озабоченного Карвеля.]
Речь идет о сказке Лафонтена «L’anneau d’Hans Carvel» («Кольцо Ганса Карвеля»), сюжет которой Лафонтен заимствовал у Рабле30. Название другой сказки можно установить по пересказу содержания:
En intègre valet un amant s’insinue.
Pour écarter l’afront de sa tête chenue,
L’époux sous un poirier vient guetter le rusé…
Mais au gré de tous trois, ton vers souple, aiguisé,
Trompant de Sire Bon la rage maritale,
Orna son front joyeu de l’aigrette fatale.
[Любовник под видом честного слуги входит в доверие.
Чтобы смыть позор со своей седой главы,
супруг ждет хитреца под грушей…
Но, по воле всех троих, твой стих, гибкий и острый,
обманув супружеский гнев Сира Бона,
украсил его довольное чело неизбежными рогами.]
Барятинский пересказывает здесь сказку Лафонтена «Le cocu battu et contant» («Битый и довольный рогоносец»), сюжет которой восходит к «Декамерону» Боккаччо31.
Творчество Лафонтена приходится на период становления французского литературного языка, поэтому свою задачу как автора он видит не в вымысле, а в языковой обработке уже имеющихся сюжетов, отсюда игривое соединение непристойности содержания с изящностью литературной формы.
Ивашев переводил Лафонтена примерно в аналогичной языковой ситуации, когда процесс становления литературных языковых норм еще не завершился, и поэтому невольно оказывался перед необходимостью принятия тех или иных стилистических решений. К сожалению, из-за отсутствия текстов его переводов об этой их стороне судить невозможно. Поэтому приходится довольствоваться общими суждениями об их достоинствах такого нестрогого судьи, как Барятинский:
Que tu sus bien, enfin, dans ta langue sonore
Transportant avec art ses folâtres écrits
Revêtir de nos mœurs le destin des maris!
[Как хорошо ты сумел, наконец, звучным слогом,
передающим с искусством его (т. е. Лафонтена)
игривые творения,
приноравливать к нашим нравам судьбы мужей.]
Ивашев, видимо, не просто переводил, а «переделывал» Лафонтена, приспосабливая его к «нашим нравам». Возможно, его переводы, предназначенные для мужского общества, были насыщены непристойно-эротической лексикой, что делало их непроходимыми через цензуру На это намекает Барятинский в словах: «Eh bien, cher Ivacheff si tu fuis la censure…» (Итак, дорогой Ивашев, если ты избегаешь цензуры…). Кроме того, переводам Ивашева Барятинский противопоставляет свою «стыдливую музу» (та muse est chaste encore).
Другой стороной творческой натуры Ивашева является его музыкальность. Значительная часть послания посвящена описанию игры Ивашева на пианино и тому впечатлению, которое оно производит на слушателей. Со страниц сборника до нас как бы доносятся звуки музыкальных вечеров, составлявших, видимо, неотъемлемую часть тульчинских досугов.
Послание заканчивается пластически-выразительной картиной декабриста, склонённого над книгой:
La tête sur ta main nonchalamment penchée,
Sur quelque livre ouvert ta vue est attachée;
Et l’autre main tendue en un repos fatal,
Faisant bondir ses doigts par un jeu machinal,
Prélude savammant, en cadence inutile,
Sur le brillant vernis de la table immobile.
[Голова небрежно опирается на руку,
а взгляд устремлен в раскрытую книгу;
другая рука лежит в бездействии,
пальцы машинально выстукивают
искусное вступление в непроизвольном такте
на зеркальной поверхности стола.]
Итак, Ивашев представлен в атмосфере поэтического безделья, легких стихов, музыки и чтения.
Павел Иванович Пестель – личность иного плана, чем Ивашев. Его трудно назвать любимцем судьбы. Сын Сибирского генерал-губернатора, имевшего сомнительную репутацию, хотя и не совсем заслуженно, Пестель прокладывал себе дорогу исключительно собственным трудом и талантом. Карьера его складывалась непросто. Александр I лично недолюбливал Пестеля и не спешил с его повышением, несмотря на то что и П.Х. Витгенштейн, и П.Д. Киселев, непосредственные начальники Пестеля, давали самые лестные отзывы о его деловых качествах. Если Ивашев был человеком одаренным, то Пестель был гениальным. Обладая выдающимся государственным умом, обширными познаниями, прежде всего в политических науках, он был великолепным оратором, способным убеждать и увлекать за собой людей. Над организацией тайного общества Пестель работал много и серьезно, не чуждаясь при этом интриг и политиканства32. Колоссальная воля и ясный ум обеспечили ему непререкаемый авторитет среди членов Тульчинской управы.
Барятинский посвятил Пестелю небольшую поэму «Le vieillard du Meschacebé» («Старик с Миссисипи»), которой предшествует стихотворное вступление, содержащее в себе любопытную и неожиданную характеристику вождя Южного общества, а также позволяющее уточнить некоторые моменты взаимоотношений Барятинского и Пестеля.
На следствии Барятинский, по-видимому, склонен был преуменьшать степень своей близости с вождем Южного общества. Так, например, он утверждал, что в 1821 г. с Пестелем «был мало знаком и даже по некоторым причинам они были холодны друг протива друга» (X, 279), и вплоть до середины 1823 г. Пестель не был с ним откровенен (X, 280). Такое признание не должно вводить в заблуждение. Тактика, избранная Барятинским на следствии, заключалась не только в том, чтобы спасти себя, но и в том, чтобы по возможности спасти своих товарищей. Дав на первом же допросе неосторожные показания, Барятинский сразу же после этого пишет письмо В.В. Левашеву, в котором просит разрешения поменять более откровенные показания на менее откровенные и таким образом «освободить мою совесть от ложного признания, без сомнения совсем невольного, которое у меня вырвалось при первом подписанном мною показании и которое могло бы очень обвинить того, кого оно касалось» (X, 280).
Особенно Барятинский пытался спасти Пестеля. Даже в тех случаях, когда тот показывал против самого себя, Барятинский опровергал его, обвиняя в хвастовстве: «Несчастная слабость полковника Пестеля была хвастаться тем, чего не было» (X, 280). Когда речь заходила о том, что могло послужить в пользу Пестеля, Барятинский отнюдь не скрывал своих дружеских отношений с ним: «Полковник Пестель, хотя и получал изредка свидетельства о действиях общества в Василькове через Бестужева, однако же часто мне по дружбе, которая нас соединяет (курсив мой. – В. П.), говорил, что он тихим образом отходит от общества, что это ребячество, которое может нас погубить, и что пусть они делают, что хотят» (X, 260).
Таким образом, если верить показаниям Барятинского, их отношения с Пестелем были достаточно холодны и сопровождались недоверием Пестеля вплоть до 1823 г. Но тогда как объяснить, почему именно Барятинскому Пестель поручил летом 1823 г. вести сложные и ответственные переговоры с Н.М. Муравьевым?
В действительности все было не совсем так. Прежде всего попытаемся датировать стихотворное послание Барятинского к Пестелю. Основание для этого содержится в первых строках:
Quatre lune déjà, j’y pense avec effroi,
Prime sodalium! me séparent de toi.
[Четыре месяца я думаю об этом с ужасом,
Prime sodalium! нас разлучают с тобой.]
Цензурноеразрешениесборникполучил 18 февраля 1823 г. Вплоть до лета 1823 г. Барятинский находился в Тульчине, и рукопись сборника он, по-видимому, отправил в Москву в конце 1822 – начале 1823 г. Следовательно, позже этого времени стихотворение написано быть не могло.
К имени Пестель Барятинский сделал примечание: «Colonel, commandant le régiment de Viatka»33. Эту должность Пестель получил в ноябре 1821 г. (IV, 6). В течение этого времени, т. е. с осени 1821 по середину 1823 г., Пестель и Барятинский вряд ли могли не видеться четыре месяца. Местечко Линцы, где был расквартирован полк Пестеля, находилось неподалеку от Тульчина, где Пестель часто бывал как по делам службы, так и по делам тайного общества. И.Д. Якушкин вспоминал, что «в Тульчине члены тайного общества почти ежедневно сообщались между собой и тем самым не давали ослабевать друг другу»34.
Единственно возможный период, когда Пестель и Барятинский могли не видеться в течение четырех месяцев, приходится на весну 1821 г. – время бессарабских командировок Пестеля, занявших у него примерно три месяца35. Если к этому прибавить еще несколько недель, в течение которых Пестель и Барятинский могли не видеться, то вполне может получиться четыре месяца. Послание к Пестелю и посвященная ему поэма, скорее всего, были написаны летом 1821 г., а когда Барятинский готовил сборник к печати, Пестель уже был командиром Вятского полка, о чем автор и уведомил читателя. Таким образом, можно полагать, что между Пестелем и Барятинским с самого начала их знакомства установились дружеские отношения, не ограничивающиеся служебными и конспиративными делами.
К Пестелю Барятинский обращается иначе, чем к Ивашеву. Если Ивашев – «aimable fainéant», то Пестель – «prime sodalium». Это латинское выражение, выделенное в тексте курсивом, означает не только «первый друг, товарищ», но и «соучастник»36, а сам латинский язык отсылает к римской республике и содержит в себе намек на республиканские идеи Пестеля. Различные характеристики получают соответственно и занятия Ивашева и Пестеля. В первом случае речь идёт о léger travail (лёгком труде) heureux essais (счастливых опытов), во втором – о nombreux traveaux (многочисленных трудах) grande pensée (великой мысли).