следы моих шагов – словно предательские чудовища.
Мое горячее дыхание наполняет воздух ядом,
само мое существование отравляет Вселенную…]
Доведя до предела изображение страданий и страстей, автор делает резкий поворот к противоположному полюсу и создает идиллическую картину счастливой любви:
Autrefois, sur des fleures je promenais ma vie;
Sur le jour qui mourrait naissait un plus beau jour;
Lise belle sans art, Lise belle d’amour,
Était de l'univers la plus belle parure.
Moi, j'étais dans ses bras l'orgueil de la nature.
[Раньше я следовал жизни, усеянной цветами;
угасающий день сменялся другим, еще более чудным;
Лиза, прекрасная без прикрас, Лиза, прекрасная в своей любви,
была истинным украшением Вселенной.
Я же пребывал в объятиях величественной природы].
За идиллией следует трагедия – любовная измена. Барятинский снова рисует картину несчастной любви с ее мыслями о смерти, но в ином плане. На этот раз месть приобретает вполне реальный кровавый характер, так как направлена она уже на счастливого соперника, и обида должна быть оплачена кровью, а не слезами:
Il faut à mon affront du sang et non des pleurs.
[Мое оскорбление требует крови, а не слез.]
Но убить соперника означало бы разбить жизнь своей возлюбленной. Герой уже не думает, о том что героиня все еще его любит. Понимание того, что ее сердце принадлежит другому, заставляет его отказаться от мести:
Frappant son traitre cœur je briserai le tien…
Que dis-je, insensé?
[Пронзив его предательское сердце, я разбил бы твое…
Что я говорю, безумец?]
Воспоминание о былом счастье и уверенность в его невозвратимое™ приводят героя к мысли о собственной смерти, а автора – соответственно к романтическим клише о земном одиночестве, изгнанничестве и кладбищенской лексике:
Sur la terre exilé, ma patrie est la tombe.
[Изгнанник на земле, отечество мое – могила.]
Элегия обрывается, но жизнь продолжается. Эпилог отношений героя и его возлюбленной приводится в послании.
Умирает не герой, а героиня, предварительно оттолкнув от себя соперника и бросившись к ногам героя. Но не раскаяние, а смерть героини примиряет героя с ней.
J’éteignis sur sa tombe une haine implacable,
Je la revis charmante et l’oubliai coupable.
Elle seule, autrefois, sut embellir mes jours,
La tombe avec sa cendre enferma mes amours.
[На ее могиле угасла моя лютая ненависть,
я снова увидел ее прелестной и забыл ее вину.
Только она одна могла украсить мою жизнь,
в могиле с ее прахом покоится моя любовь.]
Завершается элегия, завершается история сердца, завершается жизнь. Все сливается в эмблематической картине, подводящей итог стихотворению. Старый кормчий на утесе, омываемом морем, созерцает небо и морскую пену, воображая себя среди волн. Смысл очевиден: море – жизнь, кормчий – герой, плывущий по жизни, воображение – это воспоминание, согревающее душу и продлевающее на какое-то время жизнь героя.
Стихотворение Барятинского наполнено литературными штампами, взятыми из французской элегии XVIII в.: любовные страдания, жалобы на предмет любви, сильные страсти – все это передается через напряженную образно-лексическую систему. Вместе с тем, как и во французской элегии, здесь ощущается связь с рационалистической культурой XVIII в., проявляющаяся в строгости александрийского стиха, в точности формулировок, в смысловых контрастах и параллелизмах: Le gout les condamna; le cœur les a sauvés [Вкус их осудил, сердце их спасло]; Sur та haine qui meurt son supplice commence [Моя умирающая ненависть порождает ее муки]; Le remords corrompt tout, il est incorruptible; \ \ Sa victime est le cœur, le temps son aliment [Угрызения совести всепоглощающи, но сама совесть неподкупна; Их жертва – сердце, их пища – время]; Ah! si je t'aimais moins, que je te haïrais! [Ах! если бы я тебя любил меньше, как бы я тебя ненавидел!] и т. д.
Рационализируя поэтический язык, добиваясь чисто французской точности и афористичности, Барятинский на первый план ставит не самое страсть, а ее описание. Говоря от имени восьмидесятилетнего старца, он предельно дистанцируется от своего героя. Но не только французская элегия служила Барятинскому образцом. Не менее важна для него была и русская поэтическая традиция, восходящая к Карамзину, которая, по замыслу автора, должна была ощущаться читателем. К стихам:
Mes baisers sur ta bouche, hélas! brûlaient encore,
Quand ta bouche à l’ingrat répondit… je t’adore —
Барятинский сделал примечание: «Ces deux vers sont traduction de M. Karamsin»12. Речь идет об элегии Карамзина «К Неверной», где есть такие строки:
Еще горел, пылал мой страстный поцелуй,
Когда сказала ты другому: торжествуй —
Люблю тебя!13
Это стихотворение Карамзина впервые было опубликовано в 1797 г. в сборнике «Аониды» с подзаголовком «Перевод с французского». Комментаторы, начиная с В.В. Сиповского, считают «это указание фиктивным, долженствующим скрыть автобиографический смысл стихотворения»14. «Но при всех обстоятельствах, – пишет В.Э. Вацуро, – помета “с французского” – любопытный ориентир: он указывает на тип элегического, интроспективного послания, анализирующего чувства»15.
В тексте Барятинского есть еще одна, не указанная автором цитата из того же стихотворения Карамзина.
Mon âme pour te fuir à se fuir condamné.
Cp. y Карамзина:
Прощался с тобой,
Прощался я с самим собой.
Барятинский, разумеется, не просто так цитирует Карамзина. В его стихах он безошибочно почувствовал близкую себе французскую поэтическую культуру. И это дало ему возможность объединить в пределах собственного поэтического языка французскую элегическую традицию с художественными поисками отечественного поэта.
Значительное место в сборнике Барятинского занимают мадригалы – светская поэзия комплиментов. Прежде всего, бросается в глаза великосветский характер адресатов. Женские имена, скрытые за прозрачными инициалами, расшифровал Б.Л. Модзалевский: «Это были: княгиня Екатерина Петровна Гагарина, рожд. Соймонова (род. 1790, ум. 1873), жена дипломата князя Г.И. Гагарина (род. 1782, ум. 1837) и мать известного художника вице-президента Академии художеств князя Г.Г. Гагарина, затем княгиня Варвара Сергеевна Долгорукова, рожд. княжна Гагарина (род. 1793, ум. 1833), жена (с 1812 г.) камер-юнкера князя Вас. Вас. Долгорукова (род. 1787, ум. 1858); наконец, княгиня Эмилия Петровна Трубецкая (род. 1801, ум. 1869), единственная дочь начальника Барятинского – графа Петра Христиановича Витгенштейна, бывшая замужем за гусарским офицером (впоследствии Харьковским и Орловским губернатором и сенатором) князем Петром Ивановичем Трубецким (род. 1798, ум. 1871)»16.
Мадригал – жанр любовной поэзии, противоположный элегии. Элегия, как правило, имеет в виду женщину вообще. Даже когда она имеет автобиографическую основу, ее адресат получает предельно обобщенные черты и не должен быть узнан. Излияние страстных чувств, причём нередко в сильных выражениях, могло бы повредить репутации конкретной женщины. Мадригал выражает чувство легкой влюбленности, ограничивающееся тем восхищением, которое допустимо при неофициально-публичном общении. Мадригал характеризует не столько женщину, которой он посвящен, сколько его автора. Поэтому поэтическое обращение к великосветской даме требовало особого искусства, включающего в себя изящную легкость языка, парадоксальность мысли и допустимую игривость содержания. В мадригале нередко упоминаются античные имена, служащие критерием достоинств женщины, к которой обращается поэт.
В мадригальном послании к княгине Гагариной «Г’Атоиг affligé» [ «Опечаленный Амур»] Барятинский изображает Амура, сетующего на то, что по воле богов княгиня заняла место его матери Венеры, а ее детям отдан его скипетр. Единственным утешением для него может служить то, что
Ces nouveaux Dieux n’auront jamais
Ni mon audace, ni mes traits.
Cet espoir de mes pleurs peut seul tarir la source.
– Ah, pauvre enfant! que je te plains.
Si c’est là ta seule ressource?
Lui dis-je alors, – oui j’en conviens:
Ils n’ont pas tes dards, ta colère;
Mais crois-moi, les yeux de leurs mère
Sont des traits plus sûrs que les tiens.
[Новые боги не будут никогда обладать
ни моей дерзостью, ни моими стрелами.
Лишь Надежда, может осушить источник моих слез.
– Ах, бедное дитя! как мне тебя жаль.
Неужели не осталось других способов?
Говорю я ему, – да, я согласен:
у них нет ни твоих стрел, ни твоей злости;
но поверь мне, глаза их матери
точнее попадают в цель, чем твои стрелы.]
По случаю двадцатилетия княгини Долгоруковой Барятинский сочинил комплиментарный рассказ о том, как Венера и Минерва, устав от взаимных распрей, в результате которых рождаются женщины либо красивые, либо умные, решили положить этому конец и свой мир скрепить рождением женщины, обладающей всеми их достоинствами: красотой, мудростью, стыдливостью, любезностью, скромностью и мягкостью: