В самом деле, если декабрьское возмущение и должно войти в общую историю революционного движения в России, то только как самостоятельный, в себе замкнутый эпизод, не имевший аналогий в прошлом и связанный с последующим ростом революционных идей лишь слабой общей связью.
Со времен петровской реформы до вступления на престол императора Николая I, Россия, за сто лет своей усложнившейся политической жизни, успела познакомиться с двумя видами революционных вспышек – в форме дворцовых переворотов, весьма разнообразных, и в форме единственного народного восстания при Пугачеве.
Дворцовые перевороты были всегда делом рук известной дворцовой партии, которая могла прикрываться какими угодно словами о «благе страны», которая могла даже желать этого блага, но всегда имела в виду свою корыстную цель, сохранение за собой руководящей роли. Декабристы дворцовой партии не составляли, хотя и принадлежали почти все к высшему дворянскому кругу. Они хотели захватить власть в свои руки, но лишь затем, чтобы передать ее учредительному собору, который должен был быть выразителем воли всего народа. Правда, если судить по некоторым параграфам конституции, выработанной сообща декабристами, то сословные дворянские тенденции этого уложения проступают достаточно ярко, но такая тенденция может быть объяснена как признание неизбежности опеки культурного слоя общества над громадной крепостной некультурной и темной массой. Эта опека должна была быть лишь временной, и демократические идеалы декабристов требовали возможно более скорого освобождения крестьянства и повышения его умственного и нравственного уровня. Если уж искать сходства между возмущением 14-го декабря и дворцовой революцией, то это сходство окажется чисто внешним: декабрьское движение, действительно, приняло форму заговора, который должен был в один день сразу, во дворце или около дворца, покончить со старым режимом.
Никто не решится, конечно, приравнять это движение к типу народных. В народных движениях сильны не вожди, а сама масса, которая видит в вождях исполнителей своих чаяний. Этой массы на Сенатской площади не было; были солдаты, которые не догадывались, зачем они тут, и которые, наверное, не пошли бы на площадь, если бы им сказали всю правду. Стояли эти солдаты, не обнаруживая никакой агрессивности, и дали себя расстрелять, почти не оказав сопротивления. Толпа народа смотрела на это зрелище и была озабочена лишь тем, чтобы картечь в нее не попала.
Декабрьское движение нельзя поставить в прямую связь и с дальнейшим ростом революционной агитации, если, конечно, не понимать эту связь в самом общем смысле.
Когда в середине и в конце царствования Николая Павловича, в мертвой тишине раздались вновь – и то шепотом – революционные речи, они не походили на речи, которые произносились в тайных кружках декабристов. На смену родовитым военным дворянам шли, правда, опять дворяне, но менее родовитые статские и почти все литераторы. Конституций они не писали, о немедленном проведении политических реформ не думали, и основной их символ веры был иной, чем у старшего поколения. Участники кружков Герцена и Петрашевского первыми стали насаждать у нас идеи социализма. Не на политический переворот было направлено их внимание: они размышляли и толковали о несправедливостях социального строя в России и на Западе и все силы свои они обращали на то, чтобы укоренить сознание этой несправедливости в умах и сердцах наивозможно большего количества знакомых и слушателей. То социальное зло (и прежде всего крепостное право), против которого боролись декабристы, признавалось великим злом и этими первыми русскими последователями западного социализма. Но политическая программа, которая, по мнению декабристов, должна была исцелить Россию от этого зла, для наших первых социалистов не существовала.
О политических реформах мы вновь стали думать лишь с конца пятидесятых годов, но в конституционных помыслах дворян того времени мы найдем очень мало сходного с помыслами декабристов. Что же касается дальнейшего движения революционной мысли в радикальном лагере, то эта мысль примыкает опять к западным социалистическим учениям и черпает свою силу в нарастающем недовольстве народных масс.
Таким образом, декабрьская вспышка является очень своеобразным событием, которое только в общих своих чертах напоминает то, что, собственно, следует называть революционным движением в России. Но эта вспышка сама по себе явление очень яркое. Это – первая поэтическая мечта о свободе, мечта, торопливо пожелавшая свести свои счеты с действительностью; именно поэтическая, лирическая мечта, не вооруженная никаким практическим опытом, с некоторым лишь запасом теоретических знаний. Носители этой мечты почти все – поэты, поэты с поэтическим талантом или поэты в душе. Они сильны верой, которая, как известно, есть уверенность в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. Дети своего сентиментального века, почти все правоверные христиане, люди доверчивые, убежденные в том, что зло на земле существует лишь для того, чтобы добро могло над ним торжествовать свою победу, – они надеялись по революционному пути обогнать процесс эволюции. Они считали себя государственными мужами, они – юные романтики революции! Они учились не у жизни, а у Плутарха. Где им было рассчитать, как должно преодолевать препятствия и притом такие препятствия, которые ставит не воля отдельного лица, а целый исторический уклад народной жизни? Они были поэты, когда верили в мгновенное воплощение своих гуманных идеалов, когда обдумывали план восстания, и всего больше были они поэты в ту минуту, когда шли на площадь в Петербурге или выступали в поход на Юге. Пусть это слово «поэт» не смущает нас: в нем нет ни упрека, ни умаления. Оно может только возбудить некоторое сомнение, если вызвать в памяти образ трезвого и практичного Пестеля, если припомнить, сколько политической ясности и глубины было в идеях Лунина и Батенкова, сколько логичной стройности в мыслях Муравьева и Штейнгеля.
Но если послушать, какие речи ведут эти трезвые люди, а в особенности все остальные энтузиасты на тайных собраниях, если припомнить, с каким легким и беззаботным сердцем они записываются в члены разных «отраслей», если понаблюдать за ними в критический момент наивысшей опасности, в особенности, если послушать, как откровенно они на допросах друг на друга показывают, как иногда без нужды раскрывают все свои помыслы и, наконец, молятся, пишут покаянные письма и затем смиренно умирают и безгласно идут в ссылку, – если все это вспомнить – только тогда начинаешь понимать эту великую трагедию мечты, разыгранную поэтами, эту поэзию революции, которая увлекла людей даже трезвых со всеми задатками серьезного анализа действительности.
Декабрьское возмущение – не первый акт революционного движения в России. Это – глубоко минорная интродукция, в которой предвосхищен основной мотив всякого восстания за свободу, его лирический подъем и трагический пафос.
В этой семье энтузиастов революции было несколько истинно одаренных поэтов, и имя одного из них – Кондратия Федоровича Рылеева – навсегда и неразрывно осталось связанным с памятью о декабрьском дне. Сам он признавал себя главным виновником возмущения, и судьи, проверив его показания, также признали, что он был одним из главных зачинщиков, почему и предали его казни. Так и остался он в памяти потомства душой всего заговора и вдохновенным его певцом. А в своей поэзии Рылеев поднимался до высот вдохновенной речи, хотя как поэт, не вполне созревший, он не сказал своего последнего, самого сильного слова.
I
Из всех писателей, которые в 1825 году хотели видеть свои вольнолюбивые мечты осуществленными, Рылеев был наиболее заметной и признанной литературной силой. В литераторских кружках он пользовался известностью как издатель модного и много нашумевшего альманаха «Полярная звезда», и в особенности как автор «Дум» и поэмы «Войнаровский» – двух литературных новинок, очень заинтересовавших читателей. На Рылеева смотрели как на надежду российской словесности, следили за ним как за развивающимся талантом и жалели о нем больше, чем обо всех его товарищах, когда 13 июля 1826 года эта молодая жизнь оборвалась столь неожиданно. Трагизм и ужас его смерти также немало способствовали его известности, которая росла, несмотря на то, что сочинения его и его имя стали надолго достоянием лишь частных бесед и устных воспоминаний.
Видное положение Рылеева как писателя и его еще более видная роль как общественного и политического агитатора давно уже привлекли внимание исследователей, и тот, кто в настоящее время берется говорить о нем, может располагать богатым материалом. Вместе с официальными документами по его «делу» – все материалы биографические и библиографические опубликованы, и сочинения его собраны и комментированы. Существуют также биографии, с фактической стороны вполне удовлетворительные.[408]
Не вполне выясненной остается лишь литературная ценность его сочинений, весьма достойных, несмотря на то, что их художественная сторона и не может быть признана первоклассной.
За этими стихотворениями давно признана историческая заслуга, и она не требует проверки, а лишь исторических справок, которые полнее выяснили бы ее значение.
Так как служение музам не было придатком в жизни Рылеева и отражало в себе весь рост и все развитие его духовных сил с самого раннего детства, то говорить о его творчестве и умалчивать о его жизни – значило бы говорить о признаниях и убеждениях искреннего человека, не упоминая о том, как и при каких обстоятельствах они сложились и были высказаны. Необходимо поэтому припомнить общеизвестное. Стихи Рылеева – вплетенные в рассказ о его жизни – много выиграют и в смысле, и в силе.
II
Краткая жизнь Рылеева была полна впечатлений и тревог – внутренних и внешних. С детских лет привыкал он к напряжению ума и воли, и боевая склонность характера при мягком сердце о