149.
Примерно такого же распределения форм правления по историческим периодам придерживался и Пестель: «Когда государства так еще были малы, что все граждане на одном месте или небольшом поле собираться могли для общих совещаний о важнейших государственных делах, тогда каждый гражданин имел голос на вече и участвовал во всех совещаниях народных, демократия существовала тогда. Сей порядок должен был измениться с увеличением государств, когда уже нельзя было всем гражданам собираться на одном месте. Демократия тогда была уничтожена. Многоразличные государственные превращения совокупились с сею причиною и произвели наконец-то, что одни только богатые или военные начали съезжаться для участия в государственных делах, тогда возникла аристократия, а потом вся феодальная система со всеми ее ужасами и злодеяниями. Много других причин содействовали к введению и укреплению феодального порядка вещей, но главная оного опора всегда состояла в невозможности всему Народу собираться на одном месте и совокупным действием в государственных делах участвовать. Таким образом, аристократия и вся вообще феодальная система много веков свирепствовали над несчастною Европою, заставляя народы переходить все степени злополучия и угнетения. Время, которое всегда наконец памятники неправды и злочестия пожирает, привело равным образом в упадок и сей порядок или, лучше сказать, сей беспорядок вещей. Великая мысль о представительном правлении возвратила гражданам право на участие в важных государственных делах. Пользоваться же стал народ сим правом не так, как прежде оным пользовался непосредственным образом, поелику не могли все граждане на одно место быть собраны, но посредством своих представителей, коих из своей среды назначал на определенное время. Из сего явствует, что представительное правление решило великую задачу государственного правления и согласило невозможность собираться всем гражданам на одном месте с неоспоримым правом каждого участвовать в государственных делах» (VII, 188).
Этот отрывок из первой редакции «Русской правды», написанный приблизительно в 1822–1823 гг., обнаруживает знакомство с произведением Детю де Траси. Однако при всем внешнем сходстве Пестель иначе расставляет акценты. Для комментатора Монтескье демократия есть проявление дикости. Этот этап в истории человечества был быстро пройден, и к нему уже не следует возвращаться. Пестель в этом вопросе гораздо ближе к тем мыслителям XVIII в., для которых была характерна идеализация древних республик. В представительном правлении он видит возрождение древнего духа в новых условиях.
Детю де Траси, по справедливому суждению А.Н. Шебунина, – «верный ученик мыслителей XVIII века, рационалист, верящий во всемогущество государственной власти»150. Однако этот ученик прошел хорошую школу либерализма начала XIX в. Поэтому он стремится совместить демократические идеи XVIII в. с недоверием к ним либералов послереволюционного периода. Отсюда противопоставление чистой демократии и просвещенной демократии, и отсюда же стремление разбавить идеи государственного приоритета над личностью отдельными замечаниями о праве на индивидуальное счастье. Говоря о присущем представительному правлению духе труда, порядка и экономии, Детю де Траси добавляет, что правительство не будет «требовать, как некоторые древние республики, мелочного отчета от индивидуума в его действиях и средствах или препятствовать его выбору занятий»151.
В отличие от большинства просветителей, верящих в возможность моментального перерождения мира путем мгновенного освобождения от ложных идей и предрассудков, искажающих изначально добрую природу человека, Детю де Траси исходит из несовершенства человеческой природы: «все человеческие институты несовершенны»152. Отсюда либеральная концепция постепенного улучшения, исключающая революционную ломку. Совершенствование форм правления должно сочетаться с прогрессом просвещения: «Мы должны заключить <…> что институты могут улучшаться только пропорционально распространению просвещения в народных массах и что наилучшее в абсолютном отношении не есть наилучшее в относительном»153.
Таким образом, любая из форм правления, будь то демократия, монархия или аристократия, хороши, если они соответствуют уровню просвещенности народа, и приходят в негодность, когда просвещение начнет их опережать. Поэтому все виды правления, которые были прежде, были заинтересованы в крайне медленном распространении образования. И только представительное правление «не может бояться истины ни при каких обстоятельствах. Его постоянный интерес заключается в ее распространении. Единственное, основанное на природе и разуме, оно имеет своими врагами заблуждения и предрассудки. Оно должно постоянно трудиться над распространением здоровых и прочных знаний во всех областях»154.
К числу либеральных идей следует отнести и мысли Детю де Траси о соотношении свободы и счастья. Он не согласен с положением Монтескье о том, что в республике «политическая добродетель есть самоотверженность – вещь всегда очень трудная»155. С точки зрения Детю де Траси, «это не в природе живого существа. Оно может отказаться от самого себя или вообразить, что отказывается, только на мгновение и только благодаря фанатизму. Таким образом, требовать самоотречения – это значит требовать ложной и скоротечной добродетели»156.
Для философов XVIII в., у которых понимание свободы было близко к античным идеалам, понятие счастья имело подчиненный характер. Руссо, например, требовал жертвовать личным счастьем для блага общественной свободы. В этом смысле свобода могла даже насильственно насаждаться. Изменение взглядов Детю де Траси на эту проблему связано с трагическим опытом Французской революции. Счастье теперь оказывается более высокой ценностью, чем свобода: «Люди, которые в политических потрясениях новейших времен говорят: я не стремлюсь быть свободным, единственная вещь, которой я озабочен, это быть счастливым, говорят вещь одновременно очень осмысленную и очень незначительную. Очень осмысленную в том отношении, что счастье действительно единственная вещь, к которой следует стремиться; очень незначительную в том отношении, что счастье – это одно и то же, что и свобода. По той же причине энтузиасты, которые говорят, что счастье должно полагать ничем, когда речь идет о свободе, говорят вещь вдвойне абсурдную, потому что, если счастье можно отделить от свободы, то вероятно именно его надо в таком случае предпочесть»157.
И хотя сам Детю де Траси не склонен противопоставлять понятия свободы и счастья, он уже явно допускает возможность, когда индивидуальное представление о счастье не совпадает с идеалами общественной свободы.
Для Пестеля подобная коллизия явно бессмысленна. Когда в «Русской правде» он пишет, что «цель состоит в благоденствии всего общества вообще и каждого из членов оного в особенности» (VII, 114), то имеется в виду, что не сумма благоденствий отдельных лиц составляет всеобщее благоденствие, а, напротив, из общего благоденствия автоматически происходит благоденствие каждого конкретного члена общества, который «должен уступить часть своего мнения и собственных мыслей, дабы составить только одно мнение» (VII, 113).
Свободу Пестель понимает в античном духе, как свободу народа в целом, без дифференциации на отдельные личности. Поэтому, принимая то распределение форм правления по историческим эпохам, которое предложил Детю де Траси, суть каждого из этапов он понимает по-своему. В том, в чем Детю де Траси видит дикость, Пестель усматривает прямое участие граждан в государственных делах. Все остальные формы правления, включая и представительное, хуже, так как граждане либо вообще удалены от участия в государственных делах (аристократия), либо вынуждены перепоручать свою долю в государственном управлении другому лицу (представительное правление).
Таким образом, мы видим, что в содержательном отношении Детю де Траси мало повлиял на Пестеля, хотя, бесспорно, очень близок к нему. Близок прежде всего своим антимонархическим пафосом, в частности утверждением о несовместимости монархии и свободы: «две вещи, из которых одна исключает другую»158. Эти слова могли быть легко истолкованы декабристом в духе собственных республиканских идей. Но, пожалуй, главное, что привлекло Пестеля в комментаторе Монтескье, это безупречная логика и строгость доказательств. Не случайно А.В. Поджио в разговоре с Пестелем о республике сказал ему: «Сие вы почерпнули у Тестю де Траси и его разбор о духе законов Монтескье весьма искусно превратили в систему, математически изложенную» (XI, 175).
Итак, можно с уверенностью полагать, что переход Пестеля от конституционно-монархических идей к республиканским никак не связан с чтением им «Комментария к “Духу законов” Монтескье» Детю де Траси. Остается вопрос, почему Пестель назвал его на следствии как источник перемены своих политических взглядов.
Это связано не с идеологией, а с тактикой. С того момента, как Пестель начал давать показания о тайном обществе, для него характерно стремление перевести разговор в теоретическую плоскость, представить декабризм как прежде всего теоретическое движение. Он полагал, что пока в руках следователей нет «Русской правды», ему нечего особенно опасаться. Республиканские идеи сами по себе не означали ничего конкретного. Поэтому Пестель много говорит об истоках своих республиканских взглядов, никак не проясняя их сути. В «Комментарии» Детю де Траси, как мы видели, ничего конкретного о республике не говорилось. Еще менее следователи могли понять, о чем идет речь из утраченной конституции покойного М.Н. Новикова. Древние Греция, Рим, Новгород – все довольно абстрактные исторические примеры, не имеющие прямого отношения к современному положению России.
Особенно Пестель стремился избежать разговора о связях республиканских идей с замыслом цареубийства. Однако он не только не скрывал свой замысел, но даже первый, не дожидаясь вопроса, заговорил о намерении членов «Союза спасения» покуситься на жизнь императора в 1817 г., как о чем-то малосущественном, не имеющем никакого отношения к реальности: «В 1817 году, когда царствующая фамилия была в Москве, часть общества, находящаяся в сей столице под управлением Александра Муравьева, решилась покуситься на жизнь государя. Жребий должен был назначить убийца из сочленов, и оный пал на Якушкина. В то время дали знать членам в Петербург, дабы получить их согласие, главнейшее от меня и Трубецкого. Мы решительно намерение сие отвергли, и дабы исполнение удержать, то Трубецкой поехал в Москву, где нашел их уже отставшими от сего замысла» (IV, 82–83).