сех вопросах, касавшихся столкновения интересов Запада и России, начиная с восстановления Польши и кончая «Историей» Н.М. Кармазина, М.Ф. Орлов занимал крайне патриотическую позицию. Эту черту Н.И. Тургенев назвал «патриотизмом раба».
Чем более патриотичным проявлял себя Орлов, тем заметнее становился его европеизм. Ярким примером могут служить сроки его письма сестре декабриста С.Г. Волконского, Софье Григорьевне, посвященные воспитанию ее детей: «Пусть постигнут они глубину духа их родного языка! Пусть вся переписка их с Вами, с их отцом, с друзьями всегда будет на русском языке! Именно приказывайте им это, и никогда не должно быть двух мнений в этом вопросе. Возвращайте безжалостно все письма, где они примешают хотя бы одно иностранное слово»100.
Оригинал письма написан по-французски. Между тем ни Орлов, ни его корреспондентка не замечают неестественности в том, что русский патриот, призывая к изучению родного языка, сам пользуется при этом языком французским.
На идеологическом уровне французский язык воспринимается как иностранный, с которым нужно бороться, на уровне же бытового общения он выступает как нейтральное средство передачи мысли. С одной стороны, налицо стремление слиться с национальной средой, а с другой – ощущение интеллектуального превосходства над ней. Соединясь вместе, эти качества ставили Орлова в положение учителя, а в перспективе и законодателя своего народа. В Киеве, будучи в должности начальника штаба 4-го корпуса, Орлов создал школу для обучения солдат и их детей по ланкастерской методике. Популярность этого заведения быстро росла, и в июле 1819 г. Орлов не без гордости писал П.Д. Киселеву: «…Уже много сделано применено к ланкастерской методе, которая, может быть, в Отечестве нашем будет называться орловской методой»101. Точно такую же позицию Орлов позже займет в должности командира 16-й дивизии. Он станет для своих солдат не только начальником, но и учителем. В дальнейшем учитель должен был превратиться в вождя, поднявшего знамя народного освобождения и восстановления исконной свободы.
В 1814–1815 гг. взгляды М.Ф. Орлова быстро менялись. Бывший ученик аббата Николя и собеседник Ж. де Местра, он оказался в совершенно иной идейной среде. Познакомившийся с ним в это время Н.И. Тургенев вспоминал: «Как все живые и пылкие умы, которым недостает устойчивых воззрений, основанных на солидных знаниях, он отдавался всему, что поражало его воображение»102. С расширением идейного кругозора прекратилось влияние де Местра, чьи парадоксы, как вспышка, ослепили на время Орлова. Его дальнейшие идейные поиски легли на путях, резко осуждаемых де Местром. Именно поэтому они могут быть описаны на языке понятий сардинского посланника, в свете которых и письмо Орлова де Местру, и его дальнейшая политическая деятельность предстанут как этапы единого пути.
Провиденциализм у Орлова быстро сменяется волюнтаризмом. Теперь в его представлении ход истории определяет не Провидение, а кучка «благомыслящих и даровитых людей». Под воздействием либеральных идей Орлов увидел различия между принципами и преступлениями революции. «Я тогда в полном смысле следовал правилу его императорского величества, – говорил Орлов на следствии, имея в виду варшавскую речь Александра I, – ненавидел преступления и любил правила революции»103.
Для де Местра же, как мы видели, преступны сами принципы революции, а то, что Орлов называет преступлениями, автор «Рассуждений о Франции» считал заслуженной карой за следование преступным принципам.
Одной из важнейших задач революции Орлов называет представительное правление, о котором много писали публицисты конца XVIII – начала XIX в. «В кого влюблен? – сообщает Орлов П.А. Вяземскому 28 февраля 1820 г. – В представительное правление, во все благородные мысли… Живу с Бенжаменом Констаном, с Бентамом и прочими писателями сего рода»104.
Идея представительного правления, посредством которого народ осуществляет самоуправление, встречала возражения с двух сторон. Для Руссо и его последователей представительное правление было невозможно, так как «суверенитет, который есть только осуществление общей воли, не может никогда отчуждаться и… может быть представляем только самим собой»105. С другой стороны, Ж. де Местр, усматривавший суверенитет в личности монарха, также был противником представительной системы, точнее, считал ее невозможной в том качестве, в каком она виделась либеральным авторам. По де Местру, подлинным представителем нации является лишь аристократия, которая осуществляет свое представительство по воле суверена, т. е. монарха.
Если идеи Руссо о безграничности народного суверенитета были Орлову глубоко чужды, то мысль де Местра о том, что подлинный представитель нации – аристократия, получающая право представительства из рук монарха, отразилась в программе «Ордена русских рыцарей». М.Ф. Орлов и М.А. Дмитриев-Мамонов предполагали создать Сенат из двухсот наследственных пэров, которым «должны были быть предоставлены права графств в Англии и пэрств во Франции»106. Первыми пэрами должны были стать выходцы из двухсот наиболее знатных семей России.
«Влюбленность» в представительное правление, в которой Орлов признавался Вяземскому в 1820 г., свидетельствует о демократизации его позиций. Однако эта демократизация ограничивалась рамками аристократического сознания, которое у Орлова оставалось незыблемым. Изменились лишь его взгляды на роль и задачи аристократии, которые он теперь понимает иначе, чем де Местр. Аристократия, как считал Монтескье, занимает промежуточное положение между монархом и народом и может сближаться то с самодержцем, то с народом.
По мнению де Местра, пережившего революцию, изгнание, конфискацию имущества, разлуку с семьей и т. д., аристократия должна сплотиться вокруг престола, чтобы совместно противостоять разрушительным идеям века. Однако Монтескье был убежден, что «аристократия будет тем лучше, чем она более приближается к демократии, и тем хуже, чем она более приближается к монархии»107. Это положение очень важно для понимания аристократизма Орлова. Для него, выросшего в семье с цареубийственными традициями, аристократия должна в первую очередь защищать свои природные права от посягательств деспотизма, и в этом смысле народ, который также порабощен самовластьем, является ее естественным союзником в борьбе за свои человеческие права. Их общий враг – чиновничество, инструмент, при помощи которого деспотизм угнетает нацию. «У нас так много пресмыкающихся животных, что нельзя ступить, чтобы кого-нибудь не раздавить»108, – писал Орлов Вяземскому 15 июня 1820 г.
В этой связи становится понятным поведение Орлова в должности командира дивизии. Его стремление опереться на солдат и преследование им офицеров, применявших телесные наказания, объясняются не только человеколюбием или подготовкой дивизии к восстанию. В солдатах он видит народ, а в офицерах – чиновников, пресмыкающихся перед престолом и являющихся проводниками правительственного деспотизма. Орлов на деле пытается воплотить идею союза аристократа и народа в борьбе за гражданскую свободу. И хотя их интересы в этой борьбе сближаются, полностью они не могут совпасть. Замыслы широких демократических преобразований не получат поддержки аристократически настроенного Орлова.
Восприимчивость М.Ф. Орлова к идеям Ж. де Местра была обусловлена прежде всего воспитанием, полученным в иезуитском пансионе аббата Николя, далее – духом того общества, в котором вращался Орлов в предвоенные годы, а также политическими событиями, совершавшимися в Европе, начиная с Аустерлица и кончая возвращением Бурбонов на французский престол. Позже их пути разойдутся. Де Местр за свою связь с иезуитами вскоре после изгнания их из России будет объявлен персоной нон грата и навсегда покинет страну. Орлов изберет для себя путь политического заговорщика и станет одним из тех людей, появление которых в России де Местр предвидел столь же ясно, как и Реставрацию, хотя это предвидение внушало ему тревогу и опасения. В своих петербургских письмах сардинский посланник неоднократно говорил о том, что не простой народ, а просвещенное дворянство даст России «Пугачева с университетским дипломом».
И тем не менее общение с де Местром не прошло для Орлова бесследно. Как и уроки аббата Николя, оно способствовало обретению декабристом культурного опыта и выработке у него тех нравственных принципов, забвение которых бывает крайне опасно в политической борьбе.
В начале XIX в. переход русских дворян в католицизм был довольно распространенным явлением109. Однако почти каждый известный случай становился предметом живого обсуждения, а порой приобретал скандальный оттенок. Поэтому неудивительно, что католицизм такой значительной личности, как декабрист М.С. Лунин, привлекал пристальное внимание современников, пытавшихся по-своему его истолковать. Е.А. Розен полагал, что Лунин перешел в католицизм в Варшаве под влиянием идей Ж. де Местра110. П.Н. Свистунов и Д.И. Завалишин называли местом обращения Париж111. Все эти позднейшие свидетельства основываются на косвенных данных либо на произвольных мнениях. В действительности же, как вспоминал С.П. Трубецкой, «когда он (т. е. Лунин. – В. П.) принял католицизм и что его к тому побудило, осталось неизвестным для самых близких к нему»112.
Первые исследователи взглядов Лунина, как правило, присоединялись к одной из версий современников. С.Я. Гессен и М.С. Коган полагали, что Лунин стал католиком в Париже под влиянием иезуита Гравена113. Более радикальной точки зрения придерживался Б. Кубалов. По его мнению, Лунин, «выйдя в отставку, отправился в Париж и там принял не католичество (католиком он был с детства), а скорее монашество»114.
Г. Чулков увидел противоречие между версией о парижском обращении Лунина и его связями с французскими заговорщиками и на этом основании высказал предположение, что «сознательным и последовательным католиком Лунин стал позднее, когда он жил в Варшаве и общался с польскими иезуитами»