«До произнесения смертного приговора они не были скованы, но потом были обременены самыми тяжелыми кандалами. Кандалы и были причиной падения с виселицы троих.
Трупы сложили в большую телегу, но хоронить не повезли, ибо было уже совершенно светло, и народу собралось вокруг тьма-тьмущая. Поэтому телега была отвезена в запустелое здание училища торгового мореплавания, лошадь отпряжена, и извозчику наказано прибыть с лошадью в следующую ночь. В следующую ночь извозчик явился с лошадью в крепость и оттуда повез трупы по направлению к Васильевскому острову, но когда он довез их до Тучкова моста, из будки вышли вооруженные солдаты и, овладев возжами, посадили извозчика в будку Несколько часов спустя, телега возвратилась к тому же месту; извозчику заплатили и он поехал домой. О месте, которое приняло в себя трупы казненных, ходили по Петербургу два слуха: одни говорили, что их зарыли на острове Голодае, другие уверяли, что тела были отвезены на взморье и там брошены с привязанными к ним камнями, в глубину вод».[666]
Проверить все эти рассказы нельзя, но несомненно, что в общем они передают верно печальную картину.
Самое сомнительное в них, это те слова, которые Рылеев будто бы произносил на эшафоте.
Судя по настроению Рылеева, как оно нам открывается в его последних письмах, трудно предположить, чтобы в последние минуты жизни он решился бросить запоздалый вызов тому порядку и тем лицам, в борьбе с которыми он погиб. «Рылеев не сказал ни слова при казни», – утверждает Якушкин,[667] и, по всем вероятиям, на самом деле так и было.
XX
Никто по началу деятельности Рылеева не мог ожидать, что он так кончит. Что-то роковое было в его жизни; и те, кому пришлось вспомнить о нем, естественно задумывались над вопросом, что это была за личность – действительно ли самой природой подготовленная для революционной агитации или случайно попавшая в ряды революционеров?
О случайности в строгом смысле слова не может быть и речи. Рылеев действовал вполне сознательно и подготовлял себя к действию – гораздо более сознательно, чем весьма многие из участников заговора.
Но был ли Рылеев настоящий политический деятель, цельная революционная натура? Обладал ли он всеми качествами, необходимыми для осторожной, последовательной, обдуманной и смелой агитации? Смелость была, это – несомненно, но все остальные, для успешной политической пропаганды необходимые качества – мы могли в этом убедиться – отсутствовали.
Некоторым современникам Рылеев мог казаться воплощенным революционером, так как они судили о нем только по его речам и по тому возбужденному состоянию, в каком он их произносил. А все до одного, кто знал его, замечали за ним эту способность быстро воспламеняться и говорить с крайним возбуждением.[668] Его выразительные глаза остались у всех в памяти.
Если один из товарищей обозвал его на суде «коварным злодеем»,[669] другой обвинял в большом властолюбии, в умышленном желании окружать себя бездарностями, чтобы первенствовать;[670] если другой современник говорил, что он в душе революционер, сильный характер, бескорыстный, честолюбивый, ловкий, ревностный, резкий на словах и на письме, если он его считал пружиной возмущения, человеком, воспламенявшим своею настойчивостью и своим воображением;[671] если, наконец, Греч называл его не формальным революционером, а фанатиком, слабоумным человеком, одуревшим от либеральных мечтаний,[672] – то все эти отзывы – либо отклики собственных преувеличенных признаний Рылеева, либо голос вражды, либо, наконец, голословная брань, с нечистыми намерениями.
Вся жизнь Рылеева показывает нам, что мы имеем дело не с фанатиком, не с принципиальным революционером, не с коварным, не с властолюбивым человеком, не с вождем восстания, а именно с «певцом» его, с Тиртеем, с сентиментальной натурой, легко воспламенимой, но крайне невыдержанной и нервной, которая вскипала и выкипала очень быстро.[673]
Рылеев, – как говорил про него его ближайший друг А. Бестужев, – (был) человек весь в воображении, но, кроме либерализма, составляющего, так сказать, точку его помешательства, чистейшей нравственности. Он веровал, что если человек действует не для себя, а на пользу ближних и убежден в правоте своего дела, то, значит, само Провидение им руководит.[674] И, несомненно, каковы бы ни были недостатки Рылеева, как политического мыслителя и практика, как судьи своего времени, как вождя и оратора, наконец, как нервного мечтателя в минуту поражения, – общий рыцарский характер его как деятеля и человека стоит вне всяких подозрений. Он признан даже строгими судьями.[675] В этом характере было, бесспорно, много донкихотства, но в самом возвышенном, трагическом и гуманном смысле.
Как человек, Рылеев был редкой доброты и отзывчивости.[676]
«Ко всем качествам сердечного человека, – говорит один современник, – Рылеев присоединял большое дарование ума. Обладая скорее принципами, чем страстями, он действовал рассудительно – по теории и по отвлеченным формулам, если хотите, но бескорыстно и как бы исполняя долг… Мягкий, человечный, враг раздора и пролития крови, он умел быть твердым и повелительным, когда обстоятельства этого требовали… он любил прямую дорогу и его честность презирала другие».[677]
XXI
Такова была жизнь этого служителя муз, который понял свое общественное призвание как поэта в самом прямом, тесном, непереносном смысле и на деле «сдружил лиру с мечом». Жизнь краткая, но оставившая после себя заметный след.
О ней всегда вспомнит историк нашей литературы и скажет, что Рылеев был первый наш поэт, который, не переставая быть поэтом, хотел и умел всегда быть гражданином. Не обойдет его молчанием и историк русской культуры, когда ему придется говорить о декабрьском дне.
В общественном движении, приведшем к этому дню, должно различать две стороны – идейную и, если так можно выразиться, эмоциональную. Для оценки данного исторического явления вторая важнее первой.
Пусть эти молодые люди были поборники гуманных идеалов, либералы, частью демократы; самое характерное в их исторической роли – это тот способ, каким они заявили о своих идеалах; это – вскипевшая в их поэтической душе революционная экзальтация.
Как гуманисты, они имели предшественников и сотрудников, которые не меньше, если не больше их, потрудились над гуманизацией русской жизни – стоит вспомнить Новикова, Радищева, Сперанского, Мордвинова, самого императора Александра Павловича и его ближайших сотрудников в первое десятилетие его царствования. Но одни только декабристы показали нам впервые, как можно вдохновиться идеей свободы, как, усиляя в себе религиозное рвение к своей святыни, можно, в преклонении перед ней, забыть все земное, пребывая на земле и желая для земли счастья.
Если в декабрьских событиях оттенять именно эту эмоциональную сторону, то яркое, чистое и благородное ее воплощение дано в личности «рыцаря Полярной Звезды» – как в те годы называли Рылеева.
XXII
В то время, – рассказывает Д. Кропотов, – носился в городе слух, очень похожий на истину, будто, по рассмотрении доклада, представленного верховным судом императору, Николай Павлович выразился следующим образом о главных виновниках смуты: «В Пестеле я вижу соединение всех пороков заговорщика, в Рылееве же – всех добродетелей».[678]
Император мог иметь особое мерило для оценки своих врагов, и, конечно, Рылеев был для него враг менее приятный, чем Пестель, но характерно, что император заговорил в данном случае о «добродетелях».
Прошло много лет, и тот же император в 1853 году, возмущенный и «до болезни» огорченный одним из бесчисленных, всплывших наружу злоупотреблений, сказал: «Рылеев и его друзья со мной бы так не поступили».[679]
Комментарии
Печатается по изданиям: Котляревский Н. А. Декабристы. Кн. А. И. Одоевский и А. А. Бестужев-Марлинский: их жизнь и литературная деятельность. СПб., 1907; Котляревский Н. А. Рылеев. СПб., 1908 (с сохранением особенностей стиля, орфографии и синтаксиса).
Стр. 13.[680] Ничего меня так сильно не возмущает, как равнодушие юного поколения… По правде говоря, я часто слышал, что для того, чтобы быть счастливым, нужно быть бесчувственным; но можно ли назвать счастьем отсутствие жизненных радостей? … Бесчувственный человек не живет, а прозябает. Чувствительность является цветком нашей жизни, и если цветок увядает, то по крайней мере не оставляет ли он после себя аромат, благоухающий еще в наш самый последний день и улетучивающийся только с последним вздохом. И если существует другая жизнь, то воспоминания чувствительного человека являются райским наслаждением (франц.).
Стр. 14. Le génie aime les entraves – гений любит препятствия; avec le genie – с гением (франц.).
Стр. 21. Сударь! Умирают лишь один раз (франц.).
Стр. 30. Allons, enfants de la patrie. – Вперед, сыны отечества (франц.). Первая строка Марсельезы (Вперед, сыны отчизны милой).