Если взор супруга верного
Хотя раз, хоть на мгновение
Обратится на волшебницу!..90
Имитация народной речи при обращении к француженке создает ситуацию языковой игры: традиционные мотивы легкой французской поэзии, содержащие в себе жалобы на неверность и непостоянство возлюбленной, выражаются языком русской фольклорно-поэтической традиции. Предельная «литературность» и изысканность содержания передается как бы нелитературными, народными средствами.
Противоположный случай представляет собой стихотворное обращение на французском языке В.Л. Давыдова к А.И. Давыдовой. На первый взгляд, мы имеем дело с ситуацией, исключающей языковую игру. Дело происходит уже не в Каменке, а в Читинском остроге, где Давыдовы встретились после долгой разлуки:
Ô Toi qui seule du bonheur
me fis connaître l’éxistence,
et qui sus changer en jouissance,
et mon éxil et ma douleur;
Ange du Ciel, ma Tendre amie!
que puis-je t’offrir en ce jour?
tout est à toi, mon coeur, ma vie,
je ne la dois qu’a ton amour.
Mais tu le veux – prends mon image
Qu’a tes pieds je mets aujourd’hui
Et dis en regardant l’ouvrage —
Qui sut aimer autant que lui?91
Обращаясь к русской женщине по-французски, Давыдов тем самым подчеркивает ее принадлежность к миру аристократической культуры, с которой она связана не происхождением, а духовными нитями. Необходимо учитывать также, что сам Давыдов, в этом момент каторжник, лишен всех чинов и дворянства, и его жена, последовавшая за ним в Сибирь, также лишена всех тех преимуществ, которые она получила, выйдя за него замуж. Вообще французский язык в сибирских рудниках для декабристов являлся свидетельством того, что принадлежность к аристократическому обществу определяется не только и даже не столько происхождением, сколько внутренним достоинством и образованием. Это, видимо, понимали и их охранники, пытавшиеся запретить им говорить по-французски92.
Кроме того, если Денис Давыдов, обращаясь к Аглае, акцент делает на самом языке, передающем достаточно трафаретное литературное содержание, то для Василия Давыдова языковая форма сама по себе значения не имеет. Главное – содержание, отражающее его подлинные чувства к жене93 и реальную бытовую ситуацию, связанную с дарением портрета.
Аристократическая мягкость и простота обращения, составляющие основу светского поведения94, людьми, утратившими связь с той культурой, могли восприниматься как проявление бесхарактерности95.
Однако Сибирь показала, что это не так. Далекий потомок В.Л. Давыдова, рассматривая «две фотографии с его портретов, одного, сделанного в молодости, и другого – незадолго до его смерти», писал: «На первом он изображен красивым молодым человеком с правильными чертами лица, зачесанными назад волосами, небольшими усами, приподнятыми бровями и добрыми мечтательными глазами. На втором, написанном в Сибири, виден сломленный страданиями и лишениями тяжелой каторжной жизни старик с угасшим взором в глазах»96.
Разумеется, 13 лет каторги не могли пройти бесследно. Однако внешние изменения далеко не всегда тождественны изменениям внутренним. Товарищи Давыдова по каторге и изгнанию не обнаруживали в нем никаких душевных перемен. «Василий Львович Давыдов, – писал Розен, – отличавшийся в гусарах, и в обществе, и в ссылке своею прямотою, бодростью и остроумием, был поселен в Красноярске, где скончался в октябре 1855 года и только несколько месяцев не дожил до манифеста освобождения»97. Более определенно об этом же писал В.К. Кюхельбекер в письме к М.Н. Волконской 13 февраля 1845 г.: «Он все тот же. Я нашел в нем изменившейся лишь внешность. Его настроение, его искрящийся, как шампанское, ум, его прекрасное сердце все те же»98.
Но лучше всего о неизменности взглядов и характера Давыдова свидетельствуют его сибирские сочинения. Ни унизительная процедура следствия, на котором он вынужденно каялся, но при этом никого не выдавал, а по возможности стремился всячески преуменьшить вину своих товарищей в глазах следователей, ни тяжелые каторжные работы – ничто не повлияло ни на демократизм его взглядов, ни на отношение к режиму. К Давыдову с полным правом могут быть отнесены слова А.И. Одоевского:
… цепями,
Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями99.
Смеялся Давыдов над царями не только в душе. Известны его едкие эпиграммы на Николая I:
Он добродетель страх любил
И строил ей везде казармы.
И где б ее ни находил,
Тотчас производил в жандармы100.
Из воспоминаний М.А. Бестужева известно, что еще в Петровском остроге Давыдов вместе с А.И. Барятинским сочиняли «Плоды тюремной хандры», «сумбур, особенно нравившийся Ильинскому и почти для него написанный»101.
Наиболее значительным произведением Давыдова, дошедшим до нас из Петровского завода, является стихотворение «Napoléon-Bounaberdi», написанное в 1837 г.102. Стихотворение посвящено И.Д. Якушкину и имеет подзаголовок, указывающий, что оно написано учеником Виктора Гюго103.
Называя себя учеником Гюго, Давыдов в данном случае имеет в виду оду французского поэта «Buonaparte», написанную в 1822 г. и тогда же опубликованную в сборнике «Odes et ballades», и два стихотворения 1828 г. из сборника «Les Orientales». Идейно-художественные трактовки образа Наполеона в этих двух сборниках резко различаются. В первом литературное новаторство сочетается с политическим консерватизмом.
Реставрация Бурбонов по-новому высветила роль контрреволюционных сил в недавней истории Франции. Гюго в своем раннем творчестве отдал щедрую дань этому «новому» взгляду. Тема жертвенности людей, подтвердивших ценою жизни свою верность престолу, является одной из основных в его одах. Сами сюжеты подсказывали выспренний, высокоторжественный стиль с ярким метафоризмом и эмоциональной напряженностью.
Поэтический мир од Гюго поделен на две резко контрастные части: силы революции, воплощающие адское начало мрака и преступлений, и монархисты, жертвующие собой во имя престола. Оба эти мира достигают предельной идеализации как абсолютное зло и абсолютное добро.
Все зло революции с ее последствиями сконцентрировалось в Наполеоне. Об этом идет речь в оде «Buonaparte». Тексту предшествует эпиграф De Deo104, выражающий основную мысль произведения: Наполеон – это живой бич (un fléau vivant), посланный Богом в наказание французам за их преступления. В первой главе оды речь идет о том, что периодически Бог в целях возмездия посылает на прогневавшие его народы проклятых избранников (élus maudits):
Ils ont sur les peuples coupables
Régné par la flamme et le fer.
Et dans leur gloire impie, en désastres fécondes,
Ces envoyés du ciel sont apparus au monde,
Comme s’ils venaient de l’enfer!105
Преступлением, достойным такой кары, по мнению Гюго, является Французская революция с ее цареубийством. За это Франции был послан Наполеон. При всей масштабности его деятельности сам Наполеон был всего тиль ужасной игрушкой (le jouet formidable), которая терзала вселенную (tourmentait l’univers). Поэтому в итоге он так же легко был низвержен, как и появился. В его поражении нет заслуги тех, кто одержал над ним формальную победу. Не случайно Гюго называет англичан, стерегущих Наполеона на острове Святой Елены, побежденными (vaincus). Конец Наполеона закономерен, и его оценка не вызывает у Гюго сомнений:
Il passa par la gloire, il passa par le crime
Et n’est arrivé qu’au malheur106.
Однако автор на этом не останавливается. Последнюю главу он полностью посвящает развенчанию посмертной славы Наполеона:
Peuples, qui poursuivez d’hommages
Les victimes et les bourreaux,
Laissez-le fuir seul dans les âges;
Ce ne sont point là les héros!
Ces faux dieux, que leur siècle encense,
Dont l’avenir hait la puissance,
Vous trompent dans votre sommeils;
Tels que ces nocturnes aurores
Où passent de grands météores,
Mais que ne suit pas le soleil107.
Идейная основа оды Гюго не оригинальна. Это широко распространенные во Франции периода Реставрации взгляды ультрароялистской партии108. Русскому читателю они были знакомы из произведений Ж. де Местра, Шатобриана, Бональда и др. Однако в области стихотворной формы Гюго производил впечатление новатора109.
В предисловии к сборнику «Odes et ballades» 1822 г. Гюго отмечал тесную связь поэзии и политики: «Есть два умысла в публикации этой книги, умысел литературный и умысел политический; при этом, по мысли автора, последний есть следствие первого, ибо история людей представляется только тогда поэтической, когда рассматривается с высоты монархических идей и религиозных верований»110.
В «Les Orientales» Гюго, напротив, отстаивает право поэта на чистую фантазию, не признающую никаких ограничений, идущих извне: «…пусть поэт идет туда, куда он захочет, делает то, что ему нравится, – это закон. Пусть он верит в Бога или в богов, в Плутона или в Сатану… или ни во что… Поэт свободен»111. Освобождая себя таким образом от тех ограничений, которые политика накладывает на поэзию, Гюго становится одним из творцов поэтического мифа Наполеона в европейской литературе.
В двух стихотворениях нового сборника автор воспевает Наполеона в орнаментально-восточном стиле. Первое из них имеет характерный эпиграф «Grand comme le monde»