Minerve embrasse la Déese,
A ce charmant projet sourit,
L'accord fut fait: – Varinka naquit.
[Минерва обнимает Богиню,
радуясь этому чудному проекту,
согласие было достигнуто – и Варенька родилась.]
В комплименте к дочери П.Х. Витгенштейна, княгине Трубецкой, Барятинский, прославляя подвиги ее отца, пишет:
Ses exploits, des longtemps ont grossi notre histoire;
Vous lui devez le jour, et nous tous notre gloire.
[Его подвиги давно возвеличили нашу историю;
Вы ему обязаны рождением, мы – нашей славой.],
и в заключение следует характерный для мадригала парадокс:
Il a moins gagné de batailles,
Que vous n’avez gagné de cœurs.
[Он выиграл меньше сражений,
чем вы завоевали сердец.]
Мадригалы Барятинского – неотъемлемая часть внелитературного пространства. Подобно фотографиям, они фиксируют какие-то моменты светских отношений, где важны не столько характеристики женщин, сколько сам тип отношений, складывающийся между автором и адресатом. Гусарский офицер, пишущий в альбом светской дамы стихи, вносит в них легкость и непринужденность светской болтовни, языковую игру и т. д., т. е. создает особым образом организованное пространство культуры, в котором отношения между людьми измеряются не какими-то вне них лежащими интересами: службой, родством и т. д., а получают некий самодостаточный культурный смысл. Поэтому важен не только и не столько сам текст мадригала, сколько обменивающиеся им люди, точнее аудитория, автор и текст образуют неразрывное культурное целое. Инициатива написания подобных мадригалов может исходить как от самого автора, так и от того, кому он посвящен17.
Возможно, в атмосфере подобного общения родился романс Барятинского на заданные слова: aimer (любить) и plaire (нравиться). Романс состоит из пяти куплетов, содержащих комплименты дамам. Барятинский демонстрирует мастерское владение французской рифмой. Пятый и шестой стихи каждого куплета оканчиваются глаголами aimer и plaire.
На язык салонной культуры Барятинский перевел две оды Горация. Римский автор его интересует не как певец золотой середины, а как знаток греческой мифологии. Миф, в свою очередь, для Барятинского является универсальным языком, сближающим различные культуры. Так, например, в 15-й оде (книга 1) Гораций рассказывает о похищении Парисом Елены и о предсказании Нерея, вещающего о грядущих несчастьях, которые должны обрушиться на троянцев. Троянскую войну, описанную Гомером, Гораций передает языком римлянина I в. до и. э., и, как считает Барятинский, его ода представляет собой аллегорию. В примечании к своему переводу он пишет: «Quelques écrivains prétendent que cette Ode est allégorique: la belle Hélène selon eux représente Cléopâtre; et Pâris le voluptueux Antoine, etc»18.
Таким образом, история любви Париса и Елены воспринимается через горациановскую оду как всепоглощающая страсть, заставляющая забыть государственный долг, интересы своего отечества и т. д. Сведенные к этой общей схеме стихи Горация легко передаются языком французской антологической поэзии. Барятинского интересует не дух античности, а представления о ней салонной культуры XVIII в. В этом смысле он идет как раз тем путем, который отверг Н.И. Гнедич в предисловии к своему переводу «Илиады»: «Надобно подлинник приноравливать к стране и веку, в котором пишут: adopter (l’original) au pays et au sciècle où l’on écrit. Так некогда думали во Франции, в Англии; так ещё многие не перестали думать в России; у нас еще господствуют те односторонние литературные представления, которые достались нам в наследство от покойных аббатов»19.
Однако критерии, с которыми Гнедич подходил к воспроизведению античности, вряд ли справедливо было бы прилагать к Барятинскому. Слишком разные задачи они перед собой ставят. Гнедич занят серьёзными поисками путей соединения национальной и античной культур, в то время как Барятинский творит в мире уже сложившихся культурных представлений, где царят образцы, правила и вкус. Стоящую перед ним задачу вообще вряд ли можно считать чисто литературной. Поэзия для него – лишь язык общения внутри светского салона, то, что В.К. Кюхельбекер презрительно назовёт petit jargon de coterie20.
Внимание историка декабризма в сборнике Барятинского привлекают прежде всего послания к членам тайного общества В.П. Ивашеву и П.И. Пестелю. Преодолевая условности поэтического языка, Барятинский дает любопытные психологические характеристики своих друзей-декабристов и раскрывает неизвестные по другим источникам грани их личностей и сферу культурных интересов.
Василий Петрович Ивашев – одна из самых обаятельных личностей в декабристском движении. Сын суворовского генерала П.Н. Ивашева, оставившего интересные воспоминания о великом полководце21, и внук первого Симбирского гражданского губернатора А.В. Толстого, В.П. Ивашев с детства был погружен в высокий мир домашней культуры провинциального дворянства. Его первоначальное воспитание включало в себя уроки французского гувернера Динанкура, отцовские рассказы о славе русского оружия, музыкальные вечера, семейные прогулки и т. д. Все это было согрето теплом домашнего очага и родственных чувств. Богатство, знатность, быстрая военная карьера открывали перед Ивашевым самые блестящие перспективы. А если к этому добавить, что он был красавец-кавалергард и всеобщий любимец, то портрет баловня судьбы будет завершен22.
В тайное общество Ивашева привели не столько политические убеждения, сколько благородство характера и чувство товарищества. Как и Барятинского, его культура интересовала больше, чем политика. Ивашев был разносторонне одаренным человеком. Он прекрасно рисовал и даже был неофициальным учеником президента Академии художеств А.Н. Оленина23. Музыке Ивашев учился у знаменитого в то время музыканта Фильда, который гордился своим учеником24. Кроме того, Ивашев был поэт и переводчик. Его литературное наследие почти не сохранилось25, тем более ценным представляется его творческий портрет, созданный Барятинским в послании. Начинается оно с обращения автора к Ивашеву:
Aimable fainéant, déserteur du Permesse.
[Любезный ленивец, беглец Пермеса.]
Создаётся традиционный для легкой поэзии образ талантливого поэта-ленивца, который, видимо, являлся элементом творческого поведения самого Ивашева26. Лень Ивашева в данном случае проявляется в том, что он чтение предпочитает творчеству:
La lecture a, sans doute, un charme consolant,
Mais doit-elle en marâtre enchaîner le talent.
On dirait, à te voir, à tes livres fidèle,
Que ta verve est éteinte et ton piano rebelle.
[В чтение, возможно, имеется утешительная прелесть,
но должно ли оно, подобно мачехе, сковывать талант?
Говорят, что тебя видели погруженным в книги,
что твое вдохновение угасло, что пианино тебя не слушается.]
Читатель, не знакомый с обстоятельствами конспиративной деятельности Тульчинской управы, увидит в этих стихах противопоставление легкого чтения оригинальному творчеству Однако на языке тайного общества чтение означало политическое образование и составляло неотъемлемую часть декабристского быта. И.Д. Якушкин, вспоминая Семеновскую артель, писал: «После обеда одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями в Европе – такое времяпрепровождение было решительно нововведение»27.
Примерно об этом же свидетельствует и декабрист А.Е. Розен: «С 1822 года, по возвращении гвардии с похода в Литву, заметно было, что между офицерами стали высказываться личности, занимающиеся не одними только учениями, картами и уставом воинским, но чтением научных книг. Беседы шумные, казарменные о прелестях женских, о поединках, попойках и охоте становились реже, и вместо них все чаще слышны были суждения о политической экономии Сея, об истории, о народном образовании. Место неугасаемой трубки заменили на несколько часов в день книги и перо, и вместо билета в театр стали брать билеты на получение книг из библиотек»28.
За чтением тульчинских декабристов следил сам Пестель. В частности, он поручил Ивашеву изучить и сделать выписки из «сочинения Баррюэля о Вейсхауптовом тайном обществе» (XII, 264). Возможно, это занятие и послужило поводом к посланию Барятинского, который сам не любил политическую литературу29 и предпочитал ей собственное творчество. Политическим радикализмом не отличался и Ивашев. Барятинский рисует образ любимца муз, из-за которого «Euterpe dispute à la vive Erato» (Эвтерпа горячо спорит с Эрато), т. е. музыка и поэзия предъявляют свои права на талант Ивашева.
Далее от поэтических штампов Барятинский переходит к описанию конкретных литературных занятий Ивашева, и его стихи приобретают характер уникального свидетельства. Ивашев – переводчик Лафонтена:
О! toi, de la Fontaine aimable traducteur.
[О ты, любезный переводчик Лафонтена.]
Мы узнаем, что им переведены на русский язык две сказки Лафонтена. Первая узнается по имени главного героя, входящему в ее название.
…Il rit en revoyant son Carvel soucieux.
[.. Он (т. е. Лафонтен) смеется, снова увидев своего