Жид, униат, литвин, поляк —
Как стая кровожадных вранов,
Терзают беспощадно нас.
Давно закон в Варшаве дремлет,
Вотще народный слышен глас:
Ему никто, никто не внемлет.
К полякам ненависть с тех пор
Во мне кипит, и кровь бушует.
Угрюм, суров и дик мой взор,
Душа без вольности тоскует.
Одна мечта и ночь, и день
Меня преследует, как тень;
Она мне не дает покоя
Ни в тишине степей родных,
Ни в таборе, ни в вихре боя,
Не в час мольбы в церквах святых.
«Пора! – мне шепчет голос тайный, —
Пора губить врагов Украйны!»
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа;
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую, я знаю
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благославляю!
Поэма «Наливайко», как и «Войнаровский», тоже получила особый смысл после 14 декабря 1825 года. Она была точным поэтическим воссозданием тех чувств, какими был полон Рылеев в последний год своей жизни.
Достоинство «Поэм» и их серьезное содержание были сразу замечены современниками.
Один из современников Н. А. Маркевич писал Рылееву: «До сих пор я писал вам как человек, который любит стихи, но знает цену своим собственным; теперь позвольте мне вам писать как истинный гражданин своего любезного отечества, как добрый малороссиянин… Итак, могу ли я хладнокровно читать «Войнаровского» и «Наливайку»? Примите мою и всех знакомых мне моих соотечественников благодарность. Будьте уверены, что благодарность наша искренняя, что мы от души чувствуем цену трудов ваших, которые вас и предков наших прославляют. Мы не потеряли еще из виду деяний великих мужей малороссиян, во многих сердцах не уменьшилась еще прежняя сила чувств и преданности к отчизне. Вы еще найдете живым у нас дух Полуботка. Примите нашу общую благодарность: вы много сделали, очень много! Вы возвышаете целый народ – горе тому, кто идет на усмирение целых стран, кто покушается покрыть презрением целые народы, и они ему платят презрением. Но слава тому, кто прославляет величие души человеческой, и кому народы целые должны воздавать благодарность. «Исповедь Наливайки» врезана в сердцах наших и моем также».[561]
Приблизительно то же говорил Рылееву и другой его приятель П. А. Муханов (декабрист). «“Войнаровский”, твой почтенный дитятко, – писал он, – попал к нам в гости; мы его приняли весьма гостеприимно, любовались им; он побывал у всех здешних любителей и съездил в Одессу… “Войнаровский” твой отлично хорош. Я читал его М. Орлову (члену тайного общества), который им любовался; Пушкин тоже. И тебе стыдно, любезный друг, что ты спишь, а не пишешь. Пора докончить[562]… Вообще находят в твоей поэме много чувства, пылкости. Портрет Войнаровского прекрасен. Все это шевелит души, но много нагих мест, которые ты должен бы украсить описанием местности. Орлов говорит, что, соединив высокие твои чувства с романтизмом, ты бы чрезвычайно украсил свою поэму».[563]
Большой успех «Войнаровского» и «Наливайко» отмечает и декабрист А. П. Беляев в своих воспоминаниях.[564] Н. Бестужев ставил «Войнаровского» по «соображению и духу» выше всех поэм Пушкина,[565] хотя и признавал, что по стихосложению поэма Рылеева не может равняться даже с самыми слабыми стихами Пушкина.[566] В большом восхищении от отрывков «Наливайки» был и Дельвиг.[567]
Пушкин относился к поэмам Рылеева более сдержанно, чем другие, но и он, прочитав их, значительно повысил свое мнение о Рылееве, как о поэте. «С Рылеевым мирюсь, – писал он брату. – “Войнаровский” полон жизни». «“Войнаровский” несравненно лучше всех его “Дум”, – говорит он Бестужеву, – слог Рылеева возмужал и становится истинно повествовательным, чего у нас почти еще нет». «Если “Палей” пойдет, как начат, Рылеев будет министром (на Парнасе)», – читаем мы в другом письме к Л. С. Пушкину. Ему же он писал из деревни, что “Войнаровский” ему очень нравится, и что ему скучно, что его здесь нет у него». «Откуда ты взял, – писал он Бестужеву, – что я льщу Рылееву? Мнение свое о его “Думах” я сказал вслух и ясно; о поэмах его также. Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своей дорогой. Он в душе поэт: я опасаюсь его не на шутку, и жалею очень, что его не застрелил, когда имел к тому случай: да черт его знал! Жду с нетерпением Войнаровского и перешлю ему все мои замечания. – Ради Бога, чтоб он писал, да более, более! “Чернец” Козлова полон чувства и умнее “Войнаровского”, но в Рылееве есть более замашки или размашки в слоге».[568]
Самому Рылееву Пушкин писал: «Жду “Полярной звезды” с нетерпением: знаешь, для чего? для “Войнаровского”. Эта поэма нужна была для нашей словесности»; и в конце письма Пушкин прощается с Рылеевым словами: «Прощай, поэт».[569]
Из всех этих отзывов[570] видно, как единодушно был всеми признан быстрый рост таланта Рылеева.[571] На поэта возлагались большие надежды, и они, конечно, могли оправдаться, если бы не катастрофа, которая заставляет нас теперь оценивать значение Рылеева как поэта в сущности по первым опытам, а отнюдь не по произведениям вполне зрелым.
XIII
При всех своих недочетах, внешних и внутренних, поэзия Рылеева, как мы могли убедиться, имела свои достоинства. Для развития и блеска нашей стихотворной речи она, однако, успела мало сделать.
Рылеев в той форме, которую он придавал своим стихам, был недурным учеником Жуковского и Пушкина. Но и в этом смысле его нельзя поставить на одну доску с Языковым, Баратынским или Веневитиновым, из которых каждый разработал самостоятельно известную область художественного творчества, – кто элегию, кто веселую песню, кто философскую лирику.
У Рылеева не было такой песни, которая бы носила на себе отпечаток его индивидуальности именно как художника. Он писал недурные лирические песни любовного типа, возвышался до патетической стихотворной речи, умел при случае набросать колоритный пейзаж или пейзаж с настроением; ему удавался иногда эпический рассказ, и, конечно, всего сильнее, как поэт, бывал он в тех случаях, когда в стихах говорил о своих гражданских чувствах, но везде и всегда в этих стихах чувствовался недостаток поэзии, и ни одно из стихотворений нельзя назвать художественно законченным или совершенным.
«В поэтической деятельности Рылеева, – говорил кн. Вяземский, – не было ничего такого, что могло бы в будущем обещать великие поэтические создания. Что было в нем поэтического, он все высказал. Стало быть, не в литературном отношении можно сожалеть о преждевременной погибели его. Можно в нем оплакивать только человека, увлеченного при жизни фанатизмом политическим, возросшим до крайней степени и, вероятно (!), бескорыстным».[572] Этот отзыв старика-Вяземского не согласуется с тем, что говорил тот же Вяземский в дни своей юности, когда он хвалил поэзию Рылеева за то, что она так выгодно выделялась среди одноличных или часто безличных стихотворений того времени. И в том раннем отзыве больше правды, чем в позднейшем. Если от Рылеева, действительно, нельзя было ожидать великих поэтических созданий, то во всяком случае нельзя сказать, что он, как поэт, «все высказал, что имел сказать». Он умер на заре своей литературной деятельности, и талант его – не только не остановился в своем развитии, но креп с каждым годом. Со временем все сильнее и сильнее обнаруживалась оригинальность этого таланта, потому что, при всей своей зависимости от учителей в поэтической форме и в языке, он, как верно выразился один историк,[573] – в мотивах своей поэзии был поэтом самостоятельным.
Оригинальность поэзии Рылеева заключена, конечно, в ее гражданских мотивах. Уже давно установлено, что он имел право на название нашего первого певца гражданской скорби и гражданского гнева, и его давно уже признали предшественником Некрасова. Как автор «Дум» он может быть назван предшественником и Алексея Толстого, который в своих «Балладах» историческими воспоминаниями и образами стремился пояснить общественные идеалы своего времени.
Отмечая такую оригинальность поэзии Рылеева, необходимо, однако, оговориться. Литературное произведение с резкой общественной, гражданской и даже политической тенденцией не являлось новостью в годы, когда Рылеев выступал со своей песнью. По силе и решимости песня Рылеева даже слабее и сдержаннее многого, что в этом духе писано до Рылеева. Но за Рылеевым остается одна большая заслуга – он был первый популяризатор гражданских чувств, умевший придавать им достаточно удачную поэтическую форму, и песня его, помимо своей литературной ценности, завоевала себе право на легкое, свободное обращение – право, которым не пользовалось ни одно из произведений, родственных поэзии Рылеева и пущенных в оборот раньше его песен.
Несколько исторических справок помогут нам определить значение поэзии Рылеева среди однородных ей литературных памятников.
Общая связь поэзии Рылеева с политической мыслью его времени ни для кого не была тайной. Один из участников движения 14 декабря, барон В. И. Штейнгель, в своем письме к императору Николаю Павловичу, – в письме, в котором он излагал царю, насколько либеральный образ мыслей был терпим и распространен накануне 14 декабря, – писал: