[642] – но излишняя откровенность Рылеева вытекала опять-таки не из чувства самообороны, а из сентиментального миросозерцания, которое допускало, что победитель может стать нежным опекуном, а грозный судья превратиться в милостивого родителя.[643]
К этой милости Рылеев и взывал с самых первых дней заключения. Сначала он подыскивал оправдание для такой возможной милости и писал: «Открыв откровенно и решительно, что мне известно, я прошу одной милости: пощадить молодых людей, вовлеченных в общество, и вспомнить, что дух времени – такая сила, перед которой они не в состоянии были устоять». Затем он обращается уже прямо к царю, без всякой попытки самозащиты. «Что повелела совесть, я сказал все, – пишет он ему. – Прошу об одной милости: будь милосерден к моим товарищам; они все люди с отличными дарованиями и с прекрасными чувствами. Твое милосердие сделает из них самых ревностных верноподданных твоих и обезоружит тех, кои пожелают идти по следам нашим. Государь! Ты начал царствование свое великодушным подвигом: ты отрекся от престола в пользу старшего брата своего. Совокупив же с великодушием милосердие, кого, государь, не привлечешь к себе ты навсегда?» О себе он говорил царю только одно, что он – отец семейства.
Скромный, когда дело шло о просьбе, он не щадил себя, когда оно касалось обвинения.[644] Судьи, главным образом, по его же собственным признаниям, хотели видеть в нем главаря и организатора северного общества. «Комитету известно, – говорили они, – что до 1823 года северное тайное общество, состоявшее из немногих людей и без всякого действия, готово было само собой уничтожиться, но вы, вступив в оное и как один из пламенных и решительных членов, восстановили общество и при посредстве южных членов, возбуждавших здесь взаимное рвение, быстро умножали число членов, управляя их волей и одушевляя их либеральными понятиями и слепой готовностью к преобразованию, распространили и утвердили преступный круг деятельности тайного общества и, наконец, вы первые предприняли намерение воспользоваться переприсягой Государю Императору Николаю Павловичу, преклонили к тому и других и сделались главной причиной происшествия 14 декабря». На это обвинение – с действительностью не вполне согласное (так как Рылеев не восстановлял общества, с южными членами не дружил и главной причиной происшествия не был) – Рылеев ответил полным признанием. «Признаюсь чистосердечно, – писал он, – что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо я мог остановить оное, – и не только того не подумал сделать, а напротив, еще преступной ревностью своею служил для других, особенно для своей отрасли, самым гибельным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю, и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму государю его великодушием и милосердием». Это Рылеев говорил 24 апреля 1826 г., когда следствие по его делу приходило к концу и когда ему самому нужно было произнести окончательную оценку своей собственной роли. Какие бы мы ни подыскивали мотивы такой готовности взять все на себя, – желание ли спасти других или, как некоторые думают, потребность искупить свою вину перед теми, которые из-за него пострадали, – но, во всяком случае, с момента его заключения в крепость, в Рылееве не осталось и тени «революционного» духа, о котором так часто говорили его позднейшие судьи. Врожденная ему чувствительность взяла верх над всеми другими душевными склонностями.
Эта чувствительность в особенности заметна в письмах, которые Рылеев писал жене из крепости. Рылеев беседует с женой как бы без свидетелей (а письма эти, конечно, шли через чужие руки), вникая в разные хозяйственные мелочи,[645] доверяя ей свои сокровенные мысли, – мысли, преимущественно покаянные и религиозные, и ободряя ее видами на благополучный исход дела. Любопытно, что во всех этих письмах нельзя совсем уловить ни одной фальшивой, рассчитанной на известное впечатление фразы. Все очень просто и необычайно сердечно и искренно. Приходится признать, что Рылеев, действительно, с удивительной доверчивостью относился к тем людям или, вернее, к тому лицу, от которого зависела его участь. Впрочем, император сам позаботился о том, чтобы укрепить в Рылееве это доверие: Рылеев не испытывал, например, никаких чрезвычайных стеснений в своем заключении, если не считать слишком редких свиданий с женой,[646] а главное царь облегчил ему сразу заботу о материальном положении его семьи. На другой день после ареста Рылеева, император приказал кн. А. Голицыну навести справку о положении его семейства. Голицын писал государю, что на вопрос, не имеет ли жена Рылеева в чем-нибудь нужды, она отвечала, что у нее осталось еще 1000 руб. и «она ни о чем не заботится, имея одно желание увидеться с мужем». Это желание было удовлетворено не сразу, но 19 декабря 1825 г., царь прислал жене Рылеева в подарок 2000 руб. и затем 22 декабря, в день именин дочери она получила от императрицы Александры Федоровны 1000 руб.[647] Очень тактично и искренне, без лишних слов, писал Рылеев жене, когда узнал об этом подарке: «Милосердие государя и поступок его с тобою потрясли душу мою. Ты просишь, чтобы я наставил тебя, как благодарить его. Молись, мой друг, да будет он иметь в своих приближенных друзей нашего любезного отечества и да осчастливит он Россию своим царствованием… Молись Богу за императорский дом. Я мог заблуждаться, могу и вперед, но быть неблагодарным не могу. Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое. Что бы со мной ни было, буду жить и умру для них».[648]
Большой поддержкой в тюрьме было для Рылеева его религиозное чувство, которое охватило его необычайно быстро и сильно почти с первого же дня его заключения. Особенно религиозен Рылеев не был,[649] и этот подъем религиозного настроения должно, конечно, приписать обстановке. Ошибочно было бы видеть в этой религиозности страх перед судьбой, так как Рылееву до последних дней его участь рисовалась не в очень мрачных красках; нельзя также приписать ее каким-либо расчетам, так как она за все продолжение тюремной жизни Рылеева не заставила его написать ни одной фальшивой, неискренней, или шаблонной фразы.
Религия была единственным исходом, к которому должна была прийти эта сентиментальная натура, когда всякий способ и предлог к проявлению энергии был у нее отнят, и когда она, истомленная, сама на себе сосредоточилась. Почти с первых же дней своего заключения, Рылеев почувствовал потребность в мирном настроении и просил жену вместе с 11-ю томами истории Карамзина прислать ему книгу «О подражании Христу», перевод М. М. Сперанского. Он углубился в эту книгу, и она стала «питать его»; «в часы скорби она научает внятнее и высокие истины ее тогда доступнее», – писал он, и письма его, действительно, мало-по-малу переполняются религиозными размышлениями.
Рылеев молится, выписывает себе в тюрьму образ, которым его благословила мать на смертном одре, заботится об образах, которые им обещаны в деревенскую церковь, приобщается, хочет жертвовать деньги на церковь с тем, чтобы священник ежегодно служил панихиды у могилы его матери… он полностью во власти всевозможных религиозных ощущений. Иногда это настроение выливается в форму целого богословского рассуждения, и Рылеев пишет жене: «О милая душой подруга! О милый друг, твой дух скорбит и мне скорбнее стало. Я …[650] не нашел душе отраду. Мы душой стремимся друг к другу, но оболочка разделяет. Мы стремились к нравственному, духовному миру, оболочка увлекла нас за собою. Кто же дух от тела разрешит? Христос. В нем едином весь духовный мир, единый, истинный и вечный. Но где же Он? В груди твоей. Нетленной плотью своей, Он приобщил тебя духовной, беспредельной сущности своей – миру духовному; нетленной кровью своей Он приобщил тебя вечной любви, т. е. жизни Творца. В ней единой истина, спокойствие и благо. Она все прощает, примиряет и к лучшему концу приводит, всему учит и все исправляет. В Христе она явилась миру; в Нем едином ты найдешь ее. Полюби ее, о мой милый друг, в глубоком уединении сердца, и она неизъяснимо тебя утешит… Ты любовью соединился с миром физическим, временным; Христом ты должен соединиться с миром духовным, вечным и, соединив в себе два мира, всей душою подчинить себя любовью вечности. Вот, милый друг, предназначение наше. Мы должны любовью подчинить Христу физический мир и в Нем, как в духовном мире, подчинить себя вечной любви: Богу ради Бога, по любви Христа».
Во всех письмах звучит один призыв – к покорности воле Божьей, одно желание – самому и одному испить свою чашу. «Я пишу тебе то, – говорит он жене, – что мне внушают чувства, и ты никогда не думай, чтобы я согласился и допустил тебя разделять со мною участь мою. Ты не должна забывать, что ты – мать. Впрочем, мой друг, надейся на благость Божью и милосердие Государя. Как ни велико преступление мое, но по сию пору обращаются со мною не как с преступником, а как с несчастным, и потому не предавайся отчаянию. У Бога все возможно, и все, что ни творит Он, все творит к лучшему. Молись Ему вместе с малюткой нашею и, что бы ни постигло меня, прими все с твердостью и покорностью Его святой воле».
Хоть надежда, как видим, и не покидала Рылеева, но заставить его любить жизнь она была минутами бессильна. И в эти грустные часы он свыкался с мыслью о смерти. То была не страшная, не тревожная, а очень умиротворенная религиозная мысль, хотя источник ее и коренился не столько в любви к небесному, сколько в усталости от жизни земной. Эта тоска по иной жизни и продиктовала Рылееву два последних его стихотворения.