«Расцвет творчества Бальмонта уже в прошлом. <…> Бальмонт повторяет сам себя, свои образы, свои приемы, свои мысли», – писал Брюсов, откликаясь на «Злые чары» (книга была арестована за «кощунственные» стихи, но часть тиража успела разойтись)[80]. Бальмонт обиженно ответил ему 2/15 декабря 1906 года из Парижа: «Вижу, что и “Злые чары”… не произвели на тебя столь “живого” впечатления, как мои революционные стихи, давшие тебе возможность совлечься с Парнаса для брани весьма поносной. Ты пишешь, что эти стихи показались тебе “оскорблением нашей общей святыни Поэзии”{28}. Но откуда у тебя, Валерий, такое старомодное понимание Поэзии, которое разрывает Поэта с его творчеством? Говоря о Поэте и видя его ошибки (допустим диалектически, что революционные мои стихи – ошибка), ты не нашел ничего лучшего, как говорить обо мне тоном Буренина. Я уверяю тебя, если доселе ты этого не знаешь, что имя Бальмонт довольно священное понятие в русской поэзии, и говорить о нем в таком тоне, как позволяешь себе ты <…> это, конечно, унижает не меня, а говорящего так».
«И все-таки Ты рассердился, – ответил Брюсов 16/29 декабря. – <…> И это очень грустно, потому что я думал, что Ты воспринимаешь все мои слова о Тебе (печатные и устные) на фоне моей давней, моей верной, моей вечно неизменной любви к Тебе. Любовь не исключает критики: я могу находить плохими Твои стихи. Ты можешь считать плохими мои статьи. Но любовь исключает, совсем, окончательно, возможность “рассердиться”, “обидеться”. Ты пишешь мне, что имя Бальмонт – священное имя в русской литературе. Да. Но имя Валерий Брюсов – тоже. Вот почему именно на Валерия Брюсова падает тяжкий долг – говорить Бальмонту то, что другие ему не говорят, не смеют сказать. <…> Твоя самая сильная книга “Горящие здания”. Твоя самая полная книга “Будем как Солнце”. После них начинается падение Бальмонта, сначала медленное, потом мучительно стремительное. В “Злых чарах” только порой узнаешь прежнего Бальмонта и почти плачешь, слыша вновь знакомый, утраченный голос».
Предметом спора «братьев» стала книга Бальмонта «Жар-птица. Свирель славянина» (1907). Автор заявил, что в ней «впервые появилось… славянское поэтическое самосознание», которого «у нас не было». Утверждавший в отзыве на «Злые чары», что «совершенно неудачны почти все попытки Бальмонта подделаться под склад русской народной поэзии», Брюсов ответил в том же письме: «Славянское поэтическое самосознание уже есть: в творчестве наших великих поэтов. <…> Ты никогда не умел писать “стильных” стихотворений, это – вне твоего дарования, и никогда не чувствовал русской стихии, это вне Твоей души. <…> Склада русского былинного стиха, который Ты пытаешься перенять, – Ты не понял совершенно». Бальмонт в ответ защищал свою русскость: «Ты ведь не умеешь отличить кукушкины слезки от подорожника, ты не знаешь, что такое заячья капустка, и что такое росинка на дреме. <…> Ты не знаешь, что такое Иванова Ночь, и папоротник. <…> И сколького ты еще не знаешь и не узнаешь никогда в этой жизни. Так тебе ли говорить о понимании, до глубины, Русской Стихии, этой Великой Деревни. <…> Ты проклят Городом и отравлен им». Он говорил о своем знании и чувстве природы, но адресат имел в виду другое – поэтическое воплощение. А потому в начале подробной рецензии упрекнул поэта: «Повидимому, находя, что наши русские былины, песни, сказания недостаточно хороши, он всячески прихорашивает их, приспособляет к требованиям современного вкуса. <…> Но как Ахилл и Гектор были смешны в кафтане XVIII века, так смешны и жалки Илья Муромец и Садко Новгородский в сюртуке декадента»[81].
Утверждения о «закате» Бальмонта стали расхожими. Восторженный, многословный, лишенный чувства меры и способности к самокритике, поэт выпускал один за другим тома стилизаций, где количество преобладало над качеством. О сборнике «Зеленый вертоград. Слова поцелуйные» (1908) в духе хлыстовских песнопений, Брюсов писал: «Я думаю, что каждый, кто действительно любит и ценит поэзию Бальмонта, раскрывал [его] не без опасения. Последние книги Бальмонта могли только огорчить его друзей. <…> В новой книге Бальмонта перед нами опять – не мертвая работа опытного стихотворца, но живое дело истинного художника. <…> Нежная четкость образов, неизменная музыкальность размеров, разнообразие форм стиха и строфы – иначе сказать, все лучшие стороны поэзии Бальмонта опять встречают нас»[82]. А Бальмонт не послал ему сборник, «ибо думал, что он тебе не понравится» (13/26 апреля 1909 года). Признав, что «Хоровод времен» (1909) «обладает всеми недостатками последних книг Бальмонта» и что «не представляет труда высмеять его книгу», Брюсов писал: «Такова сила его непосредственного дарования, что оно все же торжествует над всеми враждебными и губительными условиями и в новой книге не раз вспыхивает ярко в созданиях пленительных и единственных. Еще несколько новых, до сих пор не явленных миру уголков своей души открывает нам поэт»[83]. «Писал я, по обыкновению, то, что думал, – заверил он 19 апреля «брата Константина». – Если там есть упреки (и, сознаюсь, жестокие) Тебе, но есть и любовь к Тебе, в которой сознаюсь открыто и ясно, так что узнают о ней все. Во всяком случае думаю, что эта моя статья не огорчит Тебя больше, чем другие».
Бальмонту было чему огорчаться – младшие судили безжалостно. «Почти исключительно нелепый вздор, просто – галиматья, другого слова не подберешь. <…> Словесный разврат и ничего больше; какое-то отвратительное бесстыдство. И писал это не поэт Бальмонт, а какой-то нахальный декадентский писарь». Это не Якубович и не Буренин. Это Блок, еще в 1907 году писавший: «Когда слушаешь Бальмонта – всегда слушаешь весну. <…> Никто до сих пор не равен ему в его “певучей силе”. <…> Прочитывая “Жар-птицу” в целом, опять убеждаешься, что убыль “певучей силы” поэта есть миф». Приговор 1909 года был суров: «Чтение этих книг может принести существенный вред, потому что с именем Бальмонта далеко еще не все отвыкли связывать представление о прекрасном поэте. Однако пора отвыкать: есть замечательный русский поэт Бальмонт, а нового поэта Бальмонта больше нет»[84].
Для Эллиса, подводившего итоги в книге «Русские символисты» (1910), Бальмонт однозначно стал прошлым: «Он плодовит, он жизнеспособен, отзывчив и энергичен по-прежнему. Но ни в одной строке его уже не звучат те ноты божественного вдохновения, которые никогда не покидали его прежде. <…> Целый ряд книг… включая сюда же и почти всё написанное прозой представляет собой нечто до такой степени бездарное, бесстильное, убогое по содержанию и почти лишенное всякой формы, что даже узнать здесь прежнего “короля русской поэзии” не представляется никакой возможности. <…> Первые вещи Бальмонта кажутся нам, напротив, тем более ценными и дорогими, чем глубже и бесповоротнее кажется нам его последующее творческое падение».
Бальмонт подвел итог десятитомным «Собранием стихов», а «Заревом зорь» (1912) отчасти реабилитировал себя в глазах читателей. «Книгу приятно прочесть, – заметил Брюсов в статье «Сегодняшний день русской поэзии», – но, если бы ее не существовало, облик Бальмонта как поэта не изменился бы»[85]. Отныне «брат Валерий» отводил место «брату Константину» только в обзорах. «Бальмонт в своей новой книге, – писал он о сборнике «Белый зодчий. Таинство четырех светильников» (1914), вдохновленном кругосветным путешествием 1911–1912 годов, – остался тем же Бальмонтом последних лет: умелым и опытным слагателем стихов, иногда певучих, иногда крайне небрежных. В большом томе есть стихотворения, которые должно признать подлинными поэтическими созданиями, но ни одно из них не возвышается до того уровня, которого достиг Бальмонт в своих первых книгах. Новые стихи Бальмонта производят впечатление, что он повторяет и договаривает сказанное (им же) раньше; но в этих повторениях и договариваниях есть бледность отражений»[86]. Книгу «Ясень. Видение древа» (1916) он уже не рецензировал, ограничившись оставшейся в столе эпиграммой: «Прекрасна старость ясеней и сосен, / Но устаревший стих несносен».
В 1913 году Бальмонт воспользовался амнистией к трехсотлетию дома Романовых и вернулся домой. Его почтительно встречали ученые и литературные общества, непочтительно – молодежь вроде Маяковского. «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды. / Слишком долго вы молились, не забудьте прошлый свет», – отвечал Бальмонт. Войну с Германией Бальмонт, находившийся во Франции вместе с Еленой Цветковской и их дочерью Миррой, «приветствовал ликующе». «Славяне должны выдвинуться на первое место в Европе», – писал он жене, разразившись восторженными стихами. Приехав в Россию в мае 1915 года, он зажил на два дома: Екатерина в Москве, Елена в Петербурге – поскольку «Катя милая» отказалась «жить вблизи друг друга». Он совершил несколько лекционных турне, от Тифлиса до Владивостока, откуда в апреле – мае 1916 года съездил в очаровавшую его Японию. Принимали поэта хорошо, книги раскупались, так что Викентий Пашуканис начал выпускать «Собрание лирики» Бальмонта. В конце 1916 года он послал первые две книги старому другу:
«Валерию Брюсову, этот утренний цветок,
лишь им в те дни привеченный»;
«Дорогому Валерию Брюсову,
с которым вдвоем прошел самые трудные дни
Русской Поэзии и моей собственной жизни —
незабываемая любовь»[87].
В этом же издательстве вышли «Сонеты солнца, меда и луны» (1917).
Февральскую революцию Бальмонт встретил восторженными стихами. «Осенью 1917 года, – как отметили Куприяновский и Молчанова, – поэта преследовало ощущение надвигающейся катастрофы. Спасти державу, надеялся он, может лишь “твердая рука”, – так появилось стихотворение, обращенное к генералу Корнилову». В большевистском перевороте он видел прежде всего «узду на свободное слово». В годы «военного коммунизма» почти все литераторы служили, чтобы получать паек и не умереть от голода. Непригодный ни к какой службе Бальмонт, Елена и Мирра нуждались, болели и голодали (Андреева с дочерью Ниной и зятем-художником Львом Бруни с мая 1917 года жили в Миассе на Урале). Душевно заболел сын от первого брака Николай, а «Бальмонт совсем не выносил ненормальных людей, психопатов». Госиздат купил у него рукописи, но деньги сразу обесценились. Литература не кормила: сборники «Перстень» и «Семь поэм» (оба – 1920) не исправили положения. 29 марта 1920 года литературная Москва отметила тридцатилетие первого сборника Бальмонта (чествовали его и позже), а поэт уже хлопотал о выезде за границу. Луначарский дал ему командировку во Францию на год с условием не делать антисоветских заявлений и не участвовать в «белой» печати. 25 июня Бальмонт выехал с семьей в Ревель (ныне Таллин). Если верить Цветаевой, – а она свидетель ненадежный, – на прощание он сказал: «А вы, Марина, передайте Валерию Брюсову, что я ему НЕ кланяюсь», – хотя всего годом раньше они обменялись дружескими посланиями.