Таким образом, адресатом этого письма мог быть весь тургеневский круг, включающий в себя кроме младших братьев Тургеневых П.А. Вяземского, А.С. Пушкина, Н.М. Муравьева и других. Эти люди в письме Карамзина должны были увидеть вызов, и, вероятно, Муравьев, приняв этот вызов, взялся опровергать карамзинские представления о Французской революции.
Из отрывочных заметок, оставленных декабристом на полях «Писем русского путешественника» и сделанных, по предположению их публикатора Е.И. Верещагиной, между 1818 и 1820 гг., можно вполне представить его рецепцию Французской революции.
В сознании Муравьева, хорошо знавшего все творчество Карамзина, «Письма русского путешественника» и «История государства Российского», несомненно, были соединены единой историко-политической концепцией. Спор ведется не столько с Карамзиным как историком – это составляет внешний, хотя и, безусловно, важный план, – но с Карамзиным как политическим мыслителем. В «Письмах русского путешественника» Муравьев ищет истоки исторических воззрений Карамзина и попутно, «для себя» (только этим можно объяснить их бесцеремонный стиль), делает критические замечания. Раздражение, которое при этом испытывает «молодой якобинец», объясняется не столько несогласием с автором «Писем», сколько «неуловимостью» его концепции. Все было бы намного проще, если бы Карамзин объявил себя ярым противником революции и ее идей, но этого как раз и нельзя найти в его произведении.
Сложность его отношения к революции заключалась в том, что оно не могло быть описано ни на одном из существовавших тогда политических языков. Все попытки представить отношение Карамзина к революции как реакционное, консервативное или даже консервативно-либеральное не дают никаких результатов. Для Карамзина революция – дело человеческих рук, и она такова, каковы люди, делающие ее. Поэтому вместо готовых оценок читателю предлагается описание революционных событий, человеческих характеров, мнений и т. д. Уникальные исследования Ю.М. Лотмана вернули карамзинскому восприятию Французской революции его живые и неповторимые черты194.
Структура «Писем русского путешественника», как показал Ю.М. Лотман, организована таким образом, что читателю подаются события, последствия которых он, в отличие от путешественника-повествователя, уже знает, поэтому рассуждения путешественника приобретают характер невольного пророчества и предостережения. Это особенно раздражало Муравьева, который, как это видно по его заметкам на полях «Писем», видел в начале революции не предвестие грядущих бед, а торжество идей свободы и справедливости.
Революция не кажется ему фатальным событием. Она – порождение несправедливых социальных отношений. На полях карамзинского текста против предложения: «Дерзкой сын не побоится восстать против отца своего, и раб против господина», Муравьев, подчеркнув эти слова, написал: «весьма естественно»195.
В отличие от Карамзина Муравьев видит в революции не проявление злой воли отдельных людей, а вполне законное сопротивление социальному гнету. Такая точка зрения близка Мадам де Сталь, показавшей в своей книге целую систему злоупотреблений и притеснений народа в условиях абсолютной монархии.
Не согласен Муравьев и с карамзинскими характеристиками революционеров. В Письме <98> «Париж, Апреля… 1790» читаем: «Один маркиз, который был некогда осыпан королевскими милостями, играет теперь не последнюю ролю между неприятелями Двора. Некоторые из прежних его друзей изъявили ему свое негодование. Он пожал плечами и с холодным видом отвечал им: que faire? j’aime les te-te-troubles! что делать? я люблю мяте-те-жи! Маркиз заика.
Но читал ли маркиз историю Греции и Рима? Помнит ли цикуту и скалу Тарпейскую? Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция отверстый гроб для добродетели и – самого злодейства».
Современный читатель нуждается в комментарии Ю.М. Лотмана: «Имеется в виду Антуан-Никола маркиз де Кондорсе (1743–1794) – известный ученый математик и философ, непременный секретарь Французской академии наук, примкнувший к революции и сделавшийся в 1791–1792 гг. одним из ее лидеров, с тем чтобы пасть в эпоху террора вместе с жирондистами. <…> Не располагавший никаким состоянием Кондорсе в молодости получал королевскую пенсию. <…> В незнакомом обществе он производил впечатление заики.
Проясняется еще одна деталь: говоря об опасности революции, Карамзин строкой ниже использует выражение Мирабо, однако вставляет в него упоминание о цикуте, в речи Мирабо отсутствовавшее. Последнее может быть истолковано как прямой намек на судьбу Кондорсе: преследуемый Робеспьером, Кондорсе принял яд, чтобы избежать эшафота»196.
Читая это место, Муравьев вряд ли нуждался в комментариях. Кто такой маркиз-заика и при чем тут цикута, ему было хорошо понятно. Но если для Карамзина Кондорсе – живой человек, легко теряющийся в обществе, не умеющий произносить речи, человек, которого постигла страшная участь и который вовлек себя и многих других людей в кошмарный водоворот террора, то для Муравьева это прежде всего политическая фигура, ученик Вольтера, последовательный сторонник прогресса и принципов свободы, автор блестящего трактата «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума»197.
Ирония Карамзина над физическим недостатком человека, который жизнью заплатил за свои убеждения, Муравьеву кажется недопустимой. Поэтому он перечеркнул слова, имитирующие заикание, а против сентенции, осуждающей революции, написал: «вероятно мораль скверная»198.
Особое неприятие у Муравьева вызывает позитивная программа Карамзина, направленная на исправление нравов, а не общества: «Когда люди уверятся, что для собственного их счастия добродетель необходима, тогда настанет век златой и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни. Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот»199. Комментарий Муравьева: «Так глупо, что нет и возражений»200.
Против сочувственно сентиментального описания Карамзиным королевской четы Муравьев написал: «Какая дичь – как все это глупо»201. Подчеркнув слова Карамзина: «Народ любит <…> кровь царскую», Муравьев «прокомментировал»: «От глупости». Смысл возражений не в том, что королевская семья была плохой, а в том, что личные качества Людовика XVI и Марии-Антуанетты в происходивших событиях не имели никакого значения. Де Сталь писала: «Личный характер королевы и короля несомненно привлекательны, но произвол французского правительства на протяжении веков соединил столько зла с духом времени, что добродетели самих государей исчезали в огромном множестве злоупотреблений, которым они были окружены202. Когда народы чувствуют необходимость политических реформ, личных качеств монарха недостаточно, чтобы остановить силу этого движения»203.
Не может вызвать сочувствие Муравьева и явная идеализация в «Письмах» старого режима. «Французская монархия, – пишет Карамзин, – производила великих государей, великих министров, великих людей в разных родах; под ее мирною сению возрастали науки и художества; жизнь общественная украшалась цветами приятностей; бедный находил себе хлеб, богатый наслаждался своим избытком… Но дерзкие подняли секиру на священное дерево, говоря: мы лучше сделаем!». Муравьев полемически приписал [и лучи (лучше. – В. П.) сделали], а против всего отрывка – только одно слово: «неправда»204.
Подобную точку зрения опровергала в своей книге де Сталь как плод невежества: «Людям, знающим только современную историю и читающим высокопарные речи наших дней, кажется, что восемь веков монархии, предшествовавших революции, были исключительно спокойными временами и что народ покоился на розах». И далее де Сталь приводит длинный перечень преступлений старого режима, среди них сожжение тамплиеров Филиппом Красивым, победы англичан над домом Валуа, Жакерия, убийства герцогов Орлеанского и Бургундского, коварство Людовика XI, религиозные войны, Варфоломеевская ночь, убийство Генриха IV, эшафоты кардинала Ришелье, отмена Нантского эдикта и многое другое205. Все это, вместе взятое, по мнению де Сталь, и послужило причинами революции.
Наибольшее раздражение у Муравьева вызвало следующее место у Карамзина: «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку». Подчеркнув эти слова, декабрист написал между ними: «дурак»206.
Наблюдая жизнь революционного Парижа, Карамзин прекрасно понимал относительность правды каждой из противоборствующих сторон и не принял ни одну из них. Он стоял выше всех партийных и государственных интересов «как беспечный гражданин вселенной»207. Подчеркнув в тексте эти слова, Муравьев против них написал: «А Москва згорела!» Комментируя эту заметку на полях, Е.И. Верещагина отводит от Карамзина незаслуженный, как ей кажется, упрек Муравьева: «Если рассмотреть позицию Карамзина во время и после Отечественной войны 1812 года, то увидим, что он не заслуживал упрека в равнодушии к тому, что “Москва згорела”».
«Известно, что Карамзин не хотел покидать Москву и выехал из нее накануне вступления французов, даже не приняв никаких мер для сохранения своей библиотеки, которую он собирал четверть века. Находясь с семьей в Нижнем Новгороде, он принял решение с местным ополчением выступить против французов с «надеждой увидеть пепелище любезной Москвы», но не успел осуществить своего патриотического порыва, так как вскоре французы вынуждены были оставить Москву В июне 1813 г. Карамзин возвратился в Москву и был потрясен зрелищем сожженной столицы <…>.
«Конечно, обо всем этом Н.М. Муравьев мог и не знать; мог не знать он и о патриотическом замысле Карамзина написать труд “Мысли об истории Отечественной войны”, относившемся к 1814 году»208.