Потрясенная Матильда заболела. Окончательно добила ее записка от мужа: «Я возвращаюсь к Рембо, если он меня примет после того предательства, которое вы заставили меня совершить». Она не знала, что Рембо ехал в том же поезде и что муж увидел его на перроне во время досмотра. Их начали искать, но не по просьбе тестя, как опасался Верлен, а по просьбе мадам Рембо. Искали, но не нашли. «Жизнь Верлена, Рембо, Матильды могла бы быть другой, прояви полиция чуть больше проницательности, – размечтался Птифис. – Беглецов схватили бы в Брюсселе, Рембо в сопровождении жандармов был бы препровожден к матери, Верлен заставил бы простить его безумства, и всё вернулось бы на круги своя». Если бы да кабы… Как говорится, «сумлеваюсь штоп».
Из Брюсселя поэты через Остенде и Дувр отправились в Лондон. Основываясь на письмах Верлена, которые «наполнены описаниями Лондона, очень тонкими и остроумными, страстными рассуждениями о его отношениях с женой, литературными делами, но весьма мало сообщают о самом ходе его жизни», Брюсов рисовал такую картину: «друзья усердно посещали всякого рода кафе и веселые учреждения низшего разбора, много шатались по улицам без цели». В заглавиях стихов Верлена замелькали английские слова: green, spleen, streets, beams{83}. Старый приятель художник Феликс Регаме изобразил друзей на улице «в виде двух довольно сомнительного вида субъектов, на которых косится полисмен». Рембо стихов не писал, но занимался опытами «ясновидения», включая медитацию и употребление наркотиков, а также «тратил время более практично: воспользовался пребыванием в Лондоне для того, чтобы изучить английский язык и завязать сношения с некоторыми видными негоциантами, замышляя, по-видимому, свои позднейшие торговые предприятия». Позднейшие исследователи подробно воссоздали их лондонские «труды и дни», в которых важное место занимали контакты с политическими эмигрантами, в основном из числа коммунаров.
На приезжих «косились» не столько лондонские «бобби», сколько французская Фемида: процесс пошел. «Как главный повод развода выставлялись предосудительные отношения Верлена к Рембо, – утверждал Брюсов, хотя иск был основан на домашнем насилии, а Рембо там вовсе не упоминался. – Когда это известие дошло до Верлена, он был возмущен в высшей степени. Первое время он хотел тотчас ехать в Париж – избить или вызвать на дуэль адвоката жены. Потом думал устроить “суд чести” между собой и женой. Еще после предлагал подвергнуться вместе с Рембо медицинскому освидетельствованию… Друзья убедили его не становиться в смешные положения и предоставить делу его легальный ход». Верлен нашел поверенного, стал готовить оправдательные материалы и попросил мать полюбовно решить вопрос об алиментах. Между мадам Верлен и мадам Моте разыгралась бурная сцена, закончившаяся полным разрывом. Поль написал обращенный к Матильде цикл «Birds in the night»{84}, в котором выразил всё свое «odi et amo», «ненавижу и люблю». Брюсов целиком перевел его, но остался недоволен работой и в итоговое издание не включил:
Ужель нельзя мне обойтись без жалоб?
Я не любим – и кончен весь вопрос.
К чему теперь унизиться до слез,
Когда душа сочувствий не желала б.
Не отсюда ли эффектная рифма, украсившая стихотворение Пастернака к юбилею Брюсова:
Так запросто же! Дни рожденья есть.
Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?
Так легче жить. А то почти не снесть
Пережитого слышащихся жалоб.
Опасаясь возможного оглашения писем Артюра к нему, Верлен написал его матери, изображая себя жертвой семейства Моте. Многого не знавшая мадам Рембо приняла его сторону, но потребовала немедленного возвращения сына домой. Приехав в Париж, она объединила усилия с мадам Верлен, но Моте вежливо отказали ей во всем, включая возвращение рукописей и писем Рембо, о которых беспокоился… не он сам, а Верлен – и о непристойных откровениях, и о гениальных стихах. Сначала он опасался, что отъезд Артюра из Лондона будет выглядеть признанием вины. Потом понял, что таким образом обезопасит себя от обвинения в совращении несовершеннолетнего, но после отъезда затосковал в разлуке и разослал матери и друзьям телеграммы, что «умирает от печали, мук, тоски и одиночества». «В этих красивых словах одно лишь позерство, но главное в другом, – писал суровый биограф. – У него кончились деньги».
Мать и изнывавший в Шарлевиле Рембо (мадам Верлен дала ему денег) бросились в Лондон. Первая уговаривала сына вернуться и помириться с женой. Второй не возражал, ибо, по мнению Птифиса, «сомневался, что у того хватит мужества уехать»: «Почва уходила из-под ног несчастного Верлена, оказавшегося между двух огней – холодного высокомерия Матильды и саркастического презрения Рембо». После долгих колебаний (новая волна репрессий против коммунаров окончательно расстроила его нервы) Верлен вернулся во Францию, но в Париж не поехал, а остановился в Намюре, где получил сразивший его наповал отказ жены от примирения и прекращения дела. Забросив подготовку к процессу, он озаботился изданием «Романсов без слов», посвященных Рембо, – помогавший ему Лепеллетье уговорил снять посвящение.
В середине декабря 1872 года вернулся на родину и оставшийся без денег Рембо. В апреле следующего года семья перебралась в Рош, родной город его матери. Дедовский дом, «в котором предполагали поселиться, пришлось переделывать, и во время всей рабочей суматохи поэт, примостившись у стены, писал свою поэму («Пора в аду». – В. М.). Когда каменщики добрались до его убежища, он устроился в хлебном чулане и там продолжал писать». В апреле 1873 года приятели возобновили встречи и пирушки, в мае отправились в Антверпен и Льеж, затем в Лондон. На корабле Рембо написал «Морской пейзаж» и «Движение» – первые французские верлибры (свободные стихи) и, как оказалось, свои последние «стихи в стихах» (дальше было только в прозе).
Из серебра и меди колесницы —
Стальные корабельные носы —
Взбивают пену, —
Прибрежные кусты качают.
Потоки ланд,
Гигантские промоины отлива,
Кругообразно тянутся к востоку,
К стволам лесной опушки,
К опорам дамб,
В чьи крепкие подкосы бьет круговертью свет{85}.
В Лондоне поэты пытались заработать уроками французского языка, сидели в библиотеке Британского музея, ходили по театрам, много писали. Рембо переживал творческий подъем: заканчивал сборник «жестоких историй», первоначально называвшийся «Языческая книга» и известный как «Пора в аду» («Une saison en enfer»), «мерзкие листки из записной книжки проклятого», адресованные «любезному Сатане»{86}, как сказано уже на первой странице. Этот прозаический текст с поэтическими вкраплениями надо читать целиком – его невозможно ни описать, ни пересказать, а выборочное цитирование подкрепляет противоположные трактовки: религиозное обращение и богоборчество, приятие мира и отрицание цивилизации. «Пора в аду» принадлежит двадцатому веку, а не девятнадцатому, как будто ее написал «попаданец» из фантастического романа. Это непрерывный, захлебывающийся то яростью, то восторгом монолог от первого лица страдающего «ясновидца», который увидел всё слишком ясно. «Путь “ясновидца” – хождение по немыслимым, невыносимым мукам, нисхождение в ад, где нет снисхождения, немыслимо прощение, – утверждал Андреев, пытавшийся усилить социальное значение негодования Рембо. – И одновременно это высокий порыв, опьянение истиной, поиск совершенства. “Пора в аду” пропитана безмерной горечью, отчаянием от несостоявшегося и несбыточного». Это лишь еще одна интерпретация. Остается гадать – что в этой книге от жизненного опыта автора, что от опыта «ясновидения», что придумано. Нет лишь «литературы» в уничижительном, «верленовском» смысле.
«Пора в аду» отразила последний этап отношений Рембо и Верлена: себя Артюр изобразил в виде «инфернального Супруга», Поля – в виде покорно следующей за ним «неразумной Девы», от имени которой ведется рассказ. Слухи о «предосудительном» характере их отношений дошли до местных французов. Начались кривые улыбки и многозначительные смешки, не беспокоившие Артюра, но бесившие Поля, который продолжал слепо надеяться на примирение с женой. «Настоящий мир уже не восстанавливался между ними, – повествовал Брюсов. – В том нервном состоянии, в каком тогда находился Верлен, каждая мелочь подавала повод к столкновениям и ссорам». Кажется, что Верлен искал повода для ссоры и бегства, что произошло 3 июля 1873 года. На борту парохода, шедшего в Антверпен, он написал другу:
«Если в ближайшие три дня я не буду снова с женой, в наилучших условиях, я застрелюсь. <…> Друг мой, моя последняя мысль будет о тебе, о тебе, с которым я не желаю больше быть, потому что тебе нужно было, чтобы я сдох, НАКОНЕЦ! Хочешь, чтобы я поцеловал тебя перед смертью.
Твой несчастный П. Верлен».
Язык, понятный многим героям нашей книги…
Верлен отправился в Брюссель, куда вызвал мать, жену и… Рембо – угрожая убить себя. «Матильда не поехала, – продолжал Брюсов, – но мать и Рембо явились: мать надеялась спасти сына и вернуть его к тихой жизни; Рембо хотел высказать Верлену все свое негодование на него и взять у него нужную сумму денег, чтобы навсегда с ним расстаться. Все трое были взволнованы и расстроены до крайности, и малейший толчок мог повести ко взрыву». Получив телеграмму друга утром 8 июля 1873 года, Рембо прибыл в Брюссель поздно вечером. Днем позже они, по словам Боброва, «встретились очень радостно, но радость эта была непродолжительна. Рембо хотел ехать в Париж добывать свои рукописи (у семейства Моте. – В. М.). Верлен тосковал, сердился и не хотел дать ему денег на дорогу». Он сам хотел вернуться в Париж, чтобы помириться с Матильдой (блажен, кто верует!), но пребывание Рембо там же исключало такую возможность. Спор шел за напитками и ни к чему хорошему привести не мог.