Развязка наступила в январе 1885 года, когда Матильда потребовала развода. Верлен помчался в Париж, в последний раз попытался отговорить ее, но безуспешно, поэтому приехал в деревню озлобленным, напился, а придя домой, обнаружил, что мать с вещами перебралась к соседям – семье бакалейщика Дава, с которыми подружилась. Дав «настойчиво советовал матери Верлена не уступать бессмысленным требованиям сына, которые должны были разорить их обоих. Верлена это вмешательство в их семейные дела выводило из себя». Он ворвался в дом Давов, потребовал, чтобы мать вернулась, а когда хозяева вмешались, выхватил нож и заорал, что убьет сначала ее, потом себя. Его скрутили и вышвырнули на улицу. Поскольку Давы в его отсутствие помогли мадам Верлен с переездом, сын подал жалобу на «незаконное вторжение». В ответ мать, по настоянию Давов, подала иск, обвинив сына в побоях и угрозе жизни. 8 февраля суд расторг брак Поля с Матильдой. 8 марта он продал дом едва ли за полцены. 24 марта состоялся суд по иску матери, которая дала уклончивые показания, не желая «топить» сына обвинением в физическом насилии. Зато Давы выставили его в наихудшем виде. Прокурор требовал строгого наказания «для самого гадкого представителя рода человеческого». Верлен каялся, ссылался на опьянение, но отрицал, что применял силу. «Для местных арденнских судей, – заметил Брюсов, – Верлен не был ни автором “Мудрости”, ни восходящей звездой французской литературы: они видели в нем просто буйного пришлеца в их страну, который в нетрезвом виде затевает ссоры с матерью». Красноречие адвоката смягчило приговор до месяца тюрьмы, который Верлен отбыл с 12 апреля по 13 мая, и штрафа 500 франков.
Выйдя на свободу, он оказался без дома, без денег и без матери, которая уехала к себе на родину и не отвечала на письма. Поначалу средств хватило лишь на сырую каморку, губительную для больного артритом, в одном из беднейших кварталов Парижа. Заработки позволили снять жилье получше и поселиться вместе с простившей его матерью, но после ее смерти 21 января 1886 года начался «новый и последний период его жизни, самый знаменитый и самый несчастный изо всех, пережитых “бедным Лелианом”». Брюсов сжато (за подробностями – к Птифису) и выразительно описал его: «С жалким скарбом, без лишних раздумий, переезжал он из одного отеля в другой, а когда безденежье окончательно лишало его крова, шел в одну из городских больниц, доступ в которые был ему всегда открыт, благодаря хлопотам некоторых влиятельных покровителей (и где он должен был воздерживаться от алкоголя. – В. М.). Деньги, и не особенно маленькие, которые выручал Верлен от своих книг и статей, он, по обыкновению, тратил с легкомыслием ребенка. Давнее пристрастие к абсенту обратилось у него в пагубную страсть, можно сказать, в болезнь, которая разрушала и его здоровье, и его талант. Гонорар, полученный от издателя, в один или два вечера исчезал в кассах того или другого кафе, в которых Верлен охотно угощал своих новых приятелей, и “бедный Лелиан” вновь оказывался нищим и вновь должен был принимать подачки богатых покровителей. <…> Естественно, что такой образ жизни должен был губительно повлиять на талант Верлена».
В поэме Шенгели «Пиротехник», рисующей Париж конца 1880-х годов, есть такая сцена:
Из угла подымается сгорбленный, сумрачный, дикий —
Локти прорваны, лацкан засален – лохматый старик,
К волосатой ноздре прижимает букетик гвоздики
И дрожащей рукою застегивает воротник;
Под огромным челом два огромные темные глаза,
Точно камер-обскуры, где всё, обратившись вверх дном,
Превратится в тончайшую, – в скиниях синего газа, —
Самоцветную роспись под матовым белым стеклом.
Бормоча, он выходит, втянув исхудалую шею;
Аваланша{48} касается, дрогнув меж каменных стен,
Странный ритм странных слов: «Что ты с юностью сделал своею,
Ты, что плачешь…» Кто это?.. Дверь брякнула дрябло…
Верлен!
Между тем «1885 год был знаменательным годом в истории “новой поэзии”. <…> Вдруг все заговорили о символистах и декадентах, и, так сказать, официально было установлено, что в литературе имеется “новая школа”, противополагающая себя натуралистам и парнасцам. <…> Критики старого типа жестоко нападали на молодежь и осмеивали новаторов в своих фельетонах. “Молодые” с задором, свойственным молодости, разрушали на страницах своих журнальчиков всё старое и провозглашали новые принципы в довольно сбивчивых терминах. <…> Шум, поднявшийся вокруг нового движения, имел одну положительную сторону: он обратил внимание на молодых поэтов. Явился спрос на их книги, первоначально как на литературные курьезы». Думаю, Брюсов, пишучи эти строки, вспоминал и собственный дебют десятилетием позже.
Сборник «Когда-то и недавно», неровный по содержанию и по качеству стихов (раздел «Когда-то» включал то, что не попало в предыдущие книги), успеха в продаже не имел, но приковал внимание молодежи к Верлену, который, по словам Птифиса, «в этом ярмарочном балагане литературных шутов выступал в роли любопытного зрителя» и «отказался от титула “короля декадентов”, которым некоторые пытались его венчать». «Все новые “школы” наперерыв желали залучить его в свои ряды, – писал Брюсов. – Но он отнесся довольно равнодушно ко всем этим “зазываниям”{49}. Его мало интересовали отвлеченные вопросы искусства. Впоследствии он даже любил подсмеиваться над крайностями нового движения и “символистов” иронически обзывал “цимбалистами”. Впрочем, некоторому влиянию новых идей он поддался, и у него в позднейших книгах есть стихи, явно написанные под впечатлением тех или других созданий молодых новаторов».
Эти строки хорошо ложатся в русский контекст, описывая отношения с символистами Константина Фофанова, лучшего лирика предсимволистского поколения, столь же беспутного, как «бедный Лелиан». Брюсов заканчивал статью о Верлене в конце зимы 1911 года (книга вышла в начале апреля), а через несколько месяцев писал сначала некролог Фофанова, затем очерк о нем для «Истории русской литературы XIX века». «Бесспорный, большой поэтический талант не соединился в нем с силой мысли, с широкими взглядами на мир и жизнь. <…> Прекрасные стихотворения у него чередуются с совершенно ничтожными, и число его неудачных произведений даже подавляет собой сравнительно немногие истинные перлы его поэзии. Однако из этих немногих стихотворений можно было бы составить небольшой томик стихов замечательных и часто безукоризненных»[123]. Фофанов – не Верлен, но сходство налицо. Ранние русские переводчики Верлена, кроме Брюсова, Сологуба и Анненского, пытались перелагать его стихи именно в фофановском ключе.
Заглавие «Параллельно» («Parallèlement», 1889) передает двойственный характер поздних книг Верлена. Сборники «Любовь», «Счастье» («Bonheur», 1891), «Задушевные обедни»{50} («Liturgies intimes», 1892) составлены из благочестивых стихов в духе: «Пусть ты в муках изнемог, – / В них тебе предстанет – Бог!»{51} Первый, по оценке Брюсова, «отличается гораздо меньшим одушевлением, нежели “Мудрость”, и преобладанием риторики и богословия над поэзией». Во втором – «отвлеченные теологические размышления», «рассуждения на заданные темы, в которых гораздо меньше поэзии, чем поучений, заимствованных из чужих книг». В третьем «уже не чувствуется подлинного религиозного одушевления, большинство стихов кажутся надуманными. Верлен словно заставлял себя во что бы то ни стало писать и католические стихи рядом с “греховными”».
Благочестивого Верлена мы знаем. Каков был греховный Верлен? Таким он предстал читателю в «Параллельно» – «книге греха и самого возмутительного разврата»{52}, «разнузданно-сладострастном»{53} и «самом бодлеровском из [своих] сборников»{54}. Многие стихи книги написаны в бельгийской тюрьме «параллельно» с «Мудростью» и даже раньше. Сюда вошли «самые рискованные из стихотворений Верлена, если не считать тех его книг, которые были изданы лишь неофициально и образуют его “эротическую трилогию”{55}. Сапфическая любовь, любовь продажная, любовь в духе Платона – вот темы большинства стихотворений книги. <…> К сожалению, – добавил Брюсов, – некоторые мои переводы из этой книги не могли быть напечатаны ни в тексте, ни в примечаниях». В сонете «На террасе» терцеты заменены строками точек, скрывавшими следующее:
Так, руки влажные сплетя вкруг гибких талий,
Две юных женщины стояли и мечтали
Четой, смеющейся над прочими четами.
А сзади, в глубине, в уюте пышной ложи,
Торжественно, как трон в надутой мелодраме,
Разрытое, во тьме благоухало Ложе{56}.
Малларме в письме автору назвал книгу «праздником радости, легкости и возвышенности»…
Доминирующей темой греховного Верлена стали не Сафо и Ганимед, но плотская любовь к женщине, переполняющая книги «Песни к ней»{57} («Chansons pour elle», 1891), «Оды в ее честь» («Odes en son honneur», 1893), «Элегии» («Élégies», 1893), «В преддверии рая» («Dans les limbes», 1894), «Плоть» («Chair», 1896). «Пропал бы я бессонной ночью, / Когда б не ты со мной воочью / Всем телом молодым была!»{58} Шенгели видел здесь лишь «грубые и безвкусные стихи; по сравнению с эротикой элегий Парни или “сказок” Лафонтена, они – надпись на заборе». Обломиевский обобщал философски: «Плоский и вульгарный материализм дополняется субъективистским и индивидуалистическим отношением поэта к миру.