«А что делать с императором, – спрашивал Рылеев своих товарищей, – если он откажется утвердить устав представителей народных?» Все были озадачены этим вопросом, и Рылеев, воспользовавшись мнением Пестеля, сказал: «Не вывезти ли за границу?» Проект этот всем понравился, и от членов думы возложено было на Рылеева поручение стараться приготовить для исполнения упомянутой мысли несколько морских надежных офицеров. К выполнению этого поручения Рылеев и приступил. «При свидании с Торсоном, – говорил он, – я спрашивал его: «Можно ли иметь фрегат с надежным капитаном и офицерами?» На вопрос же его: «Для чего это?» я ответил: «Чтобы отправить в случае надобности царствующую фамилию за границу». Торсон находил это опасным и полагал, что даже лучше оставить императорскую фамилию во дворце. Тут она под надзором. Я же точно сказал на это: «Нет, в Петербурге нельзя; разве в Шлиссельбурге. Там можно приставить старый Семеновский полк. В случае же возмущения, пример Мировича».
До сих пор течение мыслей Рылеева по данному вопросу представляется выдержанным и спокойным.
Но вдруг, 13 декабря, накануне решительных действий, происходит совсем неожиданная сцена. По показанию Оболенского – который, правда, утверждает, что Рылеев находился в исступлении – «Рылеев 13 декабря к вечеру обнимает Каховского и говорит ему: «Любезный друг! Ты сир на сей земле, я знаю твое самоотвержение: ты можешь быть полезнее, чем на площади: истреби царя!» На вопрос Каховского, какие может он найти к этому средства, Рылеев предлагает ему надеть офицерский мундир и рано поутру, прежде возмущения, идти во дворец и там убить государя или на площади, когда выйдет его величество».[611] Спрошенный по этому поводу, Рылеев показывает: «13 декабря к вечеру я, действительно, предлагал Каховскому убить ныне царствующего государя и говорил, что это можно исполнить на площади. Поутру того дня, долго обдумывая план нашего предприятия, я находил множество неудобств к счастливому окончанию оного. Более всего страшился я, если ныне царствующий государь император не будет схвачен нами, думая, что в таком случае непременно последует междоусобная война. Тут пришло мне на ум, что для избежания междоусобия должно принести его в жертву, и эта мысль была причиной моего злодейского предложения».
В заключение, – кончает свое показание Рылеев, – «дабы совершенно успокоить себя, я должен сознаться, что после того, как я узнал о намерениях Якубовича и Каховского, мне самому часто приходило на ум, что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей царствующей фамилии. Полагал я, что убиение одного императора не только не произведет никакой пользы, но, напротив, может быть пагубно для самой цели общества, что оно разделит умы, составит партии и взволнует приверженцев августейшей фамилии и что это совокупно неминуемо породит междоусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же всей императорской фамилии, я думал, что поневоле все партии должны будут соединиться или, по крайней мере, их легче будет успокоить. Но сего преступного мнения, сколько могу припомнить, я никому не открывал, да и сам, наконец, решительно обратился к прежней мысли своей, что участь царствующего дома, а равно и то, какой образ правления ввести в России, вправе только решить великий собор, что постоянно и старался внушать всем известным мне членам».
Показание это – во всяком случае вполне искреннее, так как никто его не требовал – свидетельствует о том, что мысль об убийстве, впервые высказанная товарищами, хоть и мелькала в голове Рылеева, но не переходила в решение; он всегда был против нее и только в самый разгар своей революционной исступленности, он ухватился за эту мысль и, действительно, как исступленный, бросился на шею тому человеку, которого сам за несколько часов перед этим считал сумасшедшим.[612]
Во всяком случае никакого определенного и выработанного плана цареубийства у Рылеева не было, и на площадь он пошел, вероятно, с тою же мыслью, на которой часто останавливался, когда сталкивался с каким-нибудь необычайно сложным вопросом: «Обстоятельства покажут, что делать должно».
XVI
О том, как Рылеев провел канун 14 декабря и как он себя вел на площади, – сохранилось немало сведений.
Достоверность этих, иногда очень лирических рассказов проверить трудно, но несомненно, что в них запечатлелась если не правда самих фактов, то правда настроения. Соберем их без всяких оговорок.
«Шумно и бурливо, – рассказывает М. Бестужев, – было совещание накануне 14 декабря в квартире Рылеева. Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения и распоряжения, слова без дел, за которые многие поплатились, не будучи виноваты ни в чем, ни перед кем. Чаще других слышались хвастливые возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского…
Зато, как прекрасен был в этот вечер Рылеев! Он был нехорош собой, говорил просто, но не гладко, но когда он попадал на свою любимую тему – на любовь к родине – физиономия его оживлялась, черные как смоль глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава, и тогда бывало, не устанешь любоваться им. Так и в этот роковой вечер, решивший туманный вопрос: «To be or not to be». Его лик, как луна, бледный, но озаренный каким-то сверхъестественным светом, то появлялся, то исчезал в бурных волнах этого моря, кипящего различными страстями и побуждениями. Я любовался им, сидя в стороне подле Сутгова, с которым мы беседовали, поверяя друг другу свои заветные мысли. К нам подошел Рылеев и, взяв обеими руками руку каждого из нас, сказал: Мир вам, люди дела, а не слова! Вы не беснуетесь, как Щепин или Якубович, но уверен, что сделаете свое дело».[613]
«Все из присутствовавших (на последнем собрании), – рассказывает другой современник, барон Розен, – были готовы действовать, все были восторженны, все надеялись на успех и только один из всех поразил меня совершенным самоотвержением; он спросил меня наедине: «Можно ли положиться наверное на содействие 1-го и 2-го батальонов нашего полка?» – и когда я представил ему все препятствия, затруднения, почти невозможность, то он с особенным выражением в лице и в голосе сказал мне: «Да, мало видов на успех, но все-таки надо начать; начало и пример принесут плоды». Еще теперь слышу звуки, интонацию: Все-таки надо. То сказал мне Кондратий Федорович Рылеев».[614]
Это смутное состояние духа Рылеева, накануне решительного шага – состояние, идущее вразрез с общим приподнятым, экзальтированным настроением, в каком он находился на совещаниях, отметил и Н. Бестужев: «Лучше быть взятым на площади, – говорил Рылеев, – нежели на постели. Пусть лучше узнают, что мы погибнем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали». «Судьба наша решена, к сомнениям нашим теперь, конечно, прибавятся все препятствия. Но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется».[615]
Рано поутру 14 числа Бестужев пришел к Рылееву и они вместе пошли на площадь.[616]
Опасения Рылеева оправдались, и на площади его ожидало полное разочарование; впрочем, он на самой площади оставался очень недолго. «14 декабря, прежде присяги, – показывает он, – был я у ворот Московского полка вместе с Пущиным, но в роты не входили мы и ни одного офицера, ни солдата не видели; приезжали же узнать, что делается. Потом проезжали мы мимо Измайловского полка к казармам Экипажа, но после возвратились на мою квартиру. После сего я еще ездил к лейб-гренадерским казармам, но, не доехав до них, встретился я с Корниловичем и, узнав от него, что Сутгоф со своей ротой уже пошел на площадь, воротился. На площади же, увидев безначалие и неустройство, отправился искать Трубецкого и уже не возвращался». С этим показанием согласно и то, что рассказывает И. Пущин. Он говорит, что он и Рылеев приехали утром на сборное место, но, не нашедши там никаких войск, отправились в казармы Измайловского полка. Встретили они по дороге мичмана Чижова, который их уверил, что никакая попытка поднять Измайловский полк не может быть удачна. Они возвратились тогда вспять, и на этот раз нашли на сборном месте двух Бестужевых и Щепина впереди солдат. Пущин примкнул к ним, а Рылеев сказал, что он отправится в Финляндский полк, и потом никто его уже больше не видел. «Рылеев, – говорит Пущин, – был всегда готов служить тайному обществу и словом и делом, но в решительную минуту он потерялся, конечно, не из опасения за свою жизнь».[617]
Барон Розен толкует, впрочем, несколько иначе эту суетливость Рылеева. «Рылеев, как угорелый, – говорит он, – бросался во все казармы, ко всем караулам, чтобы набрать больше материальной силы, и возвращался на площадь с пустыми руками». «Ему незачем было долго оставаться на Сенатской площади, потому что он деятельнее всех других собирал силы со всех сторон, искал отдельных лиц, не явившихся к сборному месту. Он только не мог принять начальства над войском, не полагаясь на свое умение распорядиться, и еще накануне избрал для себя обязанность рядового».[618]
Быть может, Рылеев, действительно, старался собирать если не силы, которыми он не располагал, то отдельных лиц,[619] но во всяком случае на площади не играл никакой видной роли.
Стал ли он на некоторое время в ряды солдат, с сумой через плечо и с ружьем в руках,[620] как он хотел;[621]