140. На этом основании Тургенев делает вывод, что «Петр I был либеральнее всех прочих императоров и императриц в сем указе»141.
Петр I в представлении Тургенева – не только либерал, но еще и тираноборец. Декабрист ассоциирует его с Брутом. «Новейшие народы так исказили свои понятия о праве, что сами не знают, где патриотизм, какие деяния принадлежат ему. Древние передали им уважение, удивление к Бруту, и они ему удивляются; но при том даже не хотят признавать поступков, похожих на поступки Брута, но случившихся в новейшие времена. Они удивляются слепо по привычке Бруту, но не по рассуждению, иначе бы Петр I стоял в одном отношении наряду с Брутом. Мы прославляем патриотизм Брута, но молчим о патриотизме Петра, также принесшего своего сына в жертву отечеству. Voilà de conséquence!».
Такого рода инверсия: в Древнем Риме сын убивает отца, в России отец убивает сына – для Тургенева весьма символична. Идеи свободы в России исходят сверху и встречают глухое непонимание в обществе. Здесь виден явный намек на александровское царствование. Параллель усиливается мрачным подтекстом: Александр I – косвенный убийца своего отца Павла I – еще один «непризнанный» Брут. Далее выстраиваются два привлекших наше внимание ряда: «Я удивляюсь, – продолжает Тургенев свою мысль, – Гомеру, Кесарю, Волтеру, Невтону, Петру I, но не в этом, что тут; но не удивляюсь Леониду, Бруту, Курцию, Катону, потому что чувствую в себе силу подражать им»142.
Здесь все вызывает интерес. Во-первых, Петр, который только что уподоблялся Бруту, оказывается в одном ряду с Цезарем и противопоставляется Бруту.
Во-вторых, необычно само противопоставление. Если общность второго ряда представляется очевидным – это люди, вошедшие в историю благодаря своему патриотизму, то с первым рядом дело обстоит сложнее. Что объединяет Гомера, Вольтера и Ньютона – понять можно. Отчасти можно объяснить и объединение Цезаря с Петром, хотя в связи с тургеневской ассоциацией Петра и Брута это сделать сложнее. Но что общего у них двоих с Гомером, Вольтером и Ньютоном? Каков смысл противопоставления этих двух рядов? И почему Тургенев «удивляется» первому списку и как бы включает себя во второй?
Простое объяснение, которое напрашивается само собой: в первый ряд включены гении человечества, прославившие себя в различных областях деятельности и знаний. Тургенев удивляется их гениальности и осознает свою невозможность с ними сравняться. Для себя он как бы выбирает другой путь в историю, по его мнению, открытый каждому, – отдать жизнь за родину. Поэтому неудивительно, что Петр в этом смысле оказывается и гением и патриотом, Цезарем и Брутом. А это значительно расширяет его права как исторической личности. Характер его власти, в которой было столько неприемлемого для людей самых разных политических убеждений, и в первую очередь для либералов, Тургеневым оценивается безусловно положительно. Такое отношение к петровскому правлению со стороны русского либерала нуждается в пояснении.
Тургенев, европеец по убеждению, не считал Россию европейской страной, во всяком случае изначально: «Россия не Европа. Европейские известия пролетают через Россию и теряются в ней или в степях, ее окружающих», – писал он в дневнике 29 августа 1820 г.143. Вместе с тем европейские либеральные ценности казались ему единственно возможными условиями цивилизованного существования. Россия же не просто неевропейская страна, но страна, в которой отсутствуют внутренние потребности в европеизации, и на время здесь полагаться бессмысленно144. Поэтому выход один – насильственная европеизация сверху. Правитель, который постиг благотворность европейского пути развития, должен обладать чрезвычайными полномочиями для того, чтобы направить Россию по этому же пути.
«Направление народным умом, – пишет Тургенев, – как слово сие не противно для ушей благомыслящего человека – нужно в России, хотя это и опасно, ибо направление редко бывает хорошее; но оно нужно потому, что вы исторгнуты из обыкновенного хода вещей и должны там, где вещи не могут быстро идти сами собою, как, напр[имер], в промышленности и торговле, идти путем искусственным. Если спросят, полезно ли, хорошо ли сие исторжение? Я немедля скажу: да! конечно. И Россия обязана вечною благодарностию за сие Петру 1-му. Если мы вперед и медленно подвигаемся, то по крайней мере Петр I заградил нам дорогу идти назад: он сжег флот, привезший нас с земли невежества на землю образованности. Как мы ни будем вертеться, а вплавь домой не пустимся!»145
Особенность России в представлении Тургенева заключается в том, что к европейскому просвещению она движется неевропейским путем. «Я давно заметил, – пишет он брату С.И. Тургеневу 1 февраля 1871 г., – что Россия идет к просвещению совсем не тем путем, каким дошли до него другие народы»146.
Можно предположить, что Петр I в сознании Тургенева ассоциировался не только с древнеримским тираноборческим мифом, но и с английским. На это указывает ряд косвенных обстоятельств. Тургенев, видимо, интересовался восприятием Петра в Англии. К Петру восходит одна из любимых фраз Тургенева, часто встречающаяся в его дневниках: «Есть одна только Россия в мире; и она не должна иметь себе равной». Возможно, это высказывание царя декабрист почерпнул в одном из английских источников. На эту мысль наводит сделанная на английском приписка на полях: «Vide Peter the Great’s Speech, after the defeat of the fleet near the Island of Aland, in year 1714»147.
Одно из основных достоинств английской конституции и французской хартии 1814 г. Тургенев видит не в самом разделении властей, а в той особой роли, которая предоставлена монарху. Король, глава исполнительной власти, «имеет непосредственное участие во власти законодательной, потому что верхний парламент состоит из членов, по большей части действующих по видам правительства». Если же верхняя палата отказывается действовать в интересах правительства, то король имеет возможность изменить соотношение сил в этой палате путем предоставленного ему права увеличивать число ее членов. Если же нижняя палата проявляет корпоративный эгоизм вместо того, чтобы реально представлять интересы народа, то у исполнительной власти есть право ее роспуска. В качестве примера Тургенев приводит роспуск «бесподобной» палаты во Франции 5 сентября 1816 г. Воспользовавшись своим правом быть над законодательной властью, Людовик XVIII, по мысли Тургенева, спас Францию «от великих замешательств, ей угрожавших»148.
Идея ограничения самодержавия, по крайней мере до тех пор, пока не будет отменено крепостное право в России, не находит у Тургенева сочувствия. Поэтому он придает мало значения Великой хартии вольностей, которая не может и не должна служить примером для России. Он отнюдь не склонен абсолютизировать утверждение Делольма, что «в Англии от ограничения верховной власти получили пользу высшие и вместе низшие классы народов во время большой Хартии». Комментируя это утверждение, Тургенев скептически замечает: «Это, может быть, единственный пример в истории, что от ограничения власти верховной, выгодного для дворянства, пользовался вместе и простой народ»149. Ясный намек на то, что Россия – не Англия и в ней подобная хартия нанесла бы только вред.
Различие между Англией и Россией заключается, в частности, в том, что, по мысли Тургенева, в Англии просвещение народа и правительства всегда шло синхронно, потому чисто монархическое правление для Англии также пагубно, как и конституционная монархия для крепостнической России, где «правительство просвещеннее народа».
Петровская эпоха является ярчайшим тому примером. В трактате «Политика» Тургенев, явно имея в виду Петра I, писал: «Чистая монархическая власть, сделавшись достоянием государя мудрого и народолюбивого, может быть весьма благодетельна, направляя народ в успехах гражданственности, искореняя своею силою варварские обыкновения, поддерживаемые эгоизмом, невежеством, предрассудками, созидая тою же силою новое и прелестное здание общего благополучия народного»150.
Таким образом, не формальное разделение властей, а наличие механизма, способного с максимальной эффективностью обеспечить управление государством и препятствовать тем злоупотреблениям, которые могут быть проведены в жизнь конституционным путем, является в глазах Тургенева важным признаком благополучия государства. В Англии это обеспечивается ее конституцией. В России это не обеспечивается ничем, кроме личности монарха. Поэтому не формальное подражание английским принципам, а поиск адекватной им формы государственного правления, пригодного для российской действительности, должно, по мнению Тургенева, способствовать движению России по пути прогресса.
Тургенев однажды саркастично заметил, что закон «в России играет роль английского короля»151. Таким образом, Россия оказывается как бы антиподом Англии, и, по обратному принципу, русский царь должен выполнять функции английского закона. Царствование Петра в этом отношении, соединяющего в себе, по мнению Тургенева, силу и разум, является наиболее адекватным русским соответствием английскому политическому строю.
Характерно, что русское самодержавие противопоставляется французскому деспотизму так же, как и английская свобода. «Самовластие тогда только может быть полезно для народов, – пишет Тургенев, – когда при недостатках общего устройства власть верховная соединена в руке умного и народолюбивого государя. Тогда власть сия может называться важным именем самодержавия. Но когда неограниченная власть государя слабого и непатриотического переходит в руки нескольких вельмож или любимцев царских, даже в руки их любовниц, тогда власть сия не может иметь ничего, кроме ненавистного и презрительного. Умные самодержцы возвышали Россию. Слабые самовластители губили Францию в течение нескольких столетий»152.
Возвращаясь к тургеневскому сопоставлению Англии и Франции, следует обратить внимание на одну важную деталь. Обычно это сопоставление, как видно из приведенных выше примеров, у французских авторов имеет статический характер и в общем соответствует универсальной антитезе