свобода-деспотизм. Для Тургенева эта антитеза также несет в себе основополагающий смысл. Однако когда он переходит к рассмотрению ближайших перспектив, которые ожидают Англию и Францию, его позиция несколько усложняется. Он уделяет большое внимание циркулирующим в Европе и в самой Англии слухам о приближающейся революции в Англии153.
В Англии действительно было неспокойно. «28 января 1817 г., когда управляющий Англией сын сумасшедшего короля Георга III, принц-регент Георг, крайне непопулярный в стране, ехал открывать парламент, его карета была забросана камнями, и сам он подвергся тяжким оскорблениям. По предложению правительства парламент постановил приостановить действие закона о неприкосновенности личности (Habeas Corpus Act) до 1 июля. В стране поднялась волна протестов и манифестаций. В графстве Йорк и Манчестере было проектировано движение в Лондон 100 тыс<яч> чел<овек> с петицией к парламенту. Вожаки движения были арестованы, клубы закрыты. Но после этого были раскрыты заговоры в Бирмингеме, Ноттингеме и Дерби, и постановлением парламента от 3 июня срок приостановки действия Habeas Corpus Act был продлен до 1 марта 1818»154.
Эта тема возникла в переписке Тургенева с братом С.И. Тургеневым, который разделял общеевропейские опасения за судьбу Англии. Тургенев из России, задаваясь вопросом, «чем все это в Англии кончится», уповал на английскую конституцию и на ее незыблемость: «Я думаю, что все обойдется без больших потрясений и без вреда свободе англичан и их несравненной конституции»155.
Мадам де Сталь в своих «Рассуждениях» также активно опровергала слухи о возможной революции в Англии: «Как можно бояться революционных потрясений от людей, у которых есть все виды процветания, охраняемые порядком, состояние, положение и главное просвещение. Потому что подлинные и глубокие знания дают людям стабильность, сравнимую с той, что дает богатство»156.
В отличие от де Сталь Тургенев слухи о возможной английской революции считал не только безосновательными, но и вредными: «Опасение революции, долженствующей потрясти, разрушить Англию, не совсем основательно, и тщетно в частных людях, непростительно в английских министрах (oiseuse dans des particuliers est inexcusable dans les ministres anglais). Оно может их подвигнуть к средствам избежания ожидаемой революции, кот[орые] несовместимы с благополучием Англии, средствам, могущим причинить действительный вред для избежания предполагаемой опасности. Те, кои с некоторым самодовольствием (contentement) предсказывают бедствия для Англии, не подозревают, какие несчастия от того неминуемо произойдут для всей Европы, не подозревают, что они даже и своим печальными предсказаниями причиняют истинный вред всем государствам, кот[орые] не дошли еще до той степени свободы гражданской, каковою Англия пользуется. Они останавливают их на благородном пути их, и за каждый потерянный шаг вперед еще должны ответствовать пред священным судилищем разума и человечества. Что будет с Европою, когда падет Англия! Все сыны тьмы заревут тогда, что Англия пала от свободы, и свобода, священнейшее благо смертных, будет страшилищем. Французская революция сделала уже много вреда свободе (à la cause de liberté). Какой вред причинит сему делу несчастная революция в Англии? Во Франции по крайней мере революция ясно для всех произошла от деспотизма. В Англии нет деспотизма; но там есть зато правительство, стремящееся к деспотизму, там есть министры, не способные исполнять с пользою для отечества мест своих. Кастельре ускользнет от глаз современников, и они его и ему подобных будут обвинять в несчастиях и в революции. Пока беспристрастное потомство произнесет приговор свой, вред будет уже сделан и будет уже иметь свое действие»157.
Итак, если во Франции деспотизм породил революцию, то в Англии, наоборот, нагнетание слухов о революции способно породить деспотизм, к которому и без того склоняется кабинет Касльри.
«Революция, происшедшая во Франции, – пишет Тургенев, – обошла более или менее всю Европу, произвела много зла, но вместе с тем посеяла в умах народа неувядаемые семена добра и гражданского благополучия»158.
Тургенев, как и многие его современники, считал, что Французская революция завершилась в 1814 г. Реставрацией Бурбонов на престоле. До этого момента его оценки того, что происходит во Франции, были крайне негативны. Не правительственный деспотизм, а «искаженная образованность», «ложное просвещение», «переродившийся народ французский»159 послужили причинами революции. 1814 г., который Тургенев провел во Франции, вызвал у него сложные чувства. С одной стороны, он явно рад тому, что «религия и свобода восторжествовали»160, надо полагать, над революцией, но с другой – он не очень ясно представляет себе будущее Франции, точнее, каким это будущее должно быть. Возвращение Бурбонов его явно не радует: «Какое несчастие, какой стыд для целого народа! Драться, резаться, убить короля за свободу и потом, после жесточайших войн, притти на то же место, с которого пошли за 25 лет»161.
Не вызывает у него энтузиазма и октроированная хартия, «ибо подлые сенаторы при составлении оной всего более думали о своих доходах, а о многом совсем не думали. Бог знает, как это сойдет с рук Франции», – писал он братьям из Парижа 19 апреля 1814 г.162. Хартия была оружием, которое различные политические партии пытались использовать в своих интересах. В 1815–1816 гг. это оружие находилось в руках ультрароялистов.
Политическая ситуация была крайне запутанной. Ультрароялисты, получившие большинство на выборах в так называемую «бесподобную» палату, выступали как защитники конституционных свобод. Сторонники старого режима пытались демократическим путем принимать антидемократические законы, в частности закон, разрешающий содержание под стражей без предъявления обвинения и суда на произвольно определяемый срок – фактическое возрождение старорежимных lettres de cachet, введение превотальных (во главе стоял военный прево) судов, решавших политические дела без участия присяжных и права обжалования приговоров, которые приводились в исполнение в течение 24 часов, и т. д.163
При этом «бесподобная» палата смотрела на себя как на представителя нации и даже собиралась существенно понизить избирательный ценз (с 300 до 50 франков, что увеличило бы количество избирателей до 2 млн человек). Это предложение было направлено прежде всего против министерства, которое, уменьшая число избирателей, облегчало себе контроль за выборами.
Идеологи ультрароялистов Ж. Фьеве, Э. де Витроль и Ф.Р. де Шатобриан пропагандировали идею представительного правления, свободу слова и даже народного суверенитета. При этом весь период с 1789 по 1815 г. они стремились вычеркнуть из истории Франции. Фьеве, например, в начале своей брошюры «История сессии 1815» утверждал, что все, что происходило во Франции с начала революции, «совершалось против естественного порядка вещей и инстинктивно рассматривалось французским народом как ничто или же как бесплодная попытка прийти к стабильному государству». Далее автор полемически заявляет: «То, что называют представительным правлением, в полном смысле этого слова начинается только с сессии 1815 г. Франция предстает перед глазами современного поколения в новом виде: в виде законного союза монархии и свободы»164.
Одновременно Фьеве выступает против засилья чиновничьей бюрократии на местах, противопоставляя ей идею местного самоуправления. Король и нация в его представлении должны быть связаны прежде всего духовными связями. Поэтому не случайно роялистов он уподобляет миссионерам: «Истинные роялисты – это те, кто с тем же рвением, с каким миссионеры шли обращать дикарей, идут обращать новых французов в сторонников монархии»165.
Витроль активно использовал идею английского парламентаризма для выражения ультрамонархических идей166. Эту же мысль Шатобриан положил в основу своей программной брошюры «Монархия согласно хартии»167. Без ложной скромности Шатобриан писал об этой брошюре в своих воспоминаниях: «“Монархия согласно хартии” – катехизис конституционного правления: это источник, из которого почерпнуты все проекты, выдаваемые ныне за совершенную новость»168.
Явное несоответствие языка и действий ультрароялистов на фоне общей нестабильности в стране заставляло многих, даже относительно либеральных, политиков скептически относиться к возможности немедленного установления конституционного строя. В противовес либеральной фразеологии ультрароялистов либеральными кругами была сформулирована идея сильной королевской власти. Ф.-П. Гизо писал: «Теперь надо стремиться именно к полному укреплению и правильному применению королевской власти. Она одна может успокоить страсти, угрожающие счастью Франции»169.
Для Н.И. Тургенева, который за всем этим внимательно следил, было очевидно, что в России, где сильно противодействие либеральным намерениям Александра I со стороны «наших ультра», преждевременное принятие конституции пойдет во вред необходимым преобразованиям и в первую очередь будет препятствовать освобождению крестьян. «Прежде, нежели все сие будет приведено в порядок, нельзя думать о конституции ни о репрезентации народной», – писал он в дневнике 1 января 1816 г.170.
Положение во Франции, где хартия развязала руки ультрароялистам, внушало опасения и Александру I. Через министра иностранных дел К.В. Нессельроде и русского посланника во Франции К.О. Поццо ди Борго царь настойчиво давал понять возглавлявшему французское министерство герцогу А.Э. де Ришелье необходимость новых выборов. После довольно долгих колебаний правительство Ришелье пошло на роспуск палаты171.
Новые выборы кардинально изменили ситуацию в стране172. Многим стало казаться, что Франция окончательно встала на путь либерального развития. Одной из основных идей независимых либералов во главе с Бенжаменом Констаном становится идея консолидации общества на основе единых общечеловеческих ценностей и единства французской истории. В 1816 г. Б. Констан в брошюре «О политической доктрине, которая может объединить партии во Франции» писал: «Не следует бе