[433] по Парижу; кажется, в это же время написал и легкую комедию в стиле французского водевиля.[434]
Все это были опыты еще весьма неумелого литератора, которому стихи совсем не давались. Среди этих набросков есть только один с более серьезным содержанием. Это какой-то отрывок, озаглавленный: «Нечто о средних временах».[435] Рылеев рассуждает о мраке необразованности средних веков, о суеверии, которое сковывало тогда ум, о монашестве, которое из собственных выгод старалось не выводить народ из невежества и преследовало все оригинальные умы, погибавшие нередко ужасной смертью, пока не явился Лютер – «предприимчивый, благоразумный Лютер».[436]
Не богаты мыслями и частные письма, которые писал Рылеев в эти годы. «Великая нация и ее падения, ее войска, ставшие шайкой разбойников и их начальник – Дон-Кихот», правда, поразили ум юноши; «любопытство знать будущее снедало его», и он восклицал: «Время! время! Лета! Скорее удвойте полет свой» – но и только: в дальнейшие размышления, по крайней мере на бумаге, Рылеев не вдавался. Зато в его письмах было вдоволь знакомой нам сентиментальной риторики: «О вельможи, о богачи! – декламировал он, раздумывая над своим собственным финансовым положением. – Неужели сердца ваши не человеческие! неужели они ничего не чувствуют, отнимая последнее у страждущего! Но, удивляясь бесчувственности человечества к страданиям себе подобных, я утешаю себя сладостною надеждою на Спасителя, Который в противность варварства людей, гонимых ими, всегда бывает последним и лучшим прибежищем и защитой![437]
По всем этим заметкам и письмам нельзя, конечно, составить себе понятия ни об умственных интересах Рылеева в это время, ни о его настроении.
Впрочем, обилие и новизна впечатлений заграничной жизни могли так на него подействовать, что он сразу и не был в силах в них разобраться. В показании на суде он признавался, что свободомыслием первоначально заразился во время походов во Франции в 1814 и 1815 годах. Во всяком случае, мысль его начинала работать, и притом, как мы сейчас увидим, в определенном направлении, от которого он уже не отступал.[438]
V
После Парижа Рылеев со своей бригадой очутился в глуши Воронежской губернии, на летних и зимних квартирах. Здесь прожил он целых три года с 1817–1820 гг., весьма знаменательных в его жизни. С внешней стороны эта жизнь была, конечно, убийственно скучная и серая, но для Рылеева она протекала быстро и имела свою поэтическую прелесть.
Службой он был на первых порах доволен, хотя и стал подумывать об отставке. «Если бы не обстоятельства, – писал он матери, – о которых я неоднократно уже изустно и письменно с вами изъяснялся, то, конечно, никогда б не подумал я об оставлении службы, которая доставляет молодому человеку также общество, в коем, кроме образцов истинного благородства, дружеского согласия и бескорыстной друг к другу любви, он ничего не видит».[439]
Этот панегирик русскому воинству имел, вероятно, свои вполне законные основания. Военная молодежь александровского времени явилась, бесспорно, передовым культурным элементом в глухой провинции, куда она была заброшена после походов 1813–1815 годов, и Рылеев, один из лучших представителей этого сословия, отдавал своим товарищам в данном случае только должное. Если он собирался выйти из их среды, то тому были свои причины. Во-первых, чисто экономические: после смерти отца денежные дела семьи Рылеева оказались очень расстроены, и родным требовалась его поддержка. Военная же служба только поглощала и без того небольшие доходы и заставляла Рылеева прибегать к разным уверткам и хитростям, а иногда и терпеть настоящую нужду.[440]
Главной причиной, впрочем, его решения покинуть службу были помыслы о собственном семейном очаге, о котором Рылеев стал думать с тех пор, как познакомился с семьей помещика Тевяшева, жившей по соседству с тем местом, где квартировал его полк. Эти матримониальные мысли стали особенно сильно занимать Рылеева с августа 1817 года – как можно догадаться по необычайно чувствительному тону его писем к матери, которую он осторожно подготовлял к той новости, которой собирался с ней поделиться.
«Вы желаете знать, – писал он ей, – каковы наши квартиры? Такие, каких мы еще никогда не имели. Мы расположены на лето в слободе Белогорье, в полуверсте от Дона. Время проводим весьма приятно: в будни свободные часы посвящаем или чтению, или приятельским беседам, или прогулке; ездим по горам и любуемся восхитительными местоположениями, которыми страна сия богата; под вечер бродим по берегу Дона и при тихом шуме воды и приятном шелесте лесочка, на противоположном берегу растущего, погружаемся мы в мечтания, строим планы для будущей жизни, и чрез минуту уничтожаем оные; рассуждаем, спорим, умствуем – и наконец, посмеявшись всему, возвращаемся каждый к себе и в объятиях сна ищем успокоения. Иногда посещаем живущую в слободе вдову, генерал-майоршу Анну Ивановну Бедрагу; у нее лечится теперь сын ее, подполковник гвардии конно-егерского полка, раненный при Бородине. Дом весьма почтенный и гостеприимный, и мы в оном приняты, как нельзя лучше.[441] В праздничные дни ездим к другим помещикам, а я чаще на зимние свои квартиры, в село Подгорное, где также живет добрый, гостеприимный и любезный помещик, г-н Тевяшев; в семействе его мы также приняты как свои и проводим время весьма приятно».[442]
Спустя месяц все неясности и тонкие намеки этого письма сразу разъясняются для родительницы, к великому ее удивлению. Сын пишет ей, что давно уже, с тех самых пор, как стал рассуждать, он все не мог понять, почему ни она, ни он не знали счастья. Наконец, он нашел причину этого в том, что их домашние обстоятельства расстроены. «Ах! сколько раз, увлекаемый порывом какой-нибудь страсти, виновный сын ваш предавался удовольствиям и мог забывать тогда о горестях и заботах своей матери!» – пишет он жалобно. Но теперь это больше не повторится… Вот уже четыре года, как он все думает, как бы поправить домашние обстоятельства и сделать прочным спокойствие своей матери. Прежде восторги пылкой и неопытной юности мешали ему справиться с этой трудной задачей. Теперь случай открыл и решил все: чтобы дать своей матери спокойствие и чтобы поправить ее дела сын надумал… жениться.
Чувствуя, что это введение грешит некоторой нелогичностью, Рылеев хочет «покороче» объяснить родительнице, в чем дело: в доме Тевяшева имел он приятную возможность видеть двух дочерей его, видеть – и узнать милые и добродетельнейшие их качества, а особенно младшей. «Не будучи романистом, – говорит он, как будто бы выписывая страницу из тогдашнего романа, – не стану описывать ее милую наружность, а изобразить же душевные ее качества почитаю себя весьма слабым; скажу только вам, что милая Наталия, воспитанная в доме своих родителей, под собственным их присмотром, и не видевшая никогда большого света, имеет только тот порок, что не говорит по-французски. Ее невинность, доброта сердца, пленительная застенчивость и ум, обработанный самою природою и чтением нескольких отборных книг, в состоянии соделать счастие каждого, в ком только искра хоть добродетели осталась. Я люблю ее, любезнейшая матушка, и надеюсь, что любовь моя продолжится вечно». Эти слова очень растревожили старуху, но особенно ее озаботил конец письма. Сын извещал ее, что для того, чтобы заняться счастьем ее и милой Наташи, он хочет выйти в отставку. Он знает, что неприлично таким молодым оставлять службу, что его четырехлетние беспокойства еще недостаточная жертва с его стороны отечеству и государю за все благодеяния, которыми он от них осыпан… но что он может и не в военной службе доплатить им то, чего не додал.[443]
«Друг мой, Кондратий Федорович, – отвечала ему мать, – что пишешь в рассуждении жениться, я не запрещаю: с Богом, только подумай сам хорошенько. Жену надо содержать хорошо, а ты чем будешь ее покоить? В имении только что и можно продать один овес; и то не более как 50 четвертей… Удивляюсь я, что тебе наскучила военная служба; что ты будешь делать в деревне? Чем займешься? Скоро все тебе наскучит, и сам будешь жалеть, что скоро поспешил отставкой; можешь и женатый служить… Посуди хорошенько, чтоб не сделать Наташу несчастной, и родителей ее не заставляй раскаиваться, что они дочь свою милую отдали за тебя. Ты говоришь, люблю ее и надеюсь, что любовь продолжится вечно. Ах, друг мой, ты еще не знаешь, какая это птица – любовь! Как прилетит, так и улетит; покойный отец твой говорил мне: вечно любить тебя стану – и его любовь улетела… Женитьба твоя меня не огорчает, а что ты выходишь из службы, то меня поразило».[444]
Опасения матери насчет службы, однако, не очень опечалили Рылеева; он сознавал, что служба утратила для него всякий интерес с тех пор, как мечты о мирной семейной пристани им овладели. «Пользы служба не принесла мне никакой, – писал он матери, – и с моим характером я вовсе для нее не способен. Для нынешней службы нужны…,[445] а я, к счастью, не мог им быть и потому самому ничего не выиграю… А вот, любезная маменька, пришлите, сделайте милость, книжку с узорами для вышивания по канве, а также разноцветного бисеру. Наталия Михайловна старалась сама достать в Воронеже, но не нашла».[446]
Рылеев был решительно не в воинственном и не в походном настроении. Даже короткие отлучки в Воронеж наполняли его сердце «невыразимой тоской», и в письмах к сестре своей невесты он тянул самую сладкую любовную канитель, извещал, что бегает по городу, выбирает разные узоры для вышивания, сам их срисовывает и все думает об «Ангеле Херувимовне» и ее семье, которую просил не забывать «разлученного с милейшими для него существами воронежского труженика, от 6 часов утра до трех вечера беспрестанно мерзнущего в комиссариатских лабазах».