Все это казалось Рылееву, очевидно, весьма легко достижимым, и в особую тревогу его не повергало.[607] Он все-таки надеялся, что дело обойдется как-нибудь само собой, и, вероятно, как Трубецкой, думал: «Только бы удалось, а там явятся люди».
Но был один вопрос, стоявший на первой очереди, в решении которого ему не помогли ни его легковерие, ни его возбужденность; этот вопрос его мучил, потому что требовал от него жестокого поступка.[608]
Это был вопрос о том, что делать с царем и его семейством? Различные мнения, высказанные по этому поводу членами общества, послужили главнейшим пунктом, на котором «Донесение следственной комиссии» строило свое обвинение. Составитель донесения при каждом удобном случае подчеркивал «злодейский» умысел заговорщиков – истребить царя и его фамилию.
Такой умысел был, но, как верно замечают Н. Муравьев и Лунин, он не входил в программу «тайного союза». «В частных разговорах и в настоящих совещаниях, некоторые члены могли излагать неправильные мнения или даже предаваться порыву страстей. На этих-то изъявлениях комиссия и основывается, чтобы приписать тайному союзу предположения о цареубийстве. Надлежит, однако ж, взять в уважение, что союз, не имея понудительной власти, не мог подлежать ответственности за временные отклонения некоторых его членов. Притом главные действователи принуждены были иногда для виду уступать страстям, возникавшим в союзе, чтобы направить его к высокой цели своей. Тайный союз не мог ни одобрять, ни желать покушений на царствующие лица, ибо таковые предприятия даже под руководством… не приносят у нас никакой пользы и несовместимы с началами, которые союз огласил и в которых заключалось все его могущество. Союз стремился водворить в отечестве владычество законов, дабы навсегда отстранить необходимость прибегать к средству, противному и справедливости, и разуму. Обвинение в помысле на цареубийство основано лишь на отдельных изречениях, случайных разговорах и на мечтаниях расстроенных умов».[609]
Насколько Рылеев предавался порыву своих страстей в обсуждении этих планов, – можно установить с достаточной ясностью по его показаниям на суде.
Мысль о цареубийстве возникла еще в конце царствования Александра Павловича и затем, после его смерти, метила в его брата. Зародилась она, кажется, в южном обществе и была сообщена членам северного, большинство которых с нею согласилось. Согласившиеся находили удобнее привести эту мысль в исполнение отдельным заговором, как бы вне общества, и для сего хотели составить отдельную партию, под названием «Une cohorte perdue», и поручить оную подполковнику Лунину. Среди согласных на эту меру был и Рылеев. В этом, по крайней мере, его обвиняли. Он сам отверг обвинение, сказав, что «обо всем этом, может быть, говорено было до вступления в общество или на тех совещаниях, на которых он не участвовал». О cohorte perdue он никогда ни от кого ничего не слышал. Едва ли, однако, Рылеев в данном случае говорил правду, – не слышать о бесспорно существовавшем проекте он не мог, но что он не одобрял его вначале, на это есть прямые указания.
В одном из собраний, еще при жизни императора Александра Павловича, Якубович высказал решительно и возбужденно свое намерение убить императора Александра. «Тогда пользуйтесь случаем, – сказал он товарищам, – делайте, что хотите; созывайте ваш великий собор и дурачьтесь досыта». «Слова его, голос, движенья, – говорит Рылеев, – произвели сильное на меня впечатление, которое я, однако ж, старался сокрыть от него и представлял ему, что подобный поступок может его обесславить, что с его дарованиями и сделав себе имя в армии, он может для отечества своего быть полезнее и удовлетворить другие страсти свои. На это Якубович отвечал мне, что он знает только две страсти, которые движут мир: это – благодарность и мщение; что все другие не страсти, а страстишки, что он слов на ветер не пускает, что он дело свое совершит непременно и что у него для сего назначено два срока: маневры или праздник петергофский. В это время кто-то вошел и прервал разговор наш. Я ушел с А. Бестужевым и на дороге говорил ему, что надо будет стараться всячески остановить Якубовича. Бестужев был согласен, и мы уговорились на другой же день увидеться с ним опять. В тот же день я уведомил о намерении Якубовича Оболенского, Н. Муравьева и Бригена. Все были того мнения, что надо всячески стараться отклонить Якубовича от его намерения, что и возложено было на меня. Увидевшись с Якубовичем, я опять представлял ему, сколь обесславит его цареубийство, но он повторял всегда одно и то же, что он решился на это и что никто и ничто не отклонит его от сего намерения, что он восемь лет носит и лелеет оное в своей груди. Пробившись с ним около двух часов, я вышел в чрезвычайном волнении и негодовании. При этом были: А. Бестужев и Одоевский; сей последний почел Якубовича сумасшедшим и пустым говоруном. Я утверждал противное и почитал Якубовича самым опасным человеком и для общества нашего, и для видов оного. Мы долго об этом говорили и рассуждали, какие бы взять меры, дабы не допустить Якубовича к совершению своего намерения, и помню, что я сказал, прощаясь с Одоевским и Бестужевым: «Я решился на все: его (т. е. Якубовича) завтра же вышлют. Прощайте, господа!» На другой день рано и Бестужев и Одоевский приходят ко мне и первый говорит: «Рылеев, на что ты решаешься? Подумай, любезный, ты обесславишь себя. Чем доносить, не лучше ли взять какие-нибудь другие меры? Лучше драться с Якубовичем». Я отвечал, что Якубовича я избить не хочу, что я еще испытаю средство остановить его, но в случае неудачи, – прибавил я, – повторяю – я готов на все. Потом предложил я стараться, по крайней мере, уговорить Якубовича отложить свое намерение на некоторое время, поставив ему причиной, будто общество решилось воспользоваться убийством государя, но что оно еще теперь не готово. Все согласились на это и в то же время отправились к Якубовичу, и после продолжительных убеждений, наконец, склонили его отложить свое намерение на год, а впоследствии я успел его уговорить отложить оное на неопределенное время».
Так потерпел неудачу первый проект цареубийства. Приблизительно та же сцена, какая произошла между Рылеевым и Якубовичем, повторилась у Рылеева и с Каховским.[610] «Каховский, – показывал Рылеев, – приезжал в Петербург с намерением отправиться отсюда в Грецию и совершенно случайно познакомился со мною. Приметив в нем образ мыслей совершенно республиканский и готовность на всякое самоотвержение, я, после некоторого колебания, решился его принять, что и исполнил, сказав, что цель общества есть введение самой свободной монархической конституции. Более я ему не сказал ничего, ни силы, ни средств, ни плана общества к достижению преднамерения оного. Пылкий характер его не мог тем удовлетвориться, и он при каждом свидании докучал мне своими нескромными вопросами, но это самое было причиной, что я решился навсегда оставить его в неведении. В начале 1824 года Каховский входит ко мне и говорит: «Послушай, Рылеев, я пришел тебе сказать, что я решился убить царя. Объяви об этом думе, пусть она назначит мне срок». Я в смятении вскочил с софы, на которой лежал, сказав ему: «Что ты, сумасшедший! Ты, верно, хочешь погубить общество. И кто тебе сказал, что дума одобрит такое злодеяние?» Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оно может быть пагубно для цели общества, но Каховский никакими моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я насчет общества не беспокоился, что он никого не выдаст, что он решился и намерение свое исполнит непременно. Опасаясь, дабы он на самом деле того не совершил, я, наконец, решился прибегнуть к чувствам его. Мне несколько раз удалось помочь ему в его нуждах. Я заметил, что он всегда тем сильно трогался и искренно любил меня, почему я и сказал ему: «Любезный Каховский, подумай хорошенько о своем намерении. Схватят тебя, схватят и меня, потому что ты у меня бывал часто. Я общества не открою, но вспомни, что я – отец семейства. За что ты хочешь губить мою бедную жену и дочь?» Каховский прослезился и сказал: «Ну, делать нечего, ты убедил меня». «Дай же мне честное слово, – продолжал я, – что не исполнишь своего намерения!» Он дал мне оное. Но после сего разговора он нередко стал задумываться. Я охладел к нему, мы часто стали спорить друг с другом, и, наконец, в сентябре месяце он снова обратился к своему намерению и настоятельно требовал, чтобы я его представил членам думы. Я решительно отказал ему в том и сказал, что жестоко ошибся в нем и раскаиваюсь, приняв его в общество. После сего мы расстались в сильном неудовольствии друг на друга… Между тем, при свиданиях мы продолжали спорить и даже ссориться. И, наконец, видя его непреклонность, я сказал однажды ему, чтобы он успокоился, что я извещу думу о его намерении, и что если общество решится начать действия свои покушением на жизнь государя, то никого, кроме него, не употребит к тому. Он этим удовлетворился. Это происходило за месяц до кончины покойного Государя Императора».
Из показаний Рылеева видно, что дня за два до 14 декабря Каховский опять возобновил свое предложение, но что Рылеев и на сей раз его успокоил.
Члены общества долго и подробно дебатировали также вопрос о том, как поступить с царской семьей в случае удачи возмущения, и взгляды Рылеева в этих дебатах менялись, сообразно степени его возбужденности. «В решительном совещании, – признавался Рылеев, – никогда не полагали истребить императорскую фамилию и провозгласить республику. Равно и того, что если на нашей стороне будет только перевес, то чтобы послать депутацию к Государю Цесаревичу с просьбой царствовать с некоторыми ограничениями. Положено же было захватить императорскую фамилию и задержать оную до съезда великого собора, который долженствовал решить, кому царствовать и на каких условиях».