В поэтической натуре Рылеева, пожалуй, и кроется разгадка всех этих странностей.
В мечтах и планах смелый, он для решительного и длительного выступления был мало пригоден. Нервный человек, он рисковал ослабеть в самую нужную минуту, и он, действительно, пал духом тотчас же, как очутился на площади.
С какими же планами шел он на Сенатскую площадь и каковы были те политические убеждения или просто мысли, на которых он остановился после трехлетних жарких споров?
XV
Рылеев не оставил нам письменного изложения своей политической доктрины; он высказывался лишь при случае, несистематично, иногда сбивчиво, и потому исчерпывающая оценка его политического учения при наличном материале невозможна.
С уверенностью можно наметить лишь самые общие положения. «Программа Рылеева была та же самая программа, что и у других членов общества: он также желал учреждения постоянного правления с выборными от народа, уравнения воинской повинности между всеми сословиями, местного самоуправления, гласности суда, введения присяжных, свободы печати, уничтожения монополий, отмены крепостного права, свободы в выборе занятий, равенства всех граждан перед судом; но он подходил к этим вопросам со своей особенной, демократической точки зрения, и эта демократичность его убеждений всего резче и яснее выступала в сравнении с мнениями его сотоварищей»…[601]
В этом отношении любопытны замечания Рылеева на преобразовательный проект Никиты Муравьева, гораздо более склонного к аристократическим началам. Оба, например, одинаково желали, чтобы народ сам избирал себе представителей; но Муравьев думал ограничить как самое право быть избираемым, так и право избирать установлением особого имущественного ценза: избираемые должны были иметь или недвижимое имение в 1500 фунтов чистого серебра, или движимое в 3000 фунтов, а избиратели – недвижимое – в 250 фунтов, а движимое в 500 фунтов. Рылеев с негодованием отверг это предложение, заявляя, что «это не согласно с законами нравственными».[602] В деле освобождения крестьян опять проглядывает его демократическая жилка, и в то время, как иные стояли лишь за личное, безземельное освобождение крестьян, а Муравьев за оставление им в собственность только домов и огородов, Рылеев желал полного освобождения с землей, не только огородной, но и полевой. Даже самые мелкие обстоятельства политической деятельности Рылеева носят на себе эту своеобразную демократическую печать. Так, поступив в члены тайного общества, он уже предполагает принимать в него и купцов, и мещан. Правда, это предложение не прошло, так как решили, что «это невозможно, что купцы – невежды»; но для нас важно уже то обстоятельство, что везде и всюду Рылеев являлся истинным демократом, вполне свободным от аристократических замашек своих товарищей».
К этому общему обзору мнений Рылеева нужно добавить еще его патриотическую тенденцию. Он не разделял политических польских симпатий своих товарищей и о восстановлении Польши в пределах 1772 года не думал.[603]
На допросе он по этому поводу показывал: «О существовании тайных обществ в Польше слышал я от Трубецкого, причем он говорил, что южное общество через одного из своих членов имеет с оными постоянные сношения; что южными директорами положено признать независимость Польши и возвратить ей от России завоеванные провинции: Литву, Подолию и Волынь. Я сильно восставал против сего, утверждая, что никакое общество не вправе сделать подобного условия, что подобные дела должны быть решены на великом соборе. Говорил, что и настоящее правительство наше делает великую погрешность, называя упомянутые провинции в актах своих «польскими» или вновь присоединенными от Польши, и в продолжение 30 лет ничего не сделав – даже нравственно чтобы присоединить оные к России, что границы Польши собственно начинаются там, где кончается наречие малороссийское и русское или – по-польски – хлопское; где же большая часть народа говорит упомянутыми наречиями и исповедует греко-российскую или униатскую религию, там – Русь, древнее достояние наше».
Таковы в целом политические и общественные взгляды Рылеева. В них нет противоречий и колебаний, но они должны были возникнуть, когда Рылеев от общих положений стал переходить к частностям.
Приступая к обзору этих частностей, не будем, однако, упускать из виду скудости сведений, которыми мы располагаем.
На стороне какой формы правления стоял Рылеев?
Целью общества, – говорил он в своих показаниях, – было установление конституционной монархии. На вопрос генерал-адъютанта барона Толя (при первом допросе 14-го декабря): «Не вздор ли затевает молодость? не достаточны ли для них примеры новейших времен, где революции затевают для собственных расчетов?» – Рылеев холодно отвечал: «Невзирая на то, что я вам всех виновных выдал (!), я вам скажу, что я для счастия России полагаю конституционное правление самым выгоднейшим и остаюсь при сем мнении». В письме государю от 16 декабря 1825 г. он говорит то же самое, только, конечно, в других выражениях: «Мы надеялись, – пишет он, – что дело кончится без кровопролития, что другие полки пристанут к нам и что мы в состоянии будем посредством сената предложить Вашему Величеству или Государю Цесаревичу о собрании великого собора, на который должны съехаться выборные из каждой губернии, с каждого сословия по два. Они должны были решить, кому царствовать и на каких условиях. Приговору великого собора положено было беспрекословно повиноваться, стараясь только, чтобы народным уставом был введен представительный образ правления, свобода книгопечатания, открытое судопроизводство и личная безопасность. Проект конституции, составленный Муравьевым, должно было представить народному собору как проект».
Речь идет, очевидно, о конституционной монархии, которую Рылеев и в частных беседах признавал наиболее желательной формой правления. Так, например, он был недоволен тем, что во второй армии в южном обществе хотят демократии: «Это вздор, – говорил он, – невозможное дело: мы желаем монархии ограниченной». Но почти в то же время он при Батенкове восклицал, что в монархиях не бывает великих характеров; что в Америке только знают хорошее правление, а Европа вся, и самая Англия, в рабстве, что Россия подаст пример освобождения: «Южные отвергают монархию, их мнение принято и здесь».[604]
Если и предположить, что Рылеев в своих показаниях имел некоторое основание затемнять свой «республиканский» образ мыслей, то такие слова, сказанные в частной беседе, все-таки показывают, что главного – вопроса о форме правления – Рылеев для себя как будто не выяснил. Он сам это чувствовал и выдвигал в свою защиту аргумент очень веский: он утверждал, что установление нового порядка не должно было быть делом частных лиц, а могло принадлежать лишь воле народа.[605] Но дело идет не об установлении правления, а о взглядах самого Рылеева, и эти взгляды, насколько они нам известны, были очень неопределенны. По его словам, он в частных беседах порой придерживался того мнения, что Россия еще не созрела для республиканского правления, он всегда защищал ограниченную монархию, хотя душевно и предпочитал ей образ правления Северо-Американских Соединенных Штатов, предполагая, что образ правления сей республики есть самый удобный для России по обширности ее и разноплеменности населяющих ее народов. Он склонял даже Никиту Муравьева сделать в написанной им конституции некоторые изменения, придерживаясь устава Соединенных Штатов, оставив, однако ж, формы монархии. Об английской конституции он говорил, что она устарела и имеет множество пороков. Введение в России устава Штатов он также признавал возможным лишь при условии, если вместо президента будет император, так как он для России нужен.
Но в конце концов, с самого своего вступления в общество до 14 декабря, Рылеев всегда говорил одно, – что никакое общество не имеет права вводить насильно в своем отечестве нового образа правления, сколь бы оный ни казался превосходным, что это должно предоставить выбранным от народа представителям, решению коих повиноваться беспрекословно есть обязанность каждого.
Из этих слов видно, что Рылеев позволял себе иногда помечтать о республике, и что эти мечты запутывали и туманили его понятие о монархии конституционной, в возможности установить которую он не сомневался.
Такое же колебание, в данном случае вполне законное и понятное, заметно и в его мыслях о способе осуществления переворота.
Степень участия Рылеева в выработке самого плана возмущения выяснить невозможно. План вырабатывался сообща, подвергался многим изменениям и до самого 14 декабря, кажется, не был четко определен, за исключением лишь одного пункта, именно – решения воспользоваться военной силой для его проведения в жизнь.
При совещании о средствах возмущения солдат, как говорит обвинение, Рылеев полагал полезным распустить слух, будто в сенате хранится духовное завещание покойного государя, в коем срок службы нижним чинам уменьшался десятью годами; что цесаревич от престола не отказывается, что, присягнув одному государю, присягать другому через несколько дней – грех. Мнение сие было принято единодушно и поручено было офицерам, принадлежащим к обществу, привести оное в исполнение. Рылеев думал, что в каждом полку достаточно одного решительного капитана для возмущения всех нижних чинов по причине негодования их против взыскательности начальства.
Но тот же Рылеев, как мы знаем, минутами смотрел очень скептически на силу таких решительных капитанов. Он допускал возможность неудачи и в этом случае предлагал отступить с войсками к военным новгородским поселениям, а если бы и там не удалось, то стараться взволновать крестьян объявлением «вольности».