Твой истинный друг К. Рылеев.
У меня осталось здесь 530 р.; может быть, отдадут тебе».[658]
Такая же покорность судьбе видна и в том письме, которое Рылеев послал или собирался послать царю, когда исход дела стал ему вполне ясен. Он писал Государю:
Около 12 июня, 1826 г.
«Святым даром Спасителя мира я примирился с Творцом моим. Чем же возблагодарю я Его за это благодеяние, как не отречением от моих заблуждений и политических правил? Так, Государь! отрекаюсь от них чистосердечно и торжественно; но чтобы запечатлеть искренность сего отречения и совершенно успокоить совесть мою, дерзаю просить тебя, Государь, будь милосерд к товарищам моего преступления. Я виновнее их всех, я, с самого вступления моего в думу Северного общества, упрекал их в недеятельности; я преступной ревностью своею был для них самым гибельным примером, словом, я погубил их; чрез меня пролилась невинная кровь. Они, по дружбе своей ко мне и по благородству, не скажут сего, но собственная совесть меня в том уверяет. Прошу тебя, Государь, прости их: ты приобретешь в них достойных себе верноподданных и истинных сынов Отечеству. Твое великодушие и милосердие обяжет их вечной благодарностью. Казни меня одного: я благословлю десницу меня карающую, и твое милосердие и пред самою казнью не перестану молить Всевышнего, да отречение мое и казнь навсегда отвратят юных сограждан моих от преступных предприятий против власти верховной».
Подлинность этого письма требует подтверждения, но если сравнить его с показаниями Рылеева на суде, то видишь, что оно в сущности есть простое повторение всего, что Рылеев говорил перед судьями и что писал в своем первом донесении Государю. Что же касается отречения от «заблуждений и политических правил», то в этом признании нет отказа от идеалов, какими он жил, или от политических учений, которых он придерживался в теории. Слова Рылеева должно понимать, как добровольное отречение лишь от того способа проведения их в жизнь, какой был сгоряча избран им и его друзьями.
Во всяком случае, черновое письмо Рылеева к царю, если оно было им написано, не имело за собой никаких иных побуждений, кроме искреннего выражения благородной мысли, примиренной с несчастьем.
XIX
Спокойно и твердо взошел Рылеев на эшафот. «Положите мне руку на сердце, – сказал он будто бы священнику, – и посмотрите, скорее ли оно бьется».[659] Если оно и билось сильнее, то во всяком случае не от страха.
О последних минутах Рылеева существует много рассказов. Расходясь в мелочах, все эти показания современников в один голос говорят о стойкости, с какой Рылеев встретил кончину. Приведем некоторые из этих описаний.
«Я не спал, – рассказывает Оболенский, – нам велено было одеваться, я слышал шаги, слышал шепот, но не понимал их значения. Прошло несколько времени – слышу звук цепей. Дверь отворилась на противоположной стороне коридора: цепи тяжело зазвенели. Слышу протяжный голос друга неизменного Кондратия Федоровича Рылеева: «Простите, простите, братья!» – и мерные шаги удалились к концу коридора».[660]
«Приведение приговора в исполнение на обширном поле, простиравшемся позади Петропавловской крепости, назначено было на 13 июля 1826 года, на рассвете. При этом должны были присутствовать отряды из всех войск гвардии. В городе никто, или почти никто, не знал ни о времени, ни о месте экзекуции. Я узнал об этом случайно, и с товарищем моим отправился на Петербургскую сторону. Мы дошли до конца Троицкого моста, далее стража нас не пустила, но и оттуда все поле и вся обстановка, при помощи биноклей, хорошо были видны. Войска уже были на своих местах; посторонних зрителей было очень немного: не более 150–200 человек…
Был уже пятый час утра, когда приступили к казни главных преступников. Их поставили на скамейку в ряд, в расстоянии друг от друга на какие-нибудь пол-аршина. На голову одели колпаки, которые насунули на лица, закрыв их совсем, начиная с шеи, и во всю длину ног надели белые фартуки и сзади завязали их вверху и внизу так, что руки и ноги были фартуком спеленуты. Наконец, наложили на шеи петли, которые должны были затянуться и удержать казненных на воздухе, когда из-под их ног отнята будет скамейка. Но тут и последовал известный потрясающий эпизод. Веревки были новы и туги: когда оттолкнули скамейку, то головы двух средних в ряду осужденных просунулись вниз сквозь незатянувшиеся петли, и они тяжело упали на землю. Повисли только трое. Падение это произвело потрясающее впечатление. Все приготовились видеть пять человек, заслуживших смертную казнь повешенными, но никто не предвидел случившегося так неожиданно и продолжившего предсмертную агонию двух несчастных. Это были Рылеев и Бестужев. Говорят, что упавши, Рылеев воскликнул: «Нам во всем неудача!» Прошло около четверти часа, пока их снова поставили на скамейку, расправили веревки, а между тем повисшие до того вертелись в предсмертных конвульсиях. Стража окружала виселицу, но, по прошествии получаса, стали всех пускать, и толпа любопытных нахлынула. Казненные висели уже неподвижно. Прошло еще полчаса – мертвецов сняли и отнесли в крепость».[661]
«Все они были очень покойны, отказались иметь последнее свидание с родными (Рылеев с женой), чтобы не расстроить их и себя. Говорили немного между собой и ожидали последнего часа с твердостью. Их вывели рано, до свету, заковав прежде в железо. Выходя в коридор, они обнялись друг с другом и пошли, сопровождаемые священником и окруженные караулом, к тому месту, где мы видели столбы. Тут их поместили на время в каком-то пороховом здании, где были уже приготовлены пять гробов. Протоиерей Мысловский был при них до последней минуты. У двоих из них, кажется, Пестеля и Каховского, оборвались веревки, и они упали живые. Исполнители потерялись и не знали, что делать, но по знаку Чернышева их подняли, исправили веревки и снова не взвели, а уже внесли на эшафот. Потом, когда уверились, что все пятеро уже не существуют, сняли их и отнесли туда, где находились гробы, и, положивши в них тела, оставили их до следующей ночи. Потом свезли в ночное время на устроенное для животных кладбище (называемое Голодай) и там неизвестно где закопали. Говорят, будто бы протоиерей Мысловский хотел было воспротивиться второй казни двух упавших, но что Чернышев настоял на этом».[662]
«Руки и ноги были связаны так, что руки были опущены вдоль туловища, а ногами они могли делать самые маленькие только шаги. Кандалов не было, только ремни. Ремнями были связаны и руки, и ноги. Они протянули друг другу руки и крепко пожали. Некоторые поцеловались. Рылеев глазами и головой показал на небо… Они были совершенно спокойны, точно будто шли не на смерть, а выходили вот в другую комнату закурить трубку…
Иной, кто не знал, что тут делается (на месте казни), подумал бы, что тут очень весело. На кронверке во все время играла музыка Павловского полка. Они пятеро сидели все время на траве и тихо между собой разговаривали. Когда пришла их очередь, к ним опять подошел Мысловский, говорил с ними, напутствовал их еще раз к отходу и дал приложиться к кресту. Они, на коленях, молча помолились Богу, смотря на небо. Потом на них надели мешки, которыми они были закрыты от головы до пояса; на шеи им на веревках надели аспидные доски, с именами и виной их… Они были совершенно спокойны, но только очень серьезны, точно как обдумывали какое-нибудь важное дело. Мешки им очень не понравились, и Рылеев сказал, когда ему стали надевать мешок на голову: «Господи! к чему это!» Палачи им стянули руки покрепче, один конец ремня шел спереди тела, другой сзади, так что они рук поднимать не могли. На палачей они смотрели с негодованием. Видно, что им было крайне неприятно, когда до них дотрагивались палачи. Схоронили их на Смоленском кладбище, за немецким и армянским, в конце переулка на взморье».[663]
«Рылеев, обратясь к товарищам сказал, сохраняя все присутствие духа: «Господа, надо отдать последний долг», и с этим они стали все на колени, глядя в небо, крестились. Рылеев один – желал благоденствия России. Потом встали, каждый из них прощался со священником, целуя крест и руку его, при том Рылеев твердым голосом сказал: «Батюшка! помолитесь за наши грешные души, не забудьте моей жены и благословите мою дочь»; перекрестясь, взошел на эшафот, за ним последовали прочие…
При казни было два палача, которые надевали петлю сперва, а потом белый колпак. На груди у них была черная кожа, на которой было написано мелом имя преступника; они были в белых халатах, а на ногах были тяжелые цепи. Когда все было готово, с пожатием пружины в эшафоте, помост, на котором они стояли на скамейках, упал, и в то же мгновение трое сорвались; Рылеев, Пестель и Каховский упали вниз. У Рылеева колпак упал и видна была окровавленная бровь и кровь за правым ухом, вероятно, от ушиба. Он сидел скорчившись, потому что провалился внутрь эшафота.
Я к нему подошел, он сказал: «Какое несчастье!»
Где они похоронены – неизвестно. Говорят, что тела с гирями спустили в море на острове Голодай».[664]
«По дальности расстояния, зрителям было трудно распознать их в лица; виднелись только серые шинели с поднятыми верхами, которыми закрывались их головы. Они всходили один за другим на помост и на скамейки, поставленные рядом с виселицей, в порядке как было назначено в приговоре. Пестель был крайним с правой, Каховский с левой стороны. Каждому обмотали шею веревкой; палач сошел с помоста, и в ту же минуту помост рухнул вниз. Пестель и Каховский повисли; но трое тех, которые были промежду них, были пощажены смертью. Ужасное зрелище представилось зрителям. Плохо затянутые веревки соскользнули по верху шинелей, и несчастные попадали вниз в разверстую дыру, ударяясь о лестницы и скамейки. Так как государь находился в Царском Селе, и никто не посмел отдать приказ об отсрочке казни, то им пришлось, кроме страшных ушибов, два раза испытать предсмертные муки. Помост немедленно поправили и взвели на него упавших. Рылеев, несмотря на падение, шел твердо, но не мог удержаться от горестного восклицания: «Итак, скажут, что мне ничего не удавалось, даже и умереть!» Другие уверяют, будто он, кроме того, воскликнул: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!» Слова эти приписываются также Сергею Муравьеву-Апостолу, который, так же как и Рылеев, бодро всходил на помост».