Новый подход к интересующей нас проблеме сравнительно недавно был обозначен в книге М.П. Одесского и Д.М. Фельдмана «Поэтика террора». В специальной главе, посвященной декабристам, исследователи анализируют понятийный аппарат членов тайного общества, выявляя в нем отражение «якобинского тезауруса». Суть такого подхода определяется ими следующим образом: «Мы реконструируем не только “террористическую” ментальность в целом, т. е. “логику террора” (основные категории, парадигматические способы построения суждений), но и “поэтику террора”, что предполагает, по выражению Р. Кебнера, “семантический подход к истории”, т. е. исследование конструкций и терминов, используемых носителями “террористического” менталитета, на каждом историческом этапе. Метод этот, хорошо известный исследователям античности и средневековья, сравнительно редко используется при анализе документов новой и новейшей истории. Как правило, предполагается, что смысл терминов очевиден для носителей культуры и не может меняться»8.
Однако авторы не всегда достаточно последовательны в проведении намеченного ими же принципа исследования. Как представляется, семантика «террористических» понятий не всегда выявлена верно, что приводит к смещению общей картины. Связывая появление самого понятия революционного террора с Французской революцией («Само слово “terreur”, т. е. ужас, или “устрашение”, вошло в политический лексикон старанием жирондистов и якобинцев, объединившихся в 1792 г., дабы вынудить короля заменить прежних министров лидерами леворадикальных группировок»9), М.П. Одесский и Д.М. Фельдман не всегда обоснованно отождествляют понятия «террор» и «якобинская диктатура» применительно к эпохе декабристов. Совершенно справедливо усматривая в слове «ужас», встречающемся в текстах о Французской революции Н.М. Карамзина, Пестеля, Н.И. Тургенева, А.С. Пушкина и других, кальку с французского «terreur», М.П. Одесский и Д.М. Фельдман делают, на мой взгляд, не совсем точный вывод: «Прилагательное “ужасные” у Пестеля, как и у Тургенева, – политический термин: ужас, т. е. “террор” – обозначение якобинской государственности».
Уже то, что русские авторы не заимствовали французский термин, а переводили его русским нейтральным словом, свидетельствует о том, что «террор» еще не воспринимался ими как термин и не связывался исключительно с якобинской диктатурой. Под «ужасами революции» они могли понимать самые разные вещи и, в частности, то, чему якобинская диктатура противостояла: народные мятежи, гражданскую войну, интервенцию и т. д. Поэтому нельзя полностью согласиться и со следующим выводом авторов: «…анализ революционной поэтики декабристов показывает, что реально они были именно “террористами”, и мыслили в соответствующих терминах, и ориентировались на генеральную якобинскую модель: революция – диктатура (в качестве временной меры на переходном этапе) – представительное правление»10.
Этот тезис если и можно принять по отношению к Пестелю, то по отношению к Н.М. Муравьеву, Н.И. Тургеневу, М.А. Фонвизину, В.И. Штейнгейлю, Г.С. Батенькову и другим он теряет всякий смысл и уже в силу этого не может быть распространен на движение в целом.
Если с точки зрения современного языкового сознания слово «террор» ассоциируется, вопреки этимологии, скорее с понятием «диктатура», чем с понятием «страх», то для людей декабристской эпохи оно, безусловно, было ближе к своему первичному значению, которое в современном французском языке все еще считается основным: «Peur violante qui paralise; effroi; frayeur»11. Точно так же понятие «диктатура» для них еще не утратило своего исторического древнеримского значения: «Диктатор, в ранней римской республике – должностное лицо с чрезвычайными полномочиями на срок, не превышающий 6 мес<яцев>. Назначался одним из консулов по предложению сената»12.
Если в семантике слов «террор», «страх», «ужас» можно усмотреть что-то иррациональное, то в семантике слова «диктатура» явно преобладает жестко рационалистическое начало. В этом смысле «террор» и «диктатура» могут восприниматься как антонимы в том плане, что диктатура «сверху» является реакцией на террор «снизу».
В годы Французской революции, полагаем, так и произошло. Якобинская диктатура явилась главным образом правительственной реакцией на тот террор, который шел снизу и, как это свойственно толпе вообще, имел иррациональную природу.
Представление о том, что начавшаяся в Париже в июле 1789 г. революция вызвала чувство массового страха, волны которого распространились по всей стране13, было в свое время опровергнуто Ж. Лефевром14. Французский историк на большом фактическом материале показал, как очаги страха зарождались в различных регионах страны раньше и без всякой связи с событиями в революционном Париже. Общая неблагополучная обстановка: неурожайные годы, рост цен, безработица, засилье английских товаров на внутреннем рынке Франции, обилие бродяг, контрабандистов, воров и т. д. – все это являлось причиной массового недовольства и способствовало началу революции, но отнюдь не объясняло того чувства страха, которым были охвачены большинство сельского и значительная часть городского населения Франции.
Лефевр с глубокой проницательностью прозрел, что Великий страх 1789 г. не может быть объяснен чисто историческими причинами. Корни его уходят в массовую психологию или, точнее, в то, что называют психологией толпы. Глубокий экономический и политический кризис, охвативший Францию в 1780-е годы, стал лишь благоприятной почвой для распространения всевозможных, даже самых фантастических, слухов, которые уставшая от нищеты и бесправия непросвещенная народная масса не могла критически осмыслить. Слухи порождали страх, страх порождал агрессию. Таким образом, причиной массового страха явились не реальные события, а то, что Лефевр называл «гигантской ложной вестью» (une gigantesque fausse nouvelle)15.
Глубоко новаторское для своего времени исследование Ж. Лефевра положило начало целому направлению во французской историографии, занявшемуся изучением роли массовой психологии в исторических процессах. Одним из наиболее значительных достижений в этой области стала книга Жана Делюмо «Страх на Западе (XIV–XVIII вв.)». Изучая повседневную жизнь народов Западной Европы от позднего Средневековья до Французской революции включительно, Делюмо показал, что Великий страх 1789 г. не был новым явлением ни для Франции, ни для Европы в целом. Более того, начиная с XIV в. очаги массовой истерии и страха почти постоянно потрясали Европу.
«Наступление нового времени в Западной Европе, – пишет Делюмо, – сопровождалось невероятным страхом Дьявола. Ренессанс, несомненно, унаследовал концепцию и образ Дьявола у Средних веков, но придал им невиданные ранее силу, отчетливость и распространенность»16. В своей книге автор приводит целую классификацию так называемых «агентов Сатаны», на которых в европейском обществе велась постоянная охота, сопровождавшаяся пытками инквизиции и процессами ведьм. Изобретение книгопечатания и прогресс научных знаний в эпоху Ренессанса парадоксальным образом способствовали распространению страха и суеверия. Дьявол становится любимым героем популярных и научных трудов.
Особенно широкое распространение получил знаменитый «Молот ведьм», написанный учеными монахами Я. Шпренгером и Г. Инсисторисом17. Менее чем за 200 лет эта книга выдержала 34 издания и разошлась по Европе беспрецедентным тиражом в 50000 экземпляров18. Общее количество изданий, распространяющих среди европейцев страх перед дьяволом, исчислялось сотнями тысяч. Массовые сожжения женщин, еврейские погромы, народные бунты и мятежи были внешними проявлениями психологии «осажденного города», которая получала все большее распространение в европейской толпе. Не историческая реальность порождала страх, а, наоборот, страх, питаемый ложными слухами, порождал фантасмагорически кровавую реальность.
Делюмо прекрасно охарактеризовал это состояние: «Основными чертами психологии толпы являются способность к внушению, категоричность суждений, быстрота распространения ложных слухов, ослабление или полная потеря способности к критическим суждениям, уменьшение или утрата чувства личной ответственности, недооценка силы противника, способность внезапно переходить от страха к энтузиазму и от приветствий к смертной угрозе»19.
Великий страх 1789 г. в отличие от инфернального страха Ренессанса был вызван исключительно посюсторонними явлениями. Однако он имел все ту же иррациональную природу и воплощал все ту же модель «осажденного города», которую описал Делюмо. В прибрежных районах боялись высадки англичан, в Альпах – вторжения пьемонтцев, и почти повсюду витала навязчивая идея бандитских грабежей и аристократического заговора. Все это имело не менее фантастический характер, чем страх перед ведьмами, и столь же агрессивно возбуждающе действовало на толпу.
Народ стал вооружаться, чтобы защитить себя от мифических разбойников. Когда же выяснилась иллюзорность банд, вооруженный народ не разошелся по домам, а направился к феодальным замкам и занялся настоящим грабежом. Правда, в отличие от охоты за ведьмами грабежи 1789 г. имели относительно бескровный характер. По данным М. Вовеля, всего было убито пять сеньоров20. В остальных случаях довольствовались конфискацией имущества и сжиганием документов, дающих право на взимание феодальных налогов.
Политическим фоном этих настроений стал «вакуум» власти. В мае 1789 г. Людовик XVI созвал Генеральные штаты. 19 июня он отменил их заседания, а 23 июня приказал проводить заседания отдельно по сословиям. 27 июня он согласился рассматривать депутатов как Национальную ассамблею, а сам в это время приказал стягивать войска и 11 июля отправил в отставку Неккера. Через шесть дней он призвал его обратно, узнав о восстании в Париже. Войска опять вернулись в казармы, и 4 августа Ассамблея вотировала отмену (теоретическую) сеньоральных прав. Но король отказался подписать это решение депутатов. Приведенный в Париж возбужденной толпой, он вынужден был принять эти декреты.