Восстание
Междуцарствие. Революционные события в петербурге и на украине
Мы все без исключения несли себя в жертву отечеству.
В ноябре 1825 г. в Таганроге, куда он повез на лечение больную туберкулезом супругу, неожиданно умирает император Александр I. Сыновей у него не было, и наследником престола, по существующему законодательству, должен был стать брат умершего монарха вел. кн. Константин Павлович. В магазинах уже выставили его портреты, подорожные подписывались его именем, успели даже отчеканить рубли с соответствующим профилем и надписью (предмет вожделения сегодняшних нумизматов), но все оказалось не так просто.
Дело в том, что еще в 1818 г. Константин Павлович, панически опасавшийся всходить на престол, помня об участи своего отца, и женатый на польской дворянке отнюдь не королевской крови, отказался не только от престола, но и от всяких намеков на него. Правда, его отречение было устным, то есть не имело юридической силы. Однако тогда же Александр I написал секретное распоряжение о передаче после своей смерти престола их следующему брату, Николаю Павловичу. Распоряжения императора в запечатанных конвертах были переданы в Государственный совет и Синод. Вроде бы все прояснилось, теперь власть переходила к Николаю, но беда заключалась в том, что о его правах на престол не было объявлено заранее.
В России создалась юридическая путаница, результатом которой стал следующий парадокс: бесспорных прав на престол не имел ни один из претендентов. Путаница еще более усилилась из-за действий ближайшего окружения Николая Павловича и поступков самого великого князя. Новый наследник не пользовался никакой общественной поддержкой, а в гвардии его откровенно не любили из-за грубости и педантичной приверженности параграфам уставов. В этой ситуации генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович и командующий гвардейским корпусом генерал Воинов, желавшие воцарения Константина Павловича, то ли открытыми угрозами, то ли прозрачными намеками заставили Николая присягнуть брату Константину, а после привести к присяге Государственный совет и часть гвардии.
Если генералы думали тем самым как-то прояснить ситуацию, то они глубоко заблуждались. По-английски корректная лондонская «Таймс» так оценивала тогдашнее положение: «Российская империя очутилась в странном затруднении, имея двух императоров, отрекшихся от престола, и ни одного полноправного правителя». Вообще о логике и законности действий «верхов» в этот момент говорить вряд ли приходится. Александр I распорядился престолом, но не сделал дальнейших необходимых шагов, чтобы его распоряжение можно было назвать законным. Николай, под давлением военных не признав распоряжений Александра, уступает корону по старшинству Константину. Тот, в свою очередь, не считаясь с реверансом младшего брата и помня о распоряжении умершего старшего, вновь устно отказывается от престола.
Однако после того, как ему присягнули Государственный совет и часть гвардии, устного отказа от трона оказалось недостаточно. Но ведь Константин являлся наместником императора в Польше и находился в Варшаве, Николай же оставался в Петербурге. Переписка между ними заняла как минимум три недели, что и дало декабристам возможность подготовить свое выступление в столице. Переприсяга новому императору была назначена на 14 декабря, однако показалась странной и сомнительной, с точки зрения традиции, как населению Петербурга, так и солдатам столичного гарнизона. Вспомним, что революционеры еще в 1817–1818 гг. считали момент междуцарствия наиболее удачным для восстания. И вот этот момент наступил.
Был ли у дворянских радикалов план выступления на 14 декабря? Конечно, и мы о нем уже упоминали. Теперь давайте вглядимся в него подробнее. План предусматривал создание трех отрядов, перед каждым из которых была поставлена ясная задача. Один из них, под командованием Якубовича, должен был захватить Зимний дворец и тем самым изолировать Николая Павловича и его семью от верных престолу сил. Второй, под руководством Булатова, должен был взять Петропавловскую крепость, являвшуюся гвардейским арсеналом. К тому же артиллерия крепости держала под прицелом весь центр столицы. Наконец, третий, во главе с Трубецким, предъявлял ультиматум Сенату и заставлял его подписать Манифест, составленный диктатором восстания.
В Манифесте провозглашалось «уничтожение бывшего правления», крепостного права, рекрутчины, объявлялось введение суда присяжных, уравнивание всех граждан в правах, устанавливались свобода слова, печати, занятий, всеобщая воинская повинность, отменялась подушная подать. Все чиновники в государстве уступали место выборным народом лицам. Естественно, что монарх не мог произвести всех этих изменений, поэтому учреждалось правление из 2–3 человек, которые и должны были обеспечить свободные выборы высшего законодательного органа. Именно этот орган – Великий собор (или Учредительное собрание) – и решал вопрос о форме будущего государственного устройства и о земле как важнейшей проблеме российской жизни.
Короче говоря, Трубецкой разработал план военного захвата Петербурга, причем план совершенно реальный. В этих условиях положению Николая I трудно было позавидовать. Он уже изучил бумаги покойного императора, в которых содержались доносы Шервуда, Бошняка-Витта и Майбороды. Пользуясь анализом ситуации, проведенным декабристом Розеном, можно сказать, что «Николай видел в одном краю России брата своего Константина… во главе лучшей армии… по устройству и обучению, в другом краю А.П. Ермолова с обстрелянными и порохом пропитанными своими кавказцами, в Петербурге напрасно заподозрили К.И. Бистрома, идола гвардейских солдат, и еще Н.С. Мордвинова и М.М. Сперанского… на юге он видел в Тульчине и Белой Церкви генералов и полковых командиров Пестеля, Бурцова, Абрамова… А.З. Муравьева… Такие сведения… заставляли невольно призадуматься…».
Не только призадуматься, но и впасть в полупанику-полуотчаяние. В ночь с 13 на 14 декабря Николай отправил в Таганрог начальнику Генерального штаба Дибичу достаточно характерное послание: «…завтра поутру я – или государь, или без дыхания. Я жертвую собой для брата. Но что будет в России? Я вам послезавтра, если жив буду, пришлю… с уведомлением, как все сошло». Помимо прочего, интересно, которого из братьев имел в виду Николай – умершего Александра или здравствующего Константина?
Как же обстояло в этот день дело у декабристов? Восстание 14 декабря оказалось в основном развалом принятого руководством общества плана выступления. Начался этот развал накануне восстания, вернее, в ночь перед ним. Винить в этом только Якубовича, Булатова или Трубецкого совершенно бессмысленно. Северное общество подошло к моменту восстания с планом выступления, но без какого бы то ни было единодушия по поводу послереволюционного устройства страны. Победа, как это ни странно, страшила многих декабристов не меньше поражения. В таких условиях на точное выполнение самых блестящих планов заговора рассчитывать трудно.
Приведем краткий перечень мнений, циркулировавших среди северян: Рылеев поддерживал республиканское устройство России; В.И. Штейнгейль предлагал бескровное отстранение Николая от власти и возведение на престол вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны; к такому же исходу выступления склонялся и Трубецкой; Батеньков был сторонником правления некой новой аристократии; Оболенский (начальник штаба восстания!) размышлял, вправе ли декабристы «покушаться на переворот, не зная мнения большинства населения»; Якубович, претендовавший на роль главы переворота, называл все последующее за вооруженным столкновением с властью «дурачеством». При таких обстоятельствах выполнение плана восстания и победа мятежников могли быть только чудесной случайностью.
Днем 13 декабря заговорщики узнали от Батенькова (сведения из дома Сперанского!), что на следующий день назначена переприсяга правительственных учреждений и войск Николаю I. После этого ими овладело чувство, лучше всех выраженное И. Пущиным: «Ежели мы ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов». Началось судорожное сколачивание рядов заговорщиков в некий ударный кулак, повлекшее за собой и первые потери. Полковники Миллер и Тулубьев не решились поддержать восстание, а ведь первый из них был ни много ни мало начальником караула Зимнего дворца. В шесть часов утра 14 декабря Каховский категорически отказался взять на себя роль цареубийцы, и одновременно Якубович предупредил, что он не поведет моряков на Зимний дворец, так как боится прослыть в глазах сограждан палачом. Это и было началом конца.
В 7.30 Петр Бестужев, Каховский, Оболенский, Михаил Бестужев покинули квартиру Рылеева, чтобы попытаться поднять распропагандированные декабристами роты и батальоны столичного гарнизона. В Сенате в это время уже читали завещание Александра I и отречение Константина от престола. К 8.00 Сенат и Синод закончили присягать новому императору, члены их разъехались по домам, началась присяга Николаю I в полках.
В десятом часу становится окончательно ясно, что план восстания исполнен не будет. Трубецкой понял, что бой проигран, началась импровизация на заданную тему, вернее, не продуманный захват города, а бунт, мятеж в их классически российском варианте. В 10.30 Московский полк, оставив за собой раненного Щепиным-Ростовским командира полка генерала Фредерикса и командира одного из батальонов полковника Хвощинского (они пытались удержать солдат от участия в восстании), двинулся на Сенатскую площадь. Его вели Александр и Михаил Бестужевы и Щепин-Ростовский.
К 11.00 не присягнули Николаю, кроме московцев, Финляндский и лейб-гвардии Гренадерский полки, да Морской экипаж. С этого момента руководство восстанием сосредоточилось в руках Рылеева, Пущина и Оболенского, так как Трубецкого декабристы нигде не могли найти. Когда Московский полк выходил на площадь, провалилась попытка поднять измайловцев. Капитан Богданович, командир 2-й роты этого полка, попытался увлечь за собой солдат, но безуспешно, и в ночь с 14 на 15 декабря он покончил жизнь самоубийством.
Около 12.00 Рылеев, Оболенский, Пущин и А. Бестужев собрались возле московцев, выстроившихся в каре. Пока Бестужев заверял солдат, что к ним на помощь вот-вот подойдет Морской экипаж, перед каре появился генерал Милорадович. Он напомнил гвардейцам о славе русского оружия, показал шпагу с дарственной надписью Константина и поклялся, что тот действительно отрекся от престола. Солдаты прекрасно знали генерала, героя Отечественной войны 1812 г., и его слова могли смутить их. Момент складывался критический для обеих сторон. Мотивы поведения генерала ясны: он, ранее затеявший присягу Константину и подтолкнувший к этому Николая, или в одиночку должен был прекратить мятеж, или потерять лицо, как генерал-губернатор столицы. Его прежнее поведение могло быть расценено императором как одна из причин смуты.
Ситуацию разрядил выстрел Каховского, который смертельно ранил Милорадовича, и удар штыком Оболенского, подстегнувший лошадь генерала. Вскоре после этого на Сенатскую площадь вышел в полном составе (1100 человек) Морской гвардейский экипаж. Вел его Николай Бестужев в расстегнутом мундире и саблей наголо. Чуть ранее подоспела 1-я рота Гренадерского полка, выведенная Сутгофом, – силы восстания росли.
Но теперь заговорщики уже имели против себя один пехотный и два кавалерийских полка, которые успел собрать Николай I. К началу второго часа пополудни император рискнул попробовать против декабристов кавалерийские атаки. Конная гвардия попыталась охватить каре восставших с двух сторон: от Адмиралтейства и от Сената. Но атака сорвалась главным образом потому, что солдаты и с той, и с другой стороны не хотели стрелять и рубить друг друга.
Около 14.00 Панову удалось вывести из казарм три роты лейб-гвардии Гренадерского полка. Путь их на Сенатскую площадь был весьма любопытен и заслуживает особого упоминания. Складывается впечатление, что когда Оболенский принял руководство восстанием на себя, то на захват Зимнего дворца вместо Морского экипажа он отрядил именно лейб-гренадер. Им удалось прорваться во двор Зимнего, и судьба восстания могла измениться в последний раз, ведь под угрозой оказалась царская семья. С такими заложниками можно было вести переговоры с Николаем I. Однако Панову не удалось захватить дворец, этому помешали гвардейцы-саперы, шефом которых был сам новый император. Он специально не взял их с собой на Сенатскую площадь, поручив тысяче саперов защищать Зимний дворец.
Лейб-гренадеры, подойдя от Зимнего дворца к Сенатской площади, с примкнутыми штыками пробились через оцепление кавалергардов, не слишком-то сопротивлявшееся этому, и присоединились к восставшим. Была уже половина третьего дня, каре стояло около 4 часов при температуре воздуха –8 градусов. Оно разрослось до 3000 человек, но держать строй становилось все труднее, солдаты, одетые лишь в мундиры, замерзли. Полковник Стюрлер попытался уговорить своих гренадер вернуться в казармы, но был ранен сначала легко Оболенским, а затем, смертельно, Каховским.
Весы еще качались. Николай по-прежнему не решался подавить восстание силой: и позиция была невыгодной для кавалерийской атаки, и уверенности в поддержке столь решительных действий гвардией не было никакой. В шахматах такое положение на доске называется цугцванг – любой ход ведет к ухудшению позиции той стороны, которая проявила активность. К восставшим по очереди выезжали петербургский митрополит Серафим и его киевский коллега Евгений, великий князь Михаил Павлович (в него стрелял В.К. Кюхельбекер, но пистолет дал осечку), генерал Левашов, командующий Гвардейским корпусом генерал Воинов. Переговоры каждый раз заходили в тупик. Четыре часа одни полки стояли против других. Правда, генерал Сухозанет привел Николаю артиллерию, но император не решался пустить ее в дело.
Конечно, ждать темноты для властей было опасно, но и последствия приказа расстрелять из пушек мятежников представлялись непредсказуемыми. Ведь стоило артиллеристам отказаться исполнять это распоряжение, или любому правительственному полку возмутиться стрельбой по «своим» – все могло рухнуть. Так и продолжалось странное «стояние»: 3 тысячи солдат на площади, 12 тысяч – вокруг нее. Восставшие могли только ждать, их бездействие было обусловлено неразберихой в руководстве восстанием и превосходящими силами противника. У Николая же еще оставался, пусть и трудный, но выбор.
Монарх продолжал колебаться, послав к декабристам еще одного парламентера – командующего артиллерией генерала Сухозанета. Трудно сказать, зачем это было сделано. Сухозанет имел устойчивую репутацию человека настолько морально нечистоплотного, что ожидать от его миссии что-либо, кроме криков: «Подлец!» – и беглого огня по генералу, было очень трудно. Вернувшись от каре восставших, взбешенный парламентер предложил Николаю решиться на артиллерийский обстрел мятежников.
В пятом часу дня Николай, наконец, отважился отдать приказ открыть огонь из трех орудий по каре на Сенатской площади. Солдаты-артиллеристы действительно отказались стрелять «в своих», и к орудиям были вынуждены встать офицеры. Их отделяло от восставших всего несколько сотен шагов, и залпы картечи сразу смешали боевые ряды декабристов. Солдаты побежали в окрестные дворы, на невский лед. Вдогонку за ними бросилась кавалерия…
В Петербурге все было кончено. Оставалось подвести итоги этого дня. 14 декабря в столице погиб 1271 человек: 1 генерал, 18 офицеров, 262 солдата и 903 человека, из числа, как говорилось в полицейских отчетах, «черни». Обычная история – от вооруженных столкновений, особенно в крупных городах, больше всего страдают не его участники, а мирное население.
В то время как в Петербурге и Москве разворачивалась массовая охота за революционерами, на Украине все еще только начиналось. Правда, Пестель к тому моменту был уже арестован. 13 декабря ему вручили приказ дежурного генерала по 2-й армии Байкова немедленно прибыть в штаб. Когда Пестель явился к генералу, тот объявил его арестованным и запер у себя на квартире, приставив к дверям караул.
Здесь же, у Байкова, Пестель виделся с С. Волконским. «Будь спокоен, – сказал глава Южного общества, – я ни в чем не сознаюсь, хотя бы на кусочки меня изорвали, только спасайте “Русскую Правду”». Пестель оставался на юге до 26 декабря 1825 г., отвечая на вопросы следствия полным отрицанием. Он убеждал допрашивающих в своей непричастности к тайному обществу, даже старался вызвать у них сомнения в самом существовании такового.
Почему Павел Иванович не отдал приказа о начале восстания на Украине? Видимо, потому, что ждал сигнала из Петербурга. Мы уже говорили о том, он не видел самостоятельного значения восстания в провинции, власть нужно было брать в столице. 23 декабря до Тульчина дошла весть о разгроме декабристов в Петербурге. С точки зрения Пестеля, все планы радикалов рухнули, их движение потерпело сокрушительное поражение.
Так, правда, думали далеко не все декабристы, и многое теперь зависело от решительности руководителей Васильковской управы. Вторую половину декабря Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы провели в разъездах с целью выхлопотать у генерала Рота отпуск в Москву для Бестужева-Рюмина. Заезжали они и к Артамону Муравьеву – члену Южного общества, командиру Ахтырского гусарского полка. О разгроме восстания в Петербурге братья узнали в дороге, но это известие их не смутило. Тем временем 25 декабря на балу у командира Черниговского полка полковника Гебеля члены тайного общества Сухинов, Кузьмин, Щепило, Соловьев услышали о приезде жандармов, у которых был приказ об аресте братьев Муравьевых-Апостолов. Они поняли, что настал момент для выступления, и решили арестовать Гебеля. Однако по случаю Рождества солдаты разбрелись по деревням, и начать восстание немедленно не было никакой возможности, а без этого арест полковника представлялся глупой авантюрой.
Тогда они предложили Бестужеву-Рюмину постараться обогнать жандармов и предупредить Муравьевых о грозящей опасности, а Обществу Соединенных Славян начать готовиться присоединиться к южанам. Бестужеву-Рюмину действительно удалось настичь братьев у Артамона Муравьева и сообщить им о готовящемся аресте. Сергей Муравьев-Апостол решил как можно быстрее добраться до своего полка и, «скрывшись там, узнать все обстоятельства…». Однако они доехали только до деревни Трилесы, где квартировала 5-я рота Черниговского полка. Здесь братья и были арестованы Гебелем и посажены под караул.
Офицеры-декабристы Черниговского полка, узнав о происходящем, бросились в Трилесы и с помощью верных им солдат освободили Муравьевых-Апостолов (полковник Гебель был при этом ранен). Вот в таких условиях 29 декабря 1825 г. Сергей Муравьев-Апостол решил начать восстание на юге. Прежде всего, следовало поднять весь Черниговский полк, находившийся в городке Василькове. Сделать это удалось достаточно просто – пропаганда декабристов среди солдат начинала давать свои плоды. Дальнейший маршрут мятежного полка напоминает восьмерку, что позволяет проникнуть в планы и расчеты восставших. Зигзаги и неожиданные повороты его движения были предопределены одним – попыткой перетянуть на свою сторону новые воинские части. В то же время надо отметить, что члены Общества Соединенных Славян требовали привлечь к восстанию крестьян, а Муравьевы-Апостолы и другие офицеры всячески этому противились. Иными словами, единства в мыслях и действиях не было и у южан.
В результате метания Черниговского полка, так и не нашедшего сторонников в других частях, закончились около села Ковалевка. Здесь восставших встретил отряд генерала Гейсмара, высланный властями для усмирения мятежа. Черниговцы, как и их собратья в Петербурге, были расстреляны из пушек. На поле боя арестовано 869 солдат и пять офицеров. Следует, наверное, отметить, что восстание на Украине было во многом жестом отчаяния. После поражения декабристов в Петербурге даже частичный успех революционеров на юге ничего не решал.
Что же сказать в заключение данной главы? Во-первых, декабристы, конечно, не были мечтателями-романтиками, променявшими карьеру и вполне обеспеченную жизнь на каторгу и эшафот исключительно из соображений высокой филантропии. Слов нет, среди мотивов их действий присутствовали и любовь к народу, и отвращение к несправедливости и деспотизму. Но прежде всего декабристов вело ясное понимание гибельности пути, по которому продолжала шествовать Россия. Иными словами, речь для дворянских радикалов шла о спасении родины и ее будущего.
Во-вторых, силы восстания 14 декабря (да и Черниговского полка) собирались наспех, из-за этого не только среди рядового офицерства, но и среди людей, призванных играть важную роль в событиях, оказались лица явно случайные. Достаточно назвать имена Якубовича или Булатова, которые сорвали одновременное выступление восставших войск и их четкое взаимодействие. Эти люди кружили вокруг Сенатской площади, пока туда не подвезли пушки, утверждая, как Булатов: «Итак, гнусное дело быть заговорщиком, но если бы они не обманули меня числом войск и открыли бы видимую пользу отечеству и русскому народу, я сдержал бы свое слово, и тогда было бы труднее рассеять партию». Объясняя свое бездействие, Булатов явно хитрил, он просто попал не в свою компанию, потому и стоял 14 декабря в растерянности на углу бульвара и площади, не зная на что решиться.
В-третьих, в рядах декабристов не было единства не только по вопросу о дальнейшем политическом устройстве России, но и вообще по поводу того, что будет после победы. Недаром Н. Тургенев, имея в виду жертвы якобинского террора во Франции, говорил: «Англичане научили нас любить свободу, а французы ненавидеть ее». Из этой двойственности проистекала особая тяга дворянских революционеров к жертвенности: им было легче отдать свою жизнь и свободу, чем заставлять платить за победу и после победы кого-то другого.
Ведь речь пошла бы не о судьбах отдельных людей, а о будущем народа и страны в целом. Далеко не все декабристы были готовы к тому, чтобы взвалить на плечи такую ответственность, во всяком случае, многие из них не считали себя вправе пренебречь желаниями и надеждами большинства населения. Об этих же надеждах они, и не только они, имели весьма смутное представление, так как осознание массами своей силы, выработка ими своих требований было делом далекого будущего.
Эскиз к коллективному портрету доносчиков, провокаторов и судей декабристов
Ронов Александр Никитич (?—?), корнет, затем поручик и штабс-капитан пехотного полка, заседатель Санкт-Петербургской судебной палаты.
Грибовский Михаил Кириллович (?—?), правитель канцелярии Инвалидного комитета, правитель канцелярии Комитета о раненых, с 1837 г. – харьковский губернатор.
Шервуд Иван Васильевич (1798–1867), унтер-офицер. С 1826 г. – прапорщик лейб-гвардии Драгунского полка, в 1827 г. прикомандирован к штабу Отдельного гвардейского корпуса, с 1833 г. – полковник. С 1841 по 1851 г. – заключенный Шлиссельбургской крепости. В 1851 г. выпущен под надзор полиции.
Бошняк Александр Карлович (1786–1831), литератор, ботаник, вице-президент Молдаво-Валашского правительства. В 1830–1831 гг. участвовал в подавлении польского восстания. По слухам, умер от горячки в городе Баре.
Майборода Аркадий Иванович (?—1844), капитан. С 1826 г. – в гвардии, затем опять в армии. С 1833 г. – полковник, участник войн против горцев на Кавказе.
Чернышев Александр Иванович (1785–1857), светлейший князь, председатель Государственного совета и Комитета министров. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов. В 1826 г. – член Следственной комиссии по делу декабристов, занимал пост военного министра.
Позволим себе не согласиться с автором эпиграфа. Известны были далеко не все шпионы и доносители, во всяком случае, некоторые из них находились, до времени, вне подозрений. Первый донос на тайное общество (Союз благоденствия) поступил от корнета Уланского полка А. Ронова. В секретные агенты его завербовал в 1820 г. тогдашний командир Гвардейского корпуса генерал Васильчиков. В том же году Ронов узнал о существовании Союза благоденствия и донес об этом Милорадовичу. Ангелом-хранителем заговорщиков в этом случае выступил адъютант генерал-губернатора Петербурга Ф. Глинка, который и сам был членом тайного общества.
Он сумел убедить Милорадовича, что донос Ронова – это пустые фантазии юного корнета, желающего выслужиться перед начальством. В результате Ронов получил отставку и был выслан под надзор полиции в имение матери. Двадцать шесть лет спустя, в 1846 г. Ронов решил напомнить о себе и попросил Николая I «за донесение о существовании тайного общества» пожаловать его 7-м классом по Табели о рангах. Просьба была императором отклонена, видимо, доносчики хороши каждый в свое время. В деле сыска Ронов выглядел совершенным дилетантом и действовал, скорее всего, из идейных соображений, что оказалось не совсем понятным петербургским властям.
Чуть позже за дело взялись люди, которые хорошо знали, какую личную выгоду можно извлечь из выверенной подлости. В феврале – марте 1821 г. последовал донос члена Коренной управы Союза благоденствия Михаила Грибовского. Этого никто из декабристов ожидать не мог. Грибовский был для них абсолютно «своим» человеком. Он получил докторскую степень в Харьковском университете, издал книгу «О состоянии крестьян господских в России», где развивал мысль о необходимости освобождения крепостных. Кстати, эта книга не раз упоминалась декабристами в следственных анкетах как один из источников их вольнодумства.
К 1821 г. Грибовский, состоявший библиотекарем Гвардейского генерального штаба, постоянно находился в центре событий и в курсе всей деятельности тайного общества. В своем доносе он назвал фамилии 40 членов Союза благоденствия, специально выделив 12 «важнейших». Более того, он раскрыл правительству, что роспуск Союза на Московском съезде был фикцией, целью которой являлось создание более законспирированной организации.
Ф. Глинке вновь удалось предупредить товарищей об опасности. «Доктор обоих прав» позже жаловался на свою «незначительность», которая, по его мнению, помешала развитию карьеры. Жалоба была совершенно безосновательной, поскольку Грибовский повредил своей карьере собственноручно. Сначала он исполнял обязанности организатора тайной полиции в гвардии, был на хорошем счету у начальства. Однако, когда его назначили, по рекомендации А.Х. Бенкендорфа, харьковским губернатором, Михайло Кириллович развернулся так, что вскоре не знали даже, за что его судить в первую очередь. В конце концов, Грибовский был отдан под суд, как было записано в постановлении, «по разным предметам». Но он и тут не пострадал, видимо, сработали его связи в III отделении, и дело послали на доследование, где оно благополучно сгинуло.
Говорят, что Александр I, ознакомившись с доносом Грибовского, задумчиво произнес: «Не мне их судить». По поводу этой фразы поговорим чуть позже, а пока заметим, что если император не стал немедленно карать декабристов, то следить за ними приказал с удвоенным вниманием.
Весной 1825 г. унтер-офицер Украинского уланского полка Иван Шервуд познакомился с членом Южного общества Ф. Вадковским. Шервуд действовал уже с помощью умелой провокации, уверив декабриста, что военные поселения на Украине охвачены недовольством и среди офицеров в них давно составилась тайная организация. Вадковский рассказал доносчику о существовании такого же общества во 2-й армии, и в мае 1825 г. Шервуд отправил в Петербург знакомому лейб-медику Я. Виллие запечатанный конверт на имя императора. Александр I немедленно вызвал доносчика в столицу, встретился с ним, но тот ничего не мог добавить к изложенному в письме.
Начальник Генерального штаба Дибич попытался успокоить императора, уверяя его, что все, написанное унтер-офицером, выдумка. Царь ответил: «Ты ошибаешься, Шервуд говорит правду, я лучше знаю людей». Дальнейшая провокация была придумана в Петербурге и получила Высочайшее одобрение. Притворившись непримиримым противником правительства, Шервуд должен был внедриться в тайное общество. Одновременно было дано указание перлюстрировать всю корреспонденцию Вадковского.
Вновь встретившись с декабристом в сентябре, Шервуд бодро отрапортовал ему, что лично принял в тайное общество в военных поселениях 47 штабс– и обер-офицеров, а также двух полковников. Однако дальнейшего развития провокация не получила, отчасти потому, что в связи с болезнью императора декабристам стало не до новых членов тайного общества, отчасти потому, что южане настороженно отнеслись к чересчур удачливому унтер-офицеру.
После разгрома восстания Шервуд особым указом Сената получил титул «Верный» и был переведен в лейб-гвардии Драгунский полк. Появился у него и герб, на котором в верхней половине красовался вензель Александра I в солнечных лучах под двуглавым орлом, а в нижней – рука, выходящая из облаков со сложенными для присяги пальцами. Несмотря на сверхпатриотическую символику, герб не вызвал у современников особо теплых чувств к его обладателю. Однополчане прозвали Шервуда – Скверный, а потом и вовсе дали собачью кличку Фиделька. Он был вынужден срочно перевестись в жандармы, получил инспекционное задание на Украине, но наломал там таких дров, пытаясь сколотить тайное общество под эгидой Корпуса жандармов, что вскоре был уволен.
Однако Шервуд на этом не остановился. Он, видимо, по привычке направил донос вел. кн. Михаилу Павловичу, в котором обвинил Корпус жандармов вообще и заместителя начальника III отделения Л.В. Дубельта, в частности, в непрофессионализме. По классическим канонам бюрократических дебрей его донос было поручено разобрать… именно Дубельту. В результате Шервуд 10 лет провел в Шлиссельбургской крепости и получил помилование почти одновременно с декабристами, которых сам же и предавал. Умер он в Петербурге в крайней бедности, почти в нищете.
По роду своей деятельности доносчика-провокатора Шервуд был тесно связан с генерал-лейтенантом графом Виттом, о котором необходимо упомянуть особо. Иван (Ян) Осипович Витт – сын польского генерала и гречанки, фаворитки знаменитого Потемкина-Таврического, не знал толком ни своей национальности, ни то, какого он вероисповедания. Граф возглавлял полицию в южных губерниях и руководил украинскими военными поселениями. Характеристика, данная Витту современниками, по-своему уникальна: малограмотный, ленивый, интриган с организаторскими способностями, донжуан, карьерист, мастер провокации и к тому же нечист на руку.
Именно ему удалось в 1825 г. завербовать в тайные агенты Александра Бошняка, натуру художественную, одноклассника В.А. Жуковского. Бошняк был знаком с Карамзиным, владел несколькими иностранными языками и слыл за «своего» в кругу передовых людей. В своем новом качестве он действовал теми же провокационными методами, что и Шервуд.
В Южное общество ему помогло проникнуть знакомство с подпоручиком В. Лихаревым. Бошняк стал вести с Лихаревым и Давыдовым переговоры о присоединении к тайному обществу самого Витта, который «гарантировал» выступление в заранее обговоренное время 40 тысяч военных поселенцев. Однако у Ивана Осиповича была настолько устоявшаяся репутация негодяя, что руководство южан с ужасом отвергло любое сотрудничество с ним. Бошняка «раскусили», сведения к нему перестали поступать, и тогда родилась «сага», авторами которой можно считать Лихарева, Бошняка и Витта.
Дело в том, что пылкий подпоручик-декабрист в разговорах с провокатором сильно преувеличил мощь тайного общества, говоря, что в него входят десятки генералов, полковников и адмиралов. Бошняк, приукрасив в свою очередь этот рассказ, передал его Витту, тот – в Таганрог императору. В результате Александр I оказался лицом к лицу с «могучим» заговором. Не будем забывать, что он и без того уже был выведен из равновесия рассказом Шервуда. Поэтому в его фразе: «Не мне их судить», – звучит не только покорность судьбе (не мне, сыну, участвовавшему в заговоре против отца, судить заговорщиков), не только признание собственной губительной нерешительности (он сам обещал России реформы, вплоть до конституции), но и признание того, что он не в силах подавить столь мощный заговор.
После расправы с декабристами Бошняк, распоясавшись, просил себе в награду два гражданских чина сразу. Сошлись на чине коллежского асессора в Иностранной коллегии и премии в 3 тысяч рублей. Известно, что летом 1826 г. Бошняк отправился в Псковскую губернию с открытым ордером на арест А.С. Пушкина. Арестовать поэта было приказано в случае хотя бы одного достоверного известия о его вольнодумных разговорах с окружающими. Однако войти в историю рядом с именем Пушкина Бошняку так и не пришлось. Позже он успел еще поучаствовать в подавлении польского восстания 1830–1831 гг. Возвращаясь из этой экспедиции, Бошняк умирает при невыясненных обстоятельствах.
Последним доносом, поступившим в Таганрог, было сообщение о деятельности Южного общества, полученное от капитана Вятского полка Аркадия Майбороды. До этого он служил в лейб-гвардии Московском полку, откуда из-за предосудительных поступков был переведен в армию и попал в полк к Пестелю, где вскоре стал его любимцем. Майборода сумел многое узнать о Южном обществе, но до поры почему-то молчал. В 1825 г. Пестель отправил его в Москву для получения полковых денег и кое-какого имущества. Промотав казенные деньги в старой столице, Майборода решился на донос. В нем он назвал 46 фамилий декабристов, упомянул и о двух зеленых портфелях, в которых хранилась «Русская Правда». Донос Майбороды не многое добавлял к тому, что уже было известно правительству, но он явно ускорил арест Пестеля.
По восшествии на престол Николая I предатель в награду переводится в лейб-гвардии Гренадерский полк. Из-за бойкота однополчан Майборода вскоре вновь оказывается в армии, попадает на Кавказ, где дослужился до чина полковника. Человек этот, видимо, страдал клептоманией, поскольку, являясь уже командиром полка, в 1844 г. вновь растратил полковые деньги и, желая избежать суда, покончил жизнь самоубийством.
Доносы упомянутых выше предателей и провокаторов сыграли зловещую роль во время следствия над декабристами. Часто именно с них начиналось обвинение революционеров, именно они позволяли следователям делать вид, что властям известно о тайных обществах очень и очень многое. Из всех членов Следственной комиссии лишь один – А.И. Чернышев – имел дело с доносчиками до конца января 1826 г. Об этом человеке стоит сказать подробнее, ведь о судьях декабристов, как о личностях, мы знаем не так уж и много. Он мог бы войти в историю России как удачливый дипломат или умелый и дерзкий офицер, но… Что настораживает при первом же знакомстве с карьерой светлейшего князя? Наверное то, что Александр Иванович не брезговал никакими средствами для перескакивания со ступеньки на ступеньку служебной лестницы.
Как известно, ступенями карьеры с одинаковым успехом могут служить как собственные знания и способности, так и головы окружающих. Чернышев явно предпочитал последние. Известность пришла к нему, когда он сделался «почтальоном» между Александром I и Наполеоном. С 1806 по 1812 г. Чернышев без устали сновал между Петербургом и Парижем, Мадридом или Веной, передавая пакеты одного императора другому. Между делом пронырливый красавец нашел дорогу во французское военное ведомство и, подкупив одного из служащих, оказался в курсе мобилизационных секретов французской армии. В 1811 г. Чернышев отправился в Швецию для того, чтобы удержать от выступления против России шведского наследного принца, бывшего французского маршала Бернадота. Здесь он проявил особую «находчивость» и ловкость, перлюстрировав письма, доверенные ему принцем для передачи Наполеону. Не подкачал Чернышев и в годы Отечественной войны 1812 г. и Заграничных походов, представ отчаянным партизаном и командиром казачьего отряда.
Конец 1825 г. стал переломным в жизни Александра Ивановича, именно тогда он решил проявить себя на стезе сыска и следствия. Обнаружив после смерти Александра I в его бумагах донос Майбороды, Чернышев спешно выехал на Украину, где тайно встретился с доносчиком. Затем он лично руководил арестом Пестеля и отправкой арестованного в Петербург. После разгрома восстания 14 декабря Николай I назначил Чернышева членом Следственной комиссии, где тот и развернулся во всей своей красе.
Подавляющее большинство декабристов в своих воспоминаниях с ужасом и отвращением описывают поведение недавнего дипломата и воина на следствии. «Из всех членов тайной Следственной комиссии, – отмечал М.А. Фонвизин, – всех пристрастнее и недобросовестнее поступал бывший после военным министром кн. Чернышев: допрашивая подсудимых, он приходил в яростное исступление, осыпал их самыми пошлыми ругательствами…»
Действительно, в выражениях будущий светлейший князь не стеснялся. «Вы, сударь, – орал он на Басаргина, – не имеете понятия о чести… Вас закуют в кандалы и заставят говорить, если не хотите признаться добровольно!» Тут не выдержал даже начальник Генерального штаба Дибич, воскликнувший: «Нельзя же, Александр Иванович, всех заковывать в кандалы!» Однако 40-летний щеголь, который допрашивал декабристов, покачиваясь в кресле и крутя то ус, то жгут аксельбанта, уже не думал ни о логике, ни о приличиях. «Что же, князь, – встретил он странным обвинением приведенного на очередной допрос С.Г. Волконского, – прапорщики показывают более вашего!» В поведении генерал-майора Волконского на следствии он, видимо, почувствовал нарушение некой субординации, согласно которой старшие офицеры должны были во всем быть впереди прапорщиков даже в оговоре товарищей. Во время комедии суда над декабристами Чернышев откровенно разъяснил П. Свистунову суть царского правосудия: «Вы здесь не для оправдания себя, а для обвинения».
Побывав сыщиком и следователем, вполне оправдав высокое доверие, Александр Иванович сыграл еще и роль сановного палача. Именно он руководил казнью пятерых декабристов и, не задумываясь, повесил троих из них повторно. Совершенно прав был А. Поджио, который тридцать лет спустя негодовал так, будто все происходило только вчера: «Итак, двигатель и, можно сказать, единственный всего дела, был кто же? – Чернышев! Достаточно одного этого имени, чтобы обесславить, опозорить все это следственное дело… Нет хитрости, нет коварства, нет самой утонченной подлости… которых бы не употреблял без устали этот непрестанный двигатель для достижения своей цели… он знал, что только с нашей погибелью он и мог упрочить свою задуманную им будущность».
Действительно, что-что, а это Чернышев знал прочно и не ошибся. Его рвение, наглость, пошлость были оценены Николаем I в полной мере. Не будем говорить о постах, должностях, званиях, поговорим о наградах. Нет, нет, не об орденах и прочих знаках отличия, поговорим о вещах более материальных и более значимых для «светлейшего» Александра Ивановича. Чтобы не утомлять читателя, просто перечислим эти награды по годам:
1829 г. – аренда в 8 тыс. руб. серебром на 12 лет.
1830 г. – 300 тыс. руб. ассигнациями.
1835 г. – аренда в 8 тыс. руб. серебром на 50 лет.
1839 г. – пожалован майорат (то есть большое неделимое владение).
1848 г. – пожалован портрет Николая I, украшенный бриллиантами.
1852 г. – пожалован казенный дом в Петербурге, занимаемый Чернышевым по должности военного министра. Содержание дома (15 тыс. руб. в год) возложено на Министерство финансов.
1856 г. – парный портрет Николая I и Александра II, украшенный бриллиантами.
Николай I отлично понял, с кем он в данном случае имеет дело. Поэтому и получился такой точный прейскурант бесчестия, жадности, зависти и подлости.
Вообще же, замечательны, на мой взгляд, отзывы о доносчиках великого князя Константина Павловича, который умел быть неожиданно проницательным и по-солдатски откровенным. «Унтер-офицер… Шервуд, – говаривал он, – должен быть большой плут, и за ним нужно весьма крепко и близко поглядеть, также и капитан Майборода… должен быть такой же плут»; «Генерал Витт такой негодяй, каких свет не производил: религия, закон, честность для него не существуют. Словом, это человек… достойный виселицы». Комментарии здесь, как говорится, излишни.
При желании можно воспользоваться еще и прекрасной древнеримской эпитафией, написанной как будто нарочно для предателей и провокаторов: «Не был. Был. Никогда не будет».