Разинские и пугачевские мотивы самозванства, регулярно звучавшие в разговорах народников, свидетельствуют не только об их верности бунтарским традициям, но и о признании авторитета царской власти в российской деревне, и о желании использовать этот авторитет для достижения своих целей. Цель в глазах радикалов 1870-х гг. продолжала оправдывать средства, в том числе и те, которые предшественникам народников казались недопустимыми и даже дикими.
Заметим кстати, что декабристы и народники вообще ориентировались на разные исторические образцы. Трубецкому, скажем, не давало покоя, что он «…при случае сделался бы каким-нибудь Робеспьером или Маратом. Мысль ужасная, которая ежеминутно приводит меня в содрогание!». Робеспьер и якобинцы, напротив, являлись любимыми историческими персонажами народников. Если что-то и не устраивало российских радикалов в деятельности их французских коллег, то это недостаточная решительность якобинцев в борьбе с политическими противниками. Картина получается контрастная: то, что заставляло декабристов останавливаться, подталкивало народников к еще более активным действиям.
Демократия. И декабристы, и народники не без оснований считали себя демократами, и именно демократические требования лежали в основе их деятельности. Однако, как отмечал философ Е.Н. Трубецкой, существуют два разительно отличающихся понимания демократии.
Одно из них утверждает народовластие на праве силы: большинство всегда право, именно оно является решающей силой. Если воля народа есть высший источник общественных норм, то все свободы и ценности зависят от поддержки их большинством. Такое понимание демократии часто ведет к деспотизму, прикрытому словами о власти народа и заботе о его чаяниях. Другая концепция народовластия кладет в основу всего права человека, то есть ценности неотчуждаемые, закрепленные в законах, соблюдаемых всеми безоговорочно. Только в этом случае свобода, по ее мнению, покоится на прочном основании.
Декабризм и народничество, таким образом, отражали два разных понимания демократии. Декабристам было трудно донести свою правду до общества и народных масс, мало подготовленных к восприятию подобной правды. Колебания дворянских революционеров, их боязнь взять на себя ответственность за перемены, которые необходимы, но к которым страна не готова, понятны. Поэтому революция признавалась ими лишь одним из способов решения переустройства общества, одним из путей к защите прав сограждан, т. е. к благу отечества.
Позиции народников оказались более прямолинейными и безапелляционными. Конечно, они тоже думали о трудностях донесения своей правды до крестьянства, но ставку делали не на просвещение народных масс, а на революционный переворот, полагая, что их цели настолько справедливы и универсальны, что вопрос о способах внедрения этих целей в российскую жизнь не имеет принципиального значения. Революция оказалась для них единственно возможным методом не только спасения страны, но и просвещения народных масс. Последние же превращались в объект широкомасштабного эксперимента, благие результаты которого для революционеров не подлежали сомнению, зато для Истории оставались далеко не ясными.
Как уже отмечалось, у оппозиционеров в качестве собственного мировоззрения сформировалась зеркальная антитеза существующей власти. Всеохватывающая централизация «сверху», ее мощное давление на общество, свойственные самодержавию, привели к появлению схожей по структуре, принципам идеологии и практики радикалов. Далее в их среде рождается и набирает силу представление и об организационной антитезе власти (создание тайного общества, тактика захвата власти для манипулирования населением страны, создание централизованного же, но нового «справедливого» государства).
У дворянских революционеров все указанные особенности радикализма присутствовали, но еще как бы в зачаточном состоянии, не столько как диктующая свою волю реальность, сколько как одна из возможностей развития событий. Явственное проявление перечисленных выше особенностей придется на 1860—1870-е и более поздние годы. Преемники декабристов на радикальном поприще безусловно превзошли их в организованности, в деле привлечения к активной оппозиции властям учащейся молодежи, рабочих и офицеров, в безоглядности своих действий и уверенности в собственной правоте. Однако очень часто нравственные сомнения по поводу универсальности революционных теорий оказываются привлекательнее, чем самые героические поступки людей, абсолютно уверенных в своем праве насильно осчастливливать сограждан против. Действия народников и марксистов были объяснимы и, может быть, даже закономерны, но их небывалые в истории человечества эксперименты, будучи утопиями, заставили расплачиваться за свое осуществление людей, которые совершенно не желали в них участвовать.
Дворянских же революционеров от «поглощенности идеей» спасло не только то, что они были первыми, но и общий нравственный облик их движения. Как писал современник: «При нем (человеке дворянского авангарда. – Л.Л.) как-то нельзя, неловко было отдаваться ежедневной пошлости. При его появлении всякий как-то невольно нравственно и умственно осматривался, прибирался и охорашивался». Декабристы показали, что нравственность, гражданская совестливость – неплохой политический капитал. К примеру, в отличие от будущих «эмансипаторов»-социалистов, они, провозглашая лозунг отмены крепостного права, не забывали того, что пытаются освободить не только крестьян, но и себя, формально свободных людей. Причем второе имело не только нравственный, но и прямой политический смысл.
Ведь без крепостничества государство уже не могло бы играть роль третейского судьи и защитника дворян в спорах помещиков с крестьянами. Конечно, оно, скорее всего, нашло бы иные рычаги воздействия на первое сословие, но дворянство перестало бы быть заложником в борьбе правительства с крестьянством. То есть думающее дворянство, перестав быть обязанным правительству, получило бы возможность смелее, активнее и, если хотите, бескорыстнее участвовать в политической и общественной жизни России.
Вспомним слова Ю.М. Лотмана о том, что декабризм – это не только идеология и тактика, но и определенные нормы поведения, образ жизни. Так вот, если в вопросах идеологии и тактики между дворянскими радикалами существовали разногласия (и иногда достаточно серьезные), то в плане поведения, нравственной оценки происходящего разницы между ними не было никакой.
Декабристы, как истинные интеллигенты, предпочли остаться внутренне свободными, но не подстраивать под «объективные обстоятельства» свои субъективные чувства и понятие долга гражданина, справедливости, чести. Не подменять требованиями политической реальности норм морали и человечности. Таким образом, выступление дворянских революционеров было не только первым политическим движением против царизма (что несомненно), но и первым выступлением интеллигенции как некого нового для России сообщества. Надеяться на победу этого сообщества было трудно не только в силу недостаточной его поглощенности «политикой», но и потому, что всегда агрессивна и уверена в себе только полуобразованность, подлинная же культура постоянно сомневается и ищет. Видимо, хорошо обоснованные сомнения для нее важнее, чем не менее, хотя бы внешне, обоснованные утверждения; поэтому и нравственность средств ценнее, нежели яркие, но сиюминутные триумфы.
Нравственные мотивы в движении декабристов особенно заметны, когда речь заходит о спорах дворянских революционеров по поводу формы вооруженного выступления и методов проведения преобразований после его победы. Декабристы отчетливо предчувствовали как гибельность проводимого Зимним дворцом курса, так и опасность гражданской усобицы, пролитой крови своих сограждан, установления диктатуры, игнорирования вопроса о готовности народных масс к переменам, проповедуемым революционерами. К сожалению, этот урок, выстраданный ими, был хуже всего усвоен российским радикальным движением. В свое время ироничный и обостренно человечный Грэм Грин с грустью заметил: «Типичное явление… для всего людского рода: во имя идеалов применяется насилие, потом идеалы испаряются, а насилие остается». Впрочем, это относится не только к революционному лагерю и не только к России.
Сами по себе радикалы, как люди левых взглядов, были и остаются вполне естественной частью общественного движения. Они, безусловно, являются не самыми приятными собеседниками для власти из-за своей ершистости, упертости и невнятицы планов. Однако с ними можно и нужно дискутировать, искать компромиссы, указывать им достойное место в политической жизни страны. Еще в 1863 г. Н.А. Серно-Соловьевич, будучи узником Петропавловской крепости, писал во всеподданнейшем прошении на имя Александра II: «Вероятно, вся эта шальная пропаганда на время прекратится для того, чтобы обратиться в серьезную организованную. Дело в том, что преследования… необходимо должны выработать большое количество личностей, страшных энергиею и непримиримостью убеждений… В настоящее время для правительства нет важнее вопроса, как тот: как привлечь к себе эти силы и направить их на практическую деятельность? Если оно не достигнет этого, ему придется начать с ними борьбу насмерть, результаты которой будут страшны, а исход во всяком случае тяжел для правительства…»
Другое дело, что радикалы на русской почве легко, быстро и как-то незаметно для себя превращались в экстремистов. С экстремистами же, в силу непредсказуемости их поведения, ни о чем нельзя договориться, не потерпев при этом поражения, то есть не отказавшись от подлинно демократических идей и целей. Подобных политиков нельзя использовать в своих интересах, поскольку, какими бы благими ни были эти интересы, они обязательно будут искажены экстремистами до неузнаваемости. В то же время экстремизм, как и радикализм вообще, невозможно победить с помощью виселиц, тюремного заключения, каторги или иных видов репрессий. Необходимо постепенно и постоянно отвоевывать его состоявшихся и потенциальных сторонников, убеждать их в утопичности, несерьезности, а то и смехотворности проектов экстремистских вожаков.