Всякая баррикада делит улицу на два тупика
Дворянская революционность… В чем же ее отличие от революционности народнической, эсеровской, социал-демократической и отличаются ли они друг от друга вообще? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, сопоставим два документа – показания на следствии декабриста С.П. Трубецкого и члена кружка «чайковцев», предавшего своих товарищей, Ф.Е. Курицына. Источники, безусловно, своеобразные, требующие сугубой осторожности, но нас в данном случае интересуют не события и лица, описанные подследственными, а те аспекты, которые связаны с общей оценкой подпольных организаций и характером революционности в понимании декабриста и народника. Итак…
Подполье. «Не должно полагать, – показывал Трубецкой, – чтобы люди, вступившие в какое-либо тайное общество, были все злы, порочны или худой нравственности… Предлог составления тайных политических обществ есть любовь к Отечеству…» Предложенное декабристом объяснение мотивов вступления в тайное общество характерно для дворянина начала XIX в. Его смущает сам факт того, что забота о благе Отечества невольно связывается с деятельностью тайных организаций. Пребывание в подполье для него так противоестественно, настолько противоречит нормам чести гражданина и дворянина, что может быть объяснено только экстраординарными обстоятельствами (в данном случае российскими реалиями первой четверти XIX в.).
Полвека спустя подобные сомнения уже не тревожили умы революционеров, с головой погрузившихся в поиски технически совершенной конспирации и наиболее действенных методов борьбы с правительством. «Лизогуб, говоря о русских революционерах, – отчитывался перед следователем Курицын, – жаловался на недостаток между ними хорошей организации и… высказывал мысль о необходимости строгой организации с характером централизации… Они держатся заговорщицкого образа действий: побольше конспирации, поменьше самопожертвования и, насколько возможно, сохранять революционные силы».
Различия в оценках революционного подполья бросаются в глаза, но каковы причины столь разительного несходства? Вопрос тем более важный, если вспомнить, что к 1870-м гг. частновладельческое крепостничество было отменено, российская жизнь в результате реформ Александра II кардинально изменилась, да и по отношению к обществу правительство вынуждено было занять несколько иные позиции. Ответ на наш вопрос следует искать в явлении, которое культурологи определяют понятием «демократизация культуры». Максимально упрощая, отметим, что суть демократизации культуры состоит прежде всего в расширении числа возможных потребителей культурных ценностей. Сама же она при этом, волей-неволей, становится доступнее, проще, яснее.
В 1850—1860-х гг. в России происходила демократизация не только культуры, но и общественно-политического движения. В первую очередь этот процесс получил развитие в революционном лагере, привлекательном именно для наиболее недовольных своим положением слоев населения. Новое поколение революционеров отдало предпочтение различным социалистическим доктринам, которые казались заманчиво простыми, логичными и обещали относительно быстрое построение справедливого, равноправного общества. В результате революционная теория как бы «выпрямилась», стала доступнее и привлекательнее для более широких социальных слоев, главным образом для представителей разночинной интеллигенции.
Отметим и другую сторону вопроса. В 1860—1870-х гг. из лексикона радикалов почти исчезают понятия «Отечество», «государство». Их вытесняет понятие «народ». Что ж, государство для народников, в отличие от декабристов, не являлось абсолютным благом. Оно вело себя по отношению к ним, скорее, как мачеха, предопределяя их судьбу, ограничивая жизненные перспективы выбором между казенной службой и занятиями свободными профессиями. Государство казалось разночинцам силой всеподавляющей и мрачной. Темнота народа и безгласие образованной части общества укрепляли их во мнении, что именно они, революционеры, а не власть или либералы, являются защитниками народа и носителями истинного прогресса.
Цель и средства. Вернемся, однако, к нашим героям. В 1824 г. в Петербург приехал П.И. Пестель, с которым Трубецкой имел долгий и серьезный разговор. «Я говорил, – пишет Сергей Петрович, – о… предложении его ввести республиканское правление… и я успел узнать тогда же, что он обрекал смерти всю августейшую фамилию… Сам он садился в Директорию… Я ему представил ужас, каковой подобные убийства нанести должны, что убийцы будут гнусны народу, что людям никакого имени не имеющим и неизвестным, невозможно сесть в Верховное правление, что русский народ не может управляем быть иначе, как государем наследственным… я ему стал доказывать, что оно вместо законного самодержавного правления поставляет самовольный деспотизм директоров…» Сложнейшие вопросы и мучительнейшие сомнения, не правда ли?
А что же народники? Говорить об их боязни прослыть «гнусными убийцами» императора и его семьи не приходится. Со второй половины 1870-х гг. террор стал неотъемлемой частью революционного движения. «Кружок Лизогуба, – свидетельствовал Курицын, – разделялся на пропагандистов, бунтовщиков и городских террористов… О так называемых городских террористах я ничего особенного не слыхал, кроме как месть, сенсация, демонстрация, уменьшение доверия общества к власти… в народе, как и в городе, необходим террор, т. е. убивать тех из близко стоящих к народу властей, которых он более всего ненавидит…»
И вновь отличия в позициях декабриста и народника очевидны, но как их объяснить? Исследователи писали о влиянии на российских радикалов опыта Французской революции конца XVIII в. Якобинский террор, гражданская рознь, наполеоновская эпопея – все это для декабристов было той современностью, в которой и которой они жили. Для народников французские события конца XVIII столетия стали историей, во многом заслоненной революциями 1830–1831 и 1848–1849 гг. Историей события важного, но ничем их не смущающего и не вызывающего глубоких раздумий.
Думается, дело не только в близости или отдаленности указанного события. Российские радикалы 1870-х гг. оценивали Французскую революцию конца XVIII в. с той точки зрения, что она являлась пока что единственной победившей революцией. Им казалось, что теми славными, с их точки зрения, событиями история реабилитировала тысячи раз осужденное – «цель оправдывает средства». Цель представлялась народникам однозначно благородной (счастье народа и страны!). Оставалось найти наиболее эффективные средства, которые, по их мнению, нравственной оценке не подлежали.
Так что же со средствами? «Я восстал, – писал Трубецкой, – против мысли, чтобы в противовес пестелевской Конституции написать другую… На сие я возражал, что Конституции мы написать сообразной с духом народа не можем, ибо не имеем довольного познания Отечества своего, и что если б и написать какую, то не можем заставить ее принять…» И далее: «Слышал, что некоторые говорили, что и с одной горстью солдат можно все сделать, говорили о грабеже и убийствах, говорили, что можно и во дворец забраться, но на сие бывший Батеньков возразил, что дворец должен быть священное место, что если солдат до него прикоснется, то уже ни Бог, ни черт его ни от чего не удержит».
А как на те же вопросы отвечали народники? «По словам Лизогуба, – свидетельствовал Курицын, – от бунта может возникнуть русская революция, а если бунт не удастся и будет подавлен, то все-таки имеет воспитательное значение для той местности, где он произошел… Средствами для возбуждения местных бунтов должны быть возбуждения в народе разных неудовольствий и возбуждение страстей посредством распускания ложных слухов и всяких других средств, какие попадутся под руку…» Вновь сомнения, с одной стороны, и стопроцентная уверенность в своей правоте – с другой.
Народ. У членов кружка Лизогуба не возникало сомнений по поводу того, что они не имеют «довольного познания Отечества», не представляют, чего на самом деле хочет народ. Социалистические идеалы казались им чудодейственным лекарством, исцеляющим социальные и экономические недуги, а потому мнением народа они считали возможным пренебречь, ради его же будущего блага.
В спорах декабристов опасения по поводу использования в ходе переворота народных масс звучали отчетливо. Политическая неразвитость, склонность к разрушению, а не созиданию, стихийность действий, свойственные крестьянству, – оценивались декабристами как серьезная помеха для переустройства России. Эти сомнения отражали действительное положение дел – во всяком случае, свидетельствовали о понимании дворянскими радикалами проблемы реальной разобщенности общества.
У народников 1870-х гг. таких опасений практически не возникало. Мало чему их научила даже неудача «хождения в народ» в 1874–1875 гг. Революционеры были готовы признать неорганизованность крестьянства, его неосведомленность в социально-политических проблемах, незнание им основ социалистических теорий. Однако они сохраняли убежденность в стихийной революционности народных масс, в их приверженности к «истинной» справедливости, которые искренне надеялись использовать в своих целях.
Монархия. По-разному оценивая революционный потенциал крестьянства, декабристы и народники неодинаково смотрели и на верховную власть. По свидетельству Трубецкого, роль монарха оставалась для него и для большинства товарищей неясной. С одной стороны, самодержавие казалось им всемогущей силой, а потому появление на троне просвещенного правителя могло легко и просто решить все насущные проблемы. С другой стороны, именно на самодержавие они возлагали всю ответственность за то, что Россия по многим показателям оказалась позади передовых европейских государств.
Для народников вопрос о самодержавии не представлял никаких трудностей. Монархи, с их точки зрения, действовали исключительно в интересах эксплуататорских классов – дворянства и буржуазии, – а потому их следовало уничтожить как опасный и вредный анахронизм. Нельзя сказать, что народники не учитывали характерную для крестьянства веру в монарха, но выводы из этого факта они делали неожиданные. По словам Курицына, готовясь к перевороту, его бывшие товарищи собирались «распускать от имени царя всевозможные подложные манифесты. Вообще действовать от имени царя, выдавая себя за посланцев его императорского величества…» И далее: «…говорил Лизогуб, когда все уже будет готово к бунту и будет назначено время, то они думают снарядить царский поезд, т. е. что один из них будет изображать великого князя, сына государя, а другие… его свиту… Поезд будет ехать по деревням и призывать народ к бунту…»