От мирной пропаганды до «охоты на царя»
Основные направления идеологии народничества 1870-х гг
«Ответь, ты есть Бау или Вау?» Туземец ответил очень внятно: «Грблбзчквтем жрпхке иоооокну!»
«Очень хорошо, – отвечал путешественник, – только этого мне и не хватало».
Радикальное движение 1860—1870-х гг., безусловно, не было отражением лишь субъективных настроений «левой» части российской интеллигенции. Во многом оно явилось также откликом на протест трудящихся и питалось их постоянным недовольством. Крестьянскую реформу 1861 г. вряд ли можно назвать выгодной для селян сделкой. По ее итогам в стране в среднем на крестьянскую семью приходилось по 6,2 десятины пахотной земли, на дворянскую – по 2330 десятин. Дело не ограничилось малоземельем. Крестьяне шли на поклон к помещику за пастбищами, лесом, местами для рыбной ловли, сенокосом, так как по реформе их не получили. К непомерному выкупу земли у помещиков (участки пахоты доставались селянам в 3,5–4 раза дороже их номинальной стоимости) добавлялись подати в пользу государства. Этих налогов «низы» деревни платили в 15 раз больше, чем помещики, и они составляли половину того дохода, который крестьянин получал от своего надела, а порой и вообще превышали этот доход.
Попытки крестьян найти защиту от произвола помещиков и чиновников у верховной власти ни к чему не приводили. П.А. Кропоткин рассказывал, как в 1862 г. во время церковного праздника старый крестьянин протолкался сквозь двойную цепь солдат и упал на колени перед царем, протянувши прошение. «“Батюшка-царь, заступись!” – крикнул он со слезами… Но Александр II… прошел… мимо, не обратив внимания на мужика, я заметил в нем легкое содрогание испуга, когда мужик внезапно появился перед ним».
На протяжении 1870-х гг. положение в деревне только ухудшилось. Арендная плата за землю, равнявшаяся ранее 25 копейкам за десятину, взлетела до 3 руб. серебром. Как вспоминал современник, «крестьянин, самый деятельный и трезвый, имеющий в семействе, кроме себя самого, двух или трех работников, не в состоянии есть круглый год чистого хлеба, а принужден в течение нескольких месяцев мешать его с мякиной». Неурожайные, то есть голодные, годы в России становились привычным явлением и повторялись со зловещей периодичностью: 1871, 1875, 1880–1881 гг. Они уносили от сотен тысяч до миллиона жертв не столько непосредственно от голода, сколько от роковых его спутников – тифа, цинги и прочих болезней.
Масла в огонь подлила и Русско-турецкая война 1877–1878 гг. 500 тысяч человек, призванных в армию, были в основном крестьянами, являвшимися главными работниками в семье и ее кормильцами. Страна потеряла убитыми, замерзшими, умершими от ран и болезней до 202 тысяч человек, 33 тысячи солдат и офицеров вернулись домой инвалидами. Итоги же этой войны, озвученные на Берлинском конгрессе, оказались такими, будто Россия вышла из нее не победительницей, а потерпевшей полное поражение. Обычные для военных лет тяготы: реквизиции лошадей для нужд армии, повинности, неурожаи – легли дополнительным грузом на плечи трудящихся.
Неудивительно, что в 1870-х гг. восстания крестьян происходили во всех губерниях европейской части империи. Правда, они были слабее, чем в 1860-х гг., зато стали более упорными и разнообразными по формам. К тому же к этому протесту присоединилось движение рабочих. Недаром московский старожил князь В.К. Ливен с грустью заметил: «Можно сказать, что и на наших часах стрелка подходит к тому моменту, который может прозвучать над нами рабочим вопросом, вопросом антагонизма между трудом и капиталом». Городские же волнения пролетариев (особенно в столицах) оказались более заметны для широкой публики, чем события, происходившие в деревне.
Иными словами, напряжение внутри страны непрерывно росло, подпитывая недовольство радикальной молодежи. Ее настроения прекрасно передал видный народник С.М. Степняк-Кравчинский. «Юноша, – писал он, – теперь знает, что ему делать. Он протянет крестьянину свою руку. Он укажет ему путь к свободе и счастью…Весь поглощенный своей великой идеей… он презирает страданье и самую смерть готов встретить с улыбкой… на лице». Это, конечно, хорошо и благородно «протянуть руку» и «презирать смерть», но что именно юные революционеры должны были нести крестьянину, какими идеями с ним поделиться? Годы-то были уже не 60-е, а 70-е, принесшие с собой много такого, с чем России ранее встречаться не приходилось.
Заметно изменившаяся социально-экономическая ситуация требовала нового ее идейного осмысления революционной Россией. Свои пути радикального решения социально-политических и экономических проблем в начале 1870-х гг. предложили П.Л. Лавров, М.А. Бакунин и П.Н. Ткачев. Чем же их теории отличались от взглядов Герцена или Чернышевского? Лавров, Бакунин и Ткачев, пытаясь обосновать возможность существования справедливого строя, осознанно допускали его пока что мечтательный, не связанный с существующей действительностью характер. Им казалось, что в идеале все можно устроить по желанию революционеров даже вопреки опостылевшей реальности. По сравнению с размышлениями Герцена и Чернышевского это был явный шаг назад. Что, впрочем, имеет свое объяснение.
До 1870-х гг. социализм в России носил в основном умозрительный, просвещенческий характер, сумел стать фактором общественной мысли, социологии, экономической науки, но не представлял собой непосредственно практической задачи. Чтобы сделаться таковой, его, по словам философа и историка В.Г. Хороса, необходимо было сформулировать «как политический и нравственный принцип», только тогда он имел шанс превратиться в формулу непосредственного действия. Программы же прямого действия никак не могут быть идентичны самым привлекательным теориям. Ведь в первых из них основной упор делается не столько на анализе законов общественного развития, сколько на деятельности человека, пытающегося преобразовать неподатливую действительность.
К тому же любая идея (в том числе и социалистическая), претендующая на то, чтобы стать достоянием масс, невольно упрощается, «выпрямляется» и, если хотите, «удешевляется» ради большей своей понятности и доступности. Теоретический взгляд на процессы, происходившие в обществе, конечно, гораздо интереснее, глубже, значительнее, но он не может стать программой действия. Молодые же последователи идеологов народничества не умели, да и не хотели глубоко вникать в тонкости теоретических рассуждений своих учителей, тем более изучать всю «кухню» их размышлений. То, что у тех было следствием знаний и убеждений, для молодежи стало быстро и естественно превращаться в объект истовой веры, не более и не менее.
Для выработки идеологии и последующих практических шагов народников 1870-х гг. большое значение имели две работы П.Л. Лаврова: «Исторические письма» и «Программа российских революционеров», опубликованная в № 1 журнала «Вперед». В первой из них отдавалось решительное предпочтение общественным наукам перед науками естественными, поскольку именно общественные науки занимаются вопросами справедливого экономического, социального и политического развития страны (к тому же именно они, как мы помним, должны были открыть новые законы существования человеческого общества). Будущее России виделось Лаврову во всеобщем равенстве, отсутствии эксплуатации человека человеком, «полной равноправности личности». Только в таких условиях возможно наибольшее «развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении, воплощение в общественных формах истины и справедливости».
Прогресс любого сообщества, по мнению Лаврова, обеспечивает деятельность так называемых мыслящих одиночек. Они представляют собой людей, глубоко осознавших причины существующей несправедливости общественного устройства и нащупавших пути ее устранения. Однако борьба одиночек с традиционной системой отношений вряд ли может привести к успеху. Чтобы сделаться общественной силой, мыслящие личности должны прежде всего объединиться. Кроме того, по словам Лаврова: «Нужно не только слово, нужно дело. Нужны энергические, фанатические люди, рискующие всем и готовые жертвовать всем. Нужны мученики, легенды о которых переросли бы далеко их истинное достоинство и действительную заслугу».
Задача «энергических людей» – служить согражданам нравственным примером, нести в массы идеалы добра и справедливости. Но для этого они должны всесторонне развить собственную личность, пройти основательную научную подготовку, дабы отчетливо представлять, о чем они говорят и что проповедуют. Лишь после этого «мыслящие» и «энергические» личности могут сделаться «коллективной силой», то есть союзом (партией) борцов и привлечь в свои ряды передовую интеллигенцию и широкие народные массы. Только так они в полной мере смогут возвратить народу свой «долг» перед ним. Стоп, а что из себя представлял этот «долг» и откуда он вдруг появился?
Дело в том, что, по мнению Лаврова, прогресс пока коснулся очень узкого круга людей. «Удобствами жизни», то есть плодами «умственного и нравственного развития», могут пользоваться лишь привилегированные слои, к которым принадлежит и интеллигенция. Но это их выгодное положение завоевано и оплачено страданиями многих поколений трудящихся. Именно данный долг интеллигенция и должна искупить перед народом. Каким образом она может это сделать? Партия должна искать пути к справедливости, а затем передать свои знания и открытия народу. Путь же к справедливому устройству общества лишь один – революция, но он связан с огромными трудностями и жертвами. Однако «прямой расчет, – по словам Лаврова, – доказывает, что хронические страдания масс при сохранении прежнего строя… далеко превосходят страдания в случае революции».
«Исторические письма» – документ сложный и очень показательный. Преувеличенная роль личности в истории, революция как следствие духовной деятельности людей, а не результат объективных процессов экономического и социального развития – все это положения, которые трудно назвать в какой-либо степени научными. Однако, как вспоминал очевидец событий, «это небольшое сравнительно произведение имело… успех поразительный… можно смело сказать, что “Исторические письма” скоро сделались и были настольной книгой, евангелием молодежи в течение всех 70-х годов… Одно время мы увлекались Писаревым, который говорил нам о великой пользе естественных наук для выработки из человека “мыслящего реалиста”… И вдруг небольшая книжка, которая говорит нам, что на естественных науках свет не клином сошелся… что есть другие важные вопросы: есть история, есть общественный прогресс, есть, наконец, народ, голодающий, замученный трудом народ… который поддерживает на себе все здание цивилизации… есть наш неоплатный долг перед народом».
Но Лавров не только напомнил радикалам России о возможности помочь страдающим народным массам. В 1873 г. в первом номере журнала «Вперед», выходившим за границей, он развернул программу конкретных действий «передовой молодежи». В ней отмечалось, что конечной целью революционного движения является установление социального равенства и такого государственного строя, при котором ведущей силой делаются добровольные объединения трудящихся. Постепенно государство должно изжить себя и исчезнуть, но путь до этого идеала труден и долог.
Одним из важнейших требований программы стало то, что переустройство общества должно быть осуществлено не только для народа, но и при его непосредственном участии. Ему «нельзя навязать революционные идеи, выработанные в тиши ученых кабинетов». Принципы будущего социалистического строя должны быть поняты, осознаны и одобрены большинством населения. Здесь-то и начинается основная работа передовой молодежи. Малограмотные и забитые трудящиеся массы не в состоянии самостоятельно освоить все богатство социалистических идей. Поэтому образованное меньшинство обязано помочь народу уяснить его потребности, силу и возможности. Программа, предложенная Лавровым, заканчивалась перечислением действий, необходимых для сближения с народом:
– строгая, усиленная личная подготовка молодежи к деятельности в народе;
– завоевание доверия народа;
– постоянное раскрытие перед ним законов развития общества, подготовка масс к самостоятельной деятельности.
Призывать трудящихся к перевороту можно было только тогда, когда в стране сложится благоприятная экономическая и социально-политическая обстановка. Революционная молодежь должна запастись терпением и своей активной работой в народе исподволь подготавливать его к решительным действиям. Последнее напутствие Лаврова молодым революционерам звучало следующим образом: «Идите вперед, чего бы это ни стоило вам, чего бы это ни стоило народу. Какова бы ни была цена этого будущего, оно должно быть завоевано».
Однако единодушного одобрения у молодежи программа Лаврова не получила и вряд ли могла получить. Радикалы рвались в народ, к народу немедленно, они надеялись как можно быстрее помочь ему или, по крайней мере, облегчить его участь, «а Петр Лаврович, – по словам современника, – советовал им, кончив один факультет, переходить на другой, третий… Несогласные ждать ухватились за Бакунина». Что же предлагал им Михаил Александрович?
Из всего богатого политического и публицистического наследия Бакунина на народников 1870-х гг. наибольшее впечатление произвела его книга «Государственность и анархия», особенно помещенное в ее конце «Прибавление А». Как следует из заглавия книги, основной идеей этого труда стало утверждение безгосударственного строя как идеала человеческого общежития. Автор рассматривал государство в качестве явления исторического, но бывшего «с своего рождения…божественной санкцией грубой силы и торжествующей несправедливости». Именно поэтому Бакунин ратовал за его полное уничтожение. На российской почве подобное неприятие государства вообще превратилось в отрицание именно самодержавного государства с его армией, полицией и бюрократическим аппаратом.
Возражая Лаврову, Михаил Александрович писал, что задачей любой социалистической теории и любой революционной программы является выработка некого идеала, отвечающего чаяниям народа. У русского же народа такой идеал существует издавна – это крестьянская община и рабочая артель, поэтому учить его попросту нечему, а значит, и незачем. К тому же вести пропаганду в деревне революционерам не позволит правительство, да и сами крестьяне вряд ли проникнутся доверием к учителям-интеллигентам и всерьез воспримут их слова. Более того, в народе уже существуют необходимые предпосылки для социалистического переворота: нищета и рабство большей части населения, а также незабытый опыт казацко-крестьянских войн под предводительством Степана Разина и Емельяна Пугачева.
Проявить свою силу и волю народу мешает его патриархальное сознание и вытекающие из него вера в царя и подавление личности крестьянина общинными порядками. Причем община – это средоточие народной демократии – сама раздавлена, развращена государством, под гнетом которого даже общинные выборы превратились в обман, поскольку их итоги обычно бывают продиктованы помещиком и чиновником. Борьба с угнетателями за изначальную справедливость народной жизни заключалась, по словам Михаила Александровича, для отдельных личностей в разбое, для всего народа – в революции.
В условиях, когда все решают не месяцы, а недели (с точки зрения Бакунина, дело обстояло именно таким образом), честная и подлинно радикальная молодежь должна идти в народ, но не учить крестьян социализму, а поднимать их на бунт. Революционеры должны сломить замкнутость общин, «провести между этими отдельными мирами живой ток революционной мысли, воли и дела. Надо связать лучших крестьян (неформальных вожаков. – Л.Л.) всех деревень, волостей и по возможности областей… естественных революционеров из русского крестьянского мира между собою и там, где оно возможно, провести такую же живую связь между фабричными рабочими и крестьянством».
Иными словами, Бакунин звал радикальную молодежь к практической безотлагательной работе в деревне. Ее основными задачами должны были стать подготовка вооруженных выступлений крестьян и объединение их во всероссийское народное восстание. Его советы относительно конкретных действий в деревне: установление конспиративных связей с передовыми крестьянами, разъяснение им единства целей их борьбы и борьбы радикальной интеллигенции, необходимости одновременного выступления в различных губерниях, в деревне и в городе – несмотря на явную их утопичность, оказались весьма привлекательны и важны для народнической молодежи.
Несколько позже, в середине 1870-х гг., появляется третье направление народнической идеологии – бланкизм (по имени французского революционера О. Бланки), нашедшее свое отражение в трудах П.Н. Ткачева. Окончательное оформление оно получило в 1875 г., когда Ткачев в Швейцарии стал редактором журнала «Набат». Программа журнала достаточно полно выражает взгляды его редактора. «Сегодня, – писал Петр Никитич, – наше государство – фикция, предание, не имеющее в народной жизни никаких корней. Оно всем ненавистно, оно во всех, даже в собственных слугах, вызывает чувство тупого озлобления и рабского страха, смешанного с лакейским презрением».
Отсюда вытекало следующее: Российское государство практически «висит в воздухе», имея две псевдоопоры – армию и чиновничество. Но армия – это те же крестьяне, которые во время переворота, безусловно, перейдут на сторону восставших. Чиновнику же достаточно пообещать, что он и после революции сохранит свое место, жалование, то есть достойное социальное положение, и тогда он сделается нейтральным наблюдателем событий. Исходя из этого, переворот в интересах народа может и должны произвести не массы (их просвещение и организация – дело слишком долгое, хлопотное и не гарантирующее успеха), а хорошо организованная партия заговорщиков.
Поэтому первоочередной задачей революционеров является объединение в строго конспиративную организацию, которая развернет работу по подготовке переворота. Радикалы должны торопиться, так как превращение самодержавной России в капиталистическое государство укрепит позиции этого государства и осложнит претворение их планов в жизнь. Захват власти заговорщиками является лишь необходимым условием для начала перемен. Настоящие революционные преобразования осуществит новое государство, возглавляемое свободно выбранной Народной думой. Основой, стержнем и образцом проводимых преобразований является социалистическая по своему духу крестьянская община. Революционное же меньшинство, совершившее переворот, будет направлять и контролировать весь ход социалистических преобразований.
Таковы, в общих чертах, три направления народнической идеологии 1870-х гг. Общим для них стало видение социалистического будущего, базирующегося на крестьянской общине. Все три идеолога надеялись, что Россия имеет возможность миновать капиталистическую стадию развития и совершить социалистическую революцию, в ходе которой будет уничтожено самодержавие и связанные с ним феодальные пережитки. Расхождения между Лавровым, Бакуниным и Ткачевым начинались тогда, когда они излагали не сущность революционных преобразований, а намечали пути и средства для их осуществления.
Надо сразу отметить, что ни одно из трех направлений народнической идеологии не стало господствующим в среде революционеров-практиков. Более того, трудно назвать кружок или организацию, целиком состоявшие из лавристов, бакунистов или сторонников Ткачева, хотя в различные периоды деятельности радикалов 1870-х гг. то одно, то другое идейное течение порой выдвигалось на первый план. В основном же они более или менее органично сочетались в каждодневной работе народнических организаций. Собственно, такое положение признавалось естественным и необходимым самими идеологами. «Все три пути, – писал Ткачев, – одинаково целесообразны, все три вида деятельности одинаково необходимы для скорейшего осуществления народной революции».
Теоретические и практические различия, существовавшие в программах Лаврова, Бакунина и Ткачева, вызвали оживленные дискуссии в радикальной среде. Один из активных народников первой половины 1870-х гг. Н.А. Чарушин вспоминал: «Сторонники первого хотели возвратить “неоплатный долг” крестьянам, идти в народ, готовить его к освобождению. Вторые – выступали против длительной пропаганды, призывая к действию, бунтам, поскольку действие лучше всего революционизирует народные массы. Третьи говорили, что народ вообще нечему учить, стоит только “зажечь спичку” и вспыхнет всенародный пожар. Наконец, четвертые никакими конкретными целями не задавались, желая лишь ознакомится с бытом и настроением крестьян». Интересно, что же получилось у представителей всех четырех указанных мемуаристом направлений?
Эскизы к портретам
Лавров родился в 1823 г. в семье потомственных дворян. Получил образование в артиллерийском училище и Михайловской артиллерийской академии в Петербурге. С 1844 по 1866 г. преподавал математику в различных военных заведениях (с 1858 г. – полковник). С 1852 г. начал печататься в столичных журналах, а в конце 1850-х гг. познакомился и сблизился с Чернышевским, чуть позже стал членом общества «Земля и воля».
Лавров вроде бы не искал приключений и не претендовал на участие в громких событиях, они сами находили его, словно желая, чтобы именно он их проанализировал и объяснил. Особенно это стало заметно после его ареста в 1866 г. Петр Лаврович, как и многие оппозиционные журналисты, давно находился в «черном списке» III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. После покушения Каракозова на жизнь царя полиция начала производить аресты, сверяясь именно с этим списком. Судили Лаврова не столько за действия, сколько за образ мыслей: за сочинение четырех «преступных» стихотворений, за хранение статей «предосудительного» содержания и за намерение (!) проводить «вредные» идеи в печати.
Обвинения против Петра Лавровича были настолько надуманными, что судьи вначале хотели ограничиться трехмесячным заключением его на гауптвахте. По размышлению они собирались присовокупить к этому штраф в 100 руб. Однако атмосфера после покушения на императора никак не располагала ни к гуманности, ни к подлинному правосудию. Посему восемь генералов, составлявших коллегию военного суда и находившихся под нешуточным давлением, были вынуждены вынести следующий приговор: «Полковника Лаврова… отослать на житье в одну из внутренних губерний, поручив на месте жительства строгому надзору полиции и воспретив въезд в столицы». Так Петр Лаврович оказался на севере России, в Вологодской губернии, или, как ее называли современники, в «ближней Сибири».
Тотьма, Кадников – скучные, тихие городки, одиночество, отсутствие общественной жизни, от этого Лавров спасался только работой. Именно здесь в 1868 г. были написаны упоминавшиеся ранее «Исторические письма», которые стали, несколько неожиданно даже для автора, настольной книгой революционной молодежи. Кроме них Лавров написал в ссылке целый ряд статей в столичные журналы «Отечественные записки» и «Библиограф». Напряженной работе порой мешало пошатнувшееся здоровье, но ведь у Петра Лавровича только и оставались – журналистика и надежда на побег из «ближней Сибири» за границу.
Вообще-то судьба будто задалась целью сделать как можно более похожими жизненные пути идеологов революционного народничества. Все трое были людьми пишущими, все они подверглись гонениям со стороны правительства, все трое попали в ссылку и успешно бежали за границу, встав во главе российской революционной эмиграции. К мыслям о побеге Лаврова подтолкнул Герцен, настойчиво звавший Петра Лавровича в Париж. Вскоре разрабатывается детальный план его побега, но в декабре был арестован и посажен в Петропавловскую крепость главный «мотор» всего дела, зять Лаврова М.Ф. Негрескул. Зимой 1870 г. умирает Герцен. Казалось, что побег откладывается на неопределенный срок, если не навсегда.
Но события по-прежнему ищут Лаврова. В январе 1870 г. в Кадникове неожиданно для начальства появился эффектный штабс-капитан, под личиной которого скрывался известный народник Герман Александрович Лопатин. Бумаги, предъявленные им (разумеется, фальшивые), оказались в полном порядке, и кадниковская полиция познакомила Лаврова со «столичной штучкой», а та вскоре выкрала поднадзорного. На постоялом дворе близ Вологды беглецы неожиданно столкнулись с шефом губернских жандармов, но все обошлось. Глава вологодской полиции не узнал своего поднадзорного в человеке с перевязанной от зубной боли щекой.
Ярославль, Москва, Петербург – далее Петр Лаврович скрывался в имении знакомых, ожидая, пока друзья выправят заграничный паспорт на чужое имя. В Кадникове Лаврова хватились только через неделю после его побега. Жандармам в голову не приходило, что по вечерам через шторы окна кабинета они видели силуэт не Петра Лавровича, а его матери, именно ее тень они принимали за фигуру работавшего у стола сына. В результате местным властям пришлось признать печальный для них факт: «Полковник Лавров… скрылся из Кадникова неизвестно куда. Поиски производятся». А вскоре появилось и розыскное описание беглеца: «Лет от роду 47–48; волосы русые, на темени несколько рыжие; усы и бакенбарды рыжие; глаза серые, лицо круглое, красноватое, нос средний, росту большого, особых примет не имеется».
Но российским филерам эти сведения не пригодились. К тому времени Лавров был уже в Париже. Осенью 1870 г. он вступил в I Интернационал, в 1871 г. на его глазах развернулась деятельность Парижской коммуны. Он попытался организовать помощь коммунарам, вырвавшись из осажденного Парижа в Англию, затем переехал в Бельгию. Во время странствий он встретился и беседовал с К. Марксом и Ф. Энгельсом. Впереди – высылка из Франции, жизнь в Швейцарии, Лондоне и вновь в Париже. Петр Лаврович до конца жизни оставался участником, а отнюдь не бесстрастным летописцем российского революционного движения 1870—1880-х гг., издавал «Русскую революционную библиотеку»», «Заграничный отдел общества Красного Креста», редактировал зарубежную прессу «Народной воли», написал страстную и вместе с тем лиричную книгу «Народники-пропагандисты».
А России так больше и не увидел. Похороны Лаврова в Париже зимой 1900 г. вылились в настоящую демонстрацию.
Михаил Бакунин родился в 1814 г. в семье родовитых дворян. Окончил Артиллерийское училище в Петербурге, но уже 21 года от роду вышел в отставку, не лежала у него душа к военной службе, как, впрочем, и к службе вообще. В 1840 г. Бакунин уехал в Германию формально для пополнения образования, на самом же деле – для активного участия в общественном движении на континенте. Здесь он познакомился с К. Марксом, Ф. Энгельсом, П. Прудоном, Л. Бланом. С этого момента и началась чуть ли не сказочная одиссея Михаила Александровича, продолжавшаяся 36 лет. Но давайте по порядку.
В 1921 г. в архивах III отделения был обнаружен текст «Исповеди» Бакунина, написанной им для императора Николая I летом 1851 г. Публикация этого документа вызвала бурю среди «твердокаменных большевиков», возмущавшихся неподобающе дряблым поведением «апостола анархизма». Бакунина обвиняли в забвении революционных традиций, капитуляции перед троном, общественном пессимизме и т. п. Что ж, давайте обратимся к тексту «Исповеди», а заодно припомним события конца 1840-х – начала 1850-х гг.
«В моей природе, – писал Михаил Александрович, – был всегда коренной недостаток; это любовь к фантастическому, к необыкновенным, неслыханным приключениям и предприятиям, открывающим горизонт безграничный и которых никто не может видеть конца». Приведенные слова очень точно характеризуют натуру нашего героя. Он был человеком действия, впрочем, это еще слабо сказано. Бакунин постоянно стремился в тот угол Европы, где начиналась (или ему казалось, что вот-вот начнется) битва угнетенных с угнетателями. Его нечеловеческая энергия, острое перо, смелость высказываний привели к тому, что к концу 1840-х гг. развернулся неравный, но захватывающий поединок между Бакуниным и тремя монархиями – российской, австрийской и прусской.
С 1847 г. события его жизни замелькали с калейдоскопической быстротой: осень 1847 г. – высылка из Парижа; лето 1848 г. – участие в Пражском восстании; весна 1849 г. – участие в Дрезденском восстании, арест и заключение в тюрьму; зима 1850 г. – смертный приговор, вынесенный саксонским судом; лето 1850 г. – передача Бакунина австрийским властям и угроза нового смертного приговора; весна 1851 г. – выдача российскому правительству и заключение в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.
Споры, съезды, газеты, баррикады, суды – и глухое, мертвящее небытие «одетых камнем». Никаких надежд на открытое судебное разбирательство его дела. Абсолютная неясность будущего: смертный приговор, пожизненное заключение, каторжные работы? Калейдоскопическое мелькание событий и лиц сменилось остановившимся для узника временем. Именно в этот момент в камеру к Бакунину явился граф А.Ф. Орлов, возглавлявший III отделение, и предложил написать «Исповедь» на имя императора. О мотивах своего согласия Михаил Александрович упомянул всего один раз.
Он говорил, что если была бы хоть призрачная надежда на открытый суд, то он бы отказался от предложения графа. Поскольку же такой надежды не существовало, то и тактику следовало выбрать сообразно обстоятельствам. Заключенный рассчитывал, что Николай I, удовлетворившись покаянием революционера, заменит пожизненное заключение в крепости каторжными работами или ссылкой «в места отдаленные». Алексеевский равелин – это гроб без всяких вариантов; Сибирь – хоть какой-то шанс сбежать за границу и продолжать борьбу.
«Исповедь» Бакунина производит двоякое впечатление. Нет, нет, слова о заблуждении революционера, о тщетности западноевропейских социалистических учений и революций в ней, безусловно, присутствуют. Имеется даже ссылка на притчу о блудном сыне (Бакунине) и оскорбленном им, но нашедшем в себе силы для прощения отце (Николае I). С одобрением сказано об императоре как грозном «ревнителе законов». Наличествуют в «Исповеди» и настолько льстивые пассажи, которые то ли коробят современного читателя, то ли заставляют его вспомнить об иронии, граничащей с издевкой. «Нигде, – пишет, к примеру, Бакунин, – не было мне так хорошо, ни в крепости Кенигштейн, ни в Австрии, как здесь, в Петропавловской крепости, и дай бог всякому свободному человеку найти такого человеколюбивого начальника, какого я нашел здесь, к величайшему своему счастью».
Но рядом с многочисленными реверансами было в этом покаянии нечто такое, что никак не могло удовлетворить грозного самодержца. Начнем с того, что Михаил Александрович наотрез отказывался говорить о своих революционных связях и знакомствах, оправдываясь тем, что даже духовнику «никто не открывает грехи других, только свои». Далее он ссылался на то, что не пользовался полным доверием социалистов из-за распущенной российским правительством сплетни, будто он состоит на жаловании в III отделения.
Покончив с этим щекотливым моментом, Бакунин ярко описал революционные события в Западной Европе, очевидцем которых ему довелось быть. Он подробно проанализировал причины их поражения, постаравшись при этом намекнуть на неотвратимость грядущей победы социализма. Отметив, например, благородство, самоотверженность, дисциплину, честность, героизм французских рабочих, он с сожалением констатировал, что для победы революции во Франции, Праге и Дрездене не хватило лишь достойных вождей народных масс. Далее в «Исповеди» проводится сравнение положения в России и странах Западной Европы.
Отметив, что везде в мире много зла, неправды и несправедливости, Бакунин с грустью замечает: «…а в России, может быть, больше, чем в других государствах». Почему же больше? Потому, что в империи нет гласности, свободы выражения общественного мнения. И тут «блудный сын» внезапно превратился в обвинителя. «В России, – писал он, – все болезни входят во внутрь, съедают внутренний состав общественного организма. В России главный двигатель – страх, страх убивает всякую жизнь, всякий ум, всякое благородное движение души… И воровство, и неправда, и притеснения в России живут и растут как тысячелетний полип, который, как ни руби и ни режь, он никогда не умирает».
Бакунин не только обличал зло, он предложил монарху лекарство для его искоренения, советуя ему превратиться в просвещенного главу государства, отстаивающего интересы всех сословий. Более того, Бакунин посоветовал Николаю I встать во главе всего «славянского мира» и повести его к новой жизни. С высоты XXI века эти слова звучат чрезвычайно наивно. Если же помнить, что дело происходило в 1851 г., то стоит отметить, что Михаил Александрович воспользовался известным ему примером, данным в свое время декабристами.
Дворянские революционеры на следствии тоже пытались открыть Николаю I глаза на причины отсталости страны, на неудовлетворительное положение всех сословий, особенно крепостного крестьянства. Они искренно верили, что им удастся убедить императора провести необходимые реформы. И он в течение нескольких лет пользовался их показаниями, по-своему проводя изменения во внутренней жизни России. Верил ли в нечто подобное Бакунин? Трудно сказать. Но он явно надеялся, что «Исповедь» побудит власти изменить ему меру наказания. Как же восприняли покаяние революционера российские власти?
В ответ на предложение Бакунина встать во главе славянского движения Николай I недовольно фыркнул: «Не сомневаюсь, т. е. я бы стал в голову революции… спасибо!» Наиболее точно выразил отношение «верхов» к «Исповеди» военный министр граф А.И. Чернышев. «Чтение, – писал он, – произвело на меня чрезвычайно тягостное впечатление. Я нашел полное сходство между “исповедью” и показаниями Пестеля… то же самодовольное перечисление всех воззрений, враждебных всякому общественному порядку, то же тщеславное описание своих преступных и вместе с тем нелепых планов и проектов, но ни тени серьезного возврата к принципам верноподданнического – скажу более, христианина и истинно русского человека». Иными словами, каждая из сторон осталась при своем, в их отношениях ничего не изменилось.
А ведь 1851 г. – только середина жизни Михаила Александровича. Впереди еще 6 лет тюремного заключения, 4 года сибирской ссылки, бегство через Японию в Соединенные Штаты, а оттуда – в Лондон к Герцену. Впереди создание тайных обществ, скитания по Англии, Швеции, Италии, Швейцарии. Вступление в I Интернационал и отчаянная борьба с К. Марксом и Ф. Энгельсом, окончившаяся исключением Бакунина из рядов Интернационала. Попытка создать международное общество анархистов, заговоры, интриги, подготовка восстаний в Польше, Италии, Португалии…
Наконец, два последних, непривычно спокойных года жизни и смерть в тихой Швейцарии в 1876 г.
Ткачев родился в 1844 г. в семье мелкопоместного дворянина. После окончания гимназии в 1861 г. поступил на юридический факультет Петербургского университета. Здесь и началась его активная общественная деятельность. Жизнь Петра Никитича представляет собой своеобразный источник для изучения истории радикального движения 1860—1870-х гг. Судите сами.
1861 г. – участник студенческих волнений в Петербургском университете, заключен в Петропавловскую крепость, затем отпущен на поруки матери (университет закончил позже, экстерном). 1862 г. – член кружка Л. Ольшевского, близкого к «Земле и воле». 1865–1866 гг. – состоит в организации Ишутина – Худякова. 1867–1868 гг. – член «Рублевого общества» и «Сморгонской академии». 1868–1869 гг. – вместе с Нечаевым организует студенческий кружок экстремистского направления. 1877 г. – член «Общества народного освобождения». 1875–1881 гг. – редактор революционного журнала и газеты «Набат», издававшихся в Швейцарии и Франции.
Кроме того, на примере Ткачева можно с успехом изучать историю русской (и не только русской) журналистики. В каких только периодических изданиях он не сотрудничал! Во «Времени» и «Эпохе» братьев Достоевских (совсем не радикальное издание), в «Журнале Министерства юстиции» (опять-таки несколько странно для будущего идеолога народничества), «Библиотеке для чтения» Боборыкина, «Русском слове», «Женском вестнике», «Деле», «Неделе», «Живописном обозрении», в сборнике «Луч». Да и в эмиграции названий периодики, связанных с его именем, хватало: «Вперед» Лаврова, «Набат», «Ни бога, ни господина» О. Бланки. А чего стоят 32(!) литературных псевдонима Петра Никитича? Помимо прочего, простое перечисление тематики статей и брошюр, написанных им, дает полное представление об интересах прогрессивного читателя конца 1860-х – начала 1870-х гг. Ткачев писал по вопросам философии, права, политической экономии, статистики, литературной критики, этики, педагогики, затрагивал проблемы естественных наук.
Судьба нашего героя показательна и с точки зрения выяснения отношений между властными структурами и «новыми людьми». С октября 1861 по январь 1873 г. он пять раз арестовывался, провел около шести лет в казематах Петропавловской и Кронштадтской крепостей. В 1873 г. последовала высылка в Великие Луки Псковской губернии, откуда Петр Никитич и бежал за границу. Первая мысль, которая возникает после знакомства с фактами биографии Ткачева: какая долгая и насыщенная событиями жизнь! Поэтому совершенно неожиданными оказываются даты рождения и смерти Петра Никитича: 1844–1885 – всего-навсего 41 год.
Остается сделать следующий вывод: радикалы этих десятилетий были настолько «заточены» на борьбу с несправедливостью, на своей ответственности за судьбу страны, столь «зациклены» на идеях социализма, что в их жизни просто не могло случиться «пустых» дней, тем более месяцев или лет. Для Петра Никитича это было особенно характерно. Даже на фоне таких личностей, как Лавров или Бакунин, он выделялся какой-то неистовостью, рвением, желанием немедленно и постоянно отдаваться «делу». На современников ошеломляющее впечатление производило несовпадение внешности Ткачева и его напористой, темпераментной манеры вести дискуссию. Светловолосый молодой человек казался робким тихоней, не уверенным в своих силах, стесняющимся во всеуслышание высказать свои убеждения.
Но с какой силой, страстью, красноречием он отстаивал дорогие для него мысли, выношенные теории и на страницах журналов, и на студенческих сходках, и с глазу на глаз в личных спорах! Авторитетов в таких случаях для него в принципе не существовало. У львоподобного Бакунина им вдруг обнаруживалась «антиреволюционная точка зрения», и Лавров именовался Ткачевым «буржуазным псевдореволюционером». Петр Никитич придумал даже специальный, правда, не слишком внятный, но вполне обидный термин: «революционеры-реакционеры». Да что там Лавров и Бакунин! Ткачев попытался сокрушить такой европейский авторитет, как Ф. Энгельс. Снисходительно признавая, что Энгельс является «известной величиной», он обвинил одного из вождей пролетариата в «недостатке познаний», «невежестве», желании «дискредитировать русских революционеров».
И еще Петр Никитич очень спешил, будто сознавая, что ему отпущена совсем короткая жизнь. Впрочем, о себе он думал меньше всего, ему было страшно за Россию, вступившую на путь капиталистического развития. В каждой своей статье он призывал не медлить. Так, в программе журнала «Набат» упорно звучит мысль о необходимости подталкивать события. Нетерпение, порыв, связанные с отчаянием, звучат в каждой строке:
«Поторопитесь же!»
«Такие минуты не часты в истории… Не медлите же!»
«Революционер не подготавливает, а “делает” революцию. Делайте же ее! Делайте скорее! Всякая нерешительность, всякая проволочка преступны!»
Как Ткачев рвался в Россию в конце 1870-х – начале 1880-х гг.! Как старался изо всех сил поддержать деятельность «Народной воли»! С какой горечью писал: «Отвечать на виселицы журнальными статьями чересчур наивно». В глазах современников образ Петра Никитича – легального журналиста и радикала-заговорщика – так и не сложился в единое целое. Да и нам, столько лет спустя, трудно соединить практически несоединимое.
Кружковое безумие
В XIX веке вместо компьютеров были люди.
Теории – вещь, безусловно, замечательная, позволяющая нащупать твердую почву, выбрать спасительную тропинку в бездорожье повседневной жизни. Однако все три идеолога народничества 1870-х гг. поневоле пребывали за границей, а на практике их теории предстояло проверить народнической молодежи, не столько внимательно вглядывавшейся в реалии российской жизни, сколько прислушивавшейся к собственным ощущениям и надеждам. Историк Е.И. Щербакова справедливо отмечает: «Народничество нельзя ограничивать рамками какой-то жесткой теоретической схемы не только потому, что с идейной точки зрения, оно не было монолитным, но и потому, что существенной его чертой было особое настроение, захватывавшее самые широкие слои образованного общества». Особое настроение радикалов – это действительно то, на что следует обратить пристальное внимание.
В самом начале 1870-х гг. желание молодежи действовать вылилось в создание многочисленных народнических кружков. Не имея возможности рассказать о каждом из них, да и не желая чересчур утомлять читателя схожими, по сути, сюжетами, поговорим лишь о наиболее типичных объединениях радикальной молодежи; о тех, что сыграли наиболее важную роль в развитии революционного народничества. История кружка «чайковцев» начинается с возникновения в петербургском студенчестве группы людей, решивших заняться дополнительным самообразованием.
Свое название кружок получил совершенно случайно, по фамилии одного из своих членов. Н.В. Чайковский осуществлял сбор средств для нужд студенчества, поддерживал связи с редакциями газет и журналов, договаривался о проведении благотворительных концертов, то есть был на виду у широкой публики. Вскоре он вообще отошел от революционной деятельности, даже эмигрировал в Америку, а вот его фамилия, примелькавшаяся современникам, запечатлелась в названии кружка. Среди «чайковцев» оказались люди, заслуживающие нашего особого внимания: М. Натансон, С. Перовская, П. Кропоткин, сестры Корниловы, М. Купреянов, чуть позже Н. Морозов, С. Кравчинский и др., ярко проявившие себя на протяжении 1870-х – начала 1880-х гг.
До конца учебного года 1870–1871 гг. в кружке продолжались обсуждения рефератов, написанных его членами на экономические, социальные, политические темы. Защиты этих рефератов, проводившиеся на общих собраниях «чайковцев», вызывали бурные дискуссии, жаркие схватки и способствовали общественно-политическому (главным образом радикальному) развитию студенчества. В августе 1871 г. вернувшиеся после каникул члены кружка с воодушевлением рассказывали о боевом настроении провинциальной молодежи, о том, как ей не хватает «настоящей» литературы. Большинство «чайковцев» высказалось за то, чтобы, продолжая самообразование, заняться распространением среди провинциального студенчества книг современных ученых и писателей. Так началось «книжное дело», охватившее 37 губерний Российской империи.
Оно позволило «чайковцам», достававшим и рассылавшим по университетским центрам новинки общественно-политической и научной литературы, установить прочные связи с кружками радикальной молодежи Москвы, Киева, Харькова, Одессы, Казани и других городов страны. Им удалось распространить тысячи экземпляров книг и статей Чернышевского, Добролюбова, Лаврова, Берви-Флеровского, К. Маркса, Лассаля, Дарвина, Сеченова. Позже, когда «чайковцы» наладили издание литературы за границей, к перечисленному добавились агитационные произведения, написанные членами их кружка.
Почему именно «чайковцам» удалось встать во главе нарастающего движения радикальной молодежи? Думается, не последнюю роль в этом сыграла этическая и, как это ни странно, религиозная сторона дела. Неравнодушный к народникам начала 1870-х гг. историк В. Богучарский образно писал: «Не в силу только резкого перехода от “нечаевщины” к “чайковцам” испытываешь ощущение, будто из душного подземелья попадаешь сразу на залитый солнцем… луг, а по той причине, что кружок “чайковцев” и сам по себе представляет одно из самых светлых явлений даже и среди других кружков того русского юношества семидесятых годов, которое дало так много примеров настоящего морального подвижничества».
Слово «подвижничество» здесь употреблено очень к месту. Безбожие народников являлось изрядным «новоделом», поскольку было не столько выношенным убеждением, сколько следованием нигилистической моде. Христианское воспитание в семье, православие, пронизавшее жизнь большинства россиян, постоянная борьба с религиозными убеждениями народных масс – все это накладывало на движение радикалов заметный отпечаток. Показательно, что «хождение в народ» 1874–1875 гг. они называли «крестовым походом», имея в виду освобождение «святых мест» (деревни и общины) от бюрократической и капиталистической скверны. По-другому «хождение в народ» у революционеров называлось тоже вполне символично – «уйти на Афон».
Да и само понятие «народ» имело для них религиозный привкус. Для радикалов это была не просто массовая сила, союзник в борьбе с правительством, но объект глубокой веры, средоточие справедливой жизни и единственная надежда на возрождение России. Недаром известный землеволец и народоволец А.Д. Михайлов даже в письмах к родным, где совсем не обязательно было демонстрировать свои убеждения, писал слово «народ» с заглавной буквы.
Иными словами, религия как таковая хотя и утрачивала для народников былое значение, но потребность спасительной веры у них оставалась. За народническими взглядами, по словам исследователя Е.Б. Рашковского, стояла: «…особая светская разновидность религиозного по типу сознания, проявлявшегося в благоговейно-мифических представлениях о крестьянстве и бескомпромиссном неприятии существующей власти». Отсюда проистекал и максимализм народников как свойство то ли светского утопического, то ли религиозного сознания. Подобный тип сознания всегда являлся мощным аккумулятором энергии, самоотверженности, бескорыстия, героизма у его носителей.
П.И. Войнаральский отдал все свое состояние, оценивавшееся в 40 тысяч руб., на дело революции, с еще большим капиталом расстался крупный черниговский помещик Д.А. Лизогуб. Н.А. Морозов, С.Ф. Ковалик, Н.К. Бух, Д.А. Клеменц и др. бросили успешную научную карьеру, с головой уйдя в подпольную работу. Добровольная бедность, даже тех, кто имел вполне достаточные средства; желание жить так, как живут простые труженики (читай: как жили библейские пророки), были характерны для всех молодых радикалов того времени. Как и жертвенность, доходящая до немыслимой степени, когда, скажем, В.Г. Подарский покончил жизнь самоубийством, мучаясь сознанием, что мало пользы принес простому люду. Порой радикалы 1870-х гг. и впрямь начинали походить на монашествующих. Скажем, Н.В. Васильев объявил отцу, что намерен поселиться в избушке у лесного сторожа, так как убеждения не позволяют ему жить «барином в барских хоромах». И он стал прямо-таки «отшельником от революции», спал на голой скамье, питался скудной пищей и чувствовал себя при этом абсолютно счастливым.
Таким образом, вера в народ имела истоком не объективные качества и нужды трудящегося люда, а внутреннее нравственное стремление интеллигента-разночинца найти смысл своего существования. В этом отношении и нечаевщина была упомянута Богучарским неслучайно. Для «чайковцев» действительно не существовало ничего более нравственно неприемлемого, чем методы, применявшиеся «Народной расправой». Они строили свою организацию на совершенно иных принципах. «Наш кружок, – вспоминал П.А. Кропоткин, – оставался тесной семьей друзей. Никогда впоследствии я не встречал такой группы идеально чистых и нравственно выдающихся людей, как те человек двадцать, которых я встретил на первом заседании кружка “чайковцев”».
Собственно, то же самое говорили и их недруги. «Чайковцы, – показывал на следствии предавший их А.В. Низовкин, – между собою вполне и абсолютно доверяют друг другу… Между ними нет ни старших, ни младших – все равнозначущи, и каждый действует сообразно обстоятельствам, не справляясь с желаниями со стороны других, хотя образ их действий носит на себе характер странного единства, ибо они ведут и всегда преследуют одну и ту же цель…»
Новые члены принимались в организацию с учетом не только их идейных взглядов, но и нравственных качеств. За новую кандидатуру присутствующие на заседании должны были проголосовать единогласно. Важные вопросы практической деятельности, кстати, решались точно таким же образом, остальные – большинством голосов. Малейшее подозрение в неискренности, недостаточной нравственной чистоте оборачивалось исключением из кружка. Причем былые заслуги провинившегося в расчет не принимались. Именно это произошло с одним из учредителей кружка «чайковцев» В. Александровым, когда он попытался проповедовать идею «свободной любви».
Очень быстро призыв Бакунина и Лаврова «идти в народ», желание молодежи помочь трудящимся осознать свое положение сделались доминирующим мотивом поведения радикалов. Правда, сразу в деревню, к крестьянству молодые народники отправиться не решились. Скажем, «чайковцы» начали с пропаганды среди рабочих. С одной стороны, это в массе своей были те же крестьяне. С другой, рабочие объединялись в большие группы самими условиями их труда, что облегчало задачу пропагандистов. Таким образом, фабрики и заводы стали для народников первой половины 1870-х гг. своеобразным «полигоном», где можно было проверить доходчивость, меткость тем и языка агитационных бесед и языка. Кроме того, рабочие представлялись «чайковцам» огромным резервуаром будущих народных пропагандистов, к которым крестьяне испытывали гораздо большее доверие, чем к «студентам» (как жители деревень называли любую грамотную молодежь, появлявшуюся в селах).
Беседы с рабочими, по воспоминаниям Кропоткина, проходили следующим образом: «Большинство их (слушателей. – Л.Л.) жили небольшими артелями, в десять-двенадцать человек на общей квартире… На эти-то квартиры мы и отправлялись… Целые ночи толковали тут про социализм… Мы должны были даже удерживать рвение наших новых друзей, иначе они водили бы к нам… сотни товарищей, стариков, молодежь… Конечно, все те, которые вели пропаганду среди рабочих, переодевались крестьянами…
Очень часто после обеда в аристократическом доме, а то даже в Зимнем дворце, куда я заходил иногда повидать приятеля… брал извозчика и спешил на бедную студенческую квартиру… где снимал изящное платье, надевал ситцевую рубаху, крестьянские сапоги и полушубок и отправлялся к моим приятелям ткачам… Я рассказывал… слушателям про рабочее движение за границей, про Интернационал, про Коммуну 1871 г. Они слушали с большим вниманием, стараясь не проронить ни слова». Обычно такие беседы заканчивались вопросом слушателей: «Что же нам делать?» Каждый раз следовал ответ пропагандистов: «Ждать. Когда придет время, мы дадим сигнал».
Иногда рабочие огорошивали «учителей» неожиданными вопросами, то о положении трудящихся женщин в Европе, а то и вовсе – об особенностях индийской философии. Правда, случались и такие казусы, которые должны были бы заставить народников призадуматься. А.И. Желябов вспоминал, как после долгих и внешне успешных занятий в рабочей артели он спросил одного из слушателей: «Ну что, брат, если бы теперь тебе кто-нибудь дал 500 рублей, что бы ты сделал?» Последовал уверенный и убийственный для пропагандиста ответ: «Я? Я бы пошел в свою деревню и снял лавочку». Самое же главное заключалось в том, что рабочие, охотно тянувшиеся к грамоте, к разговорам на социально-экономические темы, отнюдь не собирались становиться «буревестниками революции» в деревне.
Однако нельзя сказать, что пропаганда народников на заводах и фабриках прошла совершенно бесследно. Она повлияла на настроение трудящихся, просветила их, подтолкнула к самостоятельной борьбе за свои права. Вскоре правительству предстояло столкнуться со слушателями народнических курсов начала 1870-х гг., ставшими через несколько лет заметными деятелями рабочего движения: П. Алексеевым, А. Петерсоном, В. Обнорским, В. Прейсманом. Для самих же «чайковцев» пропаганда в рабочей среде явилась интенсивной, но вряд ли достаточной подготовкой к массовому «хождению в народ», то есть к революционной работе в деревне. Здесь нам придется на время расстаться с ними, чтобы познакомиться с теми, кто прежде «чайковцев» отправился в деревню. Мы имеем в виду кружок А.В. Долгушина.
Александр Васильевич Долгушин, в прошлом вольнослушатель Петербургского технологического института, объединил вокруг себя группу рвавшихся к деятельности на благо народа молодых людей. В кружке насчитывалось всего шесть человек, причем самому старшему из них было 25 лет, младшему – 19. На собраниях долгушинцев встречались и иные лица, но активного участия в работе кружка они не принимали, заглядывая на эти собрания, скорее, из любопытства. С весны 1873 г. долгушинцы развернули лихорадочную подготовку похода в деревню, а летом того же года попытались с головой окунуться в жизнь народа.
Вооруженные револьверами на случай угрозы ареста, нагруженные пачками прокламаций, отпечатанных на ручном самодельном прессе, «напоминавшем о временах первобытных», они отправились по деревням и весям. Долгушинцы не предприняли никаких предосторожностей и не ведали сомнений, но это не значит, что акция далась им легко и непринужденно. «Это не так просто, – писал народник О.В. Аптекман, – как другие себе представляют: прочла-де молодежь одну-другую, полдюжины критических книжек, послушалась призывов Бакунина и Лаврова и пошла в народ. Нет! То была подлинная драма растущей и выпрямляющейся души, то были муки рождения больших дум и тревожных запросов сердца».
О чем же долгушинцы поведали крестьянам и только ли к крестьянам они обращались со своими призывами? Присмотримся к написанным ими прокламациям «Русскому народу» и «К интеллигентным людям». Первая из них, утверждая, что крестьянам не стоит ждать помощи от дворянства и правительства, выдвигала ряд конкретных требований, за которые народным массам следовало бы бороться. Среди них: уничтожение оброка, передел всех земель, замена рекрутчины обучением военному делу в школах, открытие сети хороших школ для крестьянских детей, отчет правительства перед гражданами о расходовании налоговых средств. Все эти требования подкреплялись цитатами из библейских текстов, остававшихся главным авторитетом для крестьянства. В прокламации указывалось, что добиться осуществления народных чаяний можно только в том случае, если крестьянам удастся «столковаться и согласиться, чтобы действовать дружно и согласно».
Во второй прокламации подвергалась уничижительной критике филантропическая деятельность интеллигенции, пытавшейся таким образом вернуть свой «долг» народу: работа в земствах, организация воскресных школ, разные формы благотворительности. Единственным видом деятельности, ведущим к освобождению народных масс, долгушинцы провозгласили пропаганду социалистических идей. По их мнению, смысл имела только работа пропагандистов, ушедших «в народ», в деревню, невзирая «на гонения и смерть». Главной целью подобной деятельности провозглашалась подготовка свержения существующего режима.
Что ждало долгушинцев «в народе»? Они разбрелись по уездам Московской губернии, рассказывая встречным и поперечным о том, что «скоро будут все равны на земле» и настанет «рай без Бога». Они дарили собеседникам брошюры и прокламации, не скрывая от них заткнутые за пояс револьверы, а также бумаги, «на которых были нарисованы все соседние села и деревни». Можно только подивиться предпринимательской хватке самого молодого долгушинца Анания Васильева, который не только раздавал прокламации направо и налево, но иногда и продавал их особо жаждущим. Короче говоря, по словам Аптекмана: «Долгушинцы повели дело так круто, – можно сказать с плеча, что очень скоро провалились… Здесь какая-то психологическая загадка… Неужели они своей ранней гибелью, своей первой жертвой хотели послужить примером другим? Может быть».
Похоже, он не слишком ошибся. Во всяком случае долгушинец Дмоховский писал из заключения матери: «Прошу тебя быть вполне спокойной за мое настоящее и будущее. То и другое совершенно гарантируется мнением, в котором я все более и более убеждаюсь и которое говорит, что страдания и смерть отдельных личностей в борьбе за осуществление более истинного и справедливого вполне окупаются, так как служат основанием для подготовки и укрепления других для той же борьбы…» Приговор по делу пропагандистов оказался суровым: Долгушину и Дмоховскому дали по 10 лет каторги, остальным – от 8,5 до 3 лет каторжных работ. Однако сколь угодно жестокий приговор уже не мог остановить народническую молодежь, и без того не ожидавшую от властей особой милости.
«Чайковцы», в отличие от своих предшественников, подошли к делу гораздо серьезнее. Прежде всего они решили обосновать свои цели и методы действия в программных документах. Программа кружка была написана в конце 1873 г. Кропоткиным и называлась несколько необычно для подобного рода документов: «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» Состояла она из двух частей, в которых рассматривались как идеал политического устройства общества, так и методы конкретных действий революционеров в деревне.
Справедливый общественный строй, говорилось в проекте, может быть основан только на идее равенства всех людей. Это равенство обеспечивается одинаковыми правами на труд, образование, досуг и т. п. Материальные ценности должны принадлежать не государству, а всему обществу, более того, Кропоткин настаивал на уничтожении любого государственного устройства. Вместо него планировалось установить союз сельских общин и промышленных артелей. Подчеркивалось и то обстоятельство, что успех революционного переворота тем ближе, чем сильнее гнет, бесправие и беды народных масс.
Первая часть проекта программы, провозглашавшая давно известные истины, не вызвала у «чайковцев» большого интереса, а значит, и особых возражений. Их внимание было приковано к постановке задач практической деятельности пропагандистов. В проекте отмечалось, что единственным путем установления справедливого общества является социальная революция. Она – лишь первый шаг к новому строю. А потому чем точнее в ней выразятся чаяния народа, тем успешнее будут последующие социалистические преобразования. Поэтому в революции активнейшее участие должны принять народные массы. Как писал Кропоткин: «Никакая горсть людей, как бы энергична и талантлива она ни была, не может вызвать народного восстания, если сам народ не доходит в своих лучших представителях до сознания, что ему нет другого выхода из положения, которым он недоволен, кроме восстания. Следовательно, дело всякой революционной партии – не вызвать восстание, а только подготовить успех готовящегося восстания…»
Из этого, собственно, и вытекают задачи народничества, включавшие организацию своих сил и активную работу среди крестьянства. В программе Кропоткина явственно звучат антинечаевские мотивы, во всяком случае, в ней исключались «неравенство во взаимоотношениях членов одной и той же организации, взаимный обман и насилие для достижения своих целей». Партия должна была стать «выразителем требований самого народа», объединить сознательных представителей крестьянства и городских рабочих. Ведя пропаганду в народе, следовало разоблачать главные недостатки существующего строя, неустанно повторять, что только соединенными силами можно сломить сопротивление угнетателей.
Документ, написанный Кропоткиным, хотя и вызвал критику товарищей, но в той или иной мере отразил важнейшие вопросы, стоявшие перед радикалами России в начале 1870-х гг., а потому был принят в качестве программы кружка «чайковцев». В связи с этим позволим себе высказать некоторые соображения по поводу взглядов членов народнических кружков указанного времени. Как и всем социалистам-утопистам, им была свойственна идея об ограниченности политико-правового (юридического) равенства, установленного буржуазными революциями в странах Западной Европы. В противовес ему радикалы выдвинули требование «подлинного», социального равенства, вплоть до равенства в отношении общественной и частной собственности. Российские народники связали борьбу за освобождение трудящихся, за полное освобождение человека от экономического гнета с борьбой против антагонистического строя вообще.
В реальных же российских условиях 1860—1870-х гг. народничество объективно противостояло самодержавию. Оно никогда не представляло себе новую Россию иначе, как страной, свободной от царизма. Под словами Лаврова: «Вампир, обрекающий русский народ на неизбежное разорение, на неизбежное голодание, на неизбежные эпидемии, на страшную медленную смерть, есть государственный строй Российской империи», – мог подписаться любой радикал России. Однако попытка постановки в каком угодно виде политических задач признавалась не только излишней, но и опасной, поскольку могла разрушить основы народного (крестьянского) быта или подменить их какими-то новыми установлениями.
Подтверждая свой вывод, народники ссылались на опыт Западной Европы, где падение монархий привело, по их словам, только к усилению эксплуатации трудящихся. Третье сословие набирало силу и в России, грозя деформировать, приспособить к своим нуждам и крестьянскую общину. При таком положении дел из-под ног народничества выбивалась его главная опора, более того, на кону стояло подлинно прогрессивное, по мнению социалистов, развитие страны.
Вера в крестьянскую революцию как именно и только социалистическую, требовала от радикалов отодвинуть политические проблемы на второй, а то и третий план и немедленно заняться работой в народе. Их пропаганда в деревне должна была привести к развитию событий по давно написанному сценарию: освобождение общины неминуемо приводит к распространению общинных порядков на все сферы жизни государства, а значит, к торжеству социальной справедливости. Поэтому вопросы борьбы за политические и гражданские права отпадали бы сами собой. При этом, как справедливо отмечают исследователи, мысли о необходимости модернизации страны никак не соединялись у народников с раздумьями о неизбежных издержках, сопровождавших революции. Сторонники радикальных теорий принципиально не желали принимать во внимание предупреждение Чернышевского о трагических последствиях социально-политических эксцессов.
К середине 1870-х гг. для «чайковцев» и членов родственных им кружков главным стал общий для всего народничества клич: «В народ! К народу!» Массовый поход радикалов в деревню – явление абсолютно уникальное не только для российского, но и для мирового общественного движения – начался практически стихийно и не имел единого организационного центра. Его начало можно связать с появлением мастерских, в которых некоторые из участников «хождения» приобретали необходимые для жизни в деревне специальности: сапожника, столяра, слесаря и т. п.
По воспоминаниям О.В. Аптекмана, типичная подобная мастерская выглядела следующим образом: «Небольшой деревянный флигель из 3 комнат с кухней на Выборгской стороне. Скудная мебель. Спартанские постели. Запах кожи, вара бьет в нос. Это сапожная мастерская. Трое молодых студентов сосредоточенно работают. Один особенно занят прилаживанием двойной толстой подметки к ботфортам. Под подошву надо спрятать паспорт и деньги – на всякий случай. У окна, согнувшись, вся ушла в работу молодая девушка. Она шьет сорочки, шаровары, кисеты для своих товарищей, собирающихся на днях идти в народ. Говорят мало, потому что некогда. Да и о чем разговаривать? Все уже решено, все ясно, как день. То же при встречах на улицах. Лаконичные вопросы: “Куда направляетесь? Куда едете?”… Крепкие рукопожатия и всякие благие пожелания».
В отличие от предшественников, «чайковцы» все-таки провели некую предварительную разведку. Кравчинский, Рогачев, Перовская, Лукашевич, Аитов и др. «пробежались» по деревням, правда, без особенного успеха. Более того, результаты этой разведки порой выглядели обескураживающе. Лукашевич и Аитов, пытавшиеся вести пропаганду во Владимирской губернии, столкнулись с тем, что крестьяне отнеслись к ним недоверчиво, отказывали в ночлеге, подозревали в воровстве и конокрадстве. Позже А. Лукашевич, проработавший несколько месяцев с плотницкой артелью на Оке, не заметил, по его словам, в результате пропаганды «никакого шевеления интеллекта» плотников. Да и от чего бы ему было начать «шевелиться»?
Еще более яркую картину отношения селян к деятельности «пропагаторов» оставил С. Кравчинский. «Идем мы с товарищем по дороге, – рассказывал он Кропоткину. – Нагоняет нас мужик на дровнях. Я стал толковать ему, что податей платить не следует, что чиновники грабят народ и что по Писанию выходит, что надо бунтовать. Мужик стегнул коня, но и мы прибавили шагу. Он погнал лошадь трусцой, но и мы побежали вслед и все время продолжали ему толковать насчет податей и бунта. Наконец, мужик пустил коня вскачь, но лошаденка была дрянная, так что мы не отставали от саней и пропагандировали крестьянина, покуда совсем не перехватило дыхания».
Случались, конечно, и обнадеживающие радикалов сюжеты. Тот же Кравчинский рассказывал, что во многих деревнях их слушали, как апостолов, водили из избы в избу и отказывались брать деньги за питание. Среди крестьян действительно ходили слухи о справедливом переделе земель, так что слова пропагандистов падали на благодатную почву. Более того, сельская молодежь, вдохновленная ими, порой начинала угрожать полиции и чиновникам скорой расправой. В конце концов, Кравчинского и его напарника (Д. Рогачева) арестовали, но по дороге в город охрана из крестьян, не желая связываться с властями и терять даром время в городе, позволила им бежать через окно избы, в которой они остановились на ночлег.
Какими бы ни оказались результаты «разведки», они вряд ли могли отбить у молодежи желание «идти в народ». Еще только налаживал выпуск пропагандистской литературы в своей московской типографии Ипполит Мышкин; еще только обдумывал организацию в Европейской части России сети конспиративных пунктов Порфирий Войнаральский – все это казалось уже не важным. Весной 1874 г. тысячи молодых людей из Петербурга, Москвы, Киева, Самары, Саратова и других городов двинулись на Волгу, Урал, Дон, Днепр – туда, где, по их представлениям, были живы предания о вольнице Разина, Пугачева и Запорожской Сечи. Стихия движения даже не заметила того, что в марте 1874 г. полиция разгромила центральный петербургский кружок «чайковцев». В деревню ушло свыше 4 тысяч радикалов, сочувствующих же им насчитывалось в 2–3 раза больше.
Сторонников взглядов Бакунина, надеявшихся связать между собой разрозненные крестьянские волнения и поднять всероссийское восстание, вскоре ждало горькое разочарование. Бунтарский запал крестьянства оказался Михаилом Александровичем сильно преувеличен, а потому ни в 1874, ни в 1875 г. народникам не удалось поднять деревню на открытое выступление против самодержавного режима. В конце концов, даже самым отъявленным «бунтарям» пришлось заняться пропагандой: вести разговоры на социально-экономические темы, распространять брошюры и прокламации. Впрочем, и у сторонников Лаврова дела шли отнюдь не блестяще.
Идея нового передела земель действительно жила в крестьянстве, но начало его ожидалось исключительно «сверху». Царистские иллюзии селян оказались настолько прочны, что порой ставили в тупик самых убежденных радикалов. Пропагандист, работавший в Смоленской губернии, как-то рассказывал слушателям об истории английской деревни, об огораживании там земель и о бедах народа, связанных с ним. Слушатели горестно качали головами – да, обидели в Англии паны трудящихся, обманули и обокрали. Вот и у нас так же было бы, но царь не допустил. Последовал убийственный для пропагандиста вывод: у нас за царем лучше, чем у народов, где паны все решают. При таком настроении деревня оставалась совершенно равнодушной к разговорам о Земском соборе, Учредительном собрании, конституции, правах граждан и т. п.
Вопрос о чаяниях народных масс, их представлениях об идеальном государственном устройстве является одним из самых трудных и в исторической науке, и в политической практике. Начнем с того, что крестьяне не знали другого государственного устройства, помимо монархического. Не считая его идеальным, они противопоставляли монархии некую утопию, складывавшуюся веками. Согласно ей, народ хотел жить вообще без какой бы то ни было начальственной опеки. Недаром самыми популярными легендами у крестьян были рассказы о граде Китеже и чудесной земле Беловодье, где не существовало никакого, даже общинного начальства. Иными словами, крестьяне в своих фантазиях представали не столько наивными монархистами, сколько наивными анархистами. Однако, утешаясь этими легендами, крестьяне понимали, что Китеж и Беловодье, какими бы чудесными они ни были, всех желающих вместить не смогут.
Им оставалось надеяться на появление «праведного», «народного» царя, царя, который будет заботиться о благе подданных, особенно о нуждах «черного люда». Именно поэтому самозванчество вплоть до середины XIX в. имело на Руси такой успех в народных массах. Царя-самозванца крестьяне и горожане с той или иной степенью энтузиазма принимали за долгожданного «праведного» монарха, ниспосланного им за муки и терпение. Кроме того, наивный монархизм крестьянства был тесно связан с его религиозными представлениями. Издавна царь рассматривался подданными как наместник Бога, занявший по Высшей воле земной престол. Отсюда их упование на его справедливость, защиту от притеснителей возрастало многократно, вплоть до ожидания возведения под его руководством «Царства Божьего» на земле. Таким образом, в народных настроениях отразилась устойчивая связь монархической формы правления с русским вариантом православия, а также уверенность крестьянства в высшей справедливости патриархальной традиции. Здесь-то и таились истоки всех народнических (и не только народнических) неудач.
Остро чувствуя это, Д.И. Писарев еще в начале 1860-х гг. предупреждал горячие радикальные головы о том, что «интеллигенцию и мужика разделяет пропасть». По сути, подтверждая этот вывод, Д.А. Клеменц описывал свои впечатления от похода в деревню достаточно иронично, чуть ли не в духе М.Е. Салтыкова-Щедрина. «Вижу я, – писал он, – что почти все мои знакомые “пошли в народ”. Пью утром чай и думаю об этом, – почему я-то не иду туда? Взял саквояж, побежал на вокзал, взял билет в Новгород и сел в поезд. Проехал несколько станций и все жду, где же слезть с поезда, с какого места начинается настоящий народ, и решил сойти на следующей станции. Взял я свою поклажу и пошел в деревню.
Зашел в деревенский трактир и сел пить чай… Один из посетителей попросил меня написать ему прошение. Я исполнил его просьбу, но от вознаграждения отказался. “Скажи, милый человек, кто ты такой, как звать тебя?” – спросил крестьянин. Я не знал, как назвать себя, и сказал: “Зовите меня Владимиром”. Странствую по тракту. В одной деревне дал три рубля на лечение больной старухи и опять назвал себя Владимиром. Не прошло и трех дней моего странствия, как сложилась легенда, что по деревням ходит великий князь Владимир Александрович, расспрашивает мужиков, как они живут, помогает больным и бедным. Разумеется, все это дошло до сведения полиции. Меня арестовали…»
Имея все это в виду, вряд ли стоит удивляться, что если пропагандистов и слушали в деревне, то как привычных странников-богомольцев, а то и просто бродяг, издавна переносивших полумифическую, полуреальную информацию по российским городам и весям. Своеобразным итогом подобных бесед можно считать слова одного из слушателей, обращенных к недоверчивому соседу: «Не любо, не слушай, а врать не мешай!» Действительно, какие претензии и придирки могут быть к развлекательным сказкам, которыми, по мнению крестьян, баловали их, по выражению тех лет, «пропагаторы»?
Однако главная беда для ушедших «в народ» радикалов пришла не со стороны плохо поддававшегося агитации крестьянства. Очень скоро начала сказываться недостаточная организация «хождения в народ», отсутствие у него единого центра, а также нехватка опыта конспирации у молодых радикалов. Их массовые аресты начались с провала в конце лета 1874 г. конспиративной сапожной мастерской в Саратове. Первый же визит в нее жандармов – и пристав наткнулся на работу Бакунина «Государство и анархия». А рядом стояли и лежали в беспорядке еще несколько запрещенных изданий, географические карты, рекомендательные письма, записные книжки. В последних оказались полузашифрованные, а то и вовсе не шифрованные домашние адреса участников «хождения в народ». После этого полиции даже не было нужды гоняться за социалистами по деревням, достаточно было поджидать их возвращения домой. В конце концов, в 37 губерниях империи было арестовано свыше трех тысяч человек, а следствие по делу о противоправительственной пропаганде растянулось на три года.
Все это время арестованные (из трех тысяч в тюрьмах осталось две-три сотни) содержались в нечеловеческих условиях камер-одиночек, а потому к началу судебного процесса среди них насчитывалось 93 случая самоубийств, умопомешательств и смертей от различных болезней. На тупое и вредоносное ведение следствия негодовал даже такой закоренелый консерватор, как К.П. Победоносцев. Он писал, что «жандармы повели это страшное дело по целой России, запугивали, раздували, разветвляли, нахватали по невежеству, по низкому усердию множество людей совершенно даром».
Главное заключается в том, что и после страшного провала работа радикалов «в народе» не прекратилась. В несколько иной форме ее продолжил кружок «москвичей», ядром которого стали грузинские студенты. Еще в Цюрихе они объединились с кружком «фричей» – русских студентов (в основном, правда, студенток), которые, не имея возможности получить высшее образование в России, обучались в Швейцарии. Сблизили членов двух упомянутых кружков раскаленная атмосфера революционной эмиграции: горячие дискуссии по социальным вопросам, полемика между Бакуниным и Лавровым, желание работать на благо народа.
Возвращению «фричей» в Россию поспособствовало и само царское правительство. Опасаясь последствий контактов молодежи с лидерами эмиграции, оно опубликовало сообщение, в котором говорилось, что власти стремятся удержать русских студенток от «ложного понимания назначения женщины в семье и обществе, увлечения модными идеями» и «повелевают» им до 1 января 1874 г. прекратить занятия в Цюрихском университете и Политехническом институте и вернуться в Россию. Так в Москве появляются члены кружка «фричей»: В. Любатович, Б. Каминская, С. Бардина.
Чуть раньше в Москву прибыли грузинские студенты, и начались горячие дебаты, в ходе которых обсуждались события весны – лета 1874 г. Опыт «хождения в народ» наглядно доказал необходимость создания сильной подпольной организации. Однако народники до поры опасались подобного объединения из-за сопутствующего ему диктаторства, столь свойственного по-прежнему пугавшей молодежь нечаевщине. Один из руководителей «москвичей» Н. Джабадари вспоминал: «Порицали борьбу врассыпную, признавали необходимость объединить деятельность, но не допускали централизации, боясь “генеральства”… после нечаевского процесса это отрицательное отношение к руководству сверху доходило в молодежи до такой степени, что нередко каждый мало-мальски выдающийся своей организаторской деятельностью… обвинялся… в желании захватить в свои руки все».
«Москвичи», встречаясь с «ходившими в народ» Д. Клеменцем, С. Кравчинским, Н. Морозовым, Н. Саблиным, объясняли их неудачу неорганизованностью радикалов и неразвитостью крестьянства. Поэтому было решено начать свою деятельность вновь с пропаганды среди рабочих. Это, конечно, не означало отказа «москвичей» от основных догм народнической теории. Они вслед за «чайковцами» видели в рабочих лишь пользующихся доверием крестьян пропагандистов. К тому же «москвичи» попытались осуществить идею, изложенную Лавровым еще в 1860-х гг., – сплотить в одной революционной организации интеллигенцию и рабочих.
В соответствии с поставленными целями они выбрали две формы деятельности: агитацию и пропаганду, дав подробную классификацию этих форм, насчитывающую семь пунктов. Если коротко, то целью агитации стала подготовка народных масс к всероссийскому восстанию путем вовлечения в движение новых крестьянских общин. Пропаганда же являлась средством выявления критических взглядов на существующее положение в стране различных слоев населения, предоставление необходимых материалов коллегам, ведущим агитацию.
«Москвичи» не успели превратиться в действительно всероссийскую организацию. Созданные поздней осенью 1874 г. ячейки общества были разгромлены полицией уже летом следующего года. Однако и сделать они успели довольно много. Следствие установило, что «Лидия Фигнер и Варвара Александрова играли главную роль в обществе пропагандистов в Иваново-Вознесенске, Ольга Любатович – в Одессе и Туле, княгиня Цицианова – в Киеве, Вера Любатович – в Москве». Названные следствием города действительно оказались опорными пунктами организации, здесь пропаганда «москвичей» среди рабочих получила широкий размах.
Суд над «москвичами», состоявшийся в феврале 1877 г., среди современников получил название «процесса 50-ти». Он стал своеобразной генеральной репетицией судебного процесса над участниками главного «хождения в народ». Вопреки ожиданиям властей, суду не удалось ни представить народников «шайкой злоумышленников», ни привлечь на свою сторону симпатии общества, ни щегольнуть видимостью законности и демократии. Обвиняемые использовали трибуну суда для пропаганды социалистических взглядов, а самое главное – предстали в глазах общества серьезными оппонентами существующего режима.
Еще более сильное впечатление на современников произвел начавшийся 11 октября 1877 г. крупнейший в истории России политический судебный процесс, получивший название «процесс 193-х». Именно на нем судили участников «хождения в народ» 1874–1875 гг. Заседания суда были объявлены открытыми, но помещение для них выбрали настолько тесное, что посторонней публики в зале практически не было. Из-за размеров помещения суд счел возможным разделить обвиняемых на 17 групп и слушать их дела раздельно. Юридическое шулерство было сразу же разоблачено обвиняемыми, и 120 из них решили бойкотировать заседания и судиться заочно. Один из «протестантов», Ф.Н. Лермонтов, вообще предложил сенаторам «вместо всякого другого, лучше прочитать сегодня же окончательный приговор, который, вероятно, уже давно заготовлен у суда». Отметили подсудимые и то, что, несмотря на закон, материалы суда или вообще не появлялись в прессе, или печатались в совершенно искаженном виде. Резкие перепалки между обвиняемыми и членами суда продолжались до тех пор, пока «протестантов» не перестали водить на заседания. Ничего подобного в истории царской юстиции не было ни до, ни после этого процесса.
Самое впечатляющее противостояние судимых радикалов и членов суда, представлявших власть, произошло во время заключительного слова (вернее, речи) И.Н. Мышкина. Шестьдесят раз (!) председатель суда прерывал, одергивал выступающего, грозил лишить слова, а в конце концов приказал вывести его из зала. Жандармы попытались пробиться к оратору, но товарищи, загородив его, дали Мышкину возможность закончить речь. После этого жандармы вытащили его через головы других обвиняемых, а подсудимый С. Стопани бросился к судьям с криком: «Это не суд! Мерзавцы! Я вас презираю, негодяи, холопы!» Д. Рогачев подбежал к решетке, отделявшей скамью подсудимых от публики, и начал трясти ее с огромной силой. Несколько женщин в зале упали в обморок, защитник Карабчевский бросился на жандармского офицера, замахнувшись графином с водой. Кончилось тем, что председатель суда бежал из зала, впопыхах забыв объявить о закрытии заседания, а прокурор Желеховский только и смог выговорить: «Это чистая революция». Ну, революция, не революция, а скандал получился знатный.
Приговор по делу «193-х» был объявлен 20 сентября 1878 г. Четверо пропагандистов приговаривались к каторжным работам сроком на 10 лет, пятеро – на 9 лет, 56 человек – к разным срокам каторжных работ, еще 30 человек – к менее тяжким наказаниям. 98 обвиняемых после 2—3-летнего тюремного заключения оказались оправданы за отсутствием состава преступления, то есть отсидели в одиночках совершенно напрасно. Приговор не удовлетворил Министерство юстиции, и радикалов, не успевших перейти на нелегальное положение, выслали административно, то есть без суда, в «места не столь отдаленные». Приговор поразил иностранных наблюдателей, не привыкших к вывертам и сюрпризам российской Фемиды. Корреспондент лондонской «Таймс» в Петербурге писал: «Я слышу пока только, что один прочел Лассаля, другой вез с собой в вагоне “Капитал” Маркса, третий просто передал какую-то книгу своему товарищу. Что же во всем этом политического, угрожающего государственной безопасности?» Он не понял, что в России власти угрожало все, выходившее за рамки, ею же установленные.
«Процесс 193-х», можно сказать, подвел черту под движением народничества в первой половине 1870-х гг. Существенно то, что правительство явно проиграло схватку с революционерами, во всяком случае в чисто моральном плане. Обществу стало ясно, что эта романтически настроенная молодежь, пытавшаяся пусть и достаточно наивно, просветить крестьянские массы, рассматривалась властью как серьезная политическая сила. Снисхождение, с которым общество до этого смотрело на народнические затеи, сменилось доброжелательным интересом, а позже и прямой поддержкой радикалов. Что же касается собственно «хождения в народ», то ему трудно дать однозначную оценку.
С одной стороны, крестьяне не поняли и не могли понять отвлеченных разговоров «пропагаторов» о социализме, всеобщем равенстве, уничтожении государства и т. п. Не оправдал себя и метод так называемой «летучей пропаганды» (разговоров с крестьянами, случайно встреченными революционерами по пути своего следования, раздача им прокламаций и брошюр, которые потом шли у селян главным образом на самокрутки). Наконец, оказалась наивной борьба неорганизованной молодежи с машиной царского сыска и жандармерии. Иными словами, сиюминутные надежды народников на скорое и повсеместное народное восстание или хотя бы на доброжелательную поддержку крестьянами социалистических идей оказались обманутыми.
С другой стороны, «хождение в народ» дало мощный толчок развитию революционной практики, заставив радикалов пересмотреть свои тактические установки. Не будем забывать и о том, что в народнических кружках начала 1870-х гг. начинали свой путь многие видные деятели движения, определившие его характер во второй половине 1870-х – начале 1880-х гг.: А. Желябов, С. Перовская, Н. Морозов, Л. Тихомиров, Н. Бух, В. Засулич, М. Фроленко. Ал. Михайлов и др. О преемственности движения, внутренней логике его развития очень точно отозвался писатель и современник событий В.Г. Короленко. «В большом процессе (“процесс 193-х”. – Л.Л.), – писал он, – наивные идеалисты и мечтатели ругались, потрясали решетками, наводили ужас на судей. Это было в семьдесят восьмом году. А через два года, перед теми же сенаторами, безупречно одетые в черные пары и в крахмальных воротничках Александр Квятковский, а потом Желябов давали в корректнейшей форме показания: “Я имел честь объяснить суду, что бомба, назначенная для покушения на императора, была приготовлена так-то и состояла из следующих частей…”»
Однако покамест дело до бомб еще не дошло. В середине 1870-х гг. они казались лишь весьма малореальной, можно сказать, призрачной возможностью.
Эскизы к портретам
Марка Андреевича Натансона друзья называли «Иваном Калитой» народнического движения из-за его постоянных и достаточно успешных попыток собрать и объединить в кружках и обществах разрозненные силы радикалов. Он родился в 1851 г. в скромной мещанской семье и после окончания гимназии учился в Петербургской медико-хирургической академии, а потом – в Земледельческом институте, где стал одним из руководителей студенческого движения в столице.
Что можно сказать о судьбе человека, которого аресты каждый раз вырывали из рядов созданных им революционных кружков и обществ в момент их становления или начала активной деятельности? Подивиться удивительной изломанности линии его жизни или посочувствовать столь неудачно складывавшимся обстоятельствам? Но Марк Андреевич был почему-то счастлив на протяжении всех 50 лет своего служения делу революции.
Все началось в 1869 г., когда 19-летний Марк Натансон, студент столичной Медико-хирургической академии, смело вступил в бой против набиравшего силу Сергея Нечаева. В ответ на темпераментное и обманчиво-соблазнительное выступление последнего, призывавшее студентов идти в народ и немедленно бунтовать его против царизма, Марк спокойно предложил на каникулах провести в деревнях анкету с целью выяснения готовности крестьян к бунту. В общем, расчеты Нечаева на то, что ему удастся возглавить студенческое движение в Петербурге, были сорваны.
Это столкновение, безусловно, не означало полного поражения Нечаева и нечаевщины, но оно знаменовало рождение талантливого революционера-организатора М. Натансона. Вскоре он вместе с В. Александровым встанет у истоков кружка «чайковцев», создаваемого ими как противовес нечаевской «Народной расправе». В «чайковцах» действительно отразились многие черты, свойственные характеру самого Натансона: высокие нравственные принципы, требовательность к себе и к своим единомышленникам, обостренное чувство долга, понимаемое как революционное служение делу освобождения народа. О. Аптекман с восхищением вспоминал, как в 1880-х гг. в якутской ссылке уже «побывавший в боях», поседевший Марк Андреевич постоянно возвращался к обсуждению нравственных проблем общественного движения. «Он мне горячо доказывал, – писал Аптекман, – что пока у нас не будет высокой книги об этике, мы не будем в состоянии осуществить социалистический строй».
Нет, недаром вокруг этого в общем-то еще молодого человека, среднего роста, шатена с небольшой бородкой, высоким лбом и живыми проницательными глазами, раз за разом объединялись лучшие силы народничества. Правда, в центре кружка «чайковцев» Натансону удалось побыть недолго. Уже в 1872 г. он был арестован (его и до этого в 1869–1870 гг. арестовывали трижды) за составление вместе с В. Берви-Флеровским «Азбуки социальных наук». Последовала ссылка в Архангельскую губернию, затем – в Воронежскую, а оттуда – в Финляндию, входившую тогда в состав Российской империи. Все это заняло три года, так что «хождение в народ» прошло без участия Натансона, но не мимо его внимания.
В 1875 г. в Петербурге уцелевшие после жандармских погромов народники с нетерпением ждали его побега из ссылки, надеясь, что с появлением такой фигуры, как Марк Андреевич, обязательно произойдет поворот «к объединению и планомерности». Натансон действительно сбежал из Финляндии и объявился в Петербурге в самый нужный момент. Все, видевшие его в это время, отметили два удивительных и характерных для него качества: поразительную работоспособность и умение убеждать, очаровывать людей. Он работал день и ночь: оборудовал конспиративные квартиры, вел переговоры об объединении петербургских и московских народнических кружков, обсуждал программу и устав будущего подпольного общества, был одним из организаторов побега П.А. Кропоткина из тюремного госпиталя. Недаром народники в итоге назвали именно Натансона «отцом “Земли и воли”» 1870-х гг.
Но увидеть становление и расцвет своего «детища» Марку Андреевичу вновь не пришлось. Его арестовали весной 1877 г. и до ноября 1879 г. держали в каземате Петропавловской крепости. Затем последовала ссылка в Восточную Сибирь, но и этого властям показалось недостаточно. В 1881 г. Натансона переводят в самый отдаленный и гиблый улус Якутского округа. Из-за неудавшейся попытки организовать побег ссыльных ему пришлось ознакомиться с местной тюрьмой. Трудно сказать, как бы все закончилось, если бы не сгорело здание, где хранились материалы следствия и вещественные улики. Списывать пожар на счастливый случай вряд ли приходится. Побег ссыльных провалился из-за болтливости одного из уголовных поселенцев, взявшегося помочь «политическим» бежать. Теперь, искупая свою вину, он и устроил этот пожар. Дело о побеге после этого было благополучно прекращено, и арестованные вновь вышли на поселение.
Даже здесь, в якутской ссылке, Натансон умудрился собрать вокруг себя единомышленников. Он решительно не мог жить вне дискуссий, диспутов, без кружка товарищей. Ежедневно у него собирались сосланные землевольцы Тютчев, Линев, Аптекман, долгушинец Панин, каракозовцы, член кружка «москвичей» Александрова, ставшая позже женой Натансона, будущий писатель Короленко. А еще приезжали погостить товарищи из окрестных сел то в одиночку, то целыми компаниями по 10–15 человек. В Натансоне действительно было что-то необъяснимо притягательное. Конечно, играло роль и то, что он являлся живым хранителем революционных традиций, но на всеведущего патриарха Марк Андреевич похож не был, да и не пытался производить подобное впечатление.
В 1889 г. закончился срок его ссылки, и он поселился в Саратове. А к 1893 г. вокруг него создалось общество «Народное право», которое ставило целью борьбу за политические и гражданские права россиян. И вновь арест и ссылка на 5 лет в Восточную Сибирь. Вернувшись из нее, Марк Андреевич стал одним из лидеров левых эсеров. Такой вот сознательный выбор судьбы и цели жизни.
Он вроде бы ратовал за союз с большевиками-ленинцами, но оформить его не успел. Умер Натансон летом 1919 г., находясь на излечении в Швейцарии.
Сергей Михайлович родился в 1851 г. в семье военного лекаря. Образование получил в Московском военном училище и в основанном еще Петром I Михайловском артиллерийском училище в Петербурге. Карьера военного его явно не привлекала, а потому после выхода в отставку в 1871 г. он поступает в Лесной институт и вскоре присоединяется к кружку «чайковцев»…
В 1882 г. в Италии вышла книга под интригующим названием «Подпольная Россия». Фамилия ее автора – С. Степняк ничего не говорила ни заядлым читателям, ни полиции империи. Жизнь же Кравчинского после появлении этой книги четко распалась на две части. В первой из них Сергей Михайлович в 19 лет вступил в кружок «чайковцев» и вскоре стал одним из активнейших его деятелей. Участвовал в «хождении в народ», затем последовали арест, побег, эмиграция. В 1875–1877 гг. он участвовал в боях против турок в Герцеговине, затем в Италии вместе с анархистами пытался построить новое социалистическое общество. Вновь арест и тюремное заключение.
В 1878 г. Сергей Михайлович нелегально вернулся в Россию и присоединился к обществу «Земля и воля». В августе того же года на Михайловской площади в Петербурге ударом в грудь гарибальдийским кинжалом, привезенным из Италии, он убил шефа российских жандармов генерал-адъютанта Н.В. Мезенцева и благополучно скрылся с места преступления. В ноябре 1878 г. Кравчинский, спасаясь от преследования полиции, уехал за границу, как оказалось, навсегда.
С отъезда в Европу начался второй этап его жизни, постепенно исчезает С. Кравчинский – пропагандист, террорист, непоседа, и очень быстро нарождается вдумчивый исследователь революционного движения в России, писатель-публицист С. Степняк. Что-то с годами менялось в его характере, но главное – жажда деятельности – оставалось неизменным. Причем не просто деятельности, а отстаивание своего права идти первым, выбирать нехоженые тропы. Так всегда и во всем, всю жизнь, вплоть до 1895 г., когда погруженный в свои мысли Кравчинский попадает под поезд, и эта нелепая случайность оборвала его замыслы и рукописи на полуслове.
Остановимся подробнее на втором этапе жизни нашего героя. Писательская судьба Степняка-Кравчинского настолько индивидуальна, интересна и поучительна, что грех упустить такую возможность. Собственно говоря, речь сейчас пойдет лишь об одной его книге – «Подпольная Россия», которая, в наших глазах, звучит одновременно и гимном, и реквиемом революционному народничеству 1870-х – начала 1880-х гг.
Кравчинский начал писать ее в Милане осенью 1881 г. Судьбы товарищей, оставшихся в России, настолько тревожили его, желание познакомить с этими неординарными людьми Европу было так сильно, а необходимость проанализировать более чем десятилетнее движение народничества – настолько очевидной, что план книги сложился как бы сам собой. Две главы посвящены анализу движения, затем восемь – биографиям его участников, в заключение – несколько ярких эпизодов деятельности подпольщиков. Написание биографий доставляло Сергею Михайловичу огромную радость и причиняло мучительную боль. В них он вспоминал о людях, большинство из которых томилось в тюрьмах и ссылках, а некоторые из них (В. Осинский, Д. Лизогуб, С. Перовская и др.) были казнены.
«Подпольная Россия» вышла в свет на итальянском языке всего через полгода после начала работы над ней. А ведь автору пришлось преодолеть немалые трудности. Начнем с того, что в Милане он не чувствовал себя в безопасности. Живя под чужим именем, получая письма и газеты на адреса знакомых, Кравчинский в любой момент мог быть арестован итальянской полицией. У него под рукой не было никаких материалов и документов, а задуманная им работа требовала особой точности. К тому же он плохо запоминал даты, приходилось о времени чуть не каждого события справляться у жены и друзей, живших в Швейцарии.
Книга, естественно, должна была быть наполнена фактами. С другой стороны, нельзя было ни на секунду забывать о том, что неосторожное слово могло повредить товарищам, усугубить их вину в глазах властей. Наконец, впервые в русской литературе героями книги становились живые люди, современники Кравчинского. К тому же главная ее тема – судьба народнического движения, находящегося в те годы на перепутье, вызывала яростные споры в среде российских и европейских радикалов.
Собственный взгляд на людей и события, которым посвящена «Подпольная Россия». Кравчинский отстаивал горячо, ни в чем не уступая оппонентам. А спорить приходилось много, причем с очень близкими людьми: Г. Плехановым, Л. Дейчем, В. Засулич, А. Эпштейн. Никому из них так и не удалось поколебать позиции Сергея Михайловича. Книга же… Она сразу нашла своего читателя. Нет, не российского, поскольку на русский язык была переведена лишь в 1893 г., а европейского. «Подпольная Россия» моментально была издана на португальском, английском, французском, немецком, датском, шведском, испанском, голландском, польском, болгарском, венгерском языках. О ней с восхищением отзывались Э.Л. Войнич, М. Твен, Э. Золя, А. Доде, И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой.
«Подпольная Россия» не оставила равнодушными и противников революционеров. Сразу же после ее выхода на русском языке бывший наставник Александра III К.П. Победоносцев специально обратил внимание полиции на крамольное издание. Отвечая ему, командир корпуса жандармов с огорчением констатировал, что ничего «полезного для сыска» ему в книге обнаружить не удалось. В журнале идеолога самодержавия М.Н. Каткова появилась обширная рецензия на «Подпольную Россию», основная мысль которой была предельно ясной, но далеко не новой: чтобы извести «крамолу» в стране, необходимо усилить гонения на интеллигенцию.
Так уж получилось, что этот эскиз посвящен не столько С.М. Степняку-Кравчинскому, сколько одной из его книг. Но они неотделимы друг от друга. Почитайте его произведения, и вы узнаете достаточно хорошо их автора, его характер, темперамент, а также – надежды и разочарования целого поколения русских радикалов.
Клеменц родился в 1848 г. в семье управляющего имением одного из многочисленных прибалтийских баронов. В 1867–1871 гг. он учился сначала в Казанском, а затем Петербургском университетах. В 1871 г. Дмитрий Александрович присоединился к кружку «чайковцев» и стал активным участником «хождения в народ».
Летом 1873 г. в провинциальном тогда Петрозаводске губернатору, капитану-исправнику и прочим первым людям города нанес визиты капитан инженерной службы Штурм, направлявшийся в Финляндию для проведения геологических изысканий. За неделю, проведенную в Петрозаводске, капитан очаровал всех, развлекая цвет города умными и веселыми разговорами, а обывателей – фейерверками и прочими эффектными штучками. Приглашения на обеды и вечера сыпались на милейшего Штурма как из рога изобилия. Но вскоре он, не предупредив никого, исчез, а вместе с ним из города пропал сосланный сюда революционер В.Тельсиев.
Обаяние капитана было столь велико, что в Петрозаводске никому в голову не пришло связать два эти события. В городе долго ждали возвращения Штурма на обратном пути из Финляндии, но так и не дождались. Роль очаровательного военного инженера сыграл, по оценке С.М. Кравчинского, «едва ли не лучший пропагандист» 1870-х гг. Дмитрий Александрович Клеменц. Он вообще обожал розыгрыши, ездил только в общих вагонах, одетый как мастеровой, на что не раз попадались встреченные им в пути единомышленники-пропагандисты. Он вступал с ними в дискуссию, и переубедить этого «мастерового» было чрезвычайно трудно, если вообще возможно.
Клеменц являлся абсолютно типичнейшей фигурой для радикальной среды тех лет, и в то же время заметно выделялся из нее. Дмитрий Александрович сторонился разговоров о революционной теории, предпочитая практическую работу. Он привлекал и даже как-то обволакивал своим обаянием массу людей, но не обладал качествами вождя и трибуна. Клеменц был поглощен решением самых разных научных вопросов, активно сотрудничал в серьезных журналах России, Франции, Англии. Недаром же 1875–1877 гг. он провел за границей, слушая лекции в лучших университетах Старого Света.
Типичен же Дмитрий Александрович был верностью социалистическим идеалам, абсолютным равнодушием к бытовым удобствам, болью за неустроенность жизни трудящихся. «Жил он бог весть как, – вспоминал о Клеменце Кропоткин, – сомневаюсь даже, была ли у него настоящая квартира. Иногда он приходил ко мне и спрашивал: “Есть ли у вас бумага?” – присаживался где-нибудь у края стола и прилежно проводил часа два. То немногое, что он зарабатывал подобным образом, с избытком покрывало его скромные потребности, и, кончив работу, Клеменц плелся на другой конец города, чтобы повидаться с товарищем или помочь нуждающемуся приятелю».
Его арест в 1879 г. может показаться случайным, но таковым ни в коем случае не являлся. Скорее можно удивляться тому, что за шесть лет нелегального положения, при такой кипучей деятельности и оригинальной внешности Клеменца арестовали впервые. Товарищам запомнилось следующее: «В нем все было характерно: и несколько калмыцкое лицо с высоким философским лбом и с чудными темными глазами, в которых светилась бесконечная доброта и искрились блестки юмора, и правильно очерченный красивый рот с иронической улыбкой, и крепкая, угловатая, дышащая силой фигура, и веселый… характер».
Следователь описывал внешность Дмитрия Александровича гораздо суше, прозаичнее и не слишком внятно: «Роста среднего, лет за 25, на вид кажется старше, телосложения крепкого, волосы темно-русые, носит бороду и усы. Называл себя Ельцинским и “Ни в городе Иван, ни в селе Селифан”. Носит разное платье». А арест его все-таки был делом случая. В марте 1879 г. к известному земскому деятелю Клеменц, редактор нелегального издания «Земля и воля», зашел по своим делам. А вскоре туда же случайным образом нагрянула полиция. Характерная внешность посетителя заставила стражей порядка судорожно вспоминать описания политических преступников, находящихся в розыске. Однако улик его незаконной деятельности при задержании найдено не было, да и обыск квартиры земца-либерала ничего не дал. Оставалось подписать протокол обыска, и все потянулись к столу, а Дмитрий Александрович попросил принести документ к креслу, в котором он сидел. Тут-то полиция и заподозрила неладное, и вскоре на кресле обнаружился потертый портфель. Открыв его, торжествующие сыщики обнаружили номера «Земли и воли» и часть архива этой организации.
Следствие по делу Клеменца вел сам начальник III отделения В.К. Плеве – восходящая звезда российской бюрократии, будущий министр внутренних дел. Следствие тянулось два года, поскольку чиновникам III отделения было в чем разобраться. Посудите сами, если не для того, чтобы посочувствовать следователям, то для того, чтобы вникнуть в суть дела. В 1872 г. Клеменц – член кружка «чайковцев», с 1873 г. – перешел на нелегальное положение и исколесил всю Россию в качестве сезонного рабочего, богомольца, нищего или деревенского писаря, кучера у помещика и т. п. В имении Свечиных, куда внезапно нагрянула полиция, чтобы арестовать Клеменца, тот успел переодеться нищим и настойчиво просил милостыню у отмахивавшихся от него жандармов. 1875–1877 гг. он провел за границей. Затем, едва вернувшись в Россию, уезхал в Сербию, где вспыхнуло восстание против турецкого ига. С 1878 г. Дмитрий Александрович вновь в России – участвует в организации побега Веры Засулич за границу, становится редактором изданий «Земли и воли», наводняя подпольную печать своими статьями.
Клеменц с удовольствием вспоминал эпизоды своей жизни, которые перечислял следователю, но ничего нового к ним не добавлял. Попутно он разворачивал перед Плеве столь блестящие научные гипотезы, а то и законченные теории, что тот проникся к нему искренним уважением. Покачивая головой, следователь не раз сожалел, что такой яркий и глубокий человек «сбился с пути». А дальше произошло нечто не совсем понятное. По одним свидетельствам, Николай Клеточников – землеволец, внедренный в III отделение, – сумел уничтожить портфель с архивом «Земли и воли» (главную улику против Клеменца). По другим, покушения народовольцев на жизнь императора Александра II заслонили собой «дело Клеменца». Так или иначе, его даже не судили, а просто выслали в Сибирь в административном порядке.
Пятнадцать лет в ссылке – это долго. Тем более когда тебе за сорок, и никто не может сказать, сколько осталось жить и что еще успеешь, если успеешь, сделать. За эти годы революционер и журналист Клеменц стал профессиональным и уважаемым в научном мире географом, геологом, этнографом, археологом – прекрасный «человеческий материал» встречался в радикальном лагере. Будучи сосланным в Минусинск, он ходил с экспедициями по рекам Томь и Абакан, первым исследовав их берега. Исколесил Внешнюю Монголию и составил ее географическое описание, вошедшее во все мировые справочники.
Клеменц участвовал в исследовании Каракорума – древней столицы монгольских ханов, и его статьи способствовали организации международных экспедиций в эти малоисследованные края. Вернувшись в Петербург, он организовал этнографический отдел в музее Александра III и стал его заведующим. Именно Дмитрий Александрович давал пояснения царю, посетившему музей своего имени, и на вопрос, не жалеет ли он о грехах юности, ответил: «Я горжусь ими. Это были мои лучшие годы».
Организация «Земля и воля»-два (1876–1879 гг.)
Странная, странная эпоха, в которую мы живем!.. Эпоха попыток, разнообразных стремлений, движение вперед, движение назад…
Начиная с 1875 г. главными темами для народничества России становятся проблемы правильной организации собственных сил. В начале лета указанного года в Москве состоялся съезд уцелевших от арестов представителей радикальных кружков, который подвел окончательные итоги «хождения в народ». Среди участников съезда проводилось анкетирование, и вопросы анкет довольно точно указывали направление дальнейшего развития народнической практики. Важнейшие из них звучали следующим образом: каким должно быть содержание пропаганды? Как относиться к стачкам и забастовкам рабочих? Нужно ли вести пропаганду в войсках? Каковы недостатки в устройстве революционных организаций? Могут ли цели социалистической партии осуществиться сразу после переворота? Если нет, то каковы должны быть ближайшие после него требования народников?
Даже неполный перечень вопросов анкет свидетельствует о том, что к 1875 г. у революционеров России возникают серьезные сомнения по поводу главнейших положений теории Бакунина. В то же время эти вопросы показывают, что участники «хождения в народ» сделали из него серьезные выводы. Ими признавалось, что крестьяне оказались совершенно невосприимчивы к пропаганде отвлеченных социалистических идей. Плеханов утверждал, что легче было восстановить деревню против царя (что, как мы видели, было далеко не просто), чем убедить ее обитателей в том, что частная собственность есть зло. Совершенно чужд крестьянам оказался и язык пропагандистов, он должен был теперь стать более простым, доходчивым. С учетом этих требований предстояло написать и издать новую пропагандистскую литературу, а для этого необходимо завести подпольные типографии.
По мнению участников съезда, успеху «хождения в народ» явно помешало отсутствие единого центра, а также незнание революционерами элементарных правил конспирации. Наконец, не оправдал себя и метод «летучей пропаганды». Но это не обескуражило радикалов. Как витиевато выразился один из них: «Построить мост нам не удалось, мы ввалились в пропасть, но по нашим трупам началось длительное и упорное шествие новых борцов». Оставим в стороне высокопарные словеса, тем более что многие из упомянутых «трупов» впоследствии оказались вполне дееспособными, но признаем, что дело народников начала 1870-х гг. действительно было продолжено. В 1876 г. в Петербурге было положено начало новой организации, получившей название «Земля и воля» в память о своей предшественнице 1860-х гг. У ее истоков стояли М. Натансон, О. Аптекман, В. Осинский. Чуть позже к обществу присоединились С. Кравчинский, Н. Морозов, М. Фроленко, С. Перовская, В. Фигнер, А. Желябов, Л. Тихомиров, Я. Стефанович и др.
Землевольцы внимательно проанализировали и правильно оценили фактическую сторону «хождения в народ». Однако причины случившегося ими до конца поняты не были, да и вряд ли радикалы 1870-х гг. могли дать комплексный анализ происходившего на их глазах в России. Представления радикалов о крестьянстве имели истоком времена феодальные, когда оно выступало как единое сословие, почти не знавшее имущественного расслоения. Теперь же грянули совершенно иные времена. С другой стороны, народничеству трудно было возлагать серьезные надежды на пролетариат, поскольку его, как значимой политической силы, в России покамест не существовало. Радикальной интеллигенции вновь приходилось рассчитывать прежде всего на самое себя.
Устав, принятый членами «Земли и воли», говорил о том, что цель радикалов оставалась прежней – подготовка и осуществление народного восстания в ближайшем обозримом будущем. Именно к этому должен был стремиться «Основной кружок», состоявший из нескольких десятков человек и возглавлявший новое общество. Для решения оперативных вопросов создавалась «Комиссия» (из 3–5 человек), наделенная достаточно широкими полномочиями. Члены «Основного кружка» обязывались создавать территориальные и специальные группы, а стратегия и тактика «Земли и воли» определялась «конгрессами» – съездами представителей всех входивших в нее групп.
Программа «Земли и воли», получившая окончательную редакцию в 1878 г., распадалась на две части: организаторскую и дезорганизаторскую. В первой из них содержались требования, выработанные, как казалось землевольцам, самим крестьянством. Главное из них гласило, что вся земля должна была быть передана трудящимся и справедливо распределена между ними. Таким образом подтверждалась первая половина названия нового общества – «Земля». «Воля» же, в понимании народников, представляла собой свободный выбор народом формы правления. При этом, объявив в начале программы, что их идеалом является «анархия и коллективизм», землевольцы были вынуждены записать, что сразу к безгосударственному строю перейти вряд ли удастся. Необходимо лишь стремиться к максимальному ограничению власти будущего верховного правительства.
В организаторской части программы также раскрывались методы деятельности революционеров: «заведение… прочных связей в местностях, где недовольство наиболее заострено, и устройство прочных поселений и связей в центрах скопления промышленных рабочих»; «пропаганда и агитация в университетских центрах»; «издание собственного печатного органа и распространение листовок, установление связей с либералами и враждебными правительству религиозными сектами». Таким образом, в первую очередь организация должна была заняться заведением постоянных поселений в деревне с целью объединения крестьян одной местности, выделения из их среды «естественных революционеров», а также «постепенного сплочения селян разных местностей в единую организацию».
Поскольку в программе «Земли и воли», по мнению ее составителей, были выражены требования «самого крестьянства», то радикалы не считали нужным создавать поселения по всей России. С их точки зрения, достаточно было только воспитать зачинщиков, вожаков восстания. Поэтому для агитации словом и делом были выбраны знакомые им по «хождению в народ» районы Дона, Поволжья, Поднепровья. Именно здесь, под влиянием народников должны были возникнуть разные формы протеста: от борьбы с местными властями до общероссийского бунта.
Вторая, дезорганизаторская часть программы рассказывала о мерах, должных защитить революционеров и способствовать ослаблению, «дезорганизации» правительства. В ней землевольцам предписывалось установление связей с армией, привлечение на свою сторону чиновников правительственных учреждений. Здесь же говорилось о необходимости истребления не только шпионов и предателей, но и наиболее вредных, то есть наиболее выдающихся лиц «из правительства и вообще людей, которыми держится тот или другой ненавистный порядок». Каковы были критерии «отбора» подобных людей, оставалось неясным.
Программа «Земли и воли», помимо прочего, свидетельствовала о трудном и мучительном избавлении народничества от тактических иллюзий бакунизма. Трудным оно оказалось потому, что бакунизм предлагал, как казалось, наиболее прямой и короткий путь к торжеству социализма. Мучительным же оно было потому, что происходило не столько в теоретических дискуссиях, сколько в ходе непосредственной практики, то есть зачастую ценой арестов, ссылок, а то и казней революционеров. Таким образом, к разрыву со старыми идеями подводила сама логика борьбы радикалов с правительством. Для землевольцев их практическая деятельность началась с заведения подпольной типографии.
Арон Зунделевич убедил товарищей, что печатать нелегальную литературу можно не просто в Петербурге, а в самом центре столицы империи. Он получил из кассы общества 4 тысячи руб., отправился за границу, купил там типографский станок, шрифт и другое необходимое оборудование, попутно обучившись работе с ними. В Петербурге кроме Зунделевича в типографии работали четыре человека, в том числе и прославившаяся чуть позже выстрелом в столичного градоначальника Вера Засулич. Расположилась типография на Николаевской улице, в двух шагах от Невского проспекта, а хозяйкой квартиры значилась 40-летняя Мария Крылова.
Помогал Крыловой Василий Бух, сын генерала и племянник сенатора, молодой человек лет 25–26, с аристократической внешностью. Третьим работником типографии стал Птаха (настоящей его фамилии – Лубкин – не знал почти никто из землевольцев). Из осторожности Птаха вообще не рисковал выходить из квартиры. Этот 22—23-летний, худой, мертвенно бледный человек остался в памяти товарищей веселым, вечно что-то напевавшим, отсюда, видимо, и появилось его прозвище.
Основное издание нелегалов – «Социально-революционное обозрение «Земля и воля» – выходило тиражом в 1,5–3 тысячи экземпляров. В течение четырех лет полиция тщетно пыталась напасть на след типографии. Шеф жандармов генерал А.Р. Дрентельн в докладе царю сокрушенно признавался: «Дерзаю доложить, что более 1,5 лет безуспешно проводится розыск подпольной типографии. Охранники не щадят себя, работают все до самых мелких чиновников сверх силы, и все, что по крайнему разумению можно сделать для достижения цели, то делается с полнейшим рвением». Когда же Дрентельн позволил себе иронические замечания по поводу качества бумаги, на которой был отпечатан один из номеров издания, то следующий его номер, доставленный ему лично, был изготовлен на великолепной бумаге, да еще и спрыснут французским парфюмом. Однако в целом типография «Земли и воли» была призвана, конечно же, не ублажать эстетические запросы шефа жандармов.
Она обеспечивала необходимой литературой народнические поселения в деревне. А работа в этих поселениях шла ни шатко, ни валко. Оказалось, что одно дело – эпизодические пропагандистские наскоки в деревню, другое – постоянное проживание среди крестьян. В.Н. Фигнер вспоминала: «В первый раз в жизни я очутилась лицом к лицу с деревенской жизнью, наедине с народом, вдали от родных, знакомых и друзей, вдали от интеллигентных людей… и я не знала, как подступить к простому человеку». Дело было не только в знании методов сближения с селянами. У некоторых городских жителей организм чисто физиологически не принимал грубую крестьянскую пищу, а сами они готовить еду не умели. У многих вообще отсутствовали навыки самообслуживания, зато имелось твердое убеждение, что образованному человеку не следует заниматься домашними делами.
Постепенно революционерам удалось сблизиться с крестьянами, но впереди их ждали новые беды и трудности. Первое: пропагандистов «заедала» легальная работа, то есть работа в соответствии с приобретенной ими профессией. В. Фигнер, трудившаяся в качестве фельдшера, приняла в первый же месяц 800 больных, а в течение десяти месяцев – 5 тысяч человек. Кроме того, она с сестрой Евгенией открыла школу для 25 учеников, которую по вечерам посещали и взрослые. Работу по 10–12 часов в сутки не всегда выдерживали даже привычные к напряженному труду люди, и она, конечно, не оставляла времени для регулярной пропаганды.
Пример сестер Фигнер ни в коем случае не был исключением из правил. То же самое случилось и с А.Д. Михайловым, жившим среди саратовских старообрядцев, и с С.Л. Перовской, работавшей в сельской местности оспопрививательницей, и с С.М. Кравчинским, трудившимся в одной из деревень в Тверской губернии. Гораздо лучше у них получались роли волостных писарей и других земских служащих. В этом качестве радикалы активно боролись за права бедняков против местных мироедов или администрации, а также несли в народ то, что действительно составляло их силу – знания, квалифицированный умственный труд, профессиональную юридическую подготовку.
Второе: завоеванные народниками доверие и поддержка крестьян насторожили и возмутили тех, кто имел в деревне власть. Та же В. Фигнер писала: «В Саратов полетели доносы, что Евгения внушает ученикам: “Бога нет, а царя не надо”, а по селу распространился слух из волостного правления, что мы укрываем беглых… Приехал исправник, провел дознание о нашем поведении, образе жизни, о нашей школе, допросил отцов, перепугал ребятишек и закрыл нашу школу…» Оно и понятно. Если кто-то пытался служить не форме, а людям, поступая не как заведено, а по совести, пускай и в строгом соответствии с законом, – звание «врага общественного порядка» и бдительный надзор полиции были ему обеспечены.
Иными словами, землевольцы еще раз убедились, что при отсутствии правильной политической жизни в империи поселения радикалов в деревне – вещь для крестьян небесполезная, но, с точки зрения подготовки революции, являвшаяся напрасной тратой времени и сил. Действительно, работа пропагандистов в деревне все больше вырождалась в легальную защиту интересов крестьян от притеснения местных властей, но не содержала в себе ничего радикального и социалистического.
Недаром следствие, начатое по поводу землевольческих поселений, не обнаружило ничего противозаконного, кроме, пожалуй, проживания некоторых народников по фальшивым паспортам. «Мы уже видели ясно, – вспоминала В. Фигнер, – что наше дело в народе проиграно. В нашем лице революционная партия терпела второе поражение, но уже не в силу неопытности своих членов, не в силу теоретичности своей программы… не в силу преувеличения надежд на силу и подготовку масс; нет и нет, – мы должны сойти со сцены с сознанием, что наша программа жизненна, что ее требования имеют реальную почву в народной жизни, и все дело в отсутствии политической свободы». Дело было, конечно, не только в этом, но, как бы то ни было, деревня вновь не оправдала надежд радикалов.
Гораздо более перспективной, живой, боевитой выглядела их работа в городах. Неожиданными успехами порадовала прежде всего пропаганда среди рабочих. Правда, землевольцы, как мы уже упоминали, не видели в рабочих самостоятельной политической силы. По более поздней оценке Г.В. Плеханова, уже сделавшегося марксистом, народники проповедовали: «Не социализм и даже не либерализм, а именно тот переделанный на русский лад бакунизм, который учил рабочих презирать “буржуазные” политические права и “буржуазные” политические свободы и ставил перед ними, в виде соблазнительного идеала, допотопные крестьянские учреждения». Грамотные же рабочие в это время уже сами читали «Государственность и анархию», «Вперед!», «Землю и волю», «Общину». Их живо интересовал самый широкий круг вопросов: атеизм и история религий, общественно-политические и естественно-научные проблемы, женский вопрос в России и в Европе.
Наивысшим успехом деятельности землевольцев в городе стали демонстрации и стачки рабочих в Петербурге. Так, 6 декабря 1876 г. у Казанского собора в столице собралась группа рабочих и учащейся молодежи (всего около 200 человек). С пламенной речью к ним обратился Плеханов. При первых же словах оратора жандармы попытались протолкнуться к нему, но собравшиеся их просто не пропустили. Когда Плеханов закончил речь, обличавшую политику правительства и воспевавшую идеалы социализма, 16-летний рабочий Яков Потапов развернул красное знамя с начертанным на нем девизом: «Земля и воля».
Демонстранты двинулись к Невскому проспекту, но полиция, получив подкрепление, стала хватать шедших в задних рядах. Демонстранты попытались отбить задержанных, завязалась рукопашная, по итогам которой полиция арестовала, в частности, землевольца Боголюбова, вообще не принимавшего участия в демонстрации и просто проходившего мимо. Вторым крупным выступлением рабочих и землевольцев стали похороны рабочих, погибших при аварии на Петербургском патронном заводе. Люди пострадали в результате вопиющего несоблюдения заводским начальством правил техники безопасности. До Смольного кладбища все шло спокойно, но стоило одному из рабочих начать речь над могилами погибших, как полиция попыталась добраться до оратора. В тот же момент толпа бросилась на жандармов, оттеснила их от могил, где они и простояли, будучи практически «арестованными», до конца печальной церемонии.
Сама жизнь, вернее логика революционной борьбы, давала землевольцам прекрасный повод для ведения политической агитации. На живых, насущных примерах можно было показать значение политических свобод, объяснить роль и значение государственного аппарата в борьбе с общественным движением. Однако землевольцы этой возможностью не воспользовались. Для того чтобы осознать необходимость политической деятельности, радикалам не хватало самой малости, последней капли. Именно такой каплей стала деятельность дезорганизаторской группы «Земли и воли».
В то время как участники землевольческих поселений в деревне – они составляли основную массу организации – теряли веру в свои силы, а вместе с ней и надежду на успешный результат пропаганды среди крестьян, горстка землевольцев, занимавшаяся дезорганизаторской работой, сумела приковать к себе внимание общества, причем не только России или Европы, но и всего мира. В самой дезорганизаторской деятельности землевольцев не было ничего необычного или специфически российского. Как любая организация, действующая в подполье, «Земля и воля» должна была защищаться от шпионов, предателей и провокаторов, угрожавших ее существованию. Однако постепенно дезорганизаторы активизировались, и их деятельность стала приобретать самостоятельное значение.
Можно сказать, что все началось с выстрела Веры Засулич в петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова в начале 1878 г. Девушка, записавшись на прием к сановнику, выстрелом из пистолета ранила его и тут же была схвачена. На следствии Засулич объяснила свой поступок тем, что Трепов приказал высечь содержавшегося в доме предварительного заключения Боголюбова лишь за то, что тот при повторной встрече с градоначальником не снял шапки. При этом Боголюбов еще не был окончательно осужден, то есть обладал всеми правами обычного подданного империи. Проведя незадолго до этого скандальный «процесс 193-х», правительство решило, что террористку, ранившую сановника при исполнении им своих служебных обязанностей, достойно накажет и более демократический суд присяжных.
31 марта 1878 г. вокруг здания суда собралась двухтысячная толпа молодежи и иной публики, не сумевшей достать входных билетов. Зал же наполнился знатью, сановниками, генералами, мелькали золото погон и звезды орденов на мундирах. Среди публики были военный министр Д.А. Милютин, государственный канцлер А.М. Горчаков и другие заметные персонажи. После бледного, напыщенного выступления прокурора поднялся адвокат П.А. Александров. Его речь была настолько вдохновенной, острой, темпераментной, что один из присутствовавших журналистов под впечатлением от нее писал: «Со мной творится какая-то галлюцинация… Мне чудится, что это не ее, а меня, всех нас – общество – судят!»
Около семи часов вечера присяжные закончили совещание и передали свое решение председателю суда, замечательному юристу А.Ф. Кони. Тот заглянул в поданный ему лист бумаги и громко объявил: «Нет, не виновна». В зале началось ликование, кричали: «Браво! Браво, присяжные!», «Да здравствует суд присяжных!», обнимались и поздравляли друг друга. Даже канцлер Горчаков аплодировал оправдательному приговору. Огромная толпа, ожидавшая решения суда на улице, подняла на плечи Засулич и ее адвоката и направилась к центральным улицам Петербурга. Полиция набросилась на ликующую толпу, раздались негодующие крики и выстрелы (как выяснилось позже, застрелился молодой человек, которому показалось, что Засулич вновь арестована).
Приказ министра юстиции о повторном аресте Засулич запоздал. Ее прятали на конспиративных квартирах, а вскоре переправили в Швейцарию. Приговор по делу Засулич вызвал шумные отклики в России и в Европе. Л.Н. Толстой назвал его «провозвестником революции», И.С. Тургенев – «знамением времени… взбудоражившим Европу». Действительно, как писала французская пресса, «в течение 48 часов Европа забыла о войне и мире… чтобы заняться только Верой Засулич и ее удивительным процессом». Так или иначе, но процесс был выигран радикалами. Своим решением суд как бы санкционировал террористическое направление в революционном движении. Стало ясно, что прямое нападение на слуг императора получает не только сочувствие, но и одобрение общества. Последствия подобных настроений не заставили себя долго ждать.
Самые удивительные и трагические события, как вскоре выяснилось, только начинались. В период с марта 1878 по апрель 1879 г. последовали убийства шефа одесских жандармов барона Б.Э. Гейкинга; агента сыскной полиции А.Г. Никонова; покушение на киевского прокурора М.М. Котляревского. 4 августа 1878 г. в центре Петербурга Кравчинский кинжалом заколол шефа всероссийских жандармов генерала Н.В. Мезенцева. В феврале 1879 г. приведен в исполнение смертный приговор генерал-губернатору Харькова Д.Н. Кропоткину, затем – удачливому провокатору Н.В. Рейнштейну, выдавшему полиции руководство «Северного союза русских рабочих». Угрозы от имени «Земли и воли» поступили в адрес военного министра Д.А. Милютина, сменившего Трепова на посту петербургского градоначальника А.Е. Зурова и нового шефа жандармов А.Р. Дрентельна. В марте 1879 г. года Л. Мирский, догнав верхами карету генерала Дрентельна, стрелял в ее окно, но промахнулся.
Вдохновили радикалов и итоги Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Многие из них уехали на Балканы, чтобы стать добровольцами в сербской армии, но результаты войны после всех побед и потерь русской армии оказались столь унизительны для России, что позволили радикалам использовать их в деле пропаганды. Землевольцы не без успеха убеждали слушателей и читателей, что правительство следует сменить хотя бы потому, что оно даже во внешней политике показало свою неспособность как следует воспользоваться благоприятно складывавшейся ситуацией.
В конце марта 1879 г. в Петербурге появился А.К. Соловьев. Правоверный пропагандист, он решил убить императора за то, что местные и центральные власти не давали социалистам свободно излагать свои взгляды крестьянам. Его намерение было неоднозначно встречено землевольцами, но бурные обсуждения вопроса о цареубийстве в «Основном кружке» закончились ожидаемым компромиссом. Организация отказалась поддерживать Соловьева, но разрешила своим членам в частном порядке оказывать ему помощь. Некоторые землевольцы не преминули этим решением воспользоваться.
2 апреля 1879 г. Соловьев на Дворцовой площади Петербурга выпустил 4 или 5 пуль из револьвера, но лишь прострелил в нескольких местах «высочайшую» шинель. Александра II спасла как неопытность покушавшегося, так и то, что царь после первого выстрела побежал от Соловьева зигзагами, затрудняя ему прицеливание. Соловьев был схвачен и по приговору суда повешен. Однако джин уже был выпущен из бутылки. Радикалов не останавливали ни казни товарищей (В. Осинского, Д. Лизогуба, И. Ковальского), ни аресты руководителей «Земли и воли» (О. Натансон, А. Оболешева, Адриана Михайлова, М. Коленкиной). Благодаря усилиям Александра Михайлова, руководящий центр организации восстановили достаточно быстро.
Работа дезорганизаторов не ограничивалась убийствами тех или иных правительственных чиновников или разоблачением полицейских агентов. К 1878 г. чуть ли всеобщим правилом стало вооруженное сопротивление жандармам при аресте, а освобождение арестованных товарищей из тюрем достигло такого размаха, какого до сих пор не знала Россия. В июне 1876 г. товарищи организовали побег из тюремного госпиталя П.А. Кропоткина, а два года спустя из Киевского тюремного замка освободили Дейча, Стефановича и Бохановского. М. Фроленко устроился в эту тюрьму надзирателем и, завоевав доверие начальства, просто открыл двери камер и вывел товарищей на волю. Шуму этот побег наделал много. Ал. Михайлов затевал еще и освобождение Войнаральского, одного из героев «процесса 193-х». Того должны были перевести в Харькове из одной тюрьмы в другую, по дороге землевольцы и собирались напасть на конвой, чтобы похитить пленника. План не удался только потому, что раненные выстрелами нападавших жандармские лошади понесли и умчали прочь и узника, и его охрану.
Главное же заключалось в том, что радикалам становилась все более понятной бесперспективность учреждения землевольческих поселений в деревне при существующем режиме. Усилия же дезорганизаторов… Да, от покушений на царя и высших чиновников самодержавный режим не рухнул, но революционерам удалось, по словам Плеханова, «остановить на себе зрачок мира», то есть сделать свою борьбу достоянием мировой общественности. Вдохновляло и поддерживало их то, что деятельность народничества приветствовали такие мощные фигуры, как И.С. Тургенев, В. Гюго, Б. Шоу, О. Уайльд, М. Твен. Митинги же социалистов в поддержку российских коллег проходили не только в Европе, но и в отдаленном Египте и совсем уж неправдоподобно далеком Уругвае.
То, что начиналось как чисто русское явление, как протест против попыток правительства империи лишить радикалов права разговаривать с народом, постепенно превращалось в явление мирового масштаба. Чтобы убедиться в этом, сравним два примерно одновременных высказывания А.Д. Михайлова и К. Маркса. «Когда человеку, желающему говорить, – писал Михайлов, – зажимают рот, то тем самым ему развязывают руки». Основоположник же марксизма видел в происходившем на одной шестой части суши событие гораздо большей значимости. Он утверждал, что Россия представляет собой «передовой отряд революционного движения Европы». Расстояние от размахивания руками приведенного в отчаяние человека до уверенного жеста, которым тот же человек указывал всему миру путь к счастью и справедливости, оказалось на удивление коротким.
К весне 1879 г. разногласия между сторонниками традиционной работы с крестьянами («деревенщиками») и «политиками», отстаивавшими необходимость перехода к новым формам борьбы с режимом, приняло настолько острый характер, что решено было созвать съезд «Земли и воли» для урегулирования этих разногласий. Собственно, достаточно ярко они проявились уже при обсуждении намерения Соловьева убить царя. В.Н. Фигнер, вспоминая об этих обсуждениях, писала: «Возмущенный Попов воскликнул: “Если среди нас найдется Каракозов, то не явится ли и новый Комиссаров, который не пожелает считаться с вашим решением?!” На это друг Попова Квятковский, вместе с ним ходивший “в народ”, крикнул: “Если этим Комиссаровым будешь ты, то я тебя убью!”»
За три дня до съезда землевольцев, назначенного на 18 июня в Воронеже, одиннадцать «политиков» собрались в Липецке, чтобы выработать общую точку зрения. Среди них оказались почти все будущие руководители «Народной воли»: Александр Михайлов, А. Желябов, Н. Морозов, С. Перовская, М. Фроленко. Здесь, в Липецке в ходе трехдневных совещаний, замаскированных под пикник на открытом воздухе, «политики» выработали единое и единственное требование, с которым они и вышли на воронежский съезд. Оно заключалось в предложении внести в землевольческую программу пункт о временной необходимости борьбы за политические права и свободы, в частности за свободу слова и собраний.
Здесь же, в Липецке, Александр Михайлов зачитал обвинительную речь против Александра II. Монарху вменялось в вину: обман народа щедрыми обещаниями и посулами, лицемерие всех его реформ, нищета народа, жестокий разгром в 1863 г. польского восстания, казни радикалов в Киеве, Одессе и Петербурге, зверское обращение с политическими заключенными. Жаль, что в Липецке «по делу царя» выступал только «прокурор». Честное слово, «адвокату» было бы что сказать в защиту обвиняемого. А так, одиннадцать молодых людей единогласно вынесли смертный приговор Александру II и переехали из Липецка в Воронеж.
Разговор на съезде получился очень тяжелым, порой излишне нервным. Оно и понятно, ведь спор шел о том, вести ли и дальше пропаганду в деревне или признать, хотя бы временно, что основные силы организации надо переориентировать на политическую борьбу с правительством. Иными словами, спор касался собственно народнических, давно выработанных и освященных традицией убеждений. Теоретические разногласия, непростые личные отношения, вызывающие взаимное недоверие, – все это выплеснулось на съезде в полной мере. Плюс к этому ощущение, которое лаконично озвучила В. Фигнер: «Нас приглашали к участию в политической борьбе, звали в город, а мы чувствовали, что деревня нуждается в нас, что без нас темнее там».
Прямое столкновение «деревенщиков» и «политиков» произошло уже на первом заседании, когда съезд незначительным большинством голосов признал за «политиками» право пропагандировать свои взгляды в землевольческой печати. Вскоре после этого съезд покинул один из столпов «Земли и воли» Г.В. Плеханов (Жорж), сказав на прощание: «В таком случае, господа, мне здесь больше делать нечего. Приняв свое решение, вы тем самым признали, что “Земля и воля”, как выразительница революционных народнических идей, отныне перестает существовать». Через несколько лет, сделавшись марксистом, он также неистово набросится на мировоззрение народников вообще.
Однако в Воронеже «Земля и воля» существовать еще не перестала. Здесь был заключен некий компромисс, хотя все понимали, что его достанет в лучшем случае на несколько месяцев. Так оно и произошло. Уже к концу лета 1879 г. настроение в организации определилось окончательно и бесповоротно. В умах землевольцев, по словам Фроленко, воцарилась следующая формула: лучше полюбовно расстаться, чем, враждуя, дружить. В августе того же года в Петербурге был решен вопрос о разделе имущества и самого названия «Земля и воля». Партийная касса и оборудование типографии поделили поровну. «Деревенщики» для названия своей фракции выбрали «землю» и стали называться «Черным переделом». «Политикам» досталась «воля», и потому их организация получила название «Народная воля».
Что можно сказать по поводу распада «Земли и воли»? Прежде всего то, что жизнь вновь указывала радикалам на несоответствие народнических теорий реалиям российской жизни. Именно это заставляло революционную мысль и практику метаться, искать новые варианты, позволявшие России, по мнению радикалов, выйти на путь прогресса. Ближайшие цели народнического движения вырисовывались достаточно ясно: передача власти в руки трудящихся и передача земли в руки крестьянства. Сами цели представлялись благородными и возражений не вызывали. Дело было только в средствах борьбы с режимом и времени применения этих средств.
Эскизы к портретам
Александр Михайлов родился в семье небогатого курского помещика и получил хорошее домашнее образование. В 1875 г. он поступил в Технологический институт в Петербурге, но вскоре за участие в студенческих волнениях был выслан на родину в Путивль. Осенью 1876 г. Михайлов попытался продолжить высшее образование, однако не сумел поступить в Горный институт, а потому стал вольнослушателем математического факультета Петербургского университета. Правда, к этому времени увлечение науками отошло у него на второй план, поскольку Александр вступил в ряды «Земли и воли», а вскоре стал одним из ее руководителей.
Весной 1879 г. он ушел «в народ», жил среди саратовских раскольников спасовского толка, надеясь преобразовать старообрядчество в новую революционную религию. Работа среди старообрядцев отличалась особой спецификой и оказалась очень непростой. «Мне пришлось, – вспоминал Михайлов, – сделаться буквально старовером, пришлось взять себя в ежовые рукавицы, ломать себя с ног до головы… кто знает староверов, тот понимает, что это значит… исполнять десять миллионов китайских церемоний и исполнять их естественно». Из затеи с созданием революционной религии путем соединения старообрядчества и социализма, естественно, ничего не вышло, но Михайлова это не разочаровало и не остановило.
Постепенно он сделался незаменимым для «Земли и воли» и «Народной воли» человеком. У него обнаружился специфический и едва ли не врожденный талант. Михайлов был не просто осторожен и неуловим, он являлся символом осторожности и неуловимости. Он знал в лицо большинство столичных филеров, помнил наизусть проходные дворы и петербургские здания с несколькими входами-выходами. Поэтому ему ничего не стоило при случае спасти нелегала от слежки. Один из таких спасенных Михайловым вспоминал, как он, почти отчаявшись отделаться от наблюдения со стороны филеров, «встретил Александра Дмитриевича и, проходя мимо, шепнул: “Меня ловят”. Тот, не оборачиваясь, ответил: “Номер 37, во двор, через двор на Фонтанку, номер 50, во двор, догоню…”» Преследуемый полицией нелегал точно выполнил инструкции и вышел во двор дома 50 на Фонтанке. Там его уже ждал Михайлов, последовал еще один проходной двор, переулок, и погоня отстала.
Наш герой поставил перед собой задачу добиться бесперебойной работы всех важнейших узлов тайного общества, то есть наладить систему сложнейшей конспирации (шифры, сигналы опасности, пароли и т. п.). Только это являлось бы гарантией успешной деятельности руководства «Земли и воли» и «Народной воли», их типографий, да и каждого члена организации. И Михайлов добился своего, хотя иногда приходилось спорить и даже ругаться с товарищами, недовольными излишними, с их точки зрения, строгостями. За стремление к четкому порядку и соблюдению жесткой конспирации они дали своему «ангелу-хранителю» прозвище Дворник. Правда, литературных и подпольных псевдонимов у Михайлова и без того хватало: Петр Иванович, Безменов, Иван Васильевич.
Он сумел наладить работу мастерской по изготовлению фальшивых документов, получившей у товарищей название «небесной канцелярии», сам подбирал квартиры для руководителей подпольных организаций, помещения для типографий, наладил связь с полицейским писарем В.Д. Березневским – предшественником на посту контрагента от революции Н.В. Клеточникова (о котором расскажем чуть позже). Александр Дмитриевич добывал средства для работы организации, устанавливал контакты с сочувствующими народникам либералами, поддерживал связи с кружками рабочих. Впрочем, не чурался и прямого участия в революционных акциях. Именно Михайлов выслеживал генерала Мезенцева и был сигнальщиком в день покушения Кравчинского на главного жандарма России; готовил покушение на сменившего Мезенцева генерала Дрентельна; помогал Соловьеву подготовить покушение на Александра II; работал в подкопе на окраине Москвы, когда здесь пытались взорвать царский поезд.
Л.А. Тихомиров, принятый в члены «Земли и воли», кстати, опять-таки Михайловым, вспоминал: «Душой организации был Александр Михайлов. Он всех объединял, везде бегал, все знал, все направлял». Другой их товарищ дополнял Тихомирова: «Александр Михайлов был всегда в курсе не только всех комитетских дел, но и работы каждого отдельного члена его, и не только работы, но и приемов, способов действия, его привычек и слабых сторон его характера… Может быть, удачное исполнение Михайловым этой повседневной задачи контроля над целостностью и безопасностью квартир Исполнительного Комитета и самих его членов указывало на то, что тайная организация не может и не должна оставаться без контролирующей и наблюдающей силы; но после исчезновения с исторической сцены Александра Михайлова эта мера не была осуществлена…»
А арест нашего героя 28 ноября 1880 г. был все-таки следствием его необъяснимой неосторожности, с одной стороны, и горячего желания исполнить свой долг – с другой. Считая своей обязанностью сбор материалов по истории народнического движения, он заказал в фотоателье на Невском проспекте фотографии казненных товарищей. К несчастью, полиция именно в этом заведении заказывала фото всех арестованных государственных преступников, и хозяин его сразу понял, чьи фотографии пытается заказать незнакомец. О просьбе Михайлова сообщили в Департамент полиции. Когда он пришел за заказом, работники фотоателье должны были задержать его до появления полиции. Жена хозяина ателье сумела предупредить об этом Михайлова. Ему удалось скрыться, но через несколько дней он все же зашел за фото и попал в засаду.
Судили Александра Михайловича в феврале 1882 г. на «процессе 20-ти». Умер он в одном из равелинов Петропавловской крепости в марте 1884 г. от отека легких, сумев до этого передать на волю удивительное по силе убежденности и любви к единомышленникам завещание. В нем, в частности, говорилось:
«Завещаю вам, братья, не расходовать силы для нас, но беречь их от всякой бесплодной гибели и употреблять их только в прямом стремлении к цели…
Завещаю вам, братья, не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть. Давайте окрепнуть их характерам, давайте время развить им все духовные силы.
Завещаю вам, братья, установить единообразную форму дачи показаний до суда, причем рекомендую отказываться от всяких объяснений на дознании, как бы ясны оговоры или сыскные сведения ни были. Это избавит вас от опасных ошибок.
Завещаю вам, братья, еще на воле установить знакомства с родственниками один другого, чтобы в случае ареста и заключения вы могли поддерживать хотя какие-нибудь сношения с оторванным товарищем.
Завещаю вам, братья, контролируйте один другого во всякой практической деятельности, во всех мелочах, в образе жизни. Это спасет вас от неизбежных для каждого отдельного человека, но гибельных для всей организации ошибок. Надо, чтобы контроль вошел в сознание и принцип, чтобы он перестал быть обидным, чтобы личное самолюбие замолкало перед требованиями разума.
Завещаю вам, братья, установите строжайшие сигнальные правила, которые спасли бы вас от повальных погромов.
Завещаю вам, братья, заботьтесь о нравственной удовлетворенности каждого члена организации. Это сохранит между вами мир и любовь. Это сделает каждого из вас счастливым, сделает навсегда памятными дни, проведенные в вашем обществе…»
Николай Васильевич родился в 1846 г. в Пензе, в семье чиновника, носившего чин титулярного советника. Он окончил Пензенскую гимназию и поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. Однако получить высшее образование ему не довелось, со второго курса Клеточников был вынужден уйти по состоянию здоровья – открылся туберкулез (еще одна профессиональная болезнь русской интеллигенции). Ему пришлось уехать в Крым и сделаться там чиновником. В 1877 г. он вернулся в Петербург и стал вольнослушателем Медико-хирургической академии, но вскоре туберкулезный процесс открылся у него вновь. Понимая, что жить ему осталось недолго и желая провести остаток дней с пользой для общества, Николай Васильевич с октября 1878 г. ищет выходы на революционеров. Через месяц с помощью слушательниц Бестужевских курсов он знакомится с А.Д. Михайловым.
Одному из руководителей радикалов понравился этот человек – среднего роста, худой, немного сутулый, с редкими каштановыми волосами, тронутыми на висках сединой, с умными, усталыми глазами. Михайлов предложил Николаю Васильевичу проверить одну «мутную» домовладелицу. А.П. Кутузова сдавала комнаты студентам и курсисткам, а вскоре после найма комнат некоторых из них арестовывали и высылали. Клеточников поселился в доме Кутузовой и быстро вошел к ней в доверие. Тихий жилец любил вечерами почаевничать и перекинуться в картишки. При этом Клеточников, изображавший провинциала, приехавшего в столицу в поисках хорошего места службы, постоянно проигрывал хозяйке в карты по 2–3 рубля. В конце концов, Кутузова сама предложила устроить жильца в III отделение, где немалый пост занимал ее племянник полковник В.А. Гусев. Задание подпольщиков, таким образом, было выполнено, но для Клеточникова все только начиналось.
Михайлов ухватился за предложение Кутузовой обеими руками, его давнишней мечтой было завести «своего» человека в III отделении. Клеточникова же после разговора с Александром Дмитриевичем охватила неподдельная паника. По его словам: «Из всех невозможных невозможностей эта была самая невозможная». Однако Михайлов сумел уговорить его, доказав, что подобная деятельность важнее взорванного Зимнего дворца или даже убийства императора. По протекции своей домохозяйки Николая Васильевича приняли в III отделение в качестве одного из многочисленных агентов, наблюдавших за благонамеренностью студенчества. Три раза в неделю он должен был докладывать начальству о своих успехах на новом поприще. Получал он за это по 1 рублю в день, то есть по 30 руб. в месяц (видимо, в память о 30 сребрениках, вырученных Иудой за предательство Христа).
Только успехов-то у него и не наблюдалось. Клеточников раз от раза приходил с пустыми руками, ссылаясь на сильную близорукость (что было правдой) и на свое чуть ли не физическое отвращение к людям, разделявшим «подрывные» идеи (что являлось отъявленной ложью). Начальство уже подумывало о том, чтобы под благосклонным предлогом избавиться от незадачливого агента, но тому помог случай. Замещая заболевшего писаря, Клеточников заполнил несколько документов, после чего его карьера в III отделении была обеспечена. Каллиграфический почерк нового агента привел всех в восторг.
Вскоре Николай Васильевич был назначен письмоводителем агентурной части 3-й экспедиции III отделения. Его добросовестная служба не раз отмечалась начальством денежными премиями, приглашениями на званые вечера и даже орденом Св. Станислава 3-й степени. После ареста контрразведчика растерянное начальство 3-й экспедиции выдало ему вполне позитивную характеристику, в которой значился следующий пассаж: «В продолжение всей своей службы отличался особенным усердием и пользовался доверием начальства». А как Клеточникову было не усердствовать?
Перед ним, а значит, перед «Землей и волей» и «Народной волей», открылось немалое количество секретов III отделения. Николай Васильевич составлял или переписывал записки о результатах агентурных наблюдений, шифровал и дешифровал секретные телеграммы, вел переписку о лицах, содержавшихся в Петропавловской или Шлиссельбургской крепостях, был посвящен в дела политического сыска, ведущихся в других губерниях империи. С его подачи в газете «Народная воля» стали регулярно появляться объявления типа: «Петр Иванович Рачковский… состоит на жалованье в III отделении. Его приметы: рост высокий, телосложение довольно плотное, волосы и глаза серые, кожа на лице белая с румянцем, черты крупные, нос довольно толстый и длинный; на вид лет 28–29, усы густые черные. Бороду и баки в настоящее время бреет. Исполнительный комитет просит опасаться как шпиона». Всего же Клеточниковым было раскрыто 385 секретных агентов полиции.
Деньги, заработанные на службе, Клеточников передавал в кассу «Земли и воли», а позже – «Народной воли». Нет, недаром его называли «щитом народнических организаций». Поэтому арест этого контрразведчика от революции в конце января 1881 г. стал для подпольщиков невосполнимой потерей. Хотя и в крепостном заключении Николай Васильевич старался оказать помощь товарищам по несчастью. Заключенные были лишены прогулок, книг и журналов, общения друг с другом. Протестуя против условий содержания, Клеточников, несмотря на обострившийся туберкулез, объявил голодовку, прекрасно сознавая, чем это грозит ему лично. Действительно, голодовка и обострение болезни быстро свели его в могилу, однако режим остальных заключенных был смягчен.
Власть же постаралась отомстить даже мертвому Клеточникову. Во всяком случае, похоронили его под именем некого Григория Ивановича Завитухина.
Морозов родился в 1854 г. в имении Борок Ярославской губернии. Отцом его был владелец имения П.А. Щепочкин, а матерью – крепостная крестьянка А.В. Морозова. В 1869 г. Николай поступил во 2-ю Московскую гимназию, но был исключен из нее за неуспеваемость. В 1871–1872 гг. он стал вольнослушателем Московского университета и вскоре присоединился к одному из кружков, близких к «чайковцам». В 1874 г. Николай Александрович ушел «в народ» и вел пропаганду среди крестьян Московской, Ярославской, Костромской, Воронежской и Курской губерний. Был арестован, проходил по «процессу 193-х», но за недоказанностью вины оказался на свободе. Не дожидаясь административной высылки, Морозов перешел на нелегальное положение и занялся пропагандой в деревнях Саратовской губернии.
Он стал одним из основателей «Земли и воли» и горячим сторонником террористической борьбы с правительством. После распада «Земли и воли» Николай Александрович был избран членом Исполнительного комитета «Народной воли», однако и здесь продолжал отстаивать собственную точку зрения. Дело в том, что большинство членов Исполнительного комитета поначалу рассматривало террор как исключительный способ действий и в дальнейшем собиралось от него отказаться. Морозов же считал террор единственным действенным регулятором политической жизни России. Не найдя общего языка с товарищами, он вместе со своей гражданской женой Ольгой Любатович уехал за границу. Здесь Морозов окончательно выработал новую террористическую тактику, названную им «теллизмом» (по имени легендарного лучника Вильгельма Телля).
Жизнь в безопасной, но скучной Швейцарии, среди эмиграции, с нудным постоянством ссорившейся друг с другом и интриговавшей по пустякам, не могла удовлетворить кипучей натуры Николая Александровича. Он рвался к товарищам, начинавшим последний акт борьбы с правительством. 28 января 1881 г. при попытке нелегально вернуться в Россию Морозов был арестован. Судили его на «процессе 20-ти» и приговорили к пожизненному заключению в крепости (отбывал наказание в Петропавловской, а позже Шлиссельбургской крепостях). Казалось бы, жизнь «одетых камнем» в этих тесных казематах и заканчивается, но в отношении нашего героя это правило не сработало. В стенах крепостей только началась вторая, и большая половина его жизни.
Здесь им было написано 28 томов различных произведений, которые, что удивительно, ему удалось сохранить и вывезти из крепости после освобождения в 1905 г. Впрочем, это не единственное чудо, которое Морозову удалось совершить, находясь в заключении. Условия содержания узников привели к тому, что у него началась цинга, а затем открылся и туберкулез. Тюремное начальство, да и доктора, привыкшие к такому развитию событий, заранее похоронили очередного заключенного, сломленного болезнями. Однако Морозов каким-то образом сумел вылечить себя сам, изумив тюремных эскулапов.
За долгие годы отсидки он выучил 11 иностранных языков, что помогло ему при написании работ по химии, физике, математике, астрономии, истории, политэкономии. Ознакомившись с периодической системой Д.И. Менделеева, Морозов выдвинул гипотезу о существовании инертных газов, позже подтвержденную учеными. Он отстаивал еретическую по тем временам мысль о том, что атомы представляют собой сложные и разложимые структуры, в которых скрыта огромная энергия. Кроме того, идея разложимости атомов дала ему возможность предсказать возможность проведения искусственного синтеза и взаимопревращения элементов.
Николай Александрович упорно подвергал сомнению теорию относительности А. Эйнштейна, выдвигая против нее все новые и новые аргументы (позже и сам автор говорил об относительной верности своей теории). Проблемам всемирной истории были посвящены его книги «Откровение в грозе и буре» и 10-томный «Христос. История человеческой культуры в естественно-научном освещении». В них он передвинул все известные даты Древней истории на 400 лет, за что подвергся жесткой и справедливой критике историков-профессионалов. Интересно, что его концепция в конце XX века была с тем же успехом подхвачена группой авторов, возглавляемой академиком РАН математиком А.Т. Фоменко. (Господи, ну почему ни один историк до сих пор не подверг критике хотя бы таблицу умножения или бином Ньютона?!)
В 1911–1912 гг. Морозов арестовывался еще дважды, проведя в заключении в общей сложности около 30 лет. Это не помешало ему с 1909 по 1932 г. исполнять обязанности председателя Русского общества любителей мироведения. Постепенно Николай Александрович из террориста превратился, по его же словам, в «эволюциониста». Во всяком случае, большевистских взглядов он никогда не разделял, поскольку считал их методы действия абсолютно недемократическими. Таким образом, социализм оставался для него заманчивым, но далеким идеалом. Движителем же прогресса в современных условиях наш герой считал теперь капитализм, способствовавший развитию производства и науки. На выборах в Учредительное собрание в 1917 г. он проходил по кадетским спискам.
Не ослабел интерес Морозова к научным проблемам и в годы советской власти. В родном имении Борок, оставленном ему новым правительством, Николай Александрович создал научный центр (теперь Институт биологии внутренних вод РАН и Геофизическая обсерватория). С 1918 г. он назначен директором Ленинградского научного института им. П.Ф. Лесгафта. Первый полет на аэроплане Морозов совершил еще в 1910 г., а позже создал первый в мире герметический авиакостюм (прообраз современного космического скафандра). Он же изобрел пояс для воздушных шаров, позволяющий им при необходимости превращаться в парашют.
По совокупности научных достижений Николай Александрович был избран почетным академиком АН СССР. Умер он в 1946 г., подтвердив тем самым знаменитый завет, гласящий, что в России надо жить долго.
«И пошла такая круговерть…»
Когда человеку, желающему говорить, зажимают рот, то тем самым ему развязывают руки.
Учредителями «Народной воли» стали 10 человек, 10 первых членов ее будущего Исполнительного комитета (ИК). Среди них оказались Желябов, Фроленко, Александр Михайлов, Перовская, Морозов и др. Они изначально мыслили свою организацию как боевую, и каждый из них прошел долгий путь от участия в кружках начала 1870-х гг. до признания террора главным способом своего действия. Народовольцы начали, как любая организация нового типа, с пересмотра прежних и выработки собственных программных документов.
Программа «Народной воли» открывается уверенным и четким заявлением: «По основным своим убеждениям мы – социалисты и народники». Отбросив анархическое неприятие любого государственного устройства, народовольцы видели будущую Россию федерацией общинных союзов. Именно община по-прежнему являлась в их глазах главной экономической и политической ячейкой нового государства. Ее совершеннолетние члены все насущные вопросы решали на сходах, а в жизнь эти решения проводились выборными должностными лицами (старостами, сотскими, писарями, управляющими, мастерами и т. п.). Высшим органом власти на местах являлись управления, состоявшие из депутатов, выбранных общинами данной местности.
Верховным органом будущего государства должно было стать Учредительное собрание (другие названия: Союзное правительство, Земский собор, Народное собрание), имеющее всю полноту власти в общегосударственных вопросах. После обозначения основных положений народовольцы плавно переходили к постановке главной задачи своей партии. Она состояла в том, чтобы «произвести политический переворот с целью передачи власти народу». Слово «передача», достаточно неожиданное в данном контексте, требует хотя бы самого общего пояснения.
Ведь за ним стоят десятилетия мучительных споров, несправедливых (а порой и справедливых) обвинений в отступничестве, тяжелые ошибки, чрезвычайно быстрая и излишне жесткая реакция на них. Указанное слово означало, что политический переворот производится группой лиц, и в случае удачи именно эти люди оказываются на какой-то, возможно, длительный срок у кормила власти. Какие тут могут быть гарантии того, что среди них не найдется человека с замашками диктатора, соблазненного примером сказочного взлета Наполеона Бонапарта и желающего самолично вершить судьбы миллионов людей?
Подобные обвинения выдвигались в начале века декабристами против П.И. Пестеля и С.П. Трубецкого, похожие подозрения существовали в середине 1860-х гг. в отношении С.Г. Нечаева. Теперь эта сложная нравственная и политическая проблема во весь рост встала перед народовольцами. «Наша цель, – записано в программе, – отнять власть у существующего правительства и передать ее Учредительному собранию… которое должно пересмотреть все наши государственные и общественные учреждения и перестроить их согласно инструкциям своих избирателей». Поскольку народовольцам не удалось захватить власть в свои руки, то остается верить им на слово.
В программу «Народной воли» включены ряд требований, которые революционеры собирались пропагандировать до переворота и отстаивать во время избирательной агитации:
1) наличие постоянно действующего Учредительного собрания, решающего все важные государственные вопросы;
2) широкое самоуправление областей страны с выборностью всех должностей, самостоятельностью «мира» (общины) и экономической независимостью народа;
3) принадлежность земли народу;
4) передача в руки рабочих всех заводов и фабрик;
5) полная свобода слова, печати, сходок, союзов;
6) всеобщее избирательное право;
7) замена постоянной армии территориальной.
Впервые после декабристов вопросы политического устройства будущей России заняли в программе революционеров столь важное место. Но если бы в нашем распоряжении находилась только программа «Народной воли», то мы не сумели бы ответить на один из самых важных вопросов: как же конкретно представляли себе радикалы осуществление победоносного восстания? Ведь пункт 5 части «Д» их программы завершается вполне интригующе: «Что касается способов совершения переворота…(эта часть 5-го пункта не подлежит опубликованию)».
Однако в наши дни тайное тайных революционеров конца 1870-х гг. прочитывается легко, достаточно ознакомиться с инструкцией, носящей название «Подготовительная работа партии» и предназначенной «для вполне своих людей». Из нее ясно видно, что террор из акта защиты и мести постепенно превратился для народовольцев в метод переустройства общества. Революционный переворот, согласно инструкции, должен был начаться при возникновении условий, резко обострявших народные бедствия: неурожай, война, государственное банкротство и т. п. Однако в конце 1870-х гг. революционеры укрепились в мысли о том, что совсем не обязательно пассивно ожидать возникновения кризиса. Его можно попытаться спровоцировать «системой террористических предприятий». Более того, в результате проведения подобных актов правительство, запуганное террористами, может пойти на значимые уступки, вплоть до введения конституционного правления. А оно, в свою очередь, позволит народовольцам вести легальную пропаганду социалистических идей в народных массах.
Вроде бы радикалы проанализировали все особенности реалий российской жизни, предложили создание новых органов власти и наметили их первые шаги. Однако насколько этот анализ был верным, а проекты действительно реальными? Через все программные документы «Народной воли» проходит неверие радикалов в жизнеспособность российского капитализма. Беда заключалась в том, что это неверие носило не объективный, а исключительно эмоциональный, субъективный характер. Капиталистический строй признавался ими упадком, строем антигуманным и несправедливым, а потому нежизнеспособным.
На деле же столь горячо любимая и защищаемая радикалами крестьянская община являлась самой широкой и прочной базой именно неприемлемого для них строя, так как после реформы 1861 г. она стала фундаментом капиталистических отношений в деревне, колыбелью новых сословий – пролетариата и буржуазии. Поэтому программа народовольцев, по сути, отражала требования буржуазно-демократической, а не социалистической революции. Не замечая иронии истории, радикалы, являясь непримиримыми противниками капитализма, в случае своей победы расчищали бы путь для свободного развития именно презираемых ими капиталистических порядков.
При этом не будем забывать, что народники достаточно хорошо представляли себе положение в деревне. От них не укрылись и нарождение целого слоя кулачества, и рост рядов сельского пролетариата. Революционеры опасались, что «захвативши власть в свои руки, буржуазия, конечно, сумеет закабалить народ поосновательнее, чем ныне». Поэтому ими и был выдвинут лозунг: «Теперь или никогда!» Поэтому и Андрей Желябов и сетовал: «Колесо истории движется слишком медленно, надо его подталкивать». Почему радикалы были так уверены в том, что подобное «подталкивание» является благом для России и что оно им вообще может удасться?
По их мнению, самодержавие в России было полностью лишено поддержки со стороны каких бы то ни было слоев населения (если помните, это основополагающий сюжет программы П.Н. Ткачева). Разве не были достаточно широкие круги дворянства недовольны действиями Зимнего дворца? Разве не желала буржуазия лишить помещиков их экономических привилегий (прежде всего обширных земельных владений) и отобрать или разделить с ними политическую власть на местах? Разве было довольно своим положением офицерство? Наконец, жестокая эксплуатация крестьянства и рабочих должна была воспитать в них ненависть к самодержавному государству. То есть традиционный режим поддерживался исключительно полицейским аппаратом, штыками армии и армией чиновников. Проще говоря, вступая в бой с существующим режимом, народовольцы не слишком хорошо понимали, кто и что ждет их по ту сторону баррикад.
Согласно уставу «Народной воли», высшая власть в организации принадлежала общему собранию ее членов, которое утверждало состав ИК, выбирало Администрацию (орган, контролировавший деятельность ИК), а также редакцию печатного органа партии. Программные требования проводились в жизнь при помощи создававшихся и вербуемых групп и агентов. Самым распространенным типом общереволюционных групп считались вассальные (союзнические и боевые), состоявшие из членов ИК и агентов второй ступени (все члены «Народной воли» подразделялись на агентов второй и первой ступени).
Союзнические группы создавались для выполнения лишь отдельных конкретных заданий, о чем и заключались договоры между ними и ИК. Боевые группы подразделялись на комитетские и временные. Комитетские состояли из членов и агентов ИК и были призваны претворять в жизнь всю систему террористических мероприятий, разработанных народовольцами. Они же должны были стать главной ударной силой при осуществлении государственного переворота. Временные боевые группы возникали для необходимой помощи комитетским при проведении отдельных терактов.
«Народная воля» справедливо считается организацией террористической, однако это не означает, что ее члены были поглощены только и исключительно подготовкой террористических актов. Осенью 1880 г. усилиями Желябова и Квятковского создается Рабочая организация «Народной воли», а в начале 1881 г. – ее Военно-революционная организация, ядром которой стали офицеры-кронштадтцы. Полиция еще продолжала отлавливать в деревне пропагандистов и надеяться, что террористические акты – дело рук небольших кружков экзальтированной молодежи, сбитой с «пути истинного» призывами революционной эмиграции. А под носом всесильного III отделения разворачивал свою деятельность совершенно новый и чрезвычайно опасный враг существующего режима.
Казалось, что схватка предстоит абсолютно неравная. Совсем недавно правительство массовыми арестами, ссылками, каторгой расправилось с молодежью, обратившейся к народу с мирной пропагандой. Оно ответило на убийство своих агентов, прокуроров и генералов от жандармерии показательными казнями (с середины 1878 по 1879 г. Россия увидела 18 виселиц, возведенных для казни политических преступников). Но так только казалось, наступало время яростного сражения власти и радикалов-народников. Описывая его, начнем, пожалуй, с сюжета достаточно важного, но относительно мирного.
Организацию «Черный передел» составили как 16 «старых» землевольцев, так и новые лица, разделявшие организаторскую часть программы «Земли и воли». Они рассчитывали продолжить пропагандистскую работу в деревне, но жизнь внесла в их планы свои коррективы и программного, и организационного порядка. Чернопередельцы, добровольно уступив «Народной воле» большую долю наследства «Земли и воли», получили свою часть денежных средств и типографского оборудования. Типография «Черного передела» начала работу в ноябре 1879 г., но уже в январе 1880 г. была раскрыта полицией. Вслед за этим последовал ряд арестов и в руководстве чернопередельцев.
Однако организация даже в таких непростых условиях продолжала разворачивать свою работу среди студентов и рабочих Петербурга, Москвы, Тулы, Харькова. Появились у нее связи и в военной среде. В отличие от «Народной воли», «Черный передел» принципиально не создавал единого центра, он существовал как федерация равноправных кружков. Наибольшим авторитетом среди товарищей, в силу опытности своих членов, пользовался Петербургский кружок, но с февраля 1880 г. девять из его активистов были арестованы, а Плеханову, Дейчу, Стефановичу пришлось эмигрировать в Швейцарию, где к ним присоединилась уже находившаяся там Засулич.
Большой проблемой для чернопередельцев стали не только репрессии со стороны правительства, но и параллельное существование их организации и «Народной воли». «И в Петербурге, и в Москве, и в Харькове, – свидетельствует О. Аптекман, – где пытались работать чернопередельцы, – везде одно и то же: безуспешность работы. На глазах чернопередельцев в провинции образовавшиеся было уже ячейки… оставляют вдруг свои позиции и переходят к народовольцам». Чем дальше, тем больше увеличивалась тяга радикалов к объединению ведущих народнических организаций. Однако реально они объединились лишь в ноябре 1881 г., уже на излете деятельности «Народной воли» и «кризиса верхов».
До этого же в рабочей, офицерской, студенческой, крестьянской массах чернопередельцы и народовольцы действовали параллельно, создавая немалую путаницу в умах сочувствующих радикалам людей. Наиболее прочные позиции народники завоевали в студенческой среде. В 1879–1882 гг. именно учащаяся молодежь делалась пропагандистами на заводах и фабриках, работниками народнических типографий, участниками террористических акций. Собственно говоря, ни чернопередельцы, ни народовольцы не нуждались в создании специальной студенческой революционной организации, костяк почти всех их кружков и без того составляли студенты. Однако какой-то центр молодежного движения был необходим, им стал созданный в январе 1880 г. кружок в Петербургском университете.
В силу относительной самостоятельности университетской жизни в вузах России сложилась совершенно уникальная ситуация. Как вспоминал известный историк С.Ф. Платонов, в знаменитом длинном университетском коридоре всегда стоял шум, можно было почитать или купить прокламации. Они лежали пачками на подоконниках и продавались открыто. Рядом, в гардеробе шли политические беседы, работали агитаторы, готовились сходки. Народовольцам грех было бы не использовать студенческую «вольницу».
В самом начале 1881 г. в университете прошел слух, что 8 февраля ожидается объявление какой-то царской милости студентам. Решено было отказаться от «подачки властей», выразив протест министру просвещения А.А. Сабурову. И вот актовый зал университета переполнен, здесь собралось более двух тысяч профессоров, студентов и сановной публики (среди студентов находились Желябов и Перовская). Демонстранты взялись за дело сразу же вслед за прочтением ректором традиционного отчета университета. Один из руководителей Центрального кружка произнес речь, подготовленную им накануне совместно с Желябовым. Зал, опешивший от неожиданности, выслушал почти до конца слова оратора о лживой политике правительства.
Когда же, опомнившись, он зашумел, то с двух сторон в партер полетели листовки. Демонстранты этим не ограничились, в поднявшейся суматохе один из членов Центрального кружка подошел к Сабурову, пытавшемуся утихомирить зал, и отвесил ему пощечину… После этих событий волнения в университете продолжались несколько дней, сходки и сбор средств в фонд «Народной воли» проводились на всех курсах. Университетский суд смог собраться только 12 февраля. Он передал дела двух зачинщиков протеста в суд уголовный, самолично наказав еще 72 студента.
Всего «Народная воля» создала в 70 городах России до 300 рабочих, военных, студенческих и гимназических кружков. Сложнее всего, как это ни парадоксально, складывались отношения «Народной воли» с крестьянством. Народовольцы – почти все в прошлом участники пропаганды в деревне – поначалу пытались создать на селе массовую организацию, но вскоре разочаровались в этой затее. Осенью 1879 г. господствующее среди членов ИК настроение выразил Тихомиров, раздраженно заметивший, что деятельность радикалов в деревне напоминает «наполнение бездонных бочек Данаид» и что пора перестать «биться около народа как рыба об лед». Справедливости ради надо сказать, что в это время даже среди самых упорных «деревенщиков» не находилось желающих вновь «идти в народ». Только осенью 1880 г. народовольцы вновь обратились к внимательному изучению положения в деревне.
То, что интерес радикалов к крестьянству вернулся именно в это время, не было случайностью. Осенью 1880 г. голод, вызванный неурожаем, охватил ряд губерний империи. Петербург, Москва, другие губернские города были наводнены сельской беднотой, вынужденной целыми семьями кормиться подаянием. Картина дополнялась брожением в деревнях, напоминавшим народовольцам о революционных, вернее бунтарских, возможностях крестьянства.
Партия начала работу в деревне с издания разнообразных анкет. В них ставились вопросы о поземельной общине, самоуправлении, уровне благосостояния населения. Но наибольший интерес у составителей анкет вызывали известия о бунтах, столкновениях с кулаками, данные об отношении крестьян к царю, слухи о переделе земли. Авторы анкет также просили сообщать о впечатлении селян от социалистической пропаганды в деревне. В сентябре 1880 г. тот же Тихомиров констатировал в «Листке “Народной воли”»: «В настоящее время… протест народный не ослабевает, масса возвышается даже до критики самого царизма. Остальные сословия, наиболее развитые, не могут идти в этом отношении ни в какое сравнение с крестьянством».
Вторым шагом «Народной воли» в деревне стала широкая пропаганда среди крестьян. По свидетельству Клеточникова, с осени 1880 г. партия поставила вопрос о создании цепи народовольческих кружков на селе. Желябов, будучи сыном крестьянина и знавший мужика подлинного, а не «шоколадного», особенно тяжело переживал известия о народных бедствиях. Он даже созвал специальное заседание ИК, на котором предложил именно теперь усилить пропаганду в деревне. «Крестьянство, – говорил он, – должно понять, что тот, кто… самодержавно правит страной, ответственен за жизнь и благосостояние населения, а отсюда вытекает право народа на восстание… Я сам отправлюсь в приволжские губернии и встану во главе крестьянского восстания, я чувствую в себе достаточно сил для такой задачи…» В связи с этим Желябов предлагал отсрочить покушение на царя и вплотную заняться подготовкой крестьянского восстания, но большинство руководителей «Народной воли» не поддержало эту идею.
Работа же в деревне, по свидетельству А. Корбы, шла следующим образом: «Главное – побольше прокламаций к народу, разъясняющих деятельность партии». Иными словами, пропаганда народовольцев не была систематической и велась, как правило, не оправдавшим себя ранее и осужденным еще «Землей и волей» «летучим» методом, при котором литература раздавалась случайным встречным, а то и вовсе разбрасывалась вблизи крупных сел и вдоль больших дорог. В результате политические идеалы «Народной воли» остались почти неизвестны деревне или не были поняты ею. Аграрные же требования партии не могли не встретить сочувствия крестьян, но и они не были поддержаны деревней в должной мере.
Террористическая же борьба «Народной воли»… Давайте начнем с того, что из 500 активных членов партии (общее число народовольцев и сочувствующих им доходило до 4–5 тысяч человек) этим видом борьбы постоянно и вплотную занимались 35–40 радикалов. Кроме того, для революционеров конца 1870-х гг. террор был деятельностью не столько разрушающей, сколько несущей в себе созидательное начало. Цареубийство, по их расчетам, должно было стать лишь первым звеном в длинной цепи политических и социальных изменений.
Террор «Народной воли» был вызван не только особенностями мировоззрения российской радикальной интеллигенции, но и объективными обстоятельствами – полным политическим бесправием граждан, полицейским произволом и связанными с ними репрессиями против инакомыслящих. Отмечая и особо подчеркивая данное обстоятельство, газета «Народная воля» писала по поводу убийства президента США Д.А. Гарфильда следующее: «В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы, где свободная народная воля определяет не только закон, но и личность правителей, – в такой стране политическое убийство как средство борьбы – есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого в России мы ставим своей задачей».
Понимая уникальность ситуации, складывавшейся в империи, террор народников поддерживали и в принципе скептически относившиеся к нему основоположники марксизма. «Политическое убийство, – писал Ф. Энгельс, – единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты от агентов неслыханно деспотического режима (имеется в виду именно самодержавный режим в России. – Л.Л.)». Давайте посмотрим, во что конкретно превратились эти соображения в народовольческой практике.
Поздней осенью 1879 г. на 14-й версте железнодорожного пути близ Одессы появился новый сторож с супругой. Обычный человек крестьянского вида, средних лет, особых примет не имевший. В то же время сторож был не совсем обычным, поскольку явился к начальнику дистанции с запиской от барона Унгерн-Штерберга, влиятельного лица на Юго-Западной железной дороге и к тому же зятя генерал-губернатора края Э.И. Тотлебена. По слухам, новый сторож раньше служил в дворниках у одной знатной дамы, которая, узнав, что его жена страдает туберкулезом, попросила барона дать ее слуге работу на свежем воздухе. Барон черкнул записку, и все устроилось… к удовольствию ИК «Народной воли».
Дело в том, что именно его члены решили организовать покушение на жизнь императора при очередном возвращении того из Крыма в столицу. Как позже установило следствие, сторожем на железной дороге оказался член ИК Михаил Фроленко, его «женой» – тоже член ИК Татьяна Лебедева, а «знатной дамой», побывавшей с визитом у Унгерн-Штерберга, – еще один из руководителей «Народной воли» Вера Фигнер. Операция по внедрению и подготовке покушения прошла успешно, вот только императорский поезд проследовал не через Одессу, а на Александровск.
Здесь его ожидала другая группа народовольцев во главе с Желябовым. В начале ноября 1879 г. в городскую управу Александровска обратился приезжий купец Черемисов с просьбой отвести ему в аренду участок земли для постройки кожевенного завода. Устраивался Черемисов солидно – привез жену, купил повозку, лошадь, вызвал землемера, обсуждал с жившими у него мастеровыми планы строительства завода. Дел, особенно потаенных, было действительно много: предстояло просверлить железнодорожную насыпь, заложить мины, протянуть провода от них в укромное место. «Купец Черемисов» – Андрей Желябов – выбивался из сил. Его «жена», Анна Якимова, слышала по ночам, как он выкрикивал: «Прячь провода, прячь!». 18 ноября 1879 г. долгожданный царский поезд вынырнул из-за поворота. Кто-то скомандовал: «Жарь!», Желябов соединил провода и… ничего. Не сработала электрическая цепь взрывателя. Мелькнули вагоны, простучали на стыках колеса, поезд исчез…
Теперь надежды оставались только на группу Перовской, готовившую покушение на окраине Москвы. Изображавшие семейную пару Гартман и Перовская поселились в домике на Рогожско-Симоновской заставе (позже – Застава Ильича). Семь километров до Москвы, тут уж железнодорожным сторожем не устроишься и мину под насыпь не заложишь. Оставалось одно – делать подкоп. Что это была за адская работа! Узкий лаз из погреба дома представлял собой галерею, поддерживаемую самодельными, постоянно поскрипывавшими креплениями. Работавший в ней, лежа, отковыривал комья земли и ссыпал их на лист железа или фанеры, который его товарищи с помощью веревки вытаскивали наружу, в дом. Ночью эту землю ровным слоем разбрасывали по огороду.
Александр Михайлов, поучаствовавший в подкопе, на следствии вспоминал: «Положение работающего там походило на заживо зарытого, употребляющего последние усилия в борьбе со смертью». Работали от полутора до трех часов каждый, и за день удлиняли лаз на 2–3 аршина (140–210 см). После дождя приходилось вычерпывать из галереи по 300–400 ведер воды. Не выдерживали напряжения даже такие «бойцы», как Морозов и Арончик, а другие, боясь обвала и мучительной смерти, брали с собой под землю яд, чтобы в случае обрушения галереи покончить с жизнью разом.
Несмотря ни на что, подкоп был готов в срок, но в дело вновь вмешался случай или Провидение. На одной из станций по требованию императора его поезд обогнал состав со свитой и припасами для царской кухни – это и спасло жизнь Александра II. Не знавшая об изменении порядка следования составов, Перовская пропустила первый поезд и взорвала мину под четвертым вагоном второго. Однако в нем находились лишь фрукты, овощи и другие продукты. Граф А.В. Адлерберг, ехавший в поезде с Александром II, прибыл из Москвы к месту взрыва, по счастью обошедшегося без жертв. От двух вагонов свитского поезда, по его словам, остался «мармелад какой-то».
Власти Москвы на всякий случай решили отслужить благодарственный молебен, но среди населения старой столицы особого энтузиазма по поводу спасения монарха не наблюдалось. Известный консервативный журналист М.Н. Катков предложил провести подписку для сбора денег на сооружение часовни на месте чудесного спасения царя. За год с трудом удалось собрать 153 руб., о чем стыдно было даже упоминать в печати. Патриотическую идею с часовней пришлось оставить.
После покушения на железной дороге правительство решило принять экстраординарные меры, и Европейская Россия оказалась поделена на шесть генерал-губернаторств, во главе которых встали военачальники, отличившиеся в годы Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Власть генерал-губернаторов являлась, по сути, диктаторской, поскольку им подчинялись все гражданские чиновники и военные подразделения, размещенные на вверенной им территории. Они также обладали правом ареста и административной высылки любого лица, закрытия периодических изданий и, главное, правом издавать любые узаконения, обязательные к исполнению на подвластных им территориях.
Одним словом, к монарху всероссийскому добавились «монархи» петербургский, московский, харьковский, киевский, одесский и варшавский. За время своего правления они сочинили 445 чрезвычайных узаконений, ввели новые статьи расходов государственных средств (скажем, круглосуточное дежурство дворников в столице, организованное генералом В.И. Гурко, обошлось налогоплательщикам в 1 млн руб.), вводили военное положение, вагонами отправляли «неблагонадежных» в места отдаленные и не столь отдаленные, вешали людей неопознанными.
О панике, царившей в «верхах», ясное представление дает инструкция, созданная для чиновников ялтинского порта канцелярией генерал-губернатора Э.И. Тотлебена. В ней говорилось: «Пароходы, кроме военных, должны приставать к городу Ялте не иначе как при дневном свете; с пароходов высаживаются только те пассажиры, которые имеют билет до Ялты, все же остальные пассажиры должны оставаться на пароходах… На самой пристани должен быть произведен подробный и тщательный осмотр как всех прибывших, так и их вещей».
О том же свидетельствовал А.Д. Михайлов: «Я уехал в начале мая в Киев из С.-Петербурга и прибыл туда во время политических процессов. Я Киева не узнал. Не потому, чтобы он изменился по наружному виду зданий и улиц. Я никогда не видел города, занятого неприятелем, но другого представления, чем то, которое я получил при въезде, я не могу себе составить о таком случае. Вокруг военно-окружного суда по крайней мере на полверсты местность совершенно пустынна…Через улицы протянуты веревки, оберегаемые часовыми и казаками. Вдоль по Бибикову бульвару казачьи пикеты, а в некоторых местах стоянки. По всему городу расхаживают патрули и разъезжает конница…Тяжелое, острое чувство возбуждали эти картины. В них была видна жажда устрашения и разнесения острием меча… Боязнь и недоверие ко всему окружающему вызвали эти меры…»
Не менее активно начинает действовать в конце 1870-х гг. и официальная цензура. Современники свидетельствуют, что, скажем, стихи «резали» оттого, что цензоры были уверены, что под словом «заря» в них обязательно скрывалась «революция», а фраза: «гады, бегущие от света» – непременно таит в себе намек на власти (для властей подобное объяснение должно было бы звучать обидно). Своих окололитературных коллег успешно поддерживали соглядатаи, заседавшие в «черных кабинетах» и вскрывавшие частную корреспонденцию. Однажды они даже едва не сорвали шахматный матч Петербург – Москва, шедший по переписке. Полицейские начали задерживать непонятные для посторонних и явно, с точки зрения охранителей, шифрованные открытки, адресованные известному шахматисту М.И. Чигорину.
Однако усердие генерал-губернаторов, цензоров и полиции не смягчило кризиса «верхов» и, конечно, не могло побороть «крамолу». Народовольцам же пришло время подвести итоги покушений на железной дороге. Надо ли их было расценивать как сплошные неудачи? Император уцелел, но революционеры получили опыт, которого им явно недоставало. Усилились репрессии, но о народовольцах заговорила не только вся Россия, но и весь мир. Правда, первые покушения на Александра II принесли «Народной воле» и первые беды. В ноябре 1879 г. полиции удалось арестовать Григория Гольденберга, ставшего для следствия замечательной находкой.
Сначала он чересчур много рассказал подсаженному к нему в камеру полицейскому агенту, а затем за Гольденберга взялся товарищ (заместитель) прокурора Одесского военного суда А.Ф. Добржинский. Опытный чиновник разыграл перед арестованным роль человека, душой болеющего за судьбу трудового народа. Яркими красками он живописал горе отчизны, страдающего от напрасных жертв, приносимых прогрессивной молодежью. В заключение же уверил Гольденберга в том, что с правительством можно договориться о проведении реформ, если его честно информировать о благородных целях революционеров, их желании трудиться на благо сограждан.
Поверив Добржинскому, Гольденберг сдался и сдулся. Он рассказал обо всем, начиная с предыстории дела Веры Засулич и кончая московским покушением на царя. Только после перевода в Петербург арестованный осознал, что никто не собирается обсуждать с революционерами пути дальнейшего развития страны, то есть то, что он сделался заурядным предателем-доносчиком. К тому же до него дошло запоздавшее предупреждение ИК о сугубой осторожности со следователями. Мучимый раскаяньем, арестованный повесился в тюремной камере в июле 1880 г. Его откровения могли бы стоить «Народной воле» еще дороже, если бы не деятельность ее контрразведчика Н.В. Клеточникова, сумевшего хоть как-то смягчить их последствия.
Отказавшись от покушений на железной дороге, из-за их ненадежности и сложности осуществления, террористы начали подготовку неслыханной по дерзости атаки на царя в его столичной резиденции, в Зимнем дворце. В те годы во дворце работало около 5 тысяч человек обслуги; проверка их носила, как правило, формальный характер; порядки, несмотря на обострение обстановки, оставались достаточно патриархальными. Собственно, на этом и строился план покушения, предложенный С.Н. Халтуриным. Ему, отличному мастеру, не составило труда устроиться дворцовым краснодеревщиком. Комната, в которой он отдыхал с другими столярами, находилась, пусть и через этаж, точно под царской столовой.
Халтурин не переставал дивиться порядкам, сложившимся во дворце: слуги Зимнего открыто приглашали сюда на свои личные торжества по дюжине знакомых, активно пользовались припасами царской кухни и винным погребом. Воровство процветало настолько, что Халтурину самому приходилось пару раз красть предметы царских сервизов, чтобы не выделяться из общей массы прислуги. Выделяться же ему никак было нельзя, ведь, выходя в город на встречи с членом ИК А. Квятковским, Степан Николаевич каждый раз приносил в Зимний дворец переданный ему динамит и прятал его в своей комнате.
24 ноября 1879 г. Квятковский был арестован на квартире, которую он снимал под фамилией Чернышева. Трофеи, взятые при его аресте, поразили даже видавшую виды полицию: полпуда динамита, капсюли для взрывателей, нелегальные издания и, что самое важное, смятый листок с чертежом Зимнего дворца, на котором царская столовая была помечена крестиком. Правда, на этот листок полиция не обратила особого внимания, а зря. После ареста Квятковского для связи с Халтуриным ИК выделил Желябова, но положение Степана Николаевича во дворце заметно осложнилось. Ужесточился режим охраны Зимнего, регулярно проводились обыски, правда, пока что поверхностные, а динамита у Халтурина скопилось пока недостаточно.
Арест Квятковского дал в руки полиции и еще одну, пусть тоненькую, но весьма перспективную ниточку. 4 декабря она привела жандармов на Гончарную улицу в дом № 7, где им улыбнулась неожиданная удача. Даже в государственном паспортном столе трудно было найти столь богатый ассортимент высококачественно выполненных документов: бланки паспортов, свидетельств, аттестатов, указов, формулярных списков, вырезки из подлинных документов с подписями и печатями. Огромный интерес для полиции представили заполненные, но еще не выданные на руки документы. Например, черновик свидетельства о бракосочетании некого мещанина Лысенко с некой дворянкой Михайловой-Рогатиной. В адресном столе быстро отыскали адрес счастливой пары: Саперный переулок, дом 10, квартира 9. Не было, конечно, никакого Лысенко, равно как и Михайловой-Рогатиной. По заинтересовавшему полицию адресу размещалась неуловимая доселе типография «Народной воли». Она бесперебойно работала с августа 1879 г. и выдавала в день до 300 газетных листов. Качество бумаги и печати заставляло полицию считать, что народовольческая литература издается в Европе.
14 января 1880 г. тайное стало явным. В ответ на требование полиции открыть дверь революционеры-печатники открыли огонь из револьверов. Пока из казарм прибывала вызванная жандармами на подмогу воинская часть, в типографии пылали костры – сжигались секретные бумаги, уничтожались знаки безопасности, бились стекла в окнах, чтобы предупредить товарищей о провале типографии. Ворвавшиеся в конце концов в помещение полицейские избили всех, а затем связали им руки. Только после этого они обнаружили в задней комнате тело застрелившегося Лубкина (Птахи). Провал ненадолго прервал выпуск народовольческой литературы. Уже в мае 1880 г. Александр Михайлов организовал в столице «Летучую типографию» «Народной воли». Роль ее хозяев играли Н. Кибальчич и П. Ивановская.
А Халтурина товарищи начали торопить. Особенно после того, как в последних числах января прошел слух о переселении столяров в другое помещение. К тому же Степан Николаевич осунулся, похудел, лицо пожелтело – таковы были последствия воздействия на него паров спрятанного им в своей кровати динамита. Но он упрямился, хотел действовать наверняка, требовал еще и еще взрывчатки (Желябов даже поинтересовался, не собирается ли Халтурин «пустить в распыл весь стольный град?»). Когда же в комнате столяров Зимнего дворца скопилось более двух пудов динамита, ИК приказал Халтурину: взрывать! Сделать это удалось далеко не сразу.
Наконец, 5 февраля 1880 г., подойдя к ожидавшему его Желябову, Халтурин буднично произнес: «Готово!» Почти одновременно с его словами раздался мощный грохот, зазвенели вылетевшие из окон стекла и погасли огни во всех покоях Зимнего дворца. Смотреть дальше, изображая обычных зевак, казалось опасным, и Желябов увел Халтурина на конспиративную квартиру. Подробности происшедшего во дворце подданные империи узнали из газет. 5 февраля у его величеств «имел место быть парадный обед» в честь приезда в Санкт-Петербург великого герцога, принца Александра Гессенского. Именно в ходе него «враги царя и Отечества» и попытались совершить свое «черное дело».
Радикалов вновь подвела железная дорога – поезд принца опоздал на полчаса, и эти 30 минут спасли жизнь российского императора. Надо учесть и то, что двух пудов динамита оказалось недостаточно, поскольку от комнаты столяров царскую столовую отделял целый этаж, занятый кордегардией (помещением для солдат охраны). Взрыв под столовой раздался в тот момент, когда «величество» и «высочество» встретились в Малой маршальской зале, не дойдя до комнаты охраны. Взрывом было убито 10 человек охраны и лакеев и еще 56 человек оказались ранены.
«Только во время уже разгоревшегося восстания, – писал чиновник Н. Плансон, – бывает такая паника, какая овладела всеми… По всей России все замолкли: в клубах, гостиницах, на улицах и на базарах… И как в провинции, так и в Петербурге все ждали чего-то неизвестного, но ужасного. Никто не был уверен в завтрашнем дне». По настоянию окружающих Александр II никуда не выходил и не выезжал из дворца с 5 по 19 февраля (даже не побывал на благодарственном молебне в честь его счастливого избавления от опасности, совершенного в Казанском соборе).
То ли поддавшись панике, то ли стремясь предупредить недоразумения с подписчиками, респектабельные и по-английски корректные корреспонденты лондонской «Таймс» обратились к своим читателям из Петербурга. «Мы предупреждены, – заявили они, – что 2 марта предположено взорвать три главные улицы Петербурга. Если такой дьявольский план будет выполнен, ваш корреспондент и один из его коллег, которые имеют счастье жить на упомянутых улицах, не будут иметь удовольствия сообщать вам больше сведений о русских делах на этом свете».
Пытаясь противостоять террористам, правительство обнародовало рескрипт о создании «Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия». Во главе ее был поставлен граф М.Т. Лорис-Меликов. На счету этого 55-летнего генерала были победы над турками на Кавказе и над чумой в Поволжье. Будучи в свое время назначенным генерал-губернатором в Харькове, он сумел нейтрализовать усилия террористов на подвластной ему территории. Не отказываясь от репрессий, он путем смягчения цензуры и обещаниями реформ привлек на свою сторону либералов, отрезав тем самым террористов от их поддержки. Похожую же тактику Лорис-Меликов попытался проводить и в масштабе всей России.
Он отправил в отставку ненавидимого обществом министра народного образования Д.А. Толстого, назначил сенатские ревизии в ряде губерний, с целью выяснения причин недовольства крестьян, смягчил цензурный режим, на словах упразднил III отделение, на деле передав его функции другим органам. М.Е. Салтыков-Щедрин, близко знавший графа, создал в романе «Благонамеренные речи» образ государственного деятеля Тебенькова – этакого двойника диктатора. «Мы так чувствительны к браздам, – цинично рассуждал Тебеньков, – что малейшее изменение в манере держать их уже ценится нами. И вот, когда я ослабил бразды, когда все почувствовали это, – вдруг началось настоящее либеральное пиршество… Литература ликует, студенты ликуют, женщины ликуют, все вообще, как сговорились, выходят на Невский с папиросами в зубах. И заметь, я ничего не дозволял, я только ничего прямо не воспрещал».
Претворяя в жизнь свою программу, Лорис-Меликов, с одной стороны, за 14 месяцев своей диктатуры вынес 18 смертных приговоров революционерам, а с другой – обещал расширить права земств, переименовал III отделение, заменил одного ретрограда на посту министра народного просвещения другим, более управляемым, разрабатывал проект государственной реформы, названной конституцией, на деле же таковой не являвшейся, Отметим, что при появлении в России определенных условий проект Лорис-Меликова мог способствовать возникновению в ней предпарламента, а затем и подлинно выборного органа власти. Его политика произвела некоторый эффект, во всяком случае, либералы, в массе своей, решили вновь поставить на правительственные реформы.
Для народовольцев же события 5 февраля вновь оказались неудачей, но не стали завершением их схватки с верховной властью. Перовская, Саблин, Исаев, Якимова начали готовить новое покушение на железной дороге. Однако при опытах с самодельной миной Исаеву оторвало несколько пальцев на руке, задело взрывом и Якимову. Подготовку этого покушения пришлось свернуть. Михайлова же давно привлекал Каменный мост в Петербурге, перекинутый через Екатерининский канал. Императорский экипаж, следуя с вокзала в Зимний дворец, никак не мог миновать этот мост. Возникла идея минировать и взорвать его под царским экипажем.
На разведку выехала целая экспедиция: на руле лодки – Макар Тетерка, на веслах – Желябов. Кроме них – Баранников, Пресняков, Грачевский. Осмотрели мощные опоры, измерили глубину дна на месте предполагаемого взрыва. Выяснилось, что динамит необходимо заложить в опоры моста, что незаметно можно было сделать только под водой. Взрывать же его удобнее всего было с мостков, на которых прачки полоскали белье. Кибальчич подсчитал, что для успешного покушения необходимо не менее семи пудов взрывчатки. Он же придумал и оболочку для нее – четыре гуттаперчевые подушки. Их опустили с лодки к опорам моста, провода подвели под мостки для прачек.
Однако вскоре стало не до покушений. 24 июля 1880 г. полиция арестовала Преснякова. «Народная воля», отложив покушения, ждала окончания судебного процесса над ним и Квятковским. Объявленное террористами «перемирие» не помогло – 4 ноября оба народовольца были повешены. А 28 ноября организация понесла еще одну тяжелую утрату – был арестован Александр Михайлов. Невольно вспоминались и другие недавние потери – Бух, Иванова… «Мы проживаем капитал», – мрачно констатировал Желябов. Хотелось подсчитать силы, осмотреться, понять, на что теперь можно надеяться. Пятьсот членов организации на бескрайних российских просторах – этого явно недостаточно для руководства всероссийским восстанием, катастрофически мало даже для совершения государственного переворота. Нужно было что-то предпринять, чтобы взорвать атмосферу безнадежности, всколыхнуть общество и народные массы.
Зимой император из столицы не выезжает, в Зимний дворец теперь не пробраться, значит, надо готовить покушение на улицах Петербурга. Револьвер – слишком ненадежное оружие (этот вывод был рожден опытом Каракозова, Соловьева, Мирского). Остаются метательные снаряды (бомбы) и наблюдатели. Вернее, сначала наблюдатели, затем бомбы. Можно попробовать и еще один подкоп, на этот раз под проезжую часть улицы. Подготовку наблюдателей поручили Перовской (для них она была Войновой). Та уточняет, сопоставляет данные, представленные ей разведкой. Выясняется следующее: выезды императора в будние дни непредсказуемы. Зато по воскресеньям они идут как по расписанию: Зимний дворец – Михайловский манеж (на развод войск) – набережная Екатерининского канала – Зимний дворец. Путь же к Михайловскому манежу лежит через Невский проспект и Малую Садовую улицу.
На Малой Садовой в доме графа Менгдена сдавался в наем полуподвал, в котором 7 января 1881 г. крестьянская семья Кобозевых открыла сырную лавку. «Кобозевыми» оказались члены ИК «Народной воли» Анна Якимова и Юрий Богданович. Снова подкоп – узкая галерея, угроза облавы, ежедневное ожидание визита полиции. Последнее оказалось реальнее всего. Не та полиция стала в Петербурге, да и дворники не те. Они сделались пугливее, настороженнее, опытнее. Вот и к Кобозевым дворник в конце февраля привел ревизию: участкового пристава и технического эксперта полиции генерал-майора Мравинского.
Запах выдержанных сыров, скопившихся в полуподвале, так шибал в нос, что генерал не чаял, как выбраться на свежий воздух. Он поинтересовался лишь обшивкой стен, простучал в нескольких местах пол да спросил о происхождении мокрого пятна в кладовой. «Сметану пролили, ваше благородие», – пояснил Богданович. А здесь же стояли сырные бочки, наполненные землей из подкопа, куча земли лежала в углу, прикрытая рогожей. Обошлось…Таким образом 1 марта 1881 г. готовилось несколько вариантов покушения на жизнь Александра II: подрыв мины на Малой Садовой, нападение на монарха специального отряда метальщиков, в случае их неудачи Желябов должен был выйти на царя один на один. Однако судьба вновь распорядилась по-своему.
Незадолго до дня покушения во время встречи в гостинице со старым одесским другом Михаилом Тригони был арестован Желябов. Круг репрессий непрерывно сужался. 1 марта 1881 г. решено было собраться на квартире Геси Гельфман. Сюда бледная, разом постаревшая Перовская, давно и горячо любившая Желябова, принесла метательные снаряды и здесь же поставила перед метальщиками задачу на сегодняшний день. Нарисовав план части города, Софья Львовна еще раз проанализировала ситуацию. Император, отправившись на развод войск в Михайловский манеж, не должен был миновать угла Итальянской улицы и Манежной площади. Двое метальщиков должны были ждать его здесь. Трое, на всякий случай, выдвигались на набережную Екатерининского канала. Сама Перовская бралась в нужный момент дать знак – взмахом платка.
Когда Александр II 1 марта 1881 г. отправился на развод войск, он оказался в ловушке: мины на Садовой улице или бомб метальщиков ему никак было не миновать. Правда, судьба в последний раз улыбнулась монарху, заставив внезапно изменить привычный маршрут. В то время как Перовская подходила к Малой Садовой, гул толпы, раздавшийся позади, заставил ее оглянуться. Она успела заметить экипаж императора с конвоем казаков и поняла, что по Малой Садовой монарх не поехал.
Впрочем, это мало что изменило – путь Александра II неминуемо пересекался с позициями, занятыми метальщиками. Подчиняясь приказу Перовской, четверо из них переместились с Итальянской улицы на набережную Екатерининского канала (точнее переместились трое, у Тимофея Михайлова не выдержали нервы, и он оставил свой пост). На малолюдной набережной стоял обычный полицейский пост. Перовская, заметив клубы снега, поднятые императорскими санями, выхватила из муфты носовой платок и замахала им как флагом. Несколько минут на набережной ничего не менялось: мальчик тащил по снегу корзину с бельем, шел навстречу экипажу молодой офицер, на тротуаре стоял молодой человек со свертком в руках. Этот сверток он и бросил под поравнявшийся с ним экипаж.
Когда рассеялась поднятая взрывом завеса дыма и снега, дверца исковерканного экипажа с трудом отворилась, и невредимый император выбрался из него. Несмотря на уговоры сопровождавших, он пожелал, как делал это и после предыдущих покушений, поговорить со схваченным казаками конвоя преступником. Тот назвался мещанином Глазовым (его настоящая фамилия – Рысаков). «Хорош!» – буркнул Александр II и добавил, скорее себе: «Слава Богу!». «Еще слава ли Богу?» – ответил Рысаков, видя, как к императору приближается Игнатий Гриневицкий со свертком в руке.
Гриневицкий сделал все, чтобы избежать случайностей. Он бросил бомбу под ноги монарху лишь тогда, когда между ними оставалась пара шагов. Набережная вновь окуталась дымом и снежной пылью. Четвертый член отряда метальщиков Емельянов к месту событий опоздал и появился тогда, когда бомбы Рысакова и Гриневицкого уже сделали свое дело. Через несколько минут после покушения одни сани мчали смертельно раненного императора в Зимний дворец, другие – не приходившего в сознание Гриневицкого в тюремный госпиталь. Через девять часов Александр II скончался. Через восемь часов после покушения Гриневицкий пришел в себя и на вопрос о его имени сумел ответить: «Не знаю».
Борьба Лорис-Меликова с радикалами окончилась поражением графа и его исчезновением с политической арены. Убийство народовольцами Александра II положило конец реформаторским поползновениям Зимнего дворца и дало начало новому всплеску реакции. Так сложилось исторически, что борьба за освобождение того или иного сословия в России оказалась тесно связана с цареубийствами. Дворянство, освобождаясь от обязательной государственной службы, совершило целый ряд дворцовых переворотов, некоторые из которых заканчивались для монархов трагически. Разночинцы, стремясь добиться свободы для себя и соотечественников, убили Александра II. Пролетариат, участвуя вроде бы в освободительной революции, разделался со всей царской семьей.
8 марта 1881 г. состоялось последнее обсуждение «Конституции» Лорис-Меликова, тон которому задавал глава консерваторов и бывший наставник нового монарха Александра III К.П. Победоносцев. Именно он составил Манифест о восшествии на престол своего питомца, утверждавший, что «глас Божий» повелевает охранять самодержавную власть «от всяких на нее поползновений». После этого вопрос о «конституционном» проекте Лорис-Меликова был решен окончательно. Чиновники-реформаторы вынуждены были выйти в отставку. Начиналась полоса «укрепления основ» и откровенной реакции, пришло время отказа Зимнего дворца от каких-либо структурных изменений.
Эскизы к портретам
Перовская родилась в 1853 г. в аристократической семье, но еще в юности из-за постоянных стычек с отцом практически порвала с родными. В 1869 г. она поступила на женские курсы в Петербурге, а с 1871 г. стала членом кружка «чайковцев». Меньше всего эта губернаторская дочь была похожа на избалованную кисейную барышню. За годы революционной деятельности ей приходилось играть десяток ролей, да нет, не играть, а жить десятком разных жизней. Вот только изображать существо изнеженное, рафинированно ей в голову не приходило, эту роль Софья Львовна, наверное, и не смогла бы сыграть.
Трудно представить себе большую разноголосицу, чем та, которую вызывал у друзей и врагов образ Софьи Перовской. Авторы полицейского отчета о социалистическом движении в России посвятили немало страниц первой русской женщине-народнице, казненной за политическое преступление. Они упрекали ее в лицемерии, порочности, злости, жестокости, бессердечии, высокомерии, упрямстве, грубости, деспотизме (и все это лишь на одной странице отчета!). Самое интересное, что полиция пыталась подтвердить свои обвинения ссылками на отзывы ее товарищей и единомышленников.
Давайте посмотрим, как на деле отзывались о Софье Львовне или, как они ее называли, Соне друзья. Начнем с того, что появление в их среде дочери аристократа не вызвало у революционеров особого удивления. Наоборот, путь Перовской в революцию они считали типичным и естественным для передовой российской молодежи 1870-х гг. Мы уже упоминали, что ее жизнь в семье не сложилась. Отец, самодур и крепостник, не только сам издевался над матерью, но и сына заставлял оскорблять ее. Все это толкало дочь к самостоятельности, закаляло характер, заставляло тянуться к знаниям. Начав в 15 лет посещать женские курсы, Софья как могла противилась требованиям отца бросить учебу и в конце концов бежала из дома. Кстати, ее брат Василий также оставил родительский кров, стал «чайковцем» и проходил по «процессу 193-х».
Восемнадцатилетняя девушка, «юная… чрезвычайно миловидная, белокурая… с пухленькими розовыми щечками, с высоким выпуклым лбом и голубыми глазами», быстро стала одним из активных членов кружка «чайковцев». Характерно, что уже здесь, в начале революционного пути, Перовская окружена восхищением и любовью товарищей. Вокруг нее даже складывались легенды. Одна из них рассказывала, как молодая девушка проникает в III отделение, где через подкупленного ею жандарма связывается с арестованными товарищами, получает и передает им записки, видится с ними в камерах.
Более того, сказочным образом Перовская выводила арестованных на свидания с друзьями, получала их следственные дела, а вечерами блистала на аристократических балах. Словом, «является какой-то сказочной феей, которая чарами своими производит чудеса». Чудеса чудесами, но Перовскую у «чайковцев» действительно любили. «Со всеми женщинами в кружке, – вспоминал Кропоткин, – у нас были прекрасные товарищеские отношения. Но Соню Перовскую мы все любили… с другими все здоровались по-товарищески, но при виде Перовской у каждого из нас лицо расцветало в широкую улыбку…»
Повседневная революционная работа была гораздо более прозаической и одновременно сложной, чем в легендах. Перовская и впрямь отвечала за сношения с арестованными товарищами, но никаких чудес ей делать не довелось. Правда, записки и из тюрьмы, и с воли передавались в обе стороны аккуратно, как и обычные передачи в тюрьму. Кроме того, Софья Львовна являлась одной из самых активных пропагандисток на рабочих окраинах Петербурга. С 1872 г. она учительствовала в Тверской и Самарской губерниях, затем служила оспопрививательницей, внимательно наблюдавшей за жизнью и настроениями крестьян; позже – вновь пропаганда среди рабочих Петербурга. В 1873 г. – арест, освобождение за отсутствием состава преступления. Затем – новый арест, оправдание по «процессу 193-х», вновь арест и переход на нелегальное положение. Обычный путь русского революционера. За что же так любили и с особым чувством относились именно к Перовской?
Прежде всего, наверное, за редкую цельность взглядов и поступков. Как вспоминал один из ее товарищей: «Всякая неискренность, фальшь, особенно противоречие между словом и делом, выводили ее из себя и вызывали с ее стороны реплики, иногда и очень суровые». Кроме того, даже на фоне равнодушных к быту единомышленников Софья Львовна выглядела суровым аскетом – ходила по-мещански повязанная платком, в старых ситцевых платьях. Для нее это было не данью нигилистической моде, а принципиальным выражением раз и навсегда усвоенных взглядов. В.Н. Фигнер вспоминала: «…вот характерный образчик ее отношения к общественным деньгам. В один из мартовских дней она обратилась ко мне: “Найди мне 15 рублей взаймы. Я истратила их на лекарства – это не должно входить в общественные расходы. Мать прислала мне шелковое бальное платье; портниха продаст его, и я уплачу долг”».
К тому же скромна и равнодушна к своим приключениям Перовская была необычайно. Как-то М. Фроленко (Михайло) спросил ее, каким образом ей удалось бежать по дороге в административную ссылку? Перовская ответила: «Просто» – и на этом рассказ закончился. На самом деле история этого побега стоит того, чтобы о ней упомянуть особо. Из Приморского (местечко в Крыму), где ее арестовали в доме матери, до Москвы Перовскую везли без пересадок два жандарма. В Москве ее сдали приставу, и ночевала Софья Львовна в подвальном помещении Тверской части полиции. Отоспалась в поезде до Чудово, откуда с двумя новыми конвоирами-солдатами должна была добраться до Повенца в Олонецкой губернии.
Конвоиры ей на этот раз попались ушлые. Решив сэкономить прогонные деньги, они задумали от Волхова до Повенца ехать не на перекладных, а плыть пароходом, так было удобнее, а главное дешевле. Нужный пароход отправлялся только на следующий день, и заночевать, опять-таки из экономии, пришлось на вокзале в отдельной комнатке, куда еле-еле входили диван, стол и стул. Перовская, игравшая для конвоиров роль деревенской простушки, попросила их купить еды и поужинать вместе с ней. После ужина легли спать. Софья Львовна – на диване, один из конвоиров – у порога, другой дежурил, сидя на стуле. Через два часа дежурный сменился (было около 1 часа ночи), а поезд на Москву уходил в 2.40. Перовская лежала, не шевелясь, и мысленно умоляла солдата уснуть. Наконец, голова дежурного окончательно свесилась на грудь…
Софья Львовна осторожно спустила ноги на пол, сделала из пальто и чемоданчика «человеческую фигуру» на диване и, укутавшись в платок, выскользнула в коридор. Поезд она ожидала под железнодорожным мостом, в полной темноте. План ее был прост: броситься к вагону в последний момент перед отходом поезда – со ступенек кондуктор побоится ее сталкивать. Действительно, поворчав для порядка на «деревенщину», кондуктор довез ее до Чудово. В тот же день она была в Петербурге.
Следует добавить, что Перовская была неплохим полемистом, любила дискутировать и переубедить ее удавалось не часто, так как дорогие ей положения она защищала, что называется, «до последнего патрона». Кстати, именно поэтому «политики» не пригласили Софью Львовну на воронежский съезд, опасаясь, что она – убежденная «деревенщица» – сумеет убедить товарищей продолжать работу традиционными методами. Опасения, как мы знаем, оказались напрасными. Перовская умела трезво анализировать ситуацию и твердо идти по выбранному пути.
Отношение к ней полиции? Ложь официального отчета являлась, скорее всего, попыткой отомстить дочери аристократа за предательство своего сословия, а также принизить образ грозного политического противника.
Желябов родился в 1851 г. в Феодосии, в семье крестьянина. Он с серебряной медалью окончил Керченскую гимназию и поступил на юридический факультет Новороссийского университета, расположенного в Одессе. Объявленный властями вожаком студенческих выступлений, Андрей Иванович был исключен из университета и выслан на родину. В 1873 г. он вступает в народнический кружок, родственный «чайковцам».
Впервые достаточно близкое знакомство властей с Желябовым произошло на «процессе 193-х». Но и тогда ни публика, заполнившая тесный зал суда, ни адвокаты, ни обвинитель не обратили особого внимания на молодого человека, отсидевшего полгода в «одиночке» (другие сидели в ожидании суда и по два-три года). К тому же речей на процессе Андрей Иванович не произносил, да и «не по чину» ему еще было говорить от лица революционной России. За спиной у него осталась «студенческая история», пропаганда среди крестьян… Одним словом, обычная тогдашняя неблагонадежность, которая далеко не у всех молодых людей превращалась в неукротимую революционность.
Кое-кто бросался в оппозицию сломя и очертя голову; кто-то присоединялся к ней под влиянием духа времени, а то и из моды; кто-то готов был «поддерживать», но не лично участвовать; кто-то шел разрушать старое, а там – посмотрим; кто-то имел для этого чисто личные мотивы (скажем, Л. Мирский стрелял в генерала Дрентельна во многом потому, что его любимая девушка восхищалась террористами). С Желябовым все было иначе. Он не бросался, не присоединялся, не «поддерживал», он вживался в революционную среду основательно, ничего не принимая на веру, стараясь любые теоретические изыскания поверить личным опытом.
К 1879 г. Желябов стал убежденным народником со стажем, сторонником пропаганды социалистических идеалов в народе. Как же он оказался среди «политиков», более того, стал одним из их руководителей? Автоматическая (или механическая) перемена взглядов вслед за большинством и вера в необходимость их изменений – вещи совершенно разные. Первое может быть следствием легкомыслия, увлеченности или, наоборот, равнодушия; второе – выстрадано раздумьями, личным опытом, то есть является следствием той основательности в мыслях и действиях, которая и отличала Андрея Ивановича.
Именно она позволила ему почувствовать что-то беспомощное в разворачивавшихся спорах «политиков» и «деревенщиков». Безусловно, работа в деревне напоминала заколдованный круг: агитация – темнота крестьян – непонимание ими пропагандистов – арест – ссылка. Но и «политиков» ждала не лучшая перспектива: убийство чиновника того или иного ранга – арест – казнь – непонимание их жертвы народом. Расправа с предателями, агентами полиции, изуверами во власти – да, по-человечески Желябов это понимал. Но при чем здесь стратегия и тактика революционной борьбы, что это меняет в жизни народа и что в ней, этой жизни, надо прежде всего поменять? Работа в деревне, по его мнению, была настоятельно необходима, но надо было что-то сделать, чтобы общение с крестьянами сделалось более доступным и продуктивным.
Сама логика развития событий, обстановка в революционном лагере, судорожно-репрессивная политика правительства подталкивали Андрея Ивановича к мысли о необходимости цареубийства. В этот трудный, переломный для Желябова момент его и нашел Михаил Фроленко. Нашел и, скорее почувствовав, чем поняв, что происходит с товарищем, без колебаний пригласил того в Липецк, на тайный съезд землевольцев-«политиков». Присоединяясь к ним, Желябов в полном соответствии с собственными взглядами заявил, что он готов вступить в их ряды только ради единственной и последней казни, кладущей конец кровавому насилию и средневековому гнету в России (на тех же условиях в «Народную волю» влились и Перовская с Халтуриным).
С середины 1879 г. колесо нелегальных забот закружило Желябова и уже не отпускало вплоть до ареста. Два неполных года…Нагрузки на плечи членов ИК, тех трех десятков человек, которые отвечали за судьбу организации, легли нечеловеческие. Их тяжести не выдерживало даже богатырское здоровье Андрея Ивановича. Он, у которого раньше хватало сил, чтобы на ходу остановить пролетку с седоками, приподняв ее за заднюю ось, теперь от слабости начал падать в обмороки. К началу 1881 г. Желябов вообще оказался на грани физического и нервного истощения.
Вечером 1 марта 1881 г. он, арестованный 27 февраля, узнал о гибели императора и написал заявление прокурору судебной палаты с требованием приобщить его к «делу первомартовцев». В постскриптуме заявления было сказано: «Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две».
На судебном процессе Андрей Иванович стал его главной фигурой. Составители «Хроники социалистического движения в России» отмечали: «То был страшный Желябов, великий организатор новых покушений… Он обладал удивительной силой деятельности и не принадлежал к числу дрожащих и молчащих. Невозможно допустить, чтобы хоть тень раскаяния коснулась его сердца… На следствии и суде он выказал наибольшее присутствие духа и спокойное рассудительное хладнокровие… в тюрьме он чувствовал себя в нормальном состоянии и моментами проявлял веселость».
Председателем суда по «делу 1 марта» был назначен сенатор Э.Я. Фукс, сам же суд явился, скорее, судилищем. Из 47 свидетелей по делу «первомартовцев» 12 были городовыми, 11 офицерами и солдатами охраны императора, 7 дворниками, 6 домохозяйками и по одному: камер-пажом, инженер-генералом, петербургским полицмейстером, царским кучером и лейб-гвардии фельдшером. Правда, Фукс не решился, несмотря на требование Министерства юстиции, лишить Желябова слова. Зато он 39 раз прерывал его речь. Он пытался не дать Андрею Ивановичу коснуться принципиальной стороны дела, изложить теоретические воззрения народовольцев. Не давал Фукс говорить Желябову и тогда, когда тот надеялся объяснить свое отношение к событиям 1 марта, обрисовать деятельность радикалов до и во время них. Но тогда о чем же наш герой сумел сказать на суде?
Он сумел объяснить, против чего борется «Народная воля», указал на политическое и гражданское бесправие подданных. Рассказал он и о том, что его товарищи стали революционерами вовсе не из-за особенностей своей психики (как утверждал прокурор), а оттого, что иначе честному человеку нельзя бороться за счастье и прогресс своей страны. Сражаясь с придирками председателя суда, Желябов постарался показать, что задачей народовольцев было служение общему благу, просто понимание этого блага у них и у их судей является совершенно разным. А затем не без юмора прошелся по различным этажам здания, воздвигнутого обвинением.
Оно ставило ему в вину то, что при Андрее Ивановиче во время ареста нашли брошюру, написанную Н. Морозовым, и программу социалистов-федералистов. Подчеркнув, что эти «вещественные доказательства» сейчас находятся в руках прокурора, Желябов задал ему два вопроса: «Имею ли я основание и право сказать, что они суть плоды его убеждения, поэтому у него и находятся?»; «Неужели один лишь факт нахождения литографированной программы у меня свидетельствует о том, что это мое убеждение?».
Следом он посягнул на гораздо более серьезные положения обвинительного заключения. Суд отказался вызвать на свидетельское место А. Баранникова и Н. Колодкевича, заявив, что свидетелями не могут быть лица, которые преследуются за одно и то же деяние. В ответ Желябов поднял вопрос о показаниях Г. Гольденберга. Свидетельства сделавшегося предателем народника были важным, в некоторых случаях единственным источником пунктов обвинения не столько по делу «первомартовцев», сколько по недавно закончившимся процессам «16-ти» и «20-ти». Отказаться от показаний Гольденберга судьи не могли (это значило бы поставить под сомнение справедливость прежних приговоров, пять из которых были смертными). Сенаторам пришлось даже прервать судебное заседание для того, чтобы найти выход из тупика, в который их загнал обвиняемый. Не отыскав его, они попросту заявили, что Гольденберг «за смертью» находится в ином положении, нежели лица, указанные Желябовым.
Использовав на процессе все права обвиняемого, вплоть до допроса свидетелей, Андрей Иванович заботился не о себе и не о сидевших рядом с ним товарищах. Он рассматривал суд как очередную и, видимо, последнюю для него возможность сразиться с Зимним дворцом. Выиграть этот процесс он, конечно, не надеялся. А вот политически, а то и по сути… Желябов наиболее отчетливо и полно продемонстрировал ту линию поведения на суде, которой будут пользоваться радикалы конца XIX – начала XX в.
И на Семеновском плацу за несколько минут до казни Андрей Иванович был спокойнее и сосредоточеннее остальных осужденных. Флигель-адъютант государя императора Несветович не мог скрыть досады, смешанной с восхищением: «Черт бы их побрал, этак к лику святых причислят этих великомученников!» На протяжении чуть ли не ста лет именно в таком качестве руководство «Народной воли» и проходило по Табели о рангах, установленной официальной советской историографией.
Кибальчич родился в 1853 г. в семье священника. В 1871 г. он поступил в Петербургский институт инженеров путей сообщения, а в 1872 г. перевелся в Медико-хирургическую академию, где и начался его революционный путь. В воспоминаниях землевольцев и народовольцев Николаю Ивановичу посвящено совсем немного строк. Наверное, его партийный псевдоним – Техник – во многом объясняет эту кажущуюся странность. Кибальчич был всегда в центре событий, в том числе и покушений на государя, и одновременно находился несколько в тени.
В 1878 г. Кибальчича – студента Медико-хирургической академии, обвиняемого в хранении запрещенной литературы, после трехлетнего заключения выпустили из тюрьмы за отсутствием состава преступления. Тогда же он согласился на предложение Александра Михайлова и Н. Квятковского вступить в террористический кружок «Свобода или смерть», возникший в недрах «Земли и воли». С тех пор Николай Иванович и начал заниматься изготовлением динамита в домашних условиях. До дня ареста он жил на конспиративных квартирах под постоянной угрозой или взорваться во время опытов, или быть задержанным на месте преступления. К концу 1879 г. ему и его помощникам все же удалось изготовить несколько пудов динамита.
Одесса. Подготовка к взрыву царского поезда. Среди главных действующих лиц – Кибальчич. Нет, он не будет закладывать мину под железнодорожное полотно или подавать сигнал к взрыву. Его дело – изобретение лучших запалов, доставка взрывчатки в Одессу, расчеты силы взрыва. Эта подготовительная работа отняла у Николая Ивановича столько сил, что, по воспоминаниям товарищей, при переезде из Одессы в Александровск он заснул в зале ожидания первого класса Харьковского вокзала. Введено военное положение в связи с возвращением императора из Ливадии в столицу, вокзал кишит агентами полиции, а один из главных террористов спит на диване в зале ожидания, поскольку четверо суток не смыкал глаз.
Подготовка Халтуриным взрыва царской столовой в Зимнем дворце. Кибальчич не встречался со Степаном Николаевичем, не видел планов дворца и не готовил покушения. Он в эти дни почти не выходил на улицу, готовя в домашних условиях, чуть ли не в кастрюлях, те килограммы взрывчатки, которые передавали Халтурину Квятковский, а затем Желябов.
Он производил динамит и тогда, когда его товарищи вели подкоп на Малой Садовой улице, готовясь к последнему акту затянувшейся драмы. А еще он успевал быть нелегальным литератором Самойловым, публицистом Дорошенко, хозяином подпольной типографии Агаческуловым. Ему принадлежит программная статья «Политическая революция и экономический вопрос», напечатанная в № 5 «Народной воли» в октябре 1881 года.
Так уж сложилась судьба Кибальчича, что прежде всего он вынужден был заниматься динамитом, этим «гремучим студнем» террористов и начинять им бомбы… Пустырь за Невой, против Смольного института. Здесь накануне 1 марта Николай Иванович обучал метальщиков обращению с новыми снарядами. Заодно это снаряжение и испытывалось, поскольку их подлинной мощи не представлял и сам изобретатель. Единственное, что Кибальчич мог сказать перед испытаниями, было: «Аппарат этот должен взрываться от удара и даже сильного сотрясения». Тимофей Михайлов по знаку Техника сильно бросил жестянку, завизжали осколки, полетели комья земли. Кибальчич первым подбежал к месту взрыва. Белый снег разорвала воронка, по ее краям виднелись пятна копоти, по снегу в радиусе 10–15 метров будто прошлись метлой – испытания были признаны успешными и на этом закончились. Николай Иванович ушел, чтобы после 15 часов непрерывной работы подготовить четыре бомбы к 1 марта 1881 г.
А на суде эксперты бесили председателя процесса Фукса, восхищаясь метательными снарядами Кибальчича и сожалея, что таких гранат, не имевшихся на вооружении ни одной из армий мира, нет и в русских вооруженных силах. Хорошо еще, что он не слышал отзывов о Кибальчиче и Желябове генерала Э.И. Тотлебена, который говорил: «Что бы там ни было, что бы они ни совершили (и это о цареубийстве!), но таких людей нельзя вешать. А Кибальчича я бы засадил крепко-накрепко до конца его дней, но при этом предоставил бы ему возможность работать над своими техническими изобретениями…» Действительно, властям стоило бы об этом подумать.
Когда эксперт, генерал Мравинский, заявил, что «гремучий студень», которым были начинены бомбы, убившие монарха, не мог быть изготовлен в домашних условиях, следовательно, он ввезен из-за границы, судьи оживились. Авторитетное мнение генерала позволяло нащупать в заговоре «против особы государя императора» заграничный след. Но все их надежды лопнули после выступления Кибальчича, который заявил: «Я должен возразить против экспертизы о том, что гремучий студень заграничного приготовления. Он сделан нами». И прочел лекцию о динамите, не забыв познакомить слушателей с историей вопроса.
Если бы генералы знали, чем занят Николай Иванович в заключении! Присяжный поверенный Герард, назначенный защитником Кибальчича, был поражен, когда, придя в камеру, увидел, что его 28-летний подзащитный озабочен не изысканием способов защиты, а проектом некого «воздухоплавательного снаряда». Николай Иванович торопился закончить математические расчеты не «воздухоплавательного», а настоящего космического аппарата. Впрочем, о космосе мечтал сам изобретатель, генералы же, если бы чертежи попали к ним в руки, рассмотрели бы в них новый вид оружия, чуть ли не прообраз реактивного миномета.
Кибальчич успел закончить расчеты и отправить их по начальству. Оно заверило заключенного, что передаст проект на экспертизу ученым. И он ждал 28, 29, 30 марта… Позади суд, впереди казнь, а ответа все нет. 31 марта Кибальчич написал новое письмо с просьбой встретиться с кем-нибудь из членов ученого комитета, рассматривавшего его проект. Письмо прочел министр внутренних дел и передал его секретарю. На прошение легла резолюция: «Приобщить к делу о 1 марта». А на проекте Кибальчича значилось следующее: «Давать это на рассмотрение ученых теперь едва ли своевременно и может вызвать только неуместные толки». Так он и пролежал в архивах МВД до февраля 1917 г.
Как показало время, не один Кибальчич среди народовольцев был подлинным ученым. Почетный академик Н.А. Морозов, химик, историк, религиовед; крупнейший биохимик, академик А.Н. Бах; член-корреспондент Академии наук антрополог и этнограф Л.Я. Штернберг; профессор-геолог И.Д. Лукашевич; Ю.Н. Богданович, разработавший проект аэроплана, – все они в молодые годы являлись членами «Народной воли».
Тщетные попытки возрождения
Изучение русской истории портит самые лучшие умы.
Вряд ли занятия историей России действительно «портят умы», тут замечательный историк-медиевист, думается, не прав, но в тупик они исследователей порой в самом деле ставят. Это в полной мере относится и к сюжетам, связанным с деятельностью русской радикальной интеллигенции в 1870-х – начале 1880-х гг.
Поэт Владимир Корнилов справедливо заметил: «И пошла такая круговерть, как царя убили на канале!» Вопреки расчетам народовольцев, колесо истории отнюдь не собиралось ускорять свой бег после убийства ими Александра II. Правда, паника в «верхах» поднялась небывалая (так ведь и событие выдалось из ряда вон выходящим, впервые в истории страны монарх погиб не от рук придворных заговорщиков, а по приговору общественной организации). Дошло до того, что председатель Комитета министров П.А. Валуев предложил новому императору Александру III назначить регента при пока что малолетнем наследнике на случай, если до царствующего монарха доберутся террористы.
Тот вроде бы обиделся, однако 14 марта регент был все же назначен, а сам Александр III, от греха подальше, переехал из Петербурга в Гатчину. Но и там он не чувствовал себя в полной безопасности. Во всяком случае, его давний наставник К.П. Победоносцев настойчиво рекомендовал воспитаннику выполнять следующие инструкции: «Когда собираетесь ко сну, извольте запирать за собою двери, – не только в спальне, но и во всех следующих комнатах, вплоть до выходной. Доверенный человек должен внимательно следить за замками и наблюдать, чтоб внутренние задвижки у створчатых дверей были задвинуты».
Одновременно в обществе циркулировали фантастические слухи о загадочной деятельности революционеров. Упоминалось о каких-то отравленных таблетках, вроде бы присланных монарху из-за границы; о миллионных суммах денег, якобы обнаруженных при аресте Желябова; о троих неизвестных молодых людях, заказавших с явно недоброй целью у портного кафтаны придворных певчих. Однако в газетах основное место заняли материалы, рассказывавшие об обстоятельствах гибели монарха и содержавшие гадания о том, по какому пути теперь пойдет Россия. Либеральная печать намекала на то, что Александру III необходимо продолжить реформы и больше доверять обществу. Консерваторы же, наоборот, считали, что Александр II пал жертвой собственного неразумного политического курса, проводя чересчур решительные преобразования без совета с дворянством. Вершиной всей этой неразберихи стало правительственное сообщение о смерти императора, начинавшееся словами: «Воля Всевышнего свершилась…» Получалось, будто народовольцы, не подозревая об этом, явились исполнителями Божьей воли.
Как бы то ни было, революционное народничество исчерпало себя первым марта 1881 г. Дальнейшая история «Народной воли» – это, несмотря на неизбывный энтузиазм ее членов, история умирающей организации. Хотя и в этом умирании оказались значимые для истории державы страницы. 10 марта 1881 г. была арестована Перовская. Ее опознала хозяйка мелочной лавки Луиза Сундберг, у которой Софья Львовна покупала продукты. В печально известном здании у Цепного моста ее, как жилицу Воинову из дома № 18 по Первой роте, опознали оба дворника. 14 марта задержаны члены отряда наблюдателей А. Тырков и Е. Оловенникова. 17 марта на выходе из библиотеки генерала Комарова арестован Кибальчич. Вскоре в засаду, устроенную на квартире Кибальчича, попал Фроленко. А затем в течение 10 дней арестованы Подбельский, Арончик, Исаев.
Даже после таких невосполнимых потерь народовольцы не считали себя побежденными. С двадцатых чисел марта оставшиеся на свободе члены ИК занимались разработкой плана по освобождению осужденных по делу о цареубийстве. Их предполагалось отбить по пути к месту казни силами 200–300 рабочих, разделенных на три группы. Рабочих должны были поддержать офицеры, входившие в Военную организацию «Народной воли». Когда колесницы с осужденными поравнялись бы со средней группой заговорщиков, члены всех трех отрядов должны были броситься вперед, увлекая за собой толпу. Боковым группам следовало отвлечь на себя внимание конвойных с тем, чтобы офицеры, идущие в средней группе, могли добраться до товарищей и скрыться с ними в гуще народа. Трудно сказать, было ли в распоряжении народовольцев достаточное количество рабочих, но что касается офицеров, то они согласились принять участие в нападении на кортеж с осужденными. Однако в последний момент ИК был вынужден отказаться от своих планов, поскольку пятерых осужденных и само место казни охраняли то ли 10, то ли 12 тысяч солдат.
10 марта, в день ареста Перовской, народовольцы решили объясниться с новым монархом, отправив ему весьма своеобразный документ – «Письмо Исполнительного Комитета Александру III». Оно было отпечатано в типографии «Народной воли», и один его экземпляр, исполненный на веленевой бумаге, доставили монарху. «Письмо» заслуживает того, чтобы поговорить о нем подробнее. С первых его строк радикалы брали, что называется, «быка за рога». «Вполне понимая, – писали они, – то тягостное настроение, которое вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный Комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать и собой и своими чувствами, и даже чувствами других людей».
Далее авторы письма старались последовательно объяснить новому императору подлинные, с их точки зрения, причины случившегося. «Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданностью. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она явилась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти… Вы знаете, ваше величество, что правительство покойного императора нельзя обвинить в недостатке энергии. У нас вешали правого и виноватого, тюрьмы и отдельные губернии переполнялись ссыльными. Целые десятки так называемых “вожаков” переловлены…»
Каковы же, по мнению народовольцев, перспективы дальнейшей борьбы правительства с революционным движением? «Правительство, конечно, может еще переловить и перевешать многое множество отдельных личностей. Оно может разрушить множество отдельных революционных групп… Но ведь все это нисколько не изменит положения вещей. Революционеров создают обстоятельства, всеобщее недовольство, стремление России к новым общественным формам…»
В заключение радикалы перечисляли те меры, которые, по их мнению, спасли бы Россию от напрасных жертв. «Из такого положения, – писали они, – может быть два выхода: или революция…или добровольное обращение верховной власти к народу… Пусть не шокирует вас наше предложение. Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их. Этих условий, по нашему мнению, два:
1) Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, а исполнение гражданского долга;
2) Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями.
Считаем необходимым напомнить, однако, что легализация верховной власти народным представительством может быть достигнута лишь тогда, если выборы будут произведены совершенно свободно…»
Удивительный документ! С одной стороны, при всей сдержанности тона он напоминает собой жесткий ультиматум Александру III. Ультиматум тем более неприятный, что правительство все еще не представляло в полной мере сил противника, с которым вело борьбу. Даже волна судебных процессов над народовольцами (их число в общей сложности достигло 82) не способствовало установлению душевного равновесия у властей предержащих. С другой стороны, ратуя за широкие буржуазно-демократические преобразования, радикалы должны были понимать, что эти преобразования, будучи, паче чаяния, воплощенными в жизнь, оттолкнут от них либералов, удовлетворенных переменами, идущими «сверху». А ведь либералы оказывали народовольцам немалую моральную и материальную поддержку. Поведение же народных масс…
Убийство Александра II вызвало заметную реакцию народа, но совсем не ту, на которую рассчитывали радикалы. Крестьяне в массе своей были уверены, что 1 марта дворяне отомстили «царю-освободителю» за отмену крепостного права; в городах полиции пришлось несколько раз спасать от самосуда толпы нигилистического вида студентов и нескольких просто прилично одетых граждан. Попав в тиски правительственных репрессий, деятельность народовольцев начинает съеживаться до пределов возможного, вернее, до того, что сулило быстрый результат. Но сначала еще раз вернемся к процессу «первомартовцев» и реакцию на него общества.
Прокурором на нем выступил Н.В. Муравьев – друг детства Перовской. В те далекие годы его отец служил губернатором, а отец Перовской – вице-губернатором в Пскове. Однажды Соня, Вася и Маша Перовские спасли жизнь будущему прокурору, который чуть не утонул во время купания в реке Великой. Детские воспоминания ни в коей мере не повлияли и не могли повлиять на поведение Муравьева. Уникальное обвинение (цареубийство!), желание отличиться и оправдать надежды двора, личная неприязнь к террористам – все это предопределило позиции прокурора. Именно поэтому он охарактеризовал подсудимых как людей «без нравственных устоев и внутреннего содержания», а их идеалы уподобил «геркулесовым столбам бессмыслия и наглости». Не преминул прокурор объявить и о том, что «огненными клеймами сверкают» на деятельности обвиняемых «пять посягательств на жизнь усопшего монарха».
Приговор «первомартовцам» был ясен заранее, однако в обществе встречались и нежелательные, с точки зрения властей, мнения. Еще накануне начала судебных заседаний Александр III получил (через Победоносцева) письмо Л.Н. Толстого, в котором тот рекомендовал монарху призвать террористов к себе, дать им денег и отправить в Америку. 28 марта в переполненной аудитории Петербургского университета замечательный философ профессор В.С. Соловьев произнес речь, которую закончил словами: «Он не может не простить их! Он должен простить их!» Однако эти призывы пропали втуне, и 3 апреля пятерых осужденных повесили. Это была последняя для царской России публичная смертная казнь. 20 апреля последовал указ, после которого радикалов казнили в «пределах тюремной ограды» или другом специально отведенном для этого уединенном месте.
Однако «Народная воля» еще не умерла. Правда, на свободе оставалось лишь восемь членов прежнего ИК, которые перебрались в Москву. Здесь сохранилась сильная народовольческая группа во главе с П. Теллаловым и М. Ошаниной. Они обратились к согражданам с целым рядом прокламаций, которые ставят перед исследователями два вопроса. Первый: что произошло летом 1881 г. (с осени этого года активность типографий радикалов заметно падает)? Второй: почему от агитации в рабочей, студенческой и крестьянской среде народовольцы переходят ко все более широкой деятельности в армии? На первый вопрос ответить несложно: в апреле – мае 1881 г. были арестованы многие революционеры, работавшие в деревне, и раскрыта типография на Подольской улице в Петербурге. После этого до лета того же года выпуск агитационной литературы шел кустарным способом и как бы по инерции.
Со вторым вопросом дело обстоит сложнее. В конце 1881 г. департамент полиции, оценивая опасность революционной пропаганды, констатировал: «Нельзя сказать, чтобы прокламации не производили никакого влияния на настроение умов в среде крестьян… Во многих местах крестьяне с любопытством читали их на сельских сходах, нарочно для этих целей созываемых сельскими старостами…» Такое положение дел должно было бы радовать народовольцев, однако по мере того, как становилось ясно, что 1 марта не стало сигналом к мощному общественному подъему, в нелегальной печати все настойчивее зазвучала мысль о необходимости для партии взять на себя инициативу начала восстания.
Иными словами, начиная с лета 1881 г. радикалы усердно ратуют не столько за подготовку народной революции, сколько уповают на заговор, попытку захватить власть в стране силами организации, опирающейся на армию. Как разочарованно признавалась В.Н. Фигнер: «…веры в живые силы народа того времени было больше, чем могла оправдать действительность, что и показало 1 марта, не сопровождавшееся никаким массовым движением». Газета «Народная воля» высказалась по этому поводу еще более категорично: «Организация крестьянских сил не входит в наши расчеты». Более того, крестьянское движение, по мнению автора статьи, способно «в минуту действия не более как на хаос и анархию».
Как же обстояли дела радикалов в армии? Достаточно отчетливый ответ на этот вопрос дает свидетельство военного министра П.С. Ванновского, который писал: «Начиная с 1880–1881 гг. усилия революционеров главным образом обратились на распространение противоправительственной пропаганды среди армии и в особенности среди офицерского состава…» Действительно, член Военной организации «Народной воли» поручик Н.М. Рогачев, взяв двухмесячный отпуск и объехав Москву, Орел, Смоленск, Витебск, Ригу, Вильно, отметил ту удивительную легкость, с которой ему удавалось вербовать недовольных. «Всюду, – писал он, – где мне случилось бывать, офицеры сами шли навстречу нашим желаниям; иногда достаточно было сказать 2–3 слова, чтобы человек согласился вступить в партию».
Получается интереснейшая и поучительная перекличка поколений радикалов России – декабристов и народников. Их, разделенных бурными десятилетиями, внезапно сближают надежды на армию как главную движущую силу революции. За протекшие годы опыт выступления декабристов был тщательно проанализирован их преемниками. Критике в первую очередь подверглось принципиальное нежелание дворянских революционеров привлечь к своему выступлению народные массы, упование на строго военную революцию. И вот теперь, спустя шесть десятилетий, после яростных споров и появления новых теорий встала та же проблема: революция должна быть народной или военной? Означало ли это, что радикальное движение в России было отброшено на 60 лет назад?
Вряд ли. Скорее это указывало на то, что увлечение террористической борьбой сделало позиции «Народной воли» в деревне достаточно слабыми, а рабочих, среди которых деятельность народовольцев оказалась явно успешнее, партия рассматривала лишь в роли союзников крестьянства. Получалось, что вся сила радикалов конца 1870-х – начала 1880-х гг. состояла в нескольких десятках молодых людей, занимавшихся террористической борьбой с правящим режимом. Они были действительно талантливы, отважны, готовы к самопожертвованию. Однако после ареста большинства из них в полной мере проявилась закономерность, при которой резкое сужение круга борцов (при общей узости социальной базы движения) приводило к судорожным и, по сути, утопическим надеждам на армию, на государственный переворот силами военных.
И все-таки это еще не было окончательным поражением народовольчества. Постепенно оно, теснимое правительственными репрессиями, отступало на юг Европейской части России. Его опорными пунктами становятся Харьков, Одесса, Николаев, где обосновались главные адепты террористической борьбы: В.Н. Фигнер, подполковник М.Ю. Ашенбреннер, лейтенант флота А.В. Буцевич. Первым двоим удалось организовать офицерские кружки в Одессе и Николаеве, Буцевич же разработал общий план восстания, поражающий ныне как своей масштабностью, так и абсолютной наивностью. Видимо, «горячка буден» начала 1880-х гг. была столь сильна, а убежденность Буцевича в своей правоте столь заразительна, что офицеры-народовольцы поддались им без особых возражений.
Согласно этому плану, было необходимо провести мобилизацию всех сил радикалов (по подсчетам Буцевича, она дала бы около 500 человек, готовых действовать по сигналу ИК). Далее события в воображении пылкого лейтенанта флота должны были развиваться следующим образом: «…во-первых, захватить Кронштадтскую крепость с фортами и попытаться привлечь к восстанию гарнизоны и значительную часть броненосного флота… выкинуть красное знамя и атаковать Петербург, или, во-вторых, в день майского парада атаковать в виду всей гвардии царя, Николая Павловича, Владимира Александровича и др. и всю царскую свиту и, если будет возможность, отвести их к двум миноносцам, которые к этому моменту подплывут к Марсову полю, а затем заключить их в Кронштадтских фортах». Будто не ощущая фантастичности задуманного, офицеры-народовольцы начали всерьез обсуждать вопросы о сборных пунктах и районе начала восстания. И вновь возникает ощущение нежданной встречи с декабристами. Предложения Буцевича являются просто-таки близнецами тех представлений о ходе восстания, которые возникали в воспаленном воображении одного из лидеров Южного общества декабристов М.П. Бестужева-Рюмина.
В.Н. Фигнер, правда, была в это время занята более привычным и реальным делом – она готовила покушение на военного прокурора Одессы В.С. Стрельникова и хлопотала об устройстве подпольной типографии на юге России. Стрельников был убит С. Халтуриным и Н. Желваковым 18 марта 1882 г. в центре Одессы. Террористам не удалось скрыться с места преступления, и они оба были преданы военному суду. Приговор и скорость его вынесения оказались предопределены телеграммой Александра III, в которой говорилось: «Очень и очень сожалею о ген. Стрельникове. Потеря трудно заменимая. Прикажите ген. Гурко судить убийц военно-полевым законом, и чтобы в 24 часа они были повешены без всяких оговорок». Желая как можно более точно выполнить приказ императора, Гурко уложился в 24 часа, но подсудимых в спешке казнили неопознанными – Халтурина под именем Степанова (именно так он представился следователям), Желвакова – как Косоговского.
В начале июня 1882 г. один за другим последовали аресты М. Грачевского, А. Прибылевой-Корбы; в Париж эмигрировали М. Ошанина и Л. Тихомиров. В России из членов «великого» ИК осталась только В. Фигнер, еще не знавшая, что ей предстоит схватка с умелым и необычайно честолюбивым противником. На полицейском небосклоне империи всходила звезда подполковника Г.П. Судейкина. До появления «Земли и воли» и «Народной воли» силовые структуры России легко справлялись с дружескими «пятницами» социалистов 1840—1860-х гг. или студенческими кружками начала 1870-х гг. Особо не напрягаясь, они подавляли с помощью привычных традиционных убеждений или силой оружия разрозненные крестьянские бунты, предупреждающе грозили пальцем в сторону либералов. Однако теперь силовики находились в растерянности, столкнувшись с партизанской тактикой до поры неуловимых, а от этого казавшихся еще более опасными террористов-заговорщиков, к тому же поддержанных значительной частью либералов.
Помимо этой объективной причины беспомощности полиции, имелась еще и субъективная сторона дела, достаточно случайная, но тем не менее чрезвычайно важная. В радикальном крыле российского общественного движения появились не просто самоотверженные, целеустремленные, но и на редкость талантливые люди. Они достаточно случайно нашли друг друга и объединились в землевольческом и народовольческом подполье (во всяком случае в их руководстве). Ходы, предпринятые этими людьми, абсолютно неверные в стратегическом плане, тактически охранкой совершенно не просчитывались. В борьбе с подобным созвездием талантов нужен был свой гений охранки, который мог бы предложить что-то невиданное и гибельное для революционеров. Тут-то Судейкин и пригодился.
В Киеве, где он служил до того, с середины 1879 г. радикалам не удалось организовать ни одного покушения на жизнь местных жандармов или чиновников. Подполковник, с помощью умело подобранных агентов и перевербованных им арестованных членов народнических кружков, свел почти на нет всю сеть местного террористического подполья. В то же время его московский коллега А.С. Скандраков внимательно изучал опыт европейских политических полиций и пытался применить его в борьбе с радикалами. Однако до трагедии 1 марта 1881 г. эти новации не были востребованы именно из-за своей новизны и необычности. Теперь же они настоятельно понадобились.
Судейкин был переведен в Петербург, где в начале 1883 г. он занял должность «инспектора секретной полиции», но полномочия, полученные им, далеко выходили за рамки обычных инспекторских. На подполковника возлагалось руководство деятельностью петербургского и московского охранных отделений, а также московского, харьковского, одесского, киевского и херсонского жандармских управлений. У него же в руках оказалась вся секретная агентура империи и деньги, отпускаемые на ее содержание.
По требованию Судейкина состоялась переподготовка штатных агентов полиции, на что в год тратилась значительная сумма в 406 480 руб. Однако гораздо большие надежды Судейкин возлагал на сотрудников внештатных, которых он вербовал самолично из числа арестованных радикалов. Во второй половине 1882 г. ему несказанно повезло – в Одессе был арестован С.П. Дегаев. К тому времени Дегаев считался далеко не последним человеком в руководстве «Народной воли». Еще при старом, «великом» ИК он был связан с Центральным студенческим кружком, являлся членом Центрального военного кружка, участвовал в подготовке подкопа на Малой Садовой улице в Петербурге.
С арестом Дегаева завязался сложнейший узел провокаций, являвшихся родными детьми утопий (как радикальной, так и консервативной). Судейкин достаточно легко соблазнил арестованного феерическими картинами захвата власти революционерами, находящимися под их, Судейкина и Дегаева, контролем. Арестованный же… О чем мечтал Дегаев, сделавший вид, что поверил подполковнику, понять сложно. Провокатор, как тонко подметил уже упоминавшийся нами писатель Ю.В. Давыдов, – существо раздвоенное, многоликое. Однако в основе его поведения всегда лежит одно – сотрудничество с властями, ради сохранения не только жизни, но и достаточно комфортного существования. И, конечно, нельзя сбрасывать со счетов самообман, постепенно становящийся для предателя явью. А эта явь-небыль постепенно превращается в попытку увидеть в собственном поведении нечто эпическое, такое, на что способен далеко не каждый. В общем, хитроумный герой во вражеском стане…
О чем бы Дегаев ни мечтал и в каких бы тогах себя ни представлял, он принял правила игры, предложенные Судейкиным, и выдал полиции около двухсот офицеров-народовольцев Кронштадта и Одессы. Однако вершиной его агентурной карьеры стал арест В.Н. Фигнер, этой, как выражались в российских «верхах», «ужасной женщины». Прежде всего, согласно плану Судейкина, Дегаеву был устроен фиктивный побег из-под стражи, и первым жандармским заданием «беглеца» стал поиск Веры Николаевны. В начале 1883 г. он нашел ее и помогавшую ей Г.Ф. Чернявскую в Харькове, где и поведал им героическую сагу о том, как ему удалось бежать, засыпав конвоиру глаза табаком. Единственное, что позволила себе обрадованная побегом товарища Фигнер, – это недоумение, откуда у некурящего Дегаева взялся табак. Однако его «легенда» была неплохо отработана в судейкинском ведомстве, поэтому предатель, не смутившись, ответил, что всегда носит табак в кармане как раз на случай ареста.
В Харькове Фигнер чувствовала себя в полной безопасности. Из агентов-профессионалов и предателей-перевертышей в лицо ее знал только В. Меркулов, находившийся в то время в Петербурге. Учли это и жандармы, а потому организация «случайной» встречи Меркулова и Фигнер превратилась в дело нехитрой полицейской техники. 10 февраля 1883 г. Вера Николаевна вышла из дома в 8 часов утра и направилась с визитом по двум знакомым адресам. Пройдя несколько шагов, она увидела выходящего из-за угла человека. Вот они поравнялись, и Меркулов – это был он, – улыбнувшись, произнес: «Здравствуйте, Вера Николаевна!» Она так растерялась, что механически ответила: «Здравствуйте», – и пошла дальше. Только теперь в голове заметалась спасительная мысль: «Резко броситься во двор…» Однако перед ней и сзади нее уже выросли жандармы. Этот арест, плюс аресты Ашенбреннера, Рогачева, Похитонова, Буцевича, фактически означал конец «Народной воли» – последней крупной организации революционного народничества. Однако судейкинско-дегаевская сага имела небезынтересное продолжение.
Аресты руководства «Народной воли» поневоле способствовали росту авторитета Дегаева в революционной среде. Он играл роль единственного, находящегося в России, представителя старого ИК, издавал «Листок “Народной воли”», проводил совещания, вербовал новые силы. Ситуация запуталась настолько, что народовольцы, переставшие понимать, откуда может грянуть гром, начали подозревать друг друга в неосторожности, а то и в прямом предательстве. Поначалу их подозрения пали на М. Калюжную, а затем – на К. Степурину. Обе они, не вынеся бойкота и молчаливого презрения товарищей, покончили жизнь самоубийством. В конце концов разговоры о неблагополучии в революционной среде достигли слуха представителей радикальной эмиграции.
По поводу своих подозрений в отношении Дегаева первой с эмиграцией поделилась Н. Салова, а в середине 1883 г. в Швейцарию к Тихомирову приехала Е. Серебрякова, которая прямо обвинила Дегаева в предательстве. Чуть позже тот и сам посетил швейцарского изгнанника и то ли от раскаяния, то ли от тщеславия признался в сотрудничестве с Судейкиным. Он, естественно, постарался сделать вид, что не жандармский подполковник руководит им, а Дегаев надеется использовать Судейкина в интересах «Народной воли». Выглядели его объяснения настолько жалко и неправдоподобно, что провокатору никто не поверил. Однако между ним и руководством народовольцев было заключено соглашение, согласно которому Дегаев обязывался помочь революционерам убрать своего шефа-жандарма, а они гарантировали предателю сохранение жизни и выезд за пределы империи.
Для выяснения всех обстоятельств дела и восстановления сети действительно народовольческих, а не псевдореволюционных кружков, в Россию был командирован не принадлежавший ни к одной партии демократ-одиночка Г.А. Лопатин. Пока отметим лишь то обстоятельство, что Герману Александровичу самому пришлось уличать Дегаева во лжи, поскольку Тихомиров дал тому слово никому не рассказывать об их сделке, а потому дегаевской саги о побеге Лопатин не знал. Беседу с предателем Лопатин провел весьма профессионально.
Во время обеда в ресторане он попросил собеседника рассказать о своем побеге из-под ареста. Тот, недоумевая (он и представить себе не мог, что Тихомиров сдержал слово и не открыл Лопатину правды), поведал, как ему удалось засыпать глаза конвоиру табаком. Лопатин попросил показать ему это чудодейственное средство и увидел на ладони собеседника крупный турецкий папиросный табак. Им засыпать глаза человеку невозможно, для этого годится только мелкий (махорка, нюхательная смесь) табак. О чем Лопатин Дегаеву назидательно и поведал.
Как бы то ни было, в середине декабря 1883 г. особый инспектор секретной полиции подполковник Судейкин был убит на конспиративной квартире, где он обычно встречался со своим тайным агентом Яблонским (Дегаевым). Приговор привели в исполнение народовольцы Н. Стародворский и В. Конашевич. Дегаев же, как и уговаривались, был переправлен в Европу, а оттуда в Северную Америку, так как в Старом Свете он оставаться не хотел, здесь его могла настигнуть месть родственников и друзей преданных им товарищей. В США он стал профессором математики в одном из учебных заведений Южной Дакоты, где благополучно и умер в 1921 г. под именем Александра Пелла.
Лопатин же, решив одну задачу, занялся второй – попытался вылечить революционное подполье от судейкинской заразы, наладить работу типографии, объединить разрозненные кружки в единую организацию. За короткое время ему удалось сделать достаточно многое, но в октябре 1884 г. на Невском проспекте в Петербурге Лопатин был арестован, причем столь хитроумно, что не успел уничтожить хранившиеся у него документы. 11 листков тончайшей бумаги содержали в себе конспиративные данные (фамилии, адреса, явки и т. п.). Этот арест прозвучал финальным аккордом в деятельности «Народной воли».
Теперь, когда мы добрались до конца нашего разговора о деятельности народовольцев, пришло время подвести некоторые итоги. Радикалы 1870-х гг., как и их предшественники, настойчиво подчеркивали, что действовали исключительно в интересах народа. Поэтому начнем именно с отношений революционеров и трудящейся России. Здесь радикалов ждали и чаемые ими радости, и горькие разочарования. Общий вывод можно сделать такой: прочность царистских иллюзий, непробиваемость наивного монархизма крестьянства не были приняты народниками во внимание в должной мере, если точнее, то они просто не нашли противоядия от этой, с их точки зрения, напасти.
Они попытались как-то преодолеть данное обстоятельство, но выход нашли весьма своеобразный. Чтобы раскрыть указанное своеобразие, приведем отрывок из разговора, состоявшегося в 1881 г. между убежденным пропагандистом Д.М. Рогачевым и членом ИК «Народной воли» А.И. Зунделевичем. «Скажите, Зунделевич, – спросил Рогачев, – что вы имели в виду, посягая на жизнь царя, которого в народе еще признавали освободителем?». «Мы думали, – ответил тот, – что оно (убийство Александра II. – Л.Л.) произведет мощный толчок, который освободит присущие народу силы и послужит началом социальной революции». «Ну а если бы этого не случилось и народ социальной революции не признал… Как и вышло в действительности…Что тогда?» Зунделевич задумался, как бы в колебании, а потом ответил: «Тогда… мы думали… принудить».
Правда, неплохо для демократа, противника захвата власти революционной партией и борца за народное счастье? Нет, нет, были у радикалов 1870-х гг. и успехи. Недаром вожаками российских рабочих и руководителями стачек стали В.П. Обнорский, П.А. Моисеенко, П.А. Алексеев, А.Н. Петерсон, бывшие в свое время участниками народнических школ и кружков. Однако в целом народные чаяния и программные требования радикалов существовали как две непересекающиеся параллельные линии. Иначе вряд ли могло и быть, ведь, как мы уже говорили, вопрос о надеждах народных масс, их представлениях об идеальном государственном устройстве является одним из самых трудных для исследователей и политиков-практиков.
Что же оставалось? Оставалось, видимо, оправдывать применяемые радикалами средства самыми высокими целями. Цели же, вырвавшись за границы разумного, начали в полной мере править бал, оправдывая любые средства. И началось: око за око, казнь за казнь, провокация за провокацию. На последнем следует остановиться особо, и вот почему. Обман, мистификация, шантаж, даже некоторые проявления террора могут быть, при желании, списаны на болезнь роста общества, на состояние аффекта, в котором находилось его радикальное крыло, на неловкие действия властей, с трудом приспосабливавшихся к внятным, но не до конца ясным последствиям преобразований 1860—1870-х гг. С провокацией подобные оправдания не проходят.
Провокация – тонкое и вполне осознанное искусство подлости, исключающее случайность своего применения. Люди, затевающие ее, точно знают, зачем они действуют и что последует за тем или иным их шагом. Поэтому провокации, в силу своей абсолютной гнусности, нуждаются не в оправдании, а в разоблачении, делаемом в назидание потомкам. Начнем, пожалуй, с «верхов», поскольку в России именно они зачастую определяли все стороны жизни населения страны, а значит, и особенности его поведения.
Когда Судейкин начинал борьбу с террористами, создавая сеть радикальных кружков, находившихся под контролем полиции, или когда он вербовал агентов из числа сломленных им социалистов, то смотрел подполковник далеко вперед. Он, конечно, хотел победить крамолу, но как-то странно, так, чтобы, не дай бог, не извести ее под корень, а лишь подчинить его, Судейкина, влиянию. В мечтах он воспарял очень высоко, желая уничтожить с помощью народовольцев не совсем адекватного, а потому слишком непредсказуемого министра внутренних дел Д.А. Толстого, стать незаменимым для Зимнего дворца специалистом по террору, а там…Там открывалась перспектива, от которой у подполковника захватывало дух.
Чуть позже в планы инспектора по особо важным делам вторгся директор Департамента полиции В.К. Плеве, который по части умения «провокировать» ни в чем не уступал своему подчиненному. Плеве, оказывается, тоже мешал министр внутренних дел, а потому он предложил Судейкину наступательный союз с целью устранения надоевшего им обоим сановника. У директора департамента дух не захватывало (может быть, по причине холодности темперамента, приводившей к недостатку воображения), поэтому он нарисовал перед подполковником совершенно ясную картину.
После убийства Толстого министром внутренних дел становится Плеве, а главой российской полиции – Судейкин. Хозяйничая в важнейшем министерстве империи и имея «ручную» жандармерию и не менее «ручных» террористов, они приобретали бы чрезвычайное влияние на монарха, что дало бы им огромную власть и… в общем-то и все. Власть, как известно, – вещь самодостаточная и выше нее для честолюбцев ничего не существует. Заговор Плеве – Судейкина, как мы видели, провалился, более того, оба они погибли от рук террористов, но задумка, согласитесь, была грандиознейшая!
А что же их противники радикалы? В 1877 г. крестьяне Чигиринского уезда Киевской губернии долго и безуспешно спорили с помещиками из-за размеров и качества своих пашенных наделов. Однажды в этих краях появился грамотный и решительный человек, обещавший дойти до самого царя и помочь селянам в тяжбах с их бывшими хозяевами. Пикантность ситуации заключалась в том, что в роли крестьянского заступника выступал член «Земли и воли» Я. Стефанович, а помогали ему два других землевольца – Л. Дейч и И. Бохановский. Их план базировался как раз на тех основаниях (наивный монархизм крестьянства), о которые не раз спотыкались народники, пытаясь революционизировать деревню. Теперь они решили использовать веру крестьян в царя в своих интересах.
Исчезнув на некоторое время, Стефанович вскоре вернулся к чигиринцам с царским ответом, который носил название «Высочайшей тайной грамоты Александра II» (документ был отпечатан в одной из подпольных типографий «Земли и воли»). В нем, в частности, говорилось: «Мы повелеваем оставить помещикам только усадьбы и такое же количество земли, леса, какое придется и всякому бывшему их крепостному… Непрестанная 20-летняя борьба наша за вас с дворянством убедила нас… что мы единолично не в силах помочь вашему горю и что только вы сами можете свергнуть с себя дворянское иго и освободиться от тяжких угнетений и непосильных поборов, если единодушно с оружием в руках восстанете против ненавистных вам врагов и завладеете всею землею… Всякий, кто готов положить жизнь свою за великое и святое крестьянское дело, обязан дать присягу на верность обществу “Тайной дружины”».
За восемь месяцев существования в Чигиринском уезде «Тайной дружины» в ее ряды вступили около трех тысяч крестьян, но дальнейшие успехи организации были прерваны до боли знакомым образом. Один из «дружинников», угостившись в шинке, во всеуслышание начал похваляться тем, что скоро крестьяне покончат с помещиками и заберут себе их земли и леса. После ареста он с перепугу рассказал все, что знал о «Тайной дружине» и ее руководителях. Последовали аресты, прервавшие создание армии крестьянских освободителей. Народники, в массе своей осудившие затею Стефановича и компании, называли ее мистификацией, старой самозванщиной, облеченной в новую канцелярскую форму. Однако, если взглянуть на дело с точки зрения крестьян-чигиринцев, «Тайная дружина» являлась типичной провокацией, прикрытой словами о благе народа, социальной справедливости и т. п.
А ведь известна задумка и еще более лихая, хотя и не совсем народническая, поскольку ее идею подал один из основоположников марксизма Ф. Энгельс. По его мнению, российские радикалы должны были попытаться совершить своеобразный дворцовый переворот. Ради этого Энгельс рекомендовал народовольцам вступить в переговоры с покинувшей в 1881 г. Россию вдовой Александра II Е.М. Долгорукой-Юрьевской о возведении на престол ее сына Георгия. В обмен на трон будущая регентша при малолетнем сыне должна была согласиться на проведение в стране широкой конституционной реформы.
Можно только гадать, как развивались бы события дальше, если бы известный теоретик народничества П.Л. Лавров не развеял иллюзий Энгельса и его российских сторонников одной фразой. Они, сказал Петр Лаврович, имея в виду Долгорукую-Юрьевскую и сановную верхушку империи, никогда не простят вам 1 марта. Лавров был абсолютно прав: трудно представить себе вдову императора или Лорис-Меликова, сопровождавшего княгиню в ее вояжах по Европе, вступившими в какие-либо переговоры с террористами, повинными в гибели Александра II.
Можно, конечно, сказать, что это была авантюра, а не провокация, но, во-первых, попробуйте провести четкую грань между ними, а во-вторых, дело в данном случае не в терминах. Сложное это понятие – «нравственность». Счастье народа, будущее нации – цели высочайшие… Каким образом сочетаются в них добро и зло, любовь и ненависть, допустимое и неприемлемое? Политика и мораль – так ли уж они несовместимы, как об этом часто говорят, то ли бравируя цинизмом, то ли искренне веря в принятое молвой противопоставление? А может быть, дело обстоит в точности до наоборот? «Красный» и «белый» террор действовали, как это ни удивительно, в одном направлении, приучая россиян к обесцениванию человеческой жизни, к тому, что сохранение старого порядка, так же как и установление нового, требуют варварских жертвоприношений. Другими словами, они с одинаковым успехом разрушали общественную мораль, ставя политические цели выше нравственных норм и устоев.
В конце концов оказывается, что мораль и политика взаимосвязаны теснейшим образом, и попытка развести их есть не что иное, как лукавство, нежелание отвечать на неудобные вопросы (а удобная мораль для человечества вообще почему-то не заготовлена). Власть и подполье затратили массу сил и средств для того, чтобы заглушить голоса друг друга и убедить сограждан в своей правоте. Однако человека, погрузившегося в изучение событий 1870-х – начала 1880-х гг., не оставляет странное ощущение то ли раздвоенности, то ли назойливой аберрации сознания. И данное ощущение при продвижении от события к событию только усиливается.
Бескомпромиссная, порой захватывающе хитроумная, порой прямолинейно пробивная борьба радикалов с правительством странно напоминает бой с собственной тенью. Попробуем разобраться, откуда берется столь тревожное ощущение и насколько оно верно или обманчиво. Самодержавный режим изначально являлся закрытой системой, принятие решений в которой всегда составляло для общества тайну за семью печатями. В таком государстве все зависело от очень узкого круга лиц, оказавшихся на своих местах достаточно случайно. Режим требовал от подданных безоговорочного подчинений, был нетерпим к инакомыслию и боролся с ним жесточайшим образом, порой наказывая подозреваемых даже не за совершенные деяния, а за вынашиваемые ими намерения. Иными словами, монарх и его окружение желали, несмотря ни на что, насильно осчастливить подданных, всерьез полагая, что знают единственно верный путь к всеобщему благоденствию.
С целью этого осчастливливания (циники полагают, что все происходило ради сохранения династии на престоле) самодержавное государство само издавало законы и само же следило за их исполнением. Правда, и тут император оказывался выше закона, поскольку, еще раз повторим, он лучше всех знал, что для страны правильно и справедливо, а что – гибельно и бесперспективно. Вслед за ним придворные, сановники, бюрократы среднего и высшего звена пытались встать если не выше закона, то вровень с ним, разрушая веру россиян в справедливость традиционного судопроизводства (и не только его). Верховная власть стремилась руководить даже нравственностью подданных, определять стиль их повеления в быту и на службе, диктовать моду на одежду, внешний вид и т. п. Истинный деспотизм лишь зарождался в политической сфере, а вырастал до уровня повседневного кошмара во всех областях жизни россиянина, стремясь привить ему понятия о верноподданности и единомыслии как о важнейших гражданских добродетелях.
А что на этот счет думал и как себя позиционировал революционный лагерь? Загнанные силой обстоятельств в подполье, радикалы вынужденно, сами того не подозревая, приняли навязанные им «сверху» правила игры. Во многом являясь порождением режима, они вряд ли имели шанс сделаться чем-то иным, нежели, пусть и нежелательно для себя, неотъемлемой его частью. Высшим органом власти «Земли и воли» и «Народной воли» провозглашались съезды представителей всех ячеек этих организаций, однако подобные съезды в силу различных обстоятельств так никогда и не были созваны. Фактически же власть находилась в руках неких случайно образованных органов (Администрация, Центральный кружок, Исполнительный комитет), определявших и программу движения радикалов, и тактику их действий.
Решения данных органов становились обязательными для всех членов упомянутых организаций, хотя дискуссии их членов по тем или иным вопросам не возбранялись. Другое дело, что, в отличие от решений руководства, итоги этих дискуссий не имели никакого практического значения. Революционеры, как и их оппоненты во власти, были непримиримы к инакомыслию в собственных рядах, а внутрипартийные споры имели главной целью лишь восстановление обязательного единомыслия среди членов организации. Народники требовали соблюдения строжайшей дисциплины, то есть беспрекословного подчинения решениям Центра. Путь к светлому будущему страны был четко определен в программных документах радикалов, а потому критика выработанных планов, тем более отступление от них, расценивалось как предательство народных чаяний, идеалов справедливости и т. п.
Складывалась странная, но хорошо знакомая картина: надежды общества и народных масс вновь использовались в качестве ширмы, подменяясь на деле сугубо надуманными рассуждениями о прогрессе, счастье народа, упорстве в бою, терпении, вере в вождей. А в основе всего этого лежало желание опять-таки насильно осчастливить население, якобы не понимавшее своих выгод. Менялся пастырь, однако система построения благополучного общества оставалась, в сущности, неизменной. Другими словами, беда заключалась в том, что революционное подполье оказывалось лишь своеобразным отражением традиционного деспотического режима. Да, конечно, не желая этого, да, в условиях жесткого преследования со стороны правительства и политической разноголосицы в обществе, да, народные массы издавали, как обычно, невнятный лепет, но…
Ведь и защитники монархии могли припомнить (и не раз вспоминали) о том, что самодержавие являлось социально-политической системой выживания страны в условиях, продиктованных неблагоприятными историческими обстоятельствами. О том, что внятной позиции народных масс по поводу предпочитаемой ими формы правления никто никогда не слышал. О том, что ничто не подтверждает реальности планов развития страны, предлагаемых социалистами. И самое страшное – о том, что любое подполье оказывается лишь отражением режимов деспотических, с одной стороны, и никому не нужным наростом в условиях демократических форм правления – с другой.
Хорошо, но, может быть, нравственный климат радикальных кружков и организаций оправдывал их существование? Они ведь действительно указывали на язвы, разъедавшие отечество, героически боролись с деспотизмом самодержавия и восторженностью казенного патриотизма его адептов, суть которого замечательно выразил один из сановников, без обиняков заявивший, что степень его патриотизма напрямую зависит от количества принадлежащего ему недвижимого имущества. Такое понимание любви к родине было совершенно неприемлемо для народников.
Для них патриотизм был чувством двуединым, в котором неразрывно переплетались любовь к стране, гордость за нее и неприятие всего того, что мешает ее развитию, стыд за наличие в сознании общества и в государственной практике варварских понятий и установлений. Ироничный, а то и критический взгляд на самих себя действительно необходим нации, так же, как и отдельно взятому человеку. В противном случае можно скатиться по лестнице-формуле, предложенной в свое время замечательным философом В.С. Соловьевым: национальное самосознание – национальное самодовольство – национальное самолюбование – национальное самоуничтожение. Самоуспокоение совершенно чуждо движению вперед, поскольку категорически противоречит попыткам развития нации и страны.
С другой стороны, радикал, уходивший в подполье, попадал в полную зависимость от той организации, к которой он принадлежал. Он жил по поддельным документам, предоставляемым ею; обитал на конспиративных квартирах, принадлежавших организации; средствами на жизнь его также обеспечивала партия. Собственно, о том же свидетельствовал и устав «Народной воли». Он требовал от своих членов отдать все духовные силы на дело революции, забыть ради нее родственные узы и личные симпатии; если нужно, отдать самую жизнь, не считаясь ни с чем и не щадя никого и ничего; не иметь частной собственности; отказаться от индивидуальной воли, подчиняя ее воле большинства, выраженной в постановлениях руководства подпольных обществ. В подобных требованиях вновь ощущается перекличка времен, правда, уже не с декабристами, а с сентенциями гораздо более хронологически близкого к народникам 1870-х гг. С.Г. Нечаева.
Утрачивая себя как личность, подпольщик в качестве компенсации приобретал ясность целей и спасение от гнетущего одиночества. Вместе с тем, теряя собственную индивидуальность, он более не признавал важности права на нее и для других, переставал ценить личность, отдельно взятого человека. Отныне перед ним был лишь товарищ «по вере», или препятствие, которое следовало превратить в попутчика или устранить любым возможным способом. Не будем забывать и того, что тайное общество, помимо прочего, давало приют для людей «безместных», потерявших жизненные ориентиры, наполняло существование подобных индивидуумов ярким содержанием, повышая тем самым их самооценку.
Все это вело к утверждению в подполье двойной морали: одной – для большинства сограждан, другой – исключительно для «своих». Показательно и печально, что Нечаева многие народовольцы упрекали не за бесчеловечность «Катехизиса революционера», а за обман «своих», неверие в их поглощенность революцией, преданность идее. Несмотря на все вышесказанное, вердикт: «Виновны по всем пунктам» – вряд ли стоит выносить революционерам без каких бы то ни было оговорок.
Они безусловно не являлись в массе своей ни обиженными властью недоучками, ни безнравственными монстрами. Также и их оппонентов не стоит всем скопом считать тупоголовыми ретроградами или бездушными чинушами. Любимые российские вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?» – вечны, то есть ежеминутны, однако в определенные моменты истории они обостряются настолько, что растерянность перед первым из них заставляет с излишней уверенностью отвечать на второй. Вряд ли в каком-нибудь самом трагическом историческом событии или литературном произведении, при условии соблюдения полностью объективного подхода к ним, можно отыскать только одного виновного. В конце концов, и отвратительный Яго всего лишь умело сыграл на откровенно несимпатичных особенностях характера несчастного Отелло.
Вот и в случае с народничеством 1870-х гг. не стоит перекладывать всю ответственность за случившееся на революционеров. Никто не заставлял правительство действовать против молодых искателей всеобщего равенства исключительно жандармским кулаком, отупляющей безнадежностью тюремных казематов и уж тем более эшафотами виселиц. Как сторона конфликта более сильная и, безусловно, более опытная, власть могла и должна была найти иные методы убеждения революционеров и противодействия им.
Народники не родились террористами, их сделали таковыми ненормальные, упрямо агрессивные условия российской политической жизни (вернее, ее полное, с точки зрения общества, отсутствие). Правила, законы развития этой жизни устанавливали отнюдь не подданные, их диктовала власть. Именно она не сумела, да и не пыталась направить оппозицию (либералов и революционеров) в русло правильного политического существования. Именно она постепенно превратила мирных пропагандистов в убежденных экстремистов. Внутренняя же логика развития народнического движения, о которой шла речь ранее, лишь довершила дело. Даже террор землевольцев и народовольцев – самое горькое и тяжелое обвинение против них – одновременно оборачивается обвинением и против власти.
Он возник как естественное и единственное средство защиты организаций, загнанных правительством в подполье, от вполне вероятных предательств, провокаций, проникновения в них агентов полиции и т. п. Чтобы пресечь его распространение, достаточно было в этот момент провозгласить свободу собраний и союзов. Террор продолжился как крайняя форма протеста общества против беспардонного нарушения чиновниками высоких рангов писаных законов Российской империи (речь шла прежде всего об условиях содержания политических заключенных в тюрьмах и местах каторги и ссылки). А как еще народники могли реагировать на издевательства над своими арестованными товарищами, на унижение их человеческого достоинства, если легальные средства отстаивания прав заключенных были для общества заказаны самим правительством?
Террор сделался грозным и почти неуправляемым оружием, когда приобрел характер мести судьям, прокурорам, чинам полиции за варварски жестокие приговоры арестованным социалистам. Правительство могло, но не захотело потребовать от всех своих агентов соблюдения действовавших законов. Колесо правительственных репрессий конца 1870-х гг. оказалось не катком, подминающим и искореняющим крамолу, а червячной передачей, раскручивающей колесо «красного», народнического террора. Обратите внимание, на всех упомянутых этапах развития революционного экстремизма правительство сохраняло рычаги воздействия на него, могло, проявив определенную гибкость и терпение, снять проблему с повестки дня или хотя бы смягчить ее остроту. Однако оно не сумело, да и не желало сделать этого. Когда же террор превратился в глазах социалистов в единственное средство переустройства общества, сигналом к народной революции, то поле бескровного взаимодействия власти и общества съежилось, как легендарная шагреневая кожа.
К сожалению, в 1870-х – начале 1880-х гг. столкнулись два нежизненных, умиравших подхода к распутыванию узла сложнейших проблем в жизни России. Правительство Александра II не успело, а окружение Александра III не захотело предложить ничего принципиально нового для решения указанных проблем, а если шире, то принципиально спасительного для будущего страны. При этом власть имела возможности для маневра, но не собиралась его совершать. Радикалы же – самый активный оппонент власти – вынуждены были либо продолжать бессмысленный террор, либо вернуться к самоубийственной пропаганде в деревне. Третий вариант их действий подразумевал, что они должны были отважиться на смену идеологии своего движения. Последнее же всегда чревато болезненной ломкой привычных стереотипов, непредсказуемыми зигзагами сознания, что прекрасно видно на примере эволюции взглядов одного из ведущих членов ИК «Народной воли» Л.А. Тихомирова, превратившегося, в конце концов, в идейного монархиста и идеолога консерватизма.
А если попробовать увеличить масштаб рассмотрения событий, посмотреть, о чем в целом шла речь в схватке Зимнего дворца с революционным подпольем в 1870-х – начале 1880-х гг.? Правительство Александра II, как умело, как считало нужным, а порой и просто, как могло, предложило России путь в «небывшее», то есть в нечто новое в истории страны, то новое, что уже успешно испытано западноевропейскими странами. Это «небывшее», которое вряд ли можно назвать самым справедливым строем на земле, являлось несомненно более прогрессивным и многообещающим, чем традиционное общество. Оно медленно, порой мучительно (а как же без этого при таких масштабных переменах?) приживалось на российской почве, неся с собой изменения социальной структуры, экономики, культуры России, приспосабливая их к восприятию нового. В конце концов, что такое культурный прогресс в самом широком смысле этого слова? По словам замечательного филолога, историка и культуролога Ю.М. Лотмана, он представляет собой постепенное превращение чужого, страшного и ненужного в родное, привычное и необходимое.
Однако начало пути в «небывшее», в конце концов, оказалось скомканным в связи с убийством императора и вступлением на престол Александра III. Новый император не собирался сворачивать все мероприятия, получившие начало в царствование его отца (да и вряд ли ему удалось бы это сделать). Он просто опасался того «небывшего», куда реформы вели Россию, и поспешил скомкать процесс перемен, особенно тех, что касались отношений власти и общества: суд, местное самоуправление, цензура, среднее и высшее образование. Сделать это с ростками нового, не утвердившегося как следует на российской почве было относительно не трудно. Тем более что при желании всегда можно было заявить, что новое не принимается россиянами, чуждо им. Вместо трудного пестования нарождающегося (пугающего и манящего одновременно) началось привычное пережевывание традиционно-патриархального.
Самое интересное заключается в том, что радикалы, не признаваясь в этом самим себе, должны были быть довольны происходившим. Для народничества реформы 1860—1870-х гг. оказывались делом не просто пугающим, а принципиально неприемлемым. В социально-экономическом плане эти преобразования повлекли за собой неотвратимое расслоение крестьянства и быстрый рост капиталистических отношений во всех сферах жизни общества. Революционеров не устраивало не столько увеличение числа бедноты в деревнях (вспомним нечаевские призывы на голову народа бед и зол, которые должны были стать детонатором возмущения масс). Их пугали «несоциалистические» настроения остальной части крестьянства – кулачества и середняков, – мечты крепких мужиков о самостоятельном личном хозяйстве, разрушавшие их якобы коллективистскую психологию. Главное же заключалось в том, что перемены, происходившие в российской деревне, угрожали традиционной крестьянской общине, то есть лишали страну счастливого социалистического будущего.
В политическом плане «небывшее», шедшее вслед за великими реформами, наносило народникам не меньший урон. Учреждение временных распорядительных комиссий – этого лорис-меликовского предпарламента – могло лишить революционеров моральной и материальной поддержки либеральной части общества. Иными словами, оставить их в безнадежной изоляции и один на один с мощной государственной машиной. Ну а если бы дело дошло до цивилизованного встраивания радикалов в правильную политическую систему (легальное существование партий, участие их в выборах и работе парламента), то функционировать в подобной системе пришлось бы уже не народовольцам, а куда менее экстремистски настроенным социалистам.
Между тем (вспомним об особенностях менталитета российской радикальной интеллигенции) народовольцы полагали, что именно и только им известен путь России к подлинному прогрессу. Все другие варианты, с их точки зрения, являлись обманом народа, дорогой к построению общества, более циничного, формально свободного, а потому менее уязвимого со стороны оппозиции, чем существующее, традиционное. Иными словами, радикалы приглашали, вернее подталкивали Россию к некому строю, вообще «небывалому» в истории человечества. А потому просто «небывшее» в ее опыте государственного развития их никак не устраивало.
Таким образом, социально-экономические и общественно-политические проблемы, стоявшие перед властью и обществом, завязывались в 1880-х гг. в тугой узел противоречий, смешиваясь в нем еще и с важными нравственными и культурными вопросами.
Эскизы к портретам
Вера Фигнер родилась в июле 1852 г. в дворянской семье, главой которой был штабс-капитан в отставке, служивший ныне старшим лесничим. Образование она получила в Родионовском институте благородных девиц в Казани. Живя в лесной глуши, отгороженная от мира высоким забором, Вера довольствовалась собственными понятиями о справедливости и мечтами о счастье. В 1870 г. она вышла замуж за судебного следователя А.В. Филиппова и вскоре убедила мужа бросить его «гнусную» профессию и отправиться вместе с ней в швейцарский Цюрих, чтобы получить медицинское образование.
Здесь Вера Николаевна, впервые познакомившись с идеями социализма и с французскими социалистами Л. Бланом и П. Прудоном, примкнула к кружку русских студенток, получившим название кружка «фричей». В 1875 г. друзья умоляют ее вернуться в Россию, поскольку революционному лагерю, понесшему значительные потери, требуются новые бойцы. Не закончив образования, Фигнер возвращается на родину, где позже сдает экзамен на фельдшера. Формально членом «Земли и воли» она так и не стала, будучи связанной с ее деятельностью через родственный кружок «сепаратистов» (позже она считала такое решение грубой ошибкой). С мужем, совершенно равнодушным к революционным идеям, она вскоре развелась.
Как уже отмечалось, в 1877–1878 гг. Вера Николаевна вместе с сестрой работала в деревнях Самарской и Саратовской губерний. В качестве представителя родственного кружка ее пригласили на Воронежский съезд, послуживший началом раскола «Земли и воли». Фигнер не только примкнула к сторонникам политической борьбы с правительством, но и стала членом Исполнительного комитета «Народной воли». Впервые она приобщилась к террористическим акциям во время подготовки взрыва царского поезда под Одессой. Причем изначально не должна была принимать участия в данной акции, но, как она писала позже, «мои слезы смягчили товарищей», и те дали ей «добро» на участие в подготовке взрыва.
Для друзей Фигнер всегда оставалась Верочкой, Верой Топни ножкой. Для полиции – Филипповой-Фигнер, Лихаревой, Иваницкой и т. п. Приятная на вид, даже красивая женщина, в полицейских описаниях она выглядела не слишком симпатично: «небольшого роста, худощавая темная шатенка с проседью, лицо желтоватое с бледным румянцем, нос большой прямой, на правой стороне шеи шрам, уши белые». Арест Фигнер в 1883 г. произвел в Петербурге сенсацию. Император Александр III, не сдерживая ликования, воскликнул: «Слава богу! Эта ужасная женщина арестована!»
Едва Веру Николаевну доставили в столицу, высшие сановники империи поспешили познакомиться с ней лично. Однако общение с известной народоволкой вряд ли доставило им большое удовольствие. Директор Департамента полиции В.К. Плеве, пытавшийся повысить на арестованную голос, услышал презрительное: «Я думала, что директор департамента по уровню своего развития стоит выше городового». Министр внутренних дел Д.А. Толстой, который разговаривал приветливее, сожалел, что у него «нет времени, а то я бы убедил вас», и услышал в ответ: «Я тоже жалею, надеюсь, я обратила бы вас в народовольца».
На следствии поведение Фигнер было столь не по-женски твердым и непреклонным, что восхищенный им жандармский генерал Середа специально посетил тюремную камеру, чтобы поцеловать Вере Николаевне руку. Приговор же суда оказался типовым: подвергнуть смертной казни через повешение. Лишь на восьмой день после окончания суда ей было объявлено, что государь император «повелел заменить смертную казнь тюремным заключением без срока».
Она провела в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях 20 лет. Баранников, Колодкевич, Исаев, Богданович, Ланганс, Тетерка сгорели в заключении кто от цинги, кто от чахотки. Арончик сошел с ума, Клеточников уморил себя голодовкой, Грачевский поджег себя, облившись керосином из настольной лампы, Минаков и Мышкин были расстреляны за активные протесты против варварских условий содержания заключенных. Вера Николаевна позже считала, что прошло 15 лет, прежде чем ей представилась возможность действовать. В 1899 г. народовольцы-шлиссельбуржцы объявили голодовку в знак протеста против изъятия из тюремной библиотеки любой общественно-политической литературы. На девятый день голодовку продолжали только Юрковский и Фигнер.
Когда товарищи решили прекратить протест, Вера Николаевна ответила: «…привыкла доводить дело до конца, решение большинства не считаю для себя обязательным и буду продолжать протест». Лишь на двенадцатый день, когда товарищи сообщили ей, что покончат с собой, если она умрет, Фигнер прекратила голодать. Однако считала решение заключенных насилием над ее волей. Самая же решительная схватка с тюремными властями произошла у нее в 1902 г., когда новый смотритель объявил, что режим содержания «политических» вновь будет ужесточен. Вера Николаевна подошла к нему вплотную, резко сорвала с чиновника погоны и бросила их на пол. После этого должна была последовать обычная процедура: военный суд и казнь. Однако новые времена – новые песни, вместо расправы с «бунтаркой» были сменены комендант и смотритель крепости.
В 1904 г. ее освободили, но сослали сначала в Архангельскую, а затем в Казанскую губернии. В 1906 г. Фигнер разрешили выехать на лечение за границу. Вернулась она в Россию в 1915 г., была избрана депутатом Учредительного собрания от партии кадетов, а вот событий октября 1917 г. не приняла. В середине 1920-х гг. Вера Николаевна приняла активное участие в создании Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. В 1927 г. в числе группы старых революционеров обратилась к правительству с письмом, требовавшим прекратить политические репрессии. Правительство, не ответив на письмо, отреагировало на него роспуском в 1935 г. Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, а в 1938 г. – закрытием организованного Фигнер музея П.А. Кропоткина.
Когда в 1941 г. ей предложили эвакуироваться из Москвы, она ответила: «Спасайте живых». Умерла Вера Николаевна в июне 1942 г. и похоронена на Новодевичьем кладбище в Москве.
Лопатин родился в январе 1845 г. в Нижнем Новгороде в семье потомственных дворян. Его отец имел чин действительного тайного советника и занимал важные посты в губернских правлениях разных регионов России. Вскоре после рождения Германа семья переехала в Ставрополь, где он и закончил с золотой медалью местную мужскую гимназию. В 1861 г. Герман Александрович поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. В студенческих историях тех лет он замешан не был, но после выстрела Д. Каракозова оказался под арестом, поскольку среди ишутинцев нашлось несколько его знакомых. Правда, вскоре нашего героя отпустили в связи с отсутствием состава преступления.
Окончив университет, Лопатин получил степень кандидата наук, но от научной карьеры отказался и тайно выехал в Италию, чтобы сражаться в рядах гарибальдийцев. Однако к моменту его приезда повстанцы были разбиты войсками короля Виктора-Эммануила, и Герман Александрович возвратился в Петербург. Здесь вместе с Ф.В. Волховским он создает «Рублевое общество» с целью пропаганды идей социализма и распространения дешевой литературы для народа. Вскоре последовал арест обоих учредителей общества, и после 8-месячного заключения Лопатина выслали в Ставрополь под надзор родителей. Отец устроил его чиновником особых поручений при местном губернаторе, но этот странный чиновник не только сам знакомился с работами К. Маркса и Ф. Энгельса, но и пытался вести пропаганду их взглядов среди молодежи.
В 1869 г. последовал новый арест и переход Германа Александровича на нелегальное положение. В 1870 г. он, переодевшись штабс-капитаном, организовал побег из ссылки П.Л. Лаврова, а вскоре и сам эмигрировал в Швейцарию. Здесь он вступил в I Интернационал, познакомился с Марксом и начал переводить на русский язык первый том его «Капитала». Лопатин успел перевести лишь одну треть знаменитого труда, поскольку голова этого рыцаря-одиночки от революции была занята совершенно иным. По его мнению, единственным человеком, который мог бы объединить и направить в нужное русло революционные силы России, был Н.Г. Чернышевский, а значит, следовало заняться организацией его побега из Восточной Сибири.
В конце 1870 г. Герман Александрович объявился в Иркутске с фальшивым приказом передать знаменитого ссыльного прибывшему курьеру для доставки Чернышевского в Петербург в связи с вновь открывшимися обстоятельствами его дела. Авантюра раскрылась совершенно случайно, Лопатина арестовали, но он дважды бежал из-под стражи. Причем во время второго побега ему удалось совершить настоящее и весьма опасное путешествие. На лодке-долбленке он проплыл более 100 верст по порожистым сибирским рекам, на что отваживался далеко не каждый местный житель, но все же был пойман. В очередной раз наш герой бежал прямо из зала суда, воспользовавшись верховой лошадью, оказавшейся удачно привязанной неподалеку. Переодевшись крестьянином, Лопатин благополучно добрался до Петербурга.
Более того, в 1878 г. под вымышленной фамилией (и, конечно, изменив внешность) он выступил в качестве адвоката в Московском коммерческом суде, защищая П.Н. Яблочкова, обвинявшегося в присвоении чужой идеи, касавшейся использования нити накаливания в электрической лампочке. Вслед за тем Герман Александрович по поддельным документам вновь выехал за границу. Однако эмигрантское житье показалось ему чересчур пресным, и в 1879 г. он вернулся в Россию, чтобы впервые в своей жизни присоединиться к народнической организации. Организацией, прельстившей его своей неустанной борьбой с правительством, стала «Народная воля». Но надеждам Лопатина не суждено было сбыться. В том же году его арестовали и выслали в Вологду, откуда в 1883 г. вновь бежал за границу.
Здесь-то его и нашел Л.А. Тихомиров, попросивший вернуться на родину и разобраться с тем, что происходит в революционном лагере. О дегаевской эпопее нашего героя мы уже рассказывали, а дальше был суд и более чем двадцатилетнее заключение в одиночках Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей. На свободу Герман Александрович вышел в 1905 г. тяжело больным человеком. От общественной деятельности он отходит и живет в Вильно, занимаясь литературным трудом. С 1913 г. он возвращается в Петербург, но здоровье не позволяет Лопатину поучаствовать в бурных российских событиях начала XX в. Умер он в декабре 1918 г. и похоронен на знаменитых литературных мостках Волковского (ранее Волкова) кладбища.
В 1905 г., выйдя на свободу, Герман Александрович заметил в адрес правительства: «Они слизнули у меня жизнь». Интересно, на что он рассчитывал, начиная в конце 1860-х гг. бескомпромиссную борьбу с самодержавием?
Лев Тихомиров родился в январе 1852 г. в Геленджике в семье военного врача. В 1864 г. поступил в Керченскую гимназию и в 1870 г. окончил ее с золотой медалью. Поступил на юридический факультет Московского университета, но вскоре перевелся на медицинский факультет. Осенью 1871 г. Лев Александрович примкнул к кружку, близкому к «чайковцам», а с 1873 г. переехал в Петербург, где, став полноправным «чайковцем», участвовал в пропаганде среди рабочих. В ноябре того же года его арестовали, и он более четырех лет провел в Доме предварительного заключения и Петропавловской крепости. Тихомиров проходил по «процессу 193-х», в ходе которого годы тюрьмы были зачтены ему как срок наказания, и в начале 1878 г. он оказался на свободе.
Таким образом, землевольческий период деятельности народничества 1870-х гг. был Львом Александровичем не по своей воле пропущен, а на Воронежском съезде он присоединился к «политикам» и проголосовал за убийство Александра II. Вскоре Тихомиров сделался членом ИК «Народной воли» и членом редакции ее периодических изданий. Его литературный стиль, умение просто сказать о самых сложных вещах восхищали товарищей, во всяком случае, созданная им «Сказка о четырех братьях» долго считалась образцом пропагандистской литературы. Однако уже тогда Лев Александрович начал сомневаться в правоте революционного метода действий.
В конце концов, на одном из заседаний ИК он заявил о своем желании покинуть ряды «Народной воли». Как вспоминала А.П. Прибылева-Корба, сцена получилась «в высшей степени мучительная». Товарищи напомнили Тихомирову, что, согласно букве устава «Народной воли», о выходе из организации члена ИК не может быть и речи. Взамен они единогласно предоставили ему «временный отпуск для поправления здоровья». Народовольцы вообще относились к Льву Александровичу как к «лучшей умственной силе» организации и старались его беречь.
Вскоре после убийства Александра II он, спасаясь от неминуемого ареста, эмигрировал и вместе с П.Л. Лавровым редактировал «Вестник “Народной воли”», стараясь вновь наладить широкий выпуск революционной литературы. Появившееся свободное время давало возможность для спокойных размышлений, и прежние сомнения в правоте революционеров начали мучить Тихомирова с новой силой. «Передо мною, – пишет он, – все чаще является предчувствие или, правильнее, ощущение конца. Вот, вот конец жизни… Еще немного, – и конец, и ничего не сделано, и перед тобой нирвана. И сгинуть в бессмысленном изгнании… когда ценишь Россию даже в ее слабостях…» Временем окончательного перелома стал для него 1888 год. Тихомиров написал и издал в Париже программную для своего теперешнего состояния брошюру «Почему я перестал быть революционером» и в том же году обратился с прошением о помиловании к Александру III.
Ему разрешили вернуться в Россию, но предупредили, что он будет находиться под гласным надзором полиции. Впрочем, бывшего террориста подобные «мелочи» остановить не могли. По приезде в Петербург Лев Александрович первым делом отправился в Петропавловский собор, чтобы поклониться праху Александра II и вымолить у него прощение за содеянное народовольцами (недаром все-таки почти все предки Тихомирова являлись священнослужителями). Так произошло превращение «Савла в Павла», лидер революционного народничества сделался заметным идеологом монархического лагеря. С лета 1890 г. он живет в Москве и сотрудничает в старейших монархических изданиях «Московских ведомостях» и «Русском обозрении».
В 1890-х гг. Тихомиров создал трилогию: «Начала и концы. Либералы и террористы», «Социальные миражи современности» и «Борьба века», – в которой начал разрабатывать учение об исконных монархических принципах российской государственности. Вершиной в этом отношении стал изданный им в 1905 г. труд «Монархическая государственность». В 1907 г. П.А. Столыпин пригласил Тихомирова в Совет Главного управления по делам печати как специалиста по рабочему вопросу. Влияние его на рабочее движение вскоре сделалось настолько заметным, что социал-демократам пришлось выпустить специальную листовку, разоблачавшую ренегатство Тихомирова. С 1909 г. он стал редактором-издателем влиятельных «Московских ведомостей».
Устав от изгибов и извивов собственной жизни, мучимый сомнениями и разочарованный теперь уже непонятливостью и неповоротливостью власти, Лев Александрович в 1913 г. поселился в Сергиевом Посаде, поближе к знаменитой Лавре. Здесь, пытаясь найти душевный покой в православии, он написал целый ряд религиозно-публицистических трудов. После Октября 1917 г., оставшись без средств к существованию, Тихомиров работал делопроизводителем в школе им. Горького в Сергиевом Посаде, писал воспоминания «Тени прошлого», задуманные очень широко (в них должно было войти более 80 очерков о революционерах 1870-х гг.). Закончить их он не успел, зато откликнулся возмущенной рецензией на книгу В.Н. Фигнер «Запечатленный труд». Тихомирова возмутило то, что Фигнер недооценила его роль в народническом движении. Казалось бы, какое ему дело до признания или непризнания былых революционных заслуг? А все равно, видимо, что-то царапало.
Умер Лев Александрович в октябре 1923 г. в Сергиевом Посаде, место захоронения его неизвестно.