[581] – все члены северного общества с этим согласились, хотя честолюбивые замыслы Пестеля так их напугали, что от мысли объединиться с южным обществом они в конце концов все-таки отказались.[582] Таким образом, была упущена возможность более согласованного и решительного действия, которым Пестель по природе своей способен был руководить и которое должно было затормозиться и запутаться под руководством таких совершенно не политических и не организаторских голов, какими были Рылеев и его северные товарищи.[583] Сами главари северного общества признавали впоследствии, что «общество находилось под влиянием правителей ревностных и деятельных, но не успевших еще приобрести опытность в делах».[584]
Этой опытностью менее всего обладал Рылеев, хотя в минуты более спокойного отношения к делу и он понимал всю слабость наличных сил, с которыми приходилось действовать. Если в частных беседах он стремился – как утверждает Н. Бестужев – «представлять дела общества в лучшем виде, чем они были, и в подлинных разговорах говорил о распространении числа членов»[585] то, как видно из его показаний, он все-таки не самообольщался насчет силы, какой все они располагали. Тот же Н. Бестужев заставляет Рылеева признать всю слабость их организации,[586] а сам Рылеев в беседе с Трубецким признавался, что северное общество «совершенно ничего не может сделать, если прочие члены думы будут действовать по-прежнему». О себе же самом он говорил, что он «бесполезная жертва».[587]
Несмотря на такой печальный взгляд, энергия Рылеева не ослабевала, и все, кто помнит его на собраниях, – сохранили в памяти его восторженный облик и нервно напряженную речь.
«Рылеев был не красноречив, – свидетельствует Н. Бестужев, – и овладевал другими не тонкостями риторики или силою силлогизмов, но жаром простого и иногда несвязного разговора, который в отрывистых выражениях изображал всю силу мысли, всегда прекрасной, всегда правдивой, всегда привлекательной. Всего красноречивее было его лицо, на котором являлось прежде слов все то, что он хотел выразить, точно как говорил Мур о Байроне, что он похож на гипсовую вазу, снаружи которой нет никаких украшений, но коль скоро в ней загорится огонь, то изображения, изваянные внутри хитрой рукой художника, обнаруживаются сами собою. Истина всегда красноречива, и Рылеев, ее любимец, окруженный ее обаянием и ею вдохновленный, часто убеждал в таких предположениях, которых ни он детским лепетанием своим не мог еще объяснить, ни других довольно вразумить; но он провидел их и заставлял провидеть других». Он был «Шиллер заговора и всей молодой России» – как выражался Герцен.[588]
Судьи отметили в своем обвинении эту восторженность Рылеева и его суетливость, которые дали им повод думать, что он был душой всего заговора. Рылеев сам укрепил их в этом мнении, признавая себя главным виновником происшествий 14 декабря. «Я мог все остановить, – говорил он своим судьям, – и, напротив, был для других пагубным примером преступной ревностности. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму Государю его великодушием и милосердием».
Если Рылеев и кипятился, то само дело двигалось все-таки очень медленно.
Деятельность Рылеева состояла, главным образом, в привлечении новых членов и в устройстве собраний. Он принял в общество многих: А. Бестужева и Каховского (которые составляли его «отрасль»), Сутгофа, Кожевникова, князя Одоевского, Николая, Петра и Михаила Бестужевых, Торсона, Батенкова, Панова, В. Кюхельбекера, Д. Завалишина, Арбузова и других).[589]
Всем этим лицам Рылеев несомненно импонировал и они его влиянию поддавались.[590] Исключение составлял, кажется, один Завалишин, с которым у Рылеева были очень крупные неприятности.[591]
Будучи как политик менее образован, чем, например, Никита Муравьев, Лунин, Батенков, Николай Тургенев (который, впрочем, тогда жил за границей), Рылеев был среди них наибольший сангвиник и человек наиболее резкого слова. Уступал он в этом отношении одному лишь Якубовичу, про которого и следственная комиссия говорила, что он «сильно действовал на Рылеева».
Кроме деятельной вербовки членов, Рылеев тогда занимался устройством собраний и совещаний. В особенности часты и многолюдны стали эти сборища в ноябре 1825 г. «Квартира ваша, – гласило обвинение, – сделалась местом совещаний и сборища заговорщиков, откуда и исходили все приготовления и распоряжения к возмущению, которые хотя делались от имени Трубецкого, но были непосредственно следствия вашей воли». Рылеев признал правильность обвинения, согласился, что, действительно, его квартира сделалась местом совещания, но говорил, что произошло это случайно, по причине его болезни, которая не дозволяла ему выезжать.[592] Иначе, конечно, – добавлял он, – он не допустил бы у себя таких собраний как ради собственной безопасности, так и ради безопасности самого общества.[593]
Если на эти собрания заговорщики и не стекались «сотнями», как утверждал Пржецлавский,[594] то собрания были все-таки многолюдны. После смерти императора Александра члены встречались ежедневно, и разговоры принимали все более и более решительный характер. Самые бурные собрания происходили 12 и 13 декабря, первое у Оболенского, второе и последнее у Рылеева. На этом собрании и был выработан план вывести войска на площадь и, в случае неудачи, отступить с ними к Новгороду и поднять военные поселения.[595]
Кроме этой роли хозяина и оратора на столичных собраниях, Рылеев исполнял также иногородние поручения. Летом 1825 года он ездил в Кронштадт с целью устроить там филиальное отделение общества.[596]
Был он в том же году и в Москве, где вращался в кружке архивных юношей, кажется, тоже с целью пропаганды. А. И. Кошелев рассказывает, что на вечере у М. М. Нарышкина он слушал, как Рылеев читал свои «Думы» и «резко выражался». Впечатление от речей и стихов Рылеева было очень сильное. Кошелев поделился им с Киреевским, Веневитиновым и Рожалиным, и молодые московские философы стали интересоваться русской политикой,[597] к которой раньше относились равнодушно.
О какой-либо другой работе Рылеева в обществе – у нас нет сведений. Если не считать его стихотворений, «Дум» и вышеупомянутых революционных песен, то Рылеев, кажется, не принимал участия в каких-либо письменных трудах общества. Есть, впрочем, известие, что он вместе с Александром и Николаем Бестужевыми занимался составлением прокламаций к войску: они хотели тайно разбросать их по казармам, но признали это неудобным и прокламации изорвали.[598]
От сочинения конституционного манифеста – на случай удачи – Рылеев также отказался и поручил это дело бар. Штейнгелю.
Наконец, обвинение ставило Рылееву в вину сочинение «Катехизиса вольного человека», начатого Н. Муравьевым. Рылеев, однако, показывал, что он только обещал продолжить этот катехизис, но за разными обстоятельствами исполнить обещанное не успел и возвратил Муравьеву катехизис неоконченным.
Из всех этих кратких сведений видно, что роль Рылеева до 14 декабря ограничивалась, главным образом, тем экзальтирующим влиянием, какое он оказывал на товарищей. Он был «душой» заговора в этом именно смысле. Мы увидим дальше, что и в выработке политической программы он участвовал больше своим темпераментом, чем политическим глубокомыслием.
Темперамент поддерживал в нем энергию в самые критические минуты: казалось, ничто не могло его обескуражить. Когда, накануне 14 декабря, членам общества стало известно, что вел. кн. Николай Павлович знает об их заговоре из доклада И. И. Ростовцева, Рылеев, при встрече с Ростовцевым, в своем намерении и своей решимости не поколебался и не хотел понять всей важности совершившегося факта.[599] Такую же смелую ретивость обнаруживал он и при конечной оценке сил, с какими намеревался действовать на площади. Когда Трубецкой с наивностью говорил ему, что для совершения их намерений вполне достаточно одного полка, Рылеев успокоился и отвечал, что тогда и хлопотать нечего, потому что уж два полка выйдут наверное. А когда тот же Трубецкой, уступая законным сомнениям сказал: «Что, если выйдет мало войска? рота или две? зачем и других вести на гибель?» – Рылеев как будто соглашался с ним, но потом заметил: «Если придет хоть 50 человек, то я становлюсь в ряды с ними».
Странно, однако, что при такой бешеной храбрости и решимости, Рылеев отклонил от себя руководящую роль в самом возмущении. Диктатором был назначен, как известно, князь Трубецкой, и притом по предложению Рылеева. Один современник утверждает, что Рылеев имел нужду в имени Трубецкого, за которым он намеревался скрыть собственный авторитет, – что будто бы и признал Трубецкой при допросе.[600] Но зачем было скрывать авторитет в самый решительный момент, это – непонятно. Во всяком случае поведение Рылеева в тот опасный момент не соответствовало энергии и решимости, с какой он выступал на собраниях. Аргумент, что он был статский, а Трубецкой – гвардейский офицер, едва ли может быть принят во внимание, так как диктатор мог руководить своими ближайшими помощниками и не обязан был вступать в непосредственное сношение с войсками. Кроме того, выбор Трубецкого, которого Рылеев знал довольно близко, указывает лишний раз на политическую недальновидность нашего поэта.