С таким комментарием трудно согласиться, допустив, что Муравьев, один из самых близких к Карамзину людей, мог не знать о его настроениях 1812 г.209 Об этом знали даже далеко не самые близкие люди. Поэтому упрекать автора «Писем русского путешественника», написанных им задолго до того, как Москва сгорела, в пожаре древней столицы было явной нелепостью даже для самого взыскательного критика. Своей заметкой на полях Муравьев хочет выявить противоречие в позиции Карамзина: «гражданин вселенной», пока речь идет о Франции, но как только затронута Россия, то «космополит» становится «патриотом». Значительно позже подобным образом над собой иронизировал декабрист А.В. Поджио, который также считал себя космополитом: «космополитизируй сколько хочешь, а свое подавай, да и только!»210
Но в этом вопросе, как и во многих других, Муравьев обнаруживает явное непонимание позиции Карамзина, чьи патриотические настроения 1812 года вовсе не противоречили космополитическим убеждениям эпохи Французской революции. Взятие Москвы Карамзин переживал так же тяжело, как и разрушение французских городов во время революции, о чем он писал в письме к И.И. Дмитриеву от 17 августа 1793 г.: «Мысль о разрушаемых городах и погибели людей везде теснит мое сердце. Назови меня Дон-Кишотом; но сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею свою так страстно, как я люблю человечество!»211 Москва, взятая и опустошенная французами, включалась в этот же ряд ран, нанесенных человечеству
Вопреки Карамзину, видевшему прямую связь между революционными идеями Кондорсе и якобинским террором, Муравьев сознательно этой связи замечать не хочет. Отвергая как сам принцип монархического правления, так и возможность каких-либо позитивных моментов в этом правлении, Муравьев считает неуместным выказывать сочувствие казненной королевской семье. Отрицание самодержавия как такового свидетельствует о том, что свободу Муравьев связывает, в отличие от Карамзина, не с внутренним миром человека, а с наличием государственно-общественных институтов, способных эту свободу гарантировать.
Поддержав лунинскую идею убийства Александра I партией в масках, Муравьев через год сам вызывается на цареубийство, а в 1820 г. солидарно с Пестелем на двух совещаниях Коренной управы «Союза благоденствия» у Ф.Н. Глинки и у И.П. Шипова отстаивает республиканскую форму правления, диктатуру временного правительства и цареубийство. Но очень скоро в его взглядах происходят изменения, вызванные тем, что он, по его собственным словам, «в продолжении 1821-го и 1822-го годов удостоверился в выгодах монархического представительного правления и в том, что введение оного обещает обществу наиболее надежд к успеху» (I, 323). Причины такого перелома во взглядах декабриста, как личного, так и общественно-политического плана, детально проанализировал Н.М. Дружинин212.
Вопрос не только в том, почему менялись взгляды Муравьева, но и в том, как это происходило. Исследователь общественно-политических взглядов свидетельствует о переходе Муравьева на более умеренные позиции. С точки зрения общекультурных представлений можно говорить о смене культурной парадигмы его сознания.
До 1820 г. Муравьев воплощает римскую модель культурного поведения. В семействе Муравьевых, которое, по словам В.А. Олениной, было «совершенно семейство Гракхов», «долго еще повторяли слова Н[икиты] Михайловича] еще ребенком. На детском вечере у Державиных Ек[атерина] Ф[едоровна] заметила, что Никитушка не танцует, пошла его уговаривать. Он тихонько ее спросил: “Maman, est-ce qu’Aristide et Caton ont dancé”. Мать на это ему отвечала: “Il faut supposer qu’oui à votre âge”213. Он тотчас встал и пошел танцевать»214.
Сама эпоха бурных потрясений и войн, на фоне которых прошли детство и юность Муравьева, способствовала воплощению в жизнь высоких книжных образцов. В 16 лет он бежит из дома, чтобы принять участие в войне с Наполеоном. В Париже довершается его политическое воспитание. Античные добродетели соединяются с современной европейской либеральной идеологией. Вступление в Тайное общество с момента его образования и замыслы цареубийства как нельзя лучше соответствовали представлению о римских добродетелях.
В.А. Оленина продолжает: «Воспламененный неограниченной любовью к отечеству Цицерона, Катона и многих других, потом le droit romain, les douze tables romaines, les vertus romaines etc215 так разгорячило его сердце и воображение, что он начал писать и начал рефютациею на историю Карамзина, которого он лично не любил». Для более полного понимания личности Муравьева необходимо учитывать, что весь этот римский колорит был отнюдь не ходульной позой или маской, обращенной к обществу, а неотъемлемой частью напряженной внутренней работы. Воспламеняясь «характерами Брута, Гракхов etc.», Муравьев, по словам той же В.А. Олениной, «был нервозно, болезненно застенчив и скрытен»216.
Если под воздействием античных авторов в Муравьеве воспитывались дух патриотизма и идея самопожертвования во имя Отечества, то знакомство с европейской либеральной мыслью порождало представления о правах человека и самодостаточности человеческой личности. На смену римско-республиканскому тезаурусу приходит государственно-правовой понятийный аппарат, почерпнутый из изучения конституционного опыта всех европейских государств и Соединенных Штатов Америки.
В отличие от Пестеля, близкого к руссоистской идее безграничности народного суверенитета, Муравьев больше склонялся к гельвецианскому варианту общественного договора, гарантирующему права отдельного индивидуума перед лицом общей воли. По К.А. Гельвецию, общество – это не коллективная личность (personne morale), как считал Руссо, а свободное соединение отдельных индивидуумов, сохраняющих свои права на личное счастье. «Я утверждаю, – писал Гельвеций, – что все люди стремятся только к счастью, что невозможно отклонить их от этого стремления, что было бы бесполезно пытаться это сделать и было бы опасно достигнуть этого и что, следовательно, сделать их добродетельными можно только, объединяя личную выгоду с общей»217.
Муравьев не согласен даже с определением свободы, данным Монтескье в его «Духе законов»: «Свобода есть право делать все, что разрешают законы». На это положение Муравьев возражает: «Разве я свободен, если законы налагают на меня притеснения? Разве я могу считать себя свободным, если все, что я делаю, только согласовано с разрешением властей, если другие пользуются преимуществами, в которых мне отказано, если без моего согласия могут распоряжаться даже моею личностью? При таком определении русский крестьянин свободен: он имеет право вступать в брак и т. д.». Под свободой Муравьев понимает прежде всего гарантию естественных неотъемлемых прав человека, вступившего в общество. Поэтому законы должны соответствовать «совокупности его физических и моральных сил. Всякий иной закон есть злоупотребление, основанное на силе; но сила никогда не устанавливает и не обосновывает никакого права».
И далее Муравьев дает свое понимание общественного договора: «Соединяясь в политические общества, люди никогда не могли и не хотели отчуждать или изменять какое бы то ни было из своих естественных прав или отказываться в какой бы то ни было доле от осуществления этих прав… Они соединены и связаны общественным договором, чтобы свободнее и полезнее трудиться благодаря взаимопомощи и лучше охранять личную безопасность и вещную собственность путем взаимного содействия».
Полемика здесь ведется не с нарушениями общественного договора, а, наоборот, с его слишком радикальной трактовкой. Не принимая разделения общей воли и воли всех, что для Руссо было принципиальным, Муравьев утверждает, что «масса людей может сделаться тираном так же, как и отдельное лицо»218. Здесь явно имеются в виду события Французской революции и представления якобинцев о своей власти как о выражении безграничности народного суверенитета, что либеральными мыслителями истолковывалось как террор толпы.
Свободе личности, вступившей в общество, на государственном уровне соответствует автономность отдельных территориальных образований в составе государства, т. е. федерализм.
Известный спор Пестеля и Муравьева о том, какой должна быть Россия – единой и неделимой или федеративной, уходит своими корнями в эпоху Французской революции. Само слово «федерализм» в годы революции использовалось в трех следующих значениях:
1. Государственное устройство наподобие США.
2. «Стремление к объединению разрозненных провинций, охватившее Францию в самом начале революции, когда французский народ, по выражению Казановы, «сделался поклонником родины, не зная до революции ни что такое родина, ни самого слова “родина”»219.
3. Движение департаментов против Парижа, начатое жирондистами летом 1793 г.
В последнем значении слово «федерализм» использовалось монтаньярами, которые в целях политической борьбы объединяли 1-е и 3-е значения. В действительности, как показал А. Олар, жирондисты были федералистами еще в меньшей степени, чем монтаньяры. В годы революции внутри Франции федерализм в первом значении был крайне непопулярен, и после провозглашения республики стремлений федерализировать Францию фактически не существовало. «Любопытно констатировать, – пишет А. Олар, – что до провозглашения республики федералистские стремления не обнаруживались ни одним из будущих жирондистов, а были высказаны двумя будущими монтаньярами, Билльо-Варенном в 1791 году и Лавиконтери в 1792 году». Что касается середины 1793 г., когда борьба Жиронды и Горы была в разгаре, то и тогда «два факта не подлежат сомнению: во-первых, что жирондисты слыли за федералистов, и, во-вторых, что они не переставали себя провозглашать сторонниками унитарной республики»220.
Федералистские идеи были популярны в либеральноэмигрантской среде. Основанием для превращения Франции