оединяется с сознанием, чтобы не выразить словами всей бездны отчаяния.
Но кто же он, этот загадочный певец тоски, порочности и смерти? Не является ли он сам чудовищем порочности?
Да, так говорили и говорят те ограниченные люди, которые не понимают, что бескорыстный поэт, останавливаясь на явлениях зла, останавливается не так, как они. Муза посещает только те сердца, где горит чистый пламень благородства.
Певец зла, уходя в болотные топи и бросаясь в черные пропасти, сохранял в своем сердце, незримо ото всех, источник молитв, благоговения и светлых слез. Находясь в преисподней, он грезит о белоснежной вершине, к которой неустанно восходит его бурный дух. Судьба предназначила ему полюбить всё, что люди ненавидят, для того чтобы он мог нарисовать тот темный фон, на котором более рельефно выступает идеальная мечта. Всё, на чем лежит каинова печать отвержения, понятно и близко этому странному художнику, именно в силу исключительности его нервной организации, в силу его отмеченности.
Есть натуры с детским сердцем, прозрачные, как ручей; они инстинктивно бегут от всего темного; их непосредственной наивности страшно всё отрицательное. Им хочется всегда видеть над собой лазурное небо, слушать серебристое пение жаворонка, смотреть на блестящих мотыльков.
Есть натуры иные. Они судьбою предназначены для страдания; их влекут к себе пропасти, пленяет нахмуренное небо, покрытое разорванными тучами; они чувствуют себя в родной стихии там, где дисгармония и смерть. Но еще вопрос, кто любит добро сильнее, первые натуры или вторые.
Одни смотрят на внешнее, другие стараются проникнуть вглубь явлений. Одни идут, удовлетворяются беглой картиной и проходят; другие останавливаются, страдают и сострадают, и пытаются разгадать вечное явление мирового зла, в какой бы форме оно ни проявлялось.
И если человек идет своим путем, задается своими особыми задачами, мы не можем отказать ему в глубоком сочувствии, хотя бы сами мы избирали иные пути, задавались иными жизненными задачами. Лишь бы высшая цель его совпадала с нашей, лишь бы у него было молитвенное отношение к Добру.
Кончим эти беглые строки стихами. Они не очерчивают вполне того поэта, которому посвящены, но они внушены его личностью, как она представляется нам, и во всяком случае отмечают одну сторону этой своеобразной индивидуальности:
Его манило зло, он рвал его цветы,
Болотные в себя вдыхал он испаренья,
Он в грязной тине преступления
Искал сиянья красоты.
Исполнен странного немого упоенья,
В вертепах низости, среди толпы чужой,
Скорбел он чуткою тревожною душой.
И там, где пьяное бесстыдство хохотало,
Циничной шуткою приветствуя порок,
Он был от пошлости далек,
В его уме живом мечта мечту рождала.
Незримые цветы он собрал, – и венок,
Венок печальный и позорный,
Он возложил на нас, украсив им себя.
Он свет зажег в пустыне черной,
Он жил во зле, добро любя»[43].
Несколько лет спустя Бальмонт написал стихотворение «К Бодлеру», которое включил в сборник «Горящие здания»:
Как страшно-радостный и близкий мне пример,
Ты всё мне чудишься, о царственный Бодлер,
Любовник ужасов, обрывов и химер!
Ты, павший в пропасти, но жаждавший вершин,
Ты, видевший лазурь сквозь тяжкий желтый сплин,
Ты, между варваров заложник-властелин!
Ты, знавший Женщину, как демона мечты,
Ты, знавший Демона, как духа красоты,
Сам с женскою душой, сам властный демон ты!
Познавший таинства мистических ядов,
Понявший образность гигантских городов,
Поток бурлящийся, рожденный царством льдов!
Ты, в чей богатый дух навек перелита
В одну симфонию трикратная мечта:
Благоухания, и звуки, и цвета!
Ты – дух, блуждающий в разрушенных мирах,
Где привидения друг в друге будят страх,
Ты – черный, призрачный, отверженный монах!
Пребудь же призраком навек в душе моей,
С тобой дай слиться мне, о маг и чародей,
Чтоб я без ужаса мог быть среди людей!
Бальмонт задал тон трактовке Бодлера в России, повлиявшей на других интерпретаторов, единомышленников и противников. Однако еще в 1891 году Мережковский посвятил По и Бодлеру важный фрагмент главы «Новое искусство» в поэме «Конец века. (Очерки современного Парижа)», включенной в сборник «Символы» (1892), а ранее напечатал переводы трех его стихотворений:
Певец Америки, таинственный и нежный,
С тех пор, как прокричал твой Ворон безнадежный
Однажды полночью унылой: «nеvеrmоrе!»
Тот крик не умолкал в твоей душе; с тех пор
За Вороном твоим, за вестником печали?
Поэты «nеvеrmоrе», как эхо, повторяли;
И сумрачный Бодлер, тебе по музе брат,
На горестный напев откликнуться был рад;
Зловещей прелестью, как древняя Медуза,
Веселых парижан пугала эта муза.
Зато ее речей неотразимый яд,
Зато ее цветов смертельный аромат
Надолго отравил больное поколенье.
Толпа мечтателей признала в опьяненье
Тебя вождем, Бодлер… Романтиков былых
Отвага буйная напоминала в них…
В 1909 году, подводя итоги своей работы и раздумывая о русской судьбе Бодлера, Якубович с горечью писал: «В России в то время (1879 год. – В. М.) неизвестно было даже само слово “декадент”, и естественно, что в поэзии Бодлера я обратил внимание главным образом на то, что в ней было истинно поэтического, а к тем ее сторонам и чертам, которые впоследствии так незаслуженно прошумели и создали целую школу кривляющихся поэтов, отнесся с равнодушной снисходительностью, как к больным причудам и капризам великого поэта». Якубович махал кулаками после драки, поскольку «кривляющиеся поэты» к тому времени не только создали мощную литературную школу и вернули русской поэзии ее былую славу, но и на много десятилетий определили облик «русского Бодлера». Презрительно заметивший, что в России «двусложьем “Мельшин” скомпрометирован Бодлер», Игорь Северянин был несправедлив, но опыты символистов намного удачнее. Взявшись за «Цветы Зла» после ремесленных экзерсисов 1880—1890-х годов (Сергей Андреевский, Платон Краснов, Владимир Лихачёв, Сергей Головачевский), Бальмонт, Брюсов (в конце 1894 года – возможно, соревнуясь с Бальмонтом), Анненский, Вячеслав Иванов создали традицию русских переводов Бодлера. Ее продолжили Эллис (первый вариант его книги, изданный в 1904 году, Брюсов подверг разгромной критике), Гумилев, менее известные Александр Курсинский и Александр Булдеев. В то же время попытки работать по старинке, включая полные переводы «Цветов Зла» Александра Панова (1907) и Арсения Альвинга (1908){19}, ценности не представляют[44]. Символистская традиция повлияла и на позднейшие работы Вадима Шершеневича (его перевод «Цветов Зла», опубликованный лишь в 2006 году, является лучшим из полных), Бенедикта Лившица, Абрама Эфроса и Вильгельма Левика.
Афиша лекции Эллиса «Шарль Бодлер и его “Цветы Зла”» с чтением переводов Валерия Брюсова в Политехническом музее (Москва). 17 мая 1907 г. РГБ
25 августа 1923 года Брюсов написал стихотворение «Бодлер»:
Давно, когда модно дышали пачули
И лица солидно склонялись в лансье,
Ты ветер широт небывалых почуял,
Сквозь шелест шелков и из волн валансьен.
Ты дрожью вагона, ты волью фрегата
Мечтал, чтоб достичь тех иных берегов,
Где гидрами – тигр, где иглой – алигатор,
И тех, что еще скрыты в завес веков.
Лорнируя жизнь в призму горьких ироний,
Ты видел насквозь остова Second Empire{20}, —
В салонах, из лож, меж кутил, на перроне, —
К парижской толпе припадал, как вампир.
Чтоб, впитая кровь, сок тлетворный, размолот,
Из тигеля мыслей тек сталью стихов,
Чтоб лезвия смерти ложились под молот
В том ритме, что был бой вселенских мехов!
Твой вопль к сатане, твой наказ каинитам,
Взлет с падали мух, стон лесбийских «épaves»{21} —
Над скорченным миром, с надиров к зенитам,
Зажглись, черной молнией в годы упав.
Скорбя, как Улисс, в далях чуждых, по дыму,
Изгнанник с планеты грядущей, ты ждал,
Что новые люди гром палиц подымут —
Разбить мертвый холод блестящих кандал.
Но вальсы скользили, – пусть ближе к Седану;
Пачули пьянили, – пусть к бездне коммун.
Ты умер, с Нево видя край, нам не данный,
Маяк меж твоих «маяков» – но кому?
Лучшего «словесного портрета» Бодлера на русском языке я не знаю.
Константин Бальмонт. «Гляди на Солнце, пока есть Солнце»{22}
«Бальмонт, фигура резко характерная и во многих отношениях неповторимая, с головы до пят был человеком декаданса. Для него декадентство служило формой не только эстетического отношения к жизни, но – самой жизни, личной жизни поэта. Он существовал как бы в другом, нематериальном, выдуманном им самим мире, – в мире музыкальных звуков, шаманского бормотанья, экзотических красок, первобытной космогонии, бесконечных, набегающих одно на другое художественных отражений. Усвоенная Бальмонтом поза “стихийного гения”, которому “всё дозволено”, нарочитый эгоцентризм и маскарадный “демонизм”, открытое пренебрежение условностями общежития, узаконенными буржуазно-мещанской моралью, – всё это стало для него как бы нормой быта и поведения. Всеми доступными ему средствами он утверждал свое право на “свободу” и “безумие” (“Красота и безумие – сестры”, – твердил он вслед за Тирсо де Молиной), всё и вся оправдывая “ветроподобной душой поэта”.