На море Никитин попал сначала под удар разбушевавшейся стихии, чуть не разбившей в щепы его карбас, а затем под удары неприятельских английских пушек, действительно, карбас и потопившим. Никитин и его товарищи были взяты на капер и здесь, когда однажды ночью весь экипаж ушел на покой, они перебили дежурных и заклепали спуск в трап, – так англичане очутились их пленниками. С этой неожиданной добычей они и вернулись на родину.
Достоинство рассказа не в изложении самой фабулы, а в передаче настроения и тех сложных чувств, которые волновали участников этого приключения: веселого, сметливого, простодушного и решительного купца и его товарищей – старого моряка, любившего шутить с ураганами, непросоленного новобранца, которого они с собой взяли, и еще одного коренастого морехода с физиономией, «какие отливает природа тысячами для вседневного расхода». Вся эта простецкая компания переживает очень сложную душевную драму сначала во время бури, потом в момент плена и, наконец, в минуту торжества. Обычное для наших сентименталистов стремление преувеличивать русскую удаль или особенно восторженно оттенять веру русского человека в Бога в минуту опасности – не внесло никакой фальши в рассказ Марлинского. Неизвестно откуда явилась у него способность говорить естественной простонародной речью, не щеголяя на сей раз своим красноречием, и в этих песнях, рассказах и разговорах мужиков о святых угодниках соловецких и о чудесах и ужасах той стихии, которая охраняет их обитель, – восстает перед нами, действительно, миросозерцание русских простых людей, неподдельно благочестивых, суеверных и готовых бороться с любой опасностью, встречающей их на пороге жизни и провожающей их в могилу. Марлинский в этой повести решил для того времени очень трудную задачу: он набросал вполне реальный жанровый этюд с четырьмя простонародными физиономиями, друг от друга отличными, которые к тому же ни малейшего сходства с его собственной не имели.
Большую технику как реалист обнаружил автор и в рассказе «Лейтенант Белозор» (1831), единственной повести из нерусского быта, которая поднялась выше общего литературного ординара того времени. Наши старые романисты не страшились избирать героями своих рассказов иностранцев, с жизнью которых они были знакомы только понаслышке; но по речам и по поведению всех этих немецких буршев и чиновников, французских вивёров и их подруг, английских степенных банкиров и итальянских художников, которые появлялись в русских повестях, видно было, что они родились где-нибудь на Москве-реке или на Фонтанке. Марлинский тоже не имел случая изучать иностранцев на местах их жительства, но талант его выручил.
«Лейтенант Белозор» – исторический рассказ из нашей войны с Наполеоном. Русский офицер, блокировавший на своем корабле «Не тронь меня» французский флот при Флессингене, стал героем очень любопытных похождений. Желая во время сильной бури оказать помощь экипажу тонущего корабля, бесстрашный лейтенант с маленькой командой исчез на своей шлюпке в брызгах и пене: утопавших он не спас, но сам чуть не погиб, и вместе с товарищами был выброшен на голландский берег, который был занят тогда французами. Здесь в первую же ночь, отыскивая ночлег и убежище от неприятеля, он попал на мельницу, которую грабили французские мародеры. С истинно русской отвагой прогнал он этих негодяев и спас хозяина мельницы – богатейшего голландского купца Саарвайерзена и его милейшую дочку Жанни. В благодарность за освобождение хозяин увез офицера на свою виллу, где была чудесная оранжерея и в ней дивные цветы, к которым Жанни питала большую страсть; офицер не особенно интересовался ботаникой, но заходил в оранжерею часто; однажды он и Жанни, выйдя оттуда, заявили ее родителям, что расставаться не желают. Старик, который очень полюбил своего гостя, как практичный человек, сообразил, что жениху все-таки прежде всего нужно перейти на легальное положение. Он предложил ему вернуться на свой корабль, тем более, что до французского правительства уже дошли слухи о том, что он – почтенный коммерсант – укрывает у себя на дому неприятеля. Слухи эти пустил один французский пьяный капитан, который самохвальством и враньем хотел пленить сердце Жанни, но добился лишь того, что его довольно неучтиво выставили из дому. Лейтенанту пришлось срочно изыскивать способ, чтобы вернуться на корабль, так как приказ об аресте его хозяина был уже подписан. После разных приключений весьма романтического свойства ему удалось, наконец, отчалить ночью на французской лодке, экипаж которой он вместе со своими матросиками связал и положил на дно в виде балласта. Так как в ту же ночь и прелестная Жанни очутилась на берегу одна, преследуемая французскими солдатами, то пришлось взять и ее, и наш лейтенант должен был, совсем для себя неожиданно, предстать пред очи начальства со спутником, присутствие которого законом военного времени не оправдывалось. Плывя с невестой по морю, офицер мимоходом успел совершить и еще один геройский подвиг. Он хитростью захватил неприятельскую французскую брандвахту, запер ее экипаж в трюме и, как мореход Никитин, вернулся к своим с этой добычей, хотя сам чуть-чуть не погиб от своих же пушек, так как брандвахту приняли за неприятельский брандер. Все, впрочем, окончилось к общему благополучию; капитан корабля «Не тронь меня» прочитал подобающую нотацию лейтенанту, но в эту же ночь поставил его и Жанни к брачному аналою. Через несколько дней их на английском берегу встретил Саарвайерзен, и, с удовольствием повторяя свою излюбленную поговорку «два аршина с четвертью», развязал кошелек. Спустя несколько лет их встретил и Марлинский уже в Кронштадте: Жанни – полная дама – с сынишкой, она встречала фрегат «Амфитриду», на котором возвращался домой ее муж, уже не лейтенант, а капитан 2-го ранга.
Редкая повесть тех лет читается с таким интересом, как эта, и в свое время она была встречена всеобщими похвалами. Русские типы в ней хороши, в особенности типы солдат, на этот раз очень разговорчивых; но еще лучше – типы голландские. Все страницы, на которых автор описывает домашнюю жизнь богатой купеческой голландской семьи, жизнь в городе, на заводе, в деревне, жизнь самих господ и их дворни – ряд картин настоящей фламандской или голландской школы. Где Марлинский мог научиться такому письму – неизвестно. Указывают на рассказы его брата Николая Бестужева (который долго жил в Голландии и написал о ней целую книгу) как на источник, откуда Марлинский заимствовал свой сюжет, но, вероятно, все заимствование и заключалось только в самой фабуле, которая, однако, лишь потому столь занимательной, что она очень хорошо развита и отделана.
XX
Таковы были сюжеты, которые Марлинский разрабатывал в своих рассказах. Значение их в истории развития русской повести и романа определить нетрудно. Ни романтический стиль письма, ни реальный не доведен в них до совершенства; и все-таки, если скинуть со счетов повести Пушкина – немногочисленные, и при его жизни частью не опубликованные и частью мало оцененные, – то придется признать, что до Гоголя – Марлинский был самым талантливым нашим новеллистом, писателем с наиболее колоритным воображением и вместе с тем первым по силе из реалистов своего времени.
Марлинский упредил российских романтиков-прозаиков, и в романах и повестях Полевого, Загоскина и Лажечникова и других нет ничего, чего не было бы уже в зародыше в повестях нашего автора. Занимательность сюжета, романтичность в его развитии, драматизм страстей, пафос речи, всем этим очень искусно владел Марлинский прежде, чем завладели и широко воспользовались другие. Упредил он как романтик и Гоголя, в первых повестях которого романтизм как литературная школа достиг своего самого полного и художественного расцвета.
Как реалист Марлинский выступал также прямым предшественником Гоголя и Лермонтова. Многие области нашей повседневной жизни были впервые с подобающей яркостью и правдивостью освещены именно им; картины других были подновлены и дополнены новыми деталями. К новому, что читатель находил в его произведених, должно отнести, например, этнографические очерки сибирского и кавказского быта, очерки военной жизни, морской и строевой, столичной и походной, – в частности, очерки жизни солдатской. Как на дополнение к тому, что читателю было уже известно, можно указать на рассказы Марлинского из жизни светской. Много обнаруживается недочетов в этих реальных картинах, но никто из его современников не живописал их такой правдивой, смелой кистью, как Марлинский, в котором, кроме того, была очень сильна юмористическая и саркастическая жилка, ни в ком до Гоголя не проступавшая так игриво…
Марлинский вполне сознательно и вопреки примеру многих современных ему литераторов предпочитал прозу стихам как более удобную форму для проведения реализма в искусстве.[245] В своих произведениях он этот реализм очень ценил и очень скорбел, что ему многое приходится угадывать.[246]
Насчет ценности своих повестей Марлинский не питал иллюзий: он был ими мало доволен и жаловался на судьбу, которая не позволяет ему распорядиться своим талантом как бы ему хотелось. «О если бы судьба дала мне, – писал он Полевому, – хоть один не отравленный людскою злобой год, чтоб я мог попробовать крылья свои, не спутанные в цепи! А то, едва я пытнулся было на дельную вещь (роман), судьба одела меня грозовою тучей. Я не имею ясности духа вылить на бумагу, что кипит в душе, но это пройдет, и я пришлю вам отрывок, в коем изображу поэта, гибнущего от чумы… поэта, который сознает свой дар и видит смерть, готовую поглотить его невзысканные поэмы, его исполинские грезы, его причудливые видения горячки. Пусть не поймут меня, но я буду смел в этих безумствах».[247]
Да и успеху своему Марлинский не особенно доверял. «Вы правы, – говорил он тому же Полевому, – что для Руси невозможны еще гении: она не выдержит их; вот вам вместе и разгадка моего успеха. Сознаюсь, что я считаю себя выше Загоскина и Булгарина; но и эта высь по плечу ребенку. Чувствую, что я не недостоин достоинства человека со всеми моими слабостями, но знаю себе цену и как писатель знаю и свет, который ценит меня. Сегодня в моде Подолинский, завтра Марлинский, послезавтра какой-нибудь Небылинский, и вот почему меня мало радует ходячесть моя».