в федеративное государство в глазах либералов служило не ее деление на сильно различающиеся по языку, обычаям и общественному быту провинции (это как бы не замечалось), а стремление ослабить власть Парижа над остальной страной и тем самым либерализовать всю систему государственного управления.
Характерно, что Мадам де Сталь, принимая новое деление Франции на департаменты, нарушающее естественно-исторические границы провинций, писала: «В связи с делением на 85 департаментов правление Франции станет федеративным; сухопутные и морские военные силы, финансы, дипломатия должны быть объединены в одну центральную власть; что касается законодательства, то если перестанем верить в необходимость каждодневного принятия законов, если законодательная власть предвидит возможность самоустранения, то желательно, чтобы лишь небольшое количество законов было одинаковым во всех департаментах. Для Америки создается больше неудобств, чем преимуществ от множества законов, которые ею управляют»221. Как видно, федерализм в понимании Сталь сильно отличался от федеративного устройства северо-американских штатов.
Более четко несогласие с американским федерализмом высказал Бенжамен Констан: «Я без колебаний говорю, что надо ввести в наше внутреннее управление много федерализма, но федерализма отличного от того, который был известен до сих пор. Федерализмом называли ассоциацию правительств, сохраняющих свою независимость друг от друга и объединенных только связями внешней политики. Такой институт особенно порочен. Федеральные образования требуют, с одной стороны, такое подчинение себе людей и территориальных частей, на которое они не имеют права, а с другой стороны, они требуют от центральной власти такой независимости, какой не должно существовать»222.
И Сталь, и Констан высказывались за умеренный федерализм, при котором отдельные департаменты, сохраняя определенную независимость, в то же время составляли бы единое государство, чтобы, с одной стороны, центральная власть была ограничена полномочиями местных властей, а с другой – чтобы местные власти зависели от центральной настолько, чтобы не появлялось угрозы местных деспотий. Если удалось бы достигнуть подобного равновесия для Франции, то тогда, по мнению де Сталь, европейские «государства будут пребывать в мире подле своего соседа, который больше не будет ни роялистским, ни феодальным и который в то же время будет освобожден от анархической системы, единственно гибельной для истинного спокойствия в Европе»223.
Эти идеи, несомненно, оказали существенное влияние на Муравьева при написании им конституции. Ему, как установил Н.М. Дружинин, «были известны конституции всех 23 североамериканских штатов»224.
И тем не менее Муравьев далек от мысли автоматически перенести американскую модель федерализма в Россию. Характерно, что Рылеев, который, по его собственным словам, «всегда отдавал преимущество Уставу Северо-Американских Штатов» (I, 183), «склонял» Муравьева «сделать в написанной им Конституции некоторые изменения, придерживаясь Устава Соединенных Штатов» (I, 175). Муравьев не только не воспользовался этим советом, но, напротив, от редакции к редакции он все больше ограничивал федеральные права составляющих Россию «держав»225.
Федерализм интересовал его не как отражение многонациональной реальности Российской империи, а как одна из форм государственной гарантии индивидуальных прав и свобод. При этом вопрос о правах наций не ставился вообще. Как справедливо заметил Н.М. Дружинин, «Н. Муравьев очень далек от мысли построить союзное государство на договорах отдельных национальностей». Предполагалось, что если будут гарантированы права каждого гражданина в отдельности, в дополнительных гарантиях прав национальностей не будет необходимости. Однако, развивая свою мысль далее, Дружинин, как представляется, приходит к неверному заключению: «Принципиально он <Муравьев> исходит из великодержавной точки зрения: Российская империя смешивает и ассимилирует в своем составе разнообразные подчиненные народности»226.
В своей статье, написанной в середине 1980-х годов, я ошибочно солидаризировался с концепцией Н.М. Дружинина, считая, что она верно раскрывает суть муравьевского решения национального вопроса227. В действительности у Муравьева нет не только решения, но даже и постановки национального вопроса. Когда он пишет: «Русскими признаются все коренные жители России», слово «русский» здесь является антонимом слову «иностранец», чей статус особо оговаривается в конституции. Что же касается национальных меньшинств, проживающих в России, то, называя их русскими, Муравьев прежде всего уравнивает их в правах с основной частью населения империи. С его точки зрения это бесспорное повышение их статуса, а не одна из форм насилия над ними. Из подданных русского царя они превращаются в граждан России. Возможность каких-то коллизий на этой почве Муравьев явно не предусматривал. Иначе трудно объяснить ту непоследовательность федерализма, которая отразилась в его конституции. Сводить все к слепому копированию идей де Сталь и Констана ни в коем случае нельзя. Муравьев был слишком хорошо для этого образован и имел весьма широкий выбор базовых идей для своей работы. Федерализм нужен ему лишь как гарантия прав и свобод отдельной личности. В этом он расходился и с Рылеевым, который мыслил национальными категориями, и с Пестелем, который мыслил категориями государственными.
Пестель, явно учитывая опыт гражданской войны во Франции во время революции и апеллируя к национальному опыту феодальной раздробленности, увидел в федерализме Муравьева реальную угрозу сепаратизма. «Стоит только вспомнить, – читаем в «Русской правде», – из каких разнородных частей сие огромное государство составлено. Области его не только различными учреждениями управляются, не только различными гражданскими законами судятся, но совсем различные языки говорят, совсем различные веры исповедуют, жители оных различные происхождения имеют, к различным державам некогда принадлежали; и потому ежели сию разнородность еще более усилить чрез федеративное образование государства, то легко предвидеть можно, что сие разнородные области скоро от коренной России тогда отложатся, и она скоро потеряет тогда не только свое могущество, величие и силу, но даже может быть и бытие свое между большими и главными государствами. Она тогда снова испытает все бедствия и весь неизъяснимый вред, нанесенный древней России удельной системой, которая также не что иное была, как род федеративного устройства государства» (VII, 127).
Национальный вопрос Пестель решал довольно просто. В многонациональной России сталкиваются интересы государства и входящих в него народов. Все народы «желают всегда для себя независимости и отдельного политического существования». Отсюда происходит право народности, т. е. стремление каждого народа создать свое государство. С другой стороны, каждое государство обладает нравом благоудобства, которое предполагает создание «границ, крепких местным положением и сильных естественными оплотами». Право благоудобства больших государств часто препятствует осуществлению права народности малых. Народы, которые не в силах обеспечить собственное право народности, по мнению Пестеля, должны «непременно состоять под властью или покровительством которого-либо из больших соседственных государств».
Таким образом, малые народы обречены находиться в подчинении у больших народов. Пестель считает, что «лучше и полезнее будет для них самих, когда они соединятся духом и обществом с большим государством и совершенно сольют свою народность с народностью господствующего народа, составляя с ним только один народ» (VII, 121–122).
В этом положении Пестеля заключены две мысли. Во-первых, право народности может осуществляться лишь совместно с нравом благоудобства. Во-вторых, народы, не имеющие нрава благоудобства, не могут иметь свою культуру, так как у них нет и не может быть собственной народности. С другой стороны, большое государство, включив в себя малые народы, дает им свою народность вместе с правом благоудобства.
Единственный народ, находящийся в составе Российской империи, который может пользоваться правом народности, это поляки, так как Польша «пользовалась <…> в течение многих веков совершенною политическою независимостию и составляла самостоятельное государство» (VII, 123).
Все остальные народы подпадают лишь под право благоудобства. Пестель подробно рассматривает положения и особенности малочисленных народов и намечает наиболее «краткие средства» для их русификации. Его «Русская правда» содержит впечатляющую картину полнейшего бесправия и убожества угнетенных народов. Например, о финском народе, населяющем российские губернии, говорится, «что, хотя оный по наружности и совершенно слит с остальною Россиею в политическом отношении, но не менее того в существе своем от оной чрезвычайно различествует главнейше потому, что мало обращено было внимания на действительное положение сих маленьких народов, и оттого они под тягостным угнетением местных начальников находятся и продолжают коснеть в нищете и невежестве» (VII, 140).
О латышах сказано, что «находятся они в состоянии гораздо менее благоденственном, нежели сами крестьяне русские, несмотря на мнимую вольность, им дарованную» (VII, 141).
Кочующие народы, с точки зрения Пестеля, «суть люди полудикие, а некоторые даже и совсем дикие, люди, не знающие собственной своей пользы, в невежестве и уничижении обретающиеся» (VII, 142). Н. Муравьев отказал кочующим народам в правах гражданства, предоставив естественной эволюции довершить дело восхождения этих народов на ступень гражданского бытия. Пестель же, напротив, предлагает систему срочных мер, способных моментально совершить эту эволюцию и превратить дикарей в граждан. Для этого необходимо, во-первых, выделить каждому кочующему племени земельное пространство, учитывая климат, а также плодородие и общее разделение земель. Во-вторых, посылать к ним миссионеров, «которые бы кротостью и убеждением мало помалу несчастные сии народы просветили и успокоили». В-третьих, создавать на каждом земельном участке склады и магазины для нужд народа. В качестве четвертой, дополнительной, меры Пестель предлагает переселение, «могущее с пользою иногда по обстоятельствам предпринято быть» (VII, 143).