ротив того, что армию заставили подавлять либеральное движение?» Птифис ответа не дает, но отмечает, что Верлен-старший «был человек сильного характера, подверженный кратким, но сильным вспышкам ярости». Это фамильное!
В 1851 году Верлены переехали в Париж. Отец считал достойным для сына только столичное образование: военную академию Сен-Сир или Высшую политехническую школу, – явно думая о том, чего не достиг сам. Поль сменил несколько школ (одна с пансионом, из которого он сбежал домой и который позже назвал первой из своих «темниц»), затем поступил в лицей Бонапарта (будущий лицей Кондорсе). Там он подружился – на всю жизнь – с Эдмоном Лепеллетье, без книги которого не может обойтись ни один биограф Верлена. Они начали запоем читать стихи, включая «Эмали и камеи» Готье и запрещенные «Цветы Зла». Верлен рассказывал, что, читая Бодлера тайком: книгу (случайно ли?) оставил на кафедре один молодой учитель, – он второпях прочел заглавие как… «Цветы Мая» («Fleurs du Mai» вместо «Fleurs du Mal»), но «в своей крайней наивности продолжал чтение, долго не замечая крайнего несоответствия заглавия с содержанием». Неудивительно, что он сам начал писать стихи и в декабре 1858 года даже послал одно из них жившему в изгнании Виктору Гюго.
Школьные годы Верлена, подробно описанные Птифисом, банальны. Учился он неплохо, но «по настроению»: получал награды за сочинения (и выговор за то, что одно из них подал в стихах), осваивал английский и латынь, но не дружил с точными науками. Наряду с уроками, чтением и стихописанием – пробуждение чувственности и первые религиозные сомнения (мадам Верлен была очень набожна и стремилась передать веру сыну). В конце последнего класса он познакомился с продажной любовью. Наконец 16 августа 1862 года Поль сдал выпускные экзамены и получил диплом бакалавра, а после летнего отдыха записался на факультет права Сорбонны.
Юриста из Верлена не получилось: кабаки и «веселые дома» привлекали его куда больше, чем «усыпляющие занятия по французскому и римскому праву». Вскоре появился благовидный предлог бросить университет. Стареющий отец потерял значительную часть состояния из-за неудачных биржевых спекуляций. Как Фандорин-старший, который «в железнодорожную лихорадку разбогател, в банковскую лихорадку разорился»{31}. Как Фандорин-младший, Поль пошел служить – но не в полицию, а экспедитором в страховое общество «Союз Орла и Солнца» по рекомендации отцовского приятеля, затем в мэрию 9-го округа, ибо государственная служба считалась более надежной и сулила пенсию. Куда больше балансов и реестров его занимали цезуры и аллитерации, о которых он толковал с приятелями. «Литературные вкусы Верлена того времени были весьма неопределенными, – отметил Брюсов. – Как все молодые поэты 60-х годов, он был страстным поклонником Гюго. <…> Верлен не мог не подпасть под влияние самых выдающихся поэтов своего времени, будущих вдохновителей Парнаса, прежде всего Леконта де Лиля и Теодора де Банвиля, но также и Теофиля Готье, изменившего романтическим идеалам ради идеала парнасского. В то же время Верлен оставался под очарованием “Цветов Зла”, чары которых в той или иной степени тяготели над ним всю его жизнь». Ранние опыты он уничтожил, хотя позже утверждал, что его первый сборник «почти целиком составлен из стихов, написанных в последних классах лицея, но есть много оснований сомневаться в этом: приписывая свои первые стихи ранней своей юности, Верлен хотел извинить тем некоторые их недостатки и оправдаться от обвинений в подражаниях». Брюсов знал, о чем пишет, поскольку сам поступал точно так же.
«Литературный процесс» делался в салонах: молодежно-демократичных, как у богатого дилетанта Луи Хавье де Рикара, почти семейных, как у Банвиля, и строгих, как у Леконта де Лиля. Там, по словам Птифиса, «весь цвет молодой Поэзии с религиозным поклонением внимал уроку Искусства и Мастерства, который давал великий учитель. Потом слушатели по очереди читали свои произведения – не без некоторой боязни, поскольку, если стихи не нравились, автор “Варварских стихотворений” изгибал дугой бровь, монокль падал, как нож гильотины, и это означало приговор, не подлежащий обжалованию». Автор, сам того не подозревая, неплохо изобразил поэтический салон на Цветном бульваре, затем на Первой Мещанской, за исключением одной детали – монокля… Хозяин московского салона Брюсов писал о парижском салоне: «Там [Верлен] услышал суждения о поэзии строгие и обдуманные, увидел отношение к искусству как к святыне, встретил людей, искавших не развлечения и успеха, но сознательно посвятивших свою жизнь служению высокому и прекрасному».
У Верлена появились настоящие литературные знакомые – молодые, всего на несколько лет старше, но уже известные и признанные хотя бы в узком кругу Франсуа Сюлли-Прюдом, Огюст де Вилье де Лиль-Адан, Катюль Мендес, Франсуа Коппе, Анатоль Франс, Жозе Мария де Эредиа, Стефан Малларме. Пора было делать следующий шаг – печатать стихи, что произошло в августе 1863 года на страницах «Журнала прогресса», «угасшего от молодости ближайших сотрудников и от имперской полиции», как иронически вспоминал Верлен. Первой публикацией великого лирика оказался сатирический сонет «Господин Прюдом» – герой нам знаком по очерку о Бодлере:
Порядок любит он и слог высокопарный;
Делец и семьянин, весьма он трезв умом;
Крахмальный воротник сковал его ярмом,
Его лощеные штиблеты лучезарны{32}.
Какая богема без выпивки… «Пили охотно и много, – писал Брюсов, едва ли не вспоминая при этом Бальмонта. – Верлен же в эту пору, под влиянием кафе, которые он посещал усердно, уже познал, что за откровения таит в себе абсент… <…> Однажды Верлен и Лепеллетье зашли в ночное кафе. Под влиянием выпитого Верлен затеивает какую-то ссору с одним из посетителей. Лепеллетье удается успокоить друга и увести его из кафе. Однако с пол-дороги Верлен вдруг поворачивает назад: он хочет вернуться в кафе и отомстить обидчику. Лепеллетье вновь начинает его успокаивать. Тогда Верлен выхватывает клинок, который он носил с собой в трости, и кидается на своего друга, безо всякой шутки намереваясь убить его. Лепеллетье не остается ничего другого, как бежать. На беду их замечает полицейский… Дело могло бы кончиться очень плохо, если бы друзьям не удалось добежать до ближайшей станции железной дороги и вспрыгнуть в отходивший поезд». Хорошо, что Бальмонт не носил с собой холодного оружия…
«Ты поэт – надо делать книгу». Эти слова Николая Гумилева, обращенные к жене, хочется услышать каждому, кто пишет стихи. Верлен «дозрел», но «своих денег не было, тем более, что семейные дела шли все хуже и хуже, а после смерти отца, умершего 30 декабря 1865 года, и совсем расстроились. Но тут два счастливых обстоятельства, которых так мало встречается в биографии Верлена, явились ему на помощь». Сначала появился «издатель, согласившийся взять на себя труды и хлопоты по напечатанию и распространению книги» за счет автора – Альфонс Лемер, воплотивший идею Банвиля «издавать лириков и жить этим ремеслом». «Счета» у автора не было, но выручила замужняя кузина Элиза Дюжарден, ранее отвергшая любовь поэта (вдохновленные ею стихи вошли в сборник). Она «согласилась ссудить Полю маленькую сумму денег, нужную ему для литературного дебюта. Верлен с торжеством отнес рукопись и деньги Лемеру, и издание былo решено».
Заглавие его первого сборника «Сатурнические поэмы»{33} («Poèmes saturniens», 1866) заимствовано из стихотворения Бодлера «Эпиграф к отверженной книге», предназначенного для переиздания «Цветов Зла»:
Брось эту книгу сатурналий,
Безумных оргий и тоски!{34}
Верлен родился в субботу, которая считалась днем, посвященным Сатурну. «Книга открывается стихами к “мудрецам прежних дней”, – объяснил Брюсов, – которые полагали, что родившиеся под знаком Сатурна обладают беспокойным, но безвольным воображением, подавляющим в них усилия рассудка, кровью, горящей в их жилах, как лава, вечно напрасно гонятся за своим идеалом, встречают много горя в жизни». Вот они в переводе Георгия Шенгели – третьего творца «русского Верлена» после Брюсова и Сологуба:
Воображенье их (бесплодные сады!)
Усилья разума к нулю немедля сводит;
В их бледных жилах кровь летучим ядом бродит,
Как лава жгучая беснуясь и бурля —
Их скорбный идеал мертвя и пепеля!
По мнению Брюсова, в книге «отражается беспутная юность поклонника бодлеровской поэзии, который не столько развратен, сколько старается казаться таким». Критик Шарль Огюстен де Сент-Бёв посоветовал автору «не брать за исходную точку Бодлера, чтобы идти еще дальше»[101]. Назвав «Сатурнические поэмы» «резонатором чужих голосов», Шенгели отметил: «Характерные, собственно верленовские черты явственно проступают и в этой книге. Повышенная внимательность к словесной музыке, поиски новых ритмов, свободный синтаксис и прихотливое размещение фраз в рамках строк, разговорный язык, не чуждающийся жаргонных оборотов, наконец, закрепление неуловимых настроений и ускользающих деталей, – всё это уже есть в данной книге и делает ее крупным явлением “новой поэзии”»[102]. Это верное, хотя и не полное описание того, чему учились у Верлена русские символисты. Сравним переводы «Осенней песни», сделанные Брюсовым (слева) и Сологубом (впрочем, это поздняя версия):
Долгие песни О, струнный звон,
Скрипки осенней, Осенний стон,
Зов неотвязный, Томный, скучный.
Сердце мне ранят, В душе больной
Думы туманят, Напев ночной
Однообразно. Однозвучный.