ечей (взятых с собой из России) хватит у нас еще на несколько месяцев». Приехав в Париж, подыскали они маленькую квартиру из двух комнат, и Лунин энергично принялся за своего «Лже-Дмитрия». Они почти не выходили из дому, только ходили обедать в пансион, находившийся в том же доме. Роман подвигался быстро. Но еще быстрее истощались деньги, сгорали свечи и подходил к концу запас табака. Надо было подумать о заработке. Роман свой Лунин писал по-французски: он не верил в еще не выработанный, литературно незрелый русский язык и не очень ценил русских писателей. Когда роман был окончен, Ожэ отнес его к знакомому литератору Бриффо, будущему академику. Тот пришел в восторг. «Ваш Лунин — чародей», говорил он Ипполиту. Но был ли этот восторг искренним, или ни к чему не обязывающей данью вежливости по отношению к любителю иностранцу — мы судить не можем. Вероятнее второе, хотя Лунин был умен и талантлив и мог, действительно, написать интересную вещь. От этого романа не осталось никаких следов…
Поняв тщету своих литературных надежд, Лунин стал вести обычное эмигрантское существование с его нуждой и поисками случайных заработков. «Великий Эпаминонд был надсмотрщиком водосточных труб в Фивах», говорил он в ободрение другу, молодому Ипполиту, и не терял веры в свое великое будущее. Небольшая русская аристократическая колония Парижа презирала его. «Лунин негодяй», заявила одна княгиня без иных причин к этому, кроме его бедности и деклассированности. Он и сам не искал русских знакомств, но охотно сближался с французами. Он был представлен молодой и красивой женщине, баронессе Лидии Роже, недавно разведшейся со своим мужем. Она была умна, «настоящий Лунин в юбке», по замечанию Ожэ, для которого это было, очевидно, высшим комплиментом. Несмотря на скромные средства, она много принимала и у неё бывали интересные люди. У неё Лунин познакомился с Софией Гель, молодой художницей и композитором, у которой тоже стал бывать. Там много музицировали, и слушая романс Мартини «Plaisir d’amour» и арию Глюка «J’ai perdu mon Euridice», Лунин вспоминал своих знакомых, братьев Виельгорских, «игравших, как ангелы, посланные для утешения людей на земле». Матвей Виельгорский играл ему в Петербурге странные произведения венского композитора Бетховена. Ожэ не слыхал об этом Бетховене. Да и кто о нём слышал тогда во Франции?
Музыка, литература, политика — интересы и увлеченья Лунина были разнообразны, может быть, слишком разнообразны на французский вкус Ожэ. Он увлекался даже модным тогда магнетизмом, который проповедовал аббат Тириа, и сам проделывал магнетические опыты. Он был в сношениях и с другими католическими аббатами, и возможно, что именно тогда принял католичество, к которому уже давно имел склонность. И тогда же у него произошло несколько встреч с герцогом Сен-Симоном, приезжавшим специально для знакомства с ним к баронессе Роже. Гениальный фантазер надеялся найти последователей для своего ученья в России и Лунин казался ему посланным самим Богом для установления связи с этой отдаленной и чудесной страной. Познакомился Лунин, по всей вероятности, и с членами французских тайных обществ. Так проходили через него разнообразные духовные токи: католицизм и сен-симонизм, идеи свободы и теократии. Предшественник и старший брат таких людей как Чаадаев и Печорин, как чувствительный сейсмограф он уже отмечал предвестия будущих духовных бурь и течений, еле заметных еще в то время.
Скоро в судьбе его произошла перемена. Ему снилось, что отец его умер, и как бы в подтверждение его увлечений магнетизмом сон оказался вещим. «Предвечный отец скончался» — шутил он, сообщая об этом Ожэ. Но несмотря на шутливый тон, он был поражен этой смертью. Семейные дела звали его в Россию, да и они ли только? У него были, очевидно, еще другие планы. Разумеется, он думал не о карьере, он презирал официальную мишуру, ленты и звезды, «les crachats», как он презрительно их называл. «Для такого человека, как я, открыта одна карьера, карьера свободы, de libertad» — говорил он Ожэ. Со всем своим французским языком, презрением к русской литературе, католицизмом, он был совсем русским человеком и не мог остаться на Западе. Его звала домой русская, трагическая судьба.
Материальное положение его изменилось, как по мановению волшебной палочки. Он стал миллионером. Банкир Лафитт, через которого шла его переписка с сестрой Уваровой, заехал к нему с визитом. Посещение Лафиттом убогой комнаты русского чудака произвело громовое впечатление на маленькой улице. В пансионе, где он обедал, хозяйка посадила его рядом с дочкой: ведь monsieur Michel всегда любил пошутить с ней. Но её матримониальные мечты быстро рассеялись, — Лунин обнял Ипполита и укатил в Россию.
И вот снова появилась среди петербургской военной молодежи высокая фигура — характерная голова, с белокурыми, коротко стриженными волосами, резкими скулами и висячими усами. Ненадолго внес он с собою в кружок мечтателей и доктринеров дух дерзости и отваги, высоких духовных запросов и невинных чудачеств. Лунин начинал карьеру свободы, de libertad, как пышно, по-испански любил он произносить это слово.
Союз Спасения
Первые споры шли по вопросу о масонстве. Масонские ложи, через которые прошли в те годы тысячи членов, — играли роль мощного инкубатора, начальной школы идеализма и цивических чувств. Там люди Александровского времени приобретали вкус к тайне и организации; равенство и братская любовь должны были царить в ложах, проникать собою всю жизнь масонов. Храм не из камня и дерева, внутренний духовный храм Добра хотели возвести Вольные Каменщики. Одна только черта отделяла их от того, чтобы секуляризировать масонство, влить простое жизненное содержание в его туманные формулы. Политическое тайное общество задумали те из масонов, кого уже масонство не удовлетворяло. Александр Муравьев, масон одной из высоких степеней, предлагал, чтобы проектируемое им общество существовало в виде одной из терпимых тогда правительством лож. Пестель, тоже масон, но уже совсем остывший к масонству, хотел, не делая из общества фиктивной ложи, всё же сохранить обрядовые формы масонства. Но большинство, хотя они тоже были масонами, высказывалось против непосредственной связи с ложами.
И всё же в Уставе, выработанном для Союза Спасения, явственны масонские черты, и впоследствии можно проследить в политическом движении тех лет тайные подземные струи масонства. По уставу Союза члены делились на три ступени: низшую — Братий, среднюю — Мужей и, наконец, высшую — Бояр. Боярами были ex officio все члены-учредители. Предполагалась, видимо, еще одна низшая ступень — Друзей, к которым причислялись бы все свободомыслящие люди, независимо от того, знали они о существовании Общества или нет. От новопринимаемых в Общество бралась торжественная клятва на кресте и Евангелии; особые клятвы давались и при переходе в высшую ступень. У Александра Муравьева хранилось для этого Евангелие в бархатном малиновом переплете и деревянный крест.
Союз Спасенья должен «подвизаться на пользу общую», одобрять полезные меры правительства, бороться со взяточничеством чиновников и даже с бесчестными поступками частных лиц. А члены Союза — показывать пример нравственной жизни. Новых членов можно было привлекать, только убедившись предварительно в их высоких нравственных качествах. Всё это было не лишено наивности. Кроме того, Устав требовал от членов, чтобы они не бросали службы, военной или гражданской, и таким образом постепенно заняли бы все высшие должности в государстве, — еще не виданный в истории метод политических преобразований!
Члены Общества ревностно отнеслись к своим новым гражданским обязанностям. Поэт Ф. М. Глинка добросовестно отмечал у себя в записной книжке, что он должен делать, как член Общества: «Порицать: 1) Аракчеева и Долгорукова, 2) военные поселения, 3) рабство и палки, 4) леность вельмож и — совсем неожиданно! — 5) слепую доверенность к правителям канцелярий». Он добросовестно старался усовершенствоваться в трудной по началу оппозиционной науке. Невольно представляешь себе, как где-нибудь в гостях Глинка вынимал свою записную книжку и внимательно штудировал, что он должен «порицать». Затем шли в его книжке записи, похожие на письменные упражнения на те же темы: «Здешний городской голова Жуков, человек злого сердца, плохого ума, войдя в связь с иностранцами…» и т. д., или: «Юрист-консульт Анненский, пользующийся полной доверенностью министра юстиции и употребляющий оную в полной мере во зло…» и так далее, в том же роде. Особенно доставалось злосчастным правителям канцелярий! И, однако, Общество с самого начала не было так невинно, как оно представляется по этим записям. Правда, предполагалось «действовать на умы», но лишь до тех пор, пока Общество не усилится. Конечной целью была конституция, хотя знали об этом далеко не все члены. Предполагалось даже, в случае смерти государя не иначе присягнуть его наследнику, как «по удостоверении, что в России единовластие будет ограничено представительством». Пестель уже на первом заседании, обсуждавшем Устав, читал введение к нему, в котором говорилось о «блаженстве» Франции под управлением Комитета Общественной Безопасности!
Но такие радикальные выступления были многим не по вкусу. Михаил Николаевич Муравьев «всегда держался прямой, писанной цели Общества, которая была распространение просвещения и добродетели». И если темпераментному брату его Александру «случалось увлечену быть страстью», он «с омерзением» прекращал преступные разговоры. Таков же был и Бурцов, не идеолог-революционер, а храбрый офицер, для которого много больше, чем свобода, значили величие Империи и слава отечества. Впрочем, эти слова не были безразличны и для тех, кто, как Лунин и Пестель, были уже сторонниками самых крайних планов. Все они были еще учениками в той «мятежной науке», о которой писал Пушкин, описывая собрание Общества:
Всё это были разговоры
Между Лафитом и Клико,
Куплеты, дружеские споры;