льность и неповторимость его домашних стихов есть следствие неповторимости самих ситуаций их восприятия.
Когда же Давыдов пишет стихи не на бытовые темы, то он использует трафаретный язык романтической лирики с ее характерной образностью, параллелизмом внешнего бурного мира и внутреннего страдания и т. д. И тогда за бытовым жизнелюбием и веселостью открывается глубоко израненная душа изгнанника.
В шуточных бытовых стихах Давыдова проявилась определенная система жизненных ценностей декабриста. Не революционные преобразования общества, не стремление осчастливить миллионы людей, а постоянное возделывание собственной души и окультуривание окружающего пространства составляют основу его жизненной философии. Это не значит, что Давыдов был чужд революционных идей своего времени. Мы в этом убедились. Но это значит что сами эти идеи для него существовали лишь в границах того культурного пространства, в котором протекала его жизнь, и воспринимались им исключительно как созидательное, а не как разрушительное начало.
Заключение
Своеобразие культурной ситуации в России второй половины XVIII – начала XIX в. заключалось в том, что французский язык был одним из языков русской культуры и французский мир не воспринимался русским образованным обществом как чужой. Стремление вывести Россию на уровень государственно-правового и общественного развития стран Западной Европы было продиктовано убеждением, что Россия со своими национальными традициями, языком и культурой является неотъемлемой частью общеевропейского мира. Поэтому язык культурно-политических понятий, выработанный французскими мыслителями XVIII – начала XX в., казался декабристам вполне подходящим для описания будущего государственного устройства России.
На то были не только субъективные (французское воспитание), но и объективные причины. В русской общественно-политической и правовой мысли еще не наблюдались достаточно прочные национальные традиции. К тому же политическая и общественная жизнь в России протекала не так интенсивно, как во Франции. Поэтому интерес к политическим наукам, который стал пробуждаться в России в начале царствования Александра I и заметно усилился после Отечественной войны 1812 года, заставлял молодых политиков обращаться к французскому опыту, имеющему двоякую природу. С одной стороны, Великая французская революция повлекла за собой целый круговорот событий, вызвавших огромный интерес во всей Европе, а с другой стороны, стали зарождаться традиции публицистики, призванные осмыслить стремительный поток исторических фактов.
Между тем было бы неверно говорить лишь о механическом перенесении на русскую почву идей французских политиков и публицистов. Само различие исторических этапов в развитии Франции и России вносило в русское восприятие французских идей существенные коррективы.
В ходе революции во Франции были полностью уничтожены пережитки феодализма. Нация как целостный организм получила свободу, однако права отдельной личности попирались самым чудовищным образом как во время самой революции, так и в последующий период наполеоновского правления. Возвращение Бурбонов на французский престол открыло новую эпоху в политической истории Франции. На смену революционному террору и наполеоновской диктатуре пришли идеи конституционно-либерального правления. В идеологическом плане идеи Просвещения, доминирующей категорией которых был народ, сменились идеями либерализма, выдвигающими на первый план отдельную личность.
В России освобождение крестьян по-прежнему оставалось одной из важнейших проблем. В условиях массового закабаления народа права отдельной личности не стояли так остро, как во Франции. Поэтому не случайно в идеологии декабризма сложно переплетаются просветительство и либерализм. Влияние на декабристов идей французского либерализма сопровождалось существенными расхождениями в ряде принципиальных моментов.
Либеральные мыслители Франции, такие как Бенжамен Констан, Мадам де Сталь, Ш. Лезюр и другие, очарованные либеральной внешней политикой Александра I, советовали ему соблюдать осторожность в проведении внутренних преобразований и особенно не спешить с отменой крепостного права. По их мнению, русский народ, пребывающий в своем большинстве в состоянии полуазиатского варварства, еще не готов к свободе и нуждается прежде всего в европейском образовании. Такого рода мысли встречали резкие отповеди Н.И. Тургенева. Считая, вслед за просветителями XVIII в., идею свободы врожденной, а не приобретаемой, Тургенев, как и многие декабристы, выступал за немедленную отмену крепостного права.
Другим важным пунктом расхождения декабристов и французских либералов был польский вопрос. Восстановление царства Польского как конституционного государства, которого Александр I сумел добиться на Венском конгрессе вопреки яростному сопротивлению Австрии и Пруссии, добавили царю новые голоса одобрения на страницах французской либеральной прессы. В этом виделось расширение конституционного пространства в Европе, предполагавшее, что в перспективе конституция будет дарована и России. Между тем декабристы в своем большинстве встретили враждебно политику Александра по отношению к Польше. Им казалось, что царь унижает русский народ, даруя права и свободы полякам, воевавшим на стороне Наполеона, в то время как его коренные подданные остаются на положении рабов.
Исключение представляла позиция декабриста М.С. Лунина, который, как и П.А. Вяземский, считал дарование Польше конституции важным либеральным шагом русского царя, позволяющим надеяться на аналогичные преобразования и в России. Опасения вызывало лишь то обстоятельство, что не через Польшу придет в Россию конституционная форма правления, а, наоборот, российский деспотизм задушит польскую свободу.
Примерно с начала 1820-х годов в декабристском движении начинает все более отчетливо проявляться размежевание революционного и либерального путей. Одним из основных показателей этого стало различное отношение к Французской революции, отразившееся в таких важнейших памятниках позднего декабризма, как «Русская правда» П.И. Пестеля и «Конституция» Н.М. Муравьева.
Создавая свое государство на основе единого общенародного языка, единых национальных традиций и единых законов и т. д., Пестель во многом опирался на опыт якобинской диктатуры. Идея временного революционного правления как антитеза конституционного правления на период, отделяющий государственный переворот от установления республики, всеобщее равенство граждан и нивелировка всех отличий, включая и культурно-языковые, новое административное деление страны, игнорирующее исторически сложившееся деление по национально-территориальному принципу, – все эти проекты Пестеля имеют параллель в деятельности якобинского правительства.
Якобинцы осуществляли широкую национально-культурную программу, направленную на «офранцуживание» Франции. С этой целью они запретили все местные языки, наречия и диалекты, существовавшие на территории Франции. Новое административное деление Франции на департаменты разрушало исторически сложившееся деление на провинции. Были введены новые национальные праздники и новая религия – культ Верховного существа. При этом сам французский язык мыслился не как аристократический язык дореволюционной Франции, а как новый язык, созданный революцией на основе народного языка. Обильное создание неологизмов в годы революции сопровождалось воскрешением старых народных выражений, отвергнутых аристократией. Единая и неделимая Франция должна была говорить единым, понятным всему народу языком.
Аналогичным образом проблему русского языка пытался решить Пестель. Правда, в отличие от якобинцев, его задача усложнялась тем, что в русских условиях Пестелю приходилось бороться не только против аристократического языкового вкуса, но и против языковых заимствований. И тому и другому он стремился противопоставить искусственный язык, ассоциирующийся в его сознании с языком Древней Руси, но в действительности не имеющий с ним ничего общего. Широко распространенное мнение о Пестеле как националисте и русификаторе на поверку оказывается ни на чем не основанным. Его национально-языковой проект предполагал не возрождение национально-культурных традиций, а создание рационально организованной государственной монокультуры в псевдорусском стиле. Федерализм во всех его проявлениях Пестелю, как и якобинцам, представлялся безусловным злом.
В этом было его главное отличие от Н.М. Муравьева, в конституционном проекте которого отразились идеи французских либералов. Б. Констан, Мадам де Сталь и другие стремились соединить идею целостности государственного образования с идеей местного самоуправления. Департаменты в государственном устройстве Франции должны пользоваться теми же правами, что и отдельные люди, входящие в общество. В якобинской диктатуре Муравьев видел проявление «деспотизма толпы». Поэтому пестелевская идея временного правительства, откладывающая вступление в силу конституции, казалась ему крайне опасной. Федеративное устройство России, по мнению Муравьева, должно было гарантировать интересы как небольших групп людей, так и отдельных личностей в государстве, а немедленное введение конституции после государственного переворота предотвратило бы возможность узурпации власти.
В идеологии декабризма отразились не только революционные и либеральные идеи французской общественно-политической мысли, но и идеи религиозно-консервативного толка, представленные Ж. де Местром, Р.Ф. Шатобрианом и другими католическими мыслителями. Особенно ярко, хотя и по-разному, воздействие подобных идей сказалось на взглядах «раннего» М.Ф. Орлова и «позднего» М.С. Лунина.
М.Ф. Орлов в начале своей политической карьеры идейно был связан с консервативными оппозиционными кругами, осуждающими профранцузский курс внешней политики Александра I. Его взгляды довоенного и военного периодов реконструируются на основе его письма к Ж. Де Местру от 1814 г. и ряда косвенных данных. Под влиянием книги Местра «Рассуждения о Франции» будущий декабрист резко осуждает Французскую революцию, видя в ней Божественную кару, постигшую развращенных французов. Как и Местр, молодой Орлов считает, что только аристократы являются истинными представителями нации и что конституции не пишутся, а даются народам их законодателями в момент образования наций. Широко распространенные в то время идеи о молодости русской нации, о том, что русский народ находится лишь в начале своего исторического пути, внушали Орлову честолюбивые представления о себе как о возможном законодателе русского народа.