Знак ордена представлял собой пятиконечную звезду белой эмали, внутри которой находилось изображение красного колпака – символа свободы. Пушкин, которому хотели вручить «Свободную Россию» под нумером два, заявил, что шутовской колпак приличествует носить на голове, а не на груди. Своим высказыванием Александр Сергеевич чрезвычайно обидел не только однокашников-лицеистов Жанно и Кюхлю, но и благоволивших к поэту Трубецкого с Рылеевым. Батеньков с Каховским хотели поместить поэта в крепость, но ограничились лишь порицанием, приказав сидеть в деревне. Пушкин, пожав плечами, выразился нецензурно, но протестовать против произвола не стал. Да и нечего ему в Петербурге было делать – все красивые барышни либо покинули Северную Пальмиру, либо сидели под замками, опасаясь высунуть нос на улицу.
Каховского хоть наградили и повысили, но в командование дали только карательный отряд. Опять же, где на всех желающих набрать полков и дивизий? Это командиров рот и батальонов не хватало, а полководцев – сколько угодно. При Каховском же обреталась и собственная команда, бывшая и телохранителями, и профосами: десяток «штрафованных» унтеров и нижних чинов, приговоренных при императоре Александре к прохождению сквозь три тысячи шпицрутенов. Наверно, из-за смены власти наказания-то и удалось бы избегнуть. А может – и не удалось… Это что же такое надо было совершить, коли приговорили к трем тысячам ударов, если и один бывает смертельным? Десятка, которую он вытащил с солдатской гауптвахты, была верна ему, аки псы. Да и как не быть благодарным человеку, спасшему от верной смерти? Они же и помогали держать в узде весь отряд, насчитывавший более пяти сотен человек..
Карательный отряд Каховского успел отличиться в Санкт-Петербургской, в Псковской и в Новгородской губерниях. По меркам гвардейских частей, подчиненных Бистрому, был невелик, зато – очень действенен. Оттого-то его и старались держать подальше, отправляя на все крупные мятежи и восстания.
На сей раз предстояло пройти верст сто пятьдесят, в Тихвинский уезд, где государственные крестьяне, обретавшиеся вдоль реки со смешным названием Сясь, принялись делить землю. При этом пейзане убили управляющего, разграбили и сожгли его дом. Будь это барские крестьяне – то войско для усмирения и не прислали бы. Но управляющий был назначен канцелярией Государственных имуществ, подчинявшейся Временному Правительству, а этого спускать было нельзя!
Дорога, по которой пришлось идти, была скверная, болотистая. Хорошо еще, что земля не до конца оттаяла. Шли быстро, стараясь обернуться за неделю. Если промедлить, апрельское солнце превратит дорогу в хлипкую кашу. На привалах костров не разводили, и горячего удавалось поесть только вечером. Палаток не ставили, ночевали прямо на земле. Сена или соломы по дороге не нашлось. Солдатам было легче – спали по двое, уложив одну шинель под себя, на еловые ветки и укрывшись второй. А как, позвольте спросить, спать господам офицерам? Уж не вместе же с денщиком?
Прапорщик Завалихин, впервые участвовавший в «усмирении», с черной завистью смотрел на опытных сослуживцев, прихвативших с собой не предусмотренные регламентами меховые бурки или одеяла. Еще хорошо, что революция не отменила денщиков, а иначе господам офицерам пришлось бы и лапник самим рубить.
Ночи, проведенные на куцей подстилке, Завалихин запомнил надолго. От костра, разведенного рядом, мало проку – пока один бок печет огнем, второй обжигает холодом. Забывался на несколько минут, а потом опять просыпался – то от холода, то от жара.
На последнем привале Каховский созвал офицеров. Возможно – это именовалось Совещанием, хотя совещаться или, паче чаяния, слушать советы полковник не собирался. Он просто развернул прямо на земле скверную карту и объяснил – кому куда становиться и что делать.
Первая деревня, которую следовало «замирять», выглядела вполне прилично и благополучно. Будь в ней церковь, так и за село бы сошла. Несколько десятков домов, выстроившихся в три улицы, сараи. Пятистенки, крытые не соломой, а дранкой. Народ, стало быть, зажиточный. Странно, что на карте не было названия.
На рассвете селение было окружено по всем правилам военного искусства. Затем, оставляя за собой редкую цепочку оцепления (чтобы кто-нибудь не сбежал), отряд стал сжимать кольцо.
Деревня еще не проснулась. Только-только проорали третьи петухи, крестьяне еще почесывались, ворочаясь с боку на бок. По весеннему времени скотину на пастбище не выгоняли, доить еще рановато. Разве что самые неугомонные хозяйки уже затапливали печи, готовя завтрак для людей и пойло для скота.
Жителей застигли «тепленькими». Рассредоточившись, солдаты выбивали двери, не утруждая себя объяснениями. Полусонных мужиков вытаскивали на улицу в одном белье, не разрешая сунуть ноги в валенки или взять какую-нибудь верхнюю одежду. От удивления или испуга никто не хватался ни за топор, ни за кол. Баб не трогали, но они, равно как и ребятишки, увязались следом. Мужики шли молча, но женщины верещали и рыдали.
Всех мужиков привели на середину деревни, где улицы образовывали перекресток. Судя по тому, что неподалеку виднелся недеревенского вида двухэтажный кирпичный дом, с обугленными стенами и без крыши, там и жил управляющий этих мест. Крестьян сбили в плотную кучу. Солдаты охватили их двумя рядами: один – лицом к задержанным, а второй – к женщинам и детям. Обе шеренги держали на согнутых руках ружья с примкнутыми штыками.
Босые мужики и бабы, бывшие в одном лишь нижнем белье, мерзли и только непонимающе смотрели.
Каховский, единственный верховой среди войска, лениво наблюдал за происходящим. Решив, что народ достаточно подготовлен, обратился с речью:
– Слушать сюда! Когда я досчитаю до десяти, все те, кто убил управляющего, поднимут руки. В этом случае будем судить только убийц. Остальные должны лишь вернуть награбленное. Раз, два, три…
Не успел Каховский сказать «четыре», как все мужики дружно подняли руки.
– И как сие понимать? В деревне сплошь убийцы? – снисходительно спросил полковник.
– А понимай барин, как хошь, – хрипло отозвался из толпы один из мужиков. Судя по всему, старшой. – Все убивали, вся деревня. Судить – так всех суди.
– Тебя как звать? – спросил Петр Григорьевич.
– Степаном, – угрюмо отозвался крестьянин.
– А скажи-ка, Степан, за что вы его убили?
– Известно, за что. Этот сукин кот землю отдавать не хотел. А земля теперь наша. Царя-то убили, заместо его – правители временные. Вот они сказали – берите землю, пока новый царь не придет. Придет новый царь, поздно будет. Но коли взяли, вам все и останется. У нас и бумага есть, – твердо отвечал мужик.
– Плохо ты бумагу читал, – повеселел Каховский. – Там же написано: пока не будет создано Народное Вече, все будет оставаться так, как было раньше. И, значит, землю вы делить были не в праве.
– Почему не в праве? Земля чья была? – принялся горячиться Степан. – Государева, то есть царская. И мы были царские. Царя теперь нет. Значит, земля теперь наша.
– Земля была не царская, а государственная, – попытался объяснить Каховский. – Царя теперь нет. Но государство-то осталось! Землю вы трогать не имели права.
– Почему не могли? – набычился крестьянин. – Царя нет. Значит – царства-государства тоже нет. А мы – вот они. Землю эту пашем, на ней и живем. А управляющий, паскуда, делить не хотел.
Петр Григорьевич почувствовал, что начинает звереть. Эти мужики не понимали разницы между царством и государством.
– Значит, говоришь, царства-государства нет. Подати теперь платить, получается, тоже не надо? – внешне спокойно спросил он.
– А кому платить-то? – удивился Степан. – Царя нет. Раньше, понятное дело, царю платили.
– А как же армия, флот?
– А на хрен они нужны?
Каховский глубоко вздохнул, пытаясь удержать себя в руках. Сделал еще одну попытку достучаться до государственного мышления, дремлющего (очень глубоко!) в крестьянах:
– Хорошо, налоги вы не платите, землю поделили. Живете тут спокойно. А если турок или швед нападет? Как тогда быть, без армии-то?
– А на хрен им на нас нападать? Царя-то у нас нет. А раз нет, так ему и собачиться не с кем. Стало быть, нападать не на кого. Мы не нападем, так и на нас не нападут.
Остальной народ постепенно оправился от первого испуга. Мужики стали глядеть наглее. Из толпы стали доноситься крики: «А хрен ли нас здесь держат?!», а бабы плакали: «Скотина не кормлена, печи не топлены!» Окинув взглядом гомонящую толпу, Каховский принял решение:
– Пороть мужиков!
Верная Каховскому десятка споро принялась за работу. Под их руководством незанятые солдаты стащили на площадь все козлы для пилки дров и расставили их в несколько рядов. Потом ряды соединили бревнами.
Самочинные профосы заходили сквозь оцепление, вытаскивая оттуда мужиков, подводили к козлам и ставили так, чтобы задница торчала вверх. Ну, а чтобы мужички не брыкались, их крепко вязали за ноги и за руки, пропустив веревки под бревнами. Крестьяне, не понимая серьезности момента, посмеивались, переговаривались с соседями. Вообще, чувствовалось, что народ-то непоротый! Да и кто будет пороть государственных крестьян? Сами они парывали пастуха за потраву или там парня, что не хотел жениться на обрюхаченной девке.
– Ваше Превосходительство, – обратился к Каховскому один из самодеятельных палачей, повышая его в чине. – По голой али по одетой жопе бить-то будем? И пороть-то чем? Розог нарубить али палок?
– Пороть – по голой. Бить – шомполами, – кратко и весомо распорядился Каховский. Подумал и добавил: – Всыпать каждому по двадцать шомполов!
Профосы прошлись вдоль рядов, задирая на головы мужиков полы их рубах и спуская штаны и скоро площадь украсилась забавнейшим зрелищем – пятнами мужицких задниц, белевшими на грязном фоне. Только никто не улыбнулся. Даже бывалые солдаты вздыхали и прикидывали, что удар стального шомпола стоит десятка двух шпицрутенов. Бабы и ребятишки выли. Одна из бабенок бросилась на штыки, крича: «Пожалейте тятьку, ироды! Семьдесят лет старику! Не позорьте на старости лет!» Потом заорала на самого Каховского: «Что же ты делаешь, барин? Позору не оберутся мужики, коли их по голой жопе выпорют. Мы даже пастушка так не парывали! Гад ты и змей подголодный, а еще генерал!»