Демидову и флигель-адъютанту Н. Д. Дурново, которые должны были принять участие в подавлении восстания Черниговского полка, открыть нити заговора и арестовать виновных. По выражению самого Дурново, они представляли тогда «высшую полицию»[1213].
Комендантский дом был также и местом заключения для некоторых подследственных. Здесь, «под присмотром коменданта», содержались декабристы А. М. Булатов, Н. А. Васильчиков и М. Ф. Митьков.
Командир 12-го егерского полка полковник Александр Михайлович Булатов, которого декабристы назначили помощником «диктатора» С. П. Трубецкого, не решился возглавить восстание, и вечером 14 декабря сам явился в Зимний дворец. Там он и был арестован. 15 декабря флигель-адъютант полковник А. А. Кавелин доставил его в крепость с устным объявлением «высочайшей воли» содержать «под присмотром в доме комендантском»[1214].
Вероятнее всего, Булатов был помещен в одной из комнат нижнего этажа. В одном из писем к великому князю Михаилу Павловичу он сообщал, что на Рождество комендант пригласил его в церковь[1215], и по окончании литургии и молебна они поздравили друг друга с праздником[1216]. Из Комендантского дома Булатова никуда не переводили, и именно здесь 10 января 1826 г. из-за мучительных душевных переживаний он попытался покончить с собой[1217]. В тяжелом состоянии Булатова доставили в сухопутный госпиталь, где он в ночь с 18 на 19 января 1826 г. скончался[1218].
По собственноручной записке Николая I в Петропавловскую крепость 29 декабря 1825 г. был доставлен арестованный в Москве корнет Кавалергардского полка Николай Александрович Васильчиков: «Присылаемого Васильчикова посадить по удобности, дав писать, что хочет и содержать хорошо»[1219]. В два часа дня он был помещен в том же доме коменданта во «вновь отделанный арестантский покой № 2»[1220] и числился здесь же позднее[1221].
Днем 2 января 1826 г. в крепость привезли также арестованного в Москве полковника лейб-гвардии Финляндского полка Михаила Фотиевича Митькова. «Посадить по усмотрению под строгий арест», – сказано в записке царя[1222]. В ответ А. Я. Сукин рапортует, что арестант «посажен в доме комендантском во вновь отделанный покой № 1, где он ни с кем никакого сношения иметь не будет». В этом же месте Митьков значится и в дальнейшем[1223].
Где могли помещаться в Комендантском доме эти узники? Вероятно, в комнатах цокольного этажа[1224]. О том, что эти комнаты под сводами были жилыми, узнаём из документа, относящегося к июню 1826 г. В нем сообщается о необходимости «в Комендантском доме, в нижнем этаже в одном жилом покое вместо ветхого пола… сделать новый»[1225].
В Комендантском доме в присутствии А. Я. Сукина проходили свидания подследственных декабристов с родными. Разрешения на эти свидания давал царь и то только в тех случаях, когда бывал доволен показаниями подследственного или, наоборот, надеялся, что под влиянием родственников, умолявших узника спасти себя и семью, на допросе откроется что-либо новое. После оглашения приговора Верховного уголовного суда Николай I дозволил всем осужденным видеться с близкими родственниками один раз в неделю, но не более чем с одним человеком сразу и только в присутствии коменданта[1226].
Перед тем как вести заключенного на свидание, его переодевали в собственное платье. Вот как происходила встреча С. П. Трубецкого с его сестрой Е. П. Потемкиной 1 апреля 1826 года: «…разговор наш не мог быть свободен, потому что комендант, генерал Сукин, во все время сидел возле нас за столом, на котором угощал нас чаем. Несколько раз за ним приходили, но он отлучаться не хотел»[1227]. Комендант отказался выйти даже к приехавшему к нему генерал-адъютанту, поскольку не мог оставить декабриста наедине с сестрой. Когда через несколько дней у Трубецкого было свидание с женой, то А. Я. Сукин, по словам декабриста, «как будто бы для того, чтобы дать нам более свободы, притворился спящим в своих креслах»[1228].
Княгиня Е. А. Шаховская, приехавшая 2 июля увидеть брата – декабриста П. А. Муханова, должна была долго дожидаться коменданта в приемной. Вернувшийся из Сената А. Я. Сукин, осыпав княгиню любезностями, провел ее через ряд комнат в ту, где назначено было свидание. Но, когда Шаховская попросила коменданта позволить и ее мужу также встретиться с Мухановым, ей было отказано. Трагично звучат слова Шаховской, обращенные к брату: «Сколько я выстрадала за этот час, проведенный вместе с тобою!.. Как тяжело было мне услышать, что пришли доложить о фельдъегере, приехавшем от государя… Я крепко обняла и больше не видела тебя; впрочем, мельком я видела тебя в окне, когда обходила с мужем дом коменданта»