[153]. «Первое публичное выступление Брюсова-символиста носило относительно мирный характер. Рассматривать его как намеренное и глубоко осознанное стремление эпатировать “читающую публику” разного рода декадентскими крайностями нет достаточных оснований. От установки на литературный скандал Брюсов в эти дни был далек», рассматривая свое детище как «эксперимент, доказывающий, что в символизме есть рациональное начало и для русской поэзии»[154].
Брюсовская часть книжки завершалась стихотворением:
Золотистые феи
В атласном саду!
Когда я найду
Ледяные аллеи?
Влюбленных наяд
Серебристые всплески!
Где ревнивые доски
Вам путь преградят?
Непонятные вазы
Огнем озаря,
Застыла заря
Над полетом фантазий.
За мраком завес
Погребальные урны,
И не ждет свод лазурный
Обманчивых звезд.
Такого в русской поэзии еще не было. Но можно ли относиться к прочитанному серьезно?
Сборник вызвал десяток откликов, в том числе со стороны таких влиятельных критиков, как Платон Краснов, Аполлон Коринфский и Владимир Соловьев. Рецензии были не просто единодушно отрицательными, но с оттенком глумления. «И по форме, и по содержанию это не то подражание, не то пародии на наделавшие в последнее время шума стихи Метерлинка и Малларме, – отчитывал Брюсова Краснов. – Но за французскими декадентами была новизна и дерзость идеи писать чепуху, вроде белых павлинов и теплиц среди леса (намек на стихи Метерлинка. – В. М.), и хохотать над читателями, думавшими найти здесь какое-то особенное, недоступное профану настроение. Когда же Брюсов пишет “Золотистые феи в атласном саду…”, то это уже не ново, а только не остроумно и скучно»[155].
Соловьев – не только мистик и поэт, но и известный остроумец – уверял читателей: «Несмотря на “ледяные аллеи в атласном саду”, сюжет этих стихов столько же ясен, сколько и предосудителен. Увлекаемый “полетом фантазий”, автор засматривался в дощатые купальни, где купались лица женского пола, которых он называет “феями” и “наядами”. Но можно ли пышными словами загладить поступки гнусные? <…> Будем надеяться, по крайней мере, что “ревнивые доски” оказались на высоте своего призвания. В противном случае “золотистым феям” оставалось бы только окатить нескромного символиста из тех “непонятных ваз”, которые в просторечии называются шайками и употребляются в купальнях для омовения ног»[156].
Угадал Соловьев истинный смысл стихотворения или нет? В предисловии издателя говорилось, что «язык декадентов, странные, необыкновенные тропы и фигуры вовсе не составляют необходимого элемента в символизме» и что «цель символизма – рядом сопоставленных образов как бы загипнотизировать читателя, вызвать в нем известное настроение». Настроение у Соловьева создалось игривое. По прочтении рецензии Брюсов ответил ему не менее игриво[157]:
Раннее утро
Посв. Вл. Соловьеву
Сколько счастья! Сколько неги!
Сколько радости в очах!
И развиты в быстром беге
Полотенца на плечах.
Щелкнул ключик. Слышен шорох.
За дощатою стеной
Больше наглости во взорах,
Обольщенных наготой.
Слышен смех, слышнее визги
И как будто видишь сам
Бриллиантовые брызги
По свернутым волосам.
Выпуская «Русских символистов», Брюсов не рассчитывал на скандал. Тоненькая тетрадка, которую никому не известные авторы сами рассылали по редакциям, была обречена на невнимание. Возможно, втайне он надеялся, что поэты, рецензировавшие сборники стихов в журналах, отнесутся к новаторским опытам хотя бы с интересом. Ругательная рецензия «Иванушки Дурачка» в «Новом времени» только подзадоривала: «Очень лестно, тем более, что обо мне отозвались как о человеке с дарованием. Чувствую себя истинным поэтом» (13 марта 1894 года). Брюсов еще мог смириться с отзывом Коринфского, молодого, но чуждого «новым течениям»: «Если это не чья-нибудь добродушная шутка, если гг. Брюсов и Миропольский не вымышленные, а действительно существующие в Белокаменной лица, – то им дальше парижского Бедлама или петербургской больницы св. Николая (психиатрические клиники. – В. М.) идти некуда»[158]. Точки над «i» расставила рецензия Соловьева: «Общего суждения о г. Валерии Брюсове нельзя произнести, не зная его возраста. Если ему не более 14 лет, то из него может выйти порядочный стихотворец, а может и ничего не выйти. Если же это человек взрослый, то, конечно, всякие литературные надежды неуместны».
Второй выпуск «Русских символистов», изданный в начале октября 1894 года, делался если не в расчете на скандал, то с учетом такой возможности. Во-первых, сам факт его появления говорил, что символисты не спасовали перед единодушным осуждением. Брюсов ответил критикам подчеркнуто спокойным предисловием в виде письма «очаровательной незнакомке», заявив между прочим: «Предвижу, что в недалеком будущем символизм займет господствующее положение». Во-вторых, декадентов стало заметно больше – десять подписей против прежних двух. «Порода существ, именующихся русскими символистами, – издевался Соловьев, – имеет главным своим признаком чрезвычайную быстроту размножения. <…> Я готов был бы думать, что эта порода размножается путем произвольного зарождения, но едва ли такая гипотеза будет допущена точной наукой». В-третьих, на призыв издателя присылать ему произведения для публикации стали откликаться совершенно незнакомые люди.
Брюсов начал большую игру – стал вести себя как «Валерий Брюсов, вождь московских символистов» («зарегистрированная торговая марка»). Два года спустя в письме другу Владимиру Станюковичу он признался: «Надо мной и моей поэзией глумились очень достаточно и за “Русских символистов”, но я всё время чувствовал себя так, как будто я сам по себе, а “Валерий Брюсов”, русский символист – сам по себе; один другого не касался»[159]. Осенью 1894 года в дневнике одна за другой появляются записи: «Показывали меня как редкостного зверя домашним Иванова («музыкант-символист», по определению Брюсова. – В. М.). Я выделывал все шутки ученого зверя – говорил о символизме, декламировал, махал руками (признак оригинальности)»; «Сегодня у Зунделовича (соученик по гимназии Креймана. – В. М.) меня “показывали”, демонстрировали как символиста. Спорил о Марксе, о социализме и многом другом. Декламировал и произвел известное впечатление». Различали ли собеседники и зрители «символистов» от «декадентов»? Едва ли…
Автокомментарий: «Скромничай или будь безумно дерзок. При дерзости не заметят, что даешь слишком мало, при скромности будут благодарны, что ты даешь больше, чем обещал. Но никогда не говори, что дашь именно столько, сколько можешь». Привыкнув еще в отрочестве «наглостью скрывать свою робость», Брюсов старался выделиться в любой аудитории, где его могли оценить. Поэтому следующий, казалось бы сугубо бытовой, фрагмент «Моей юности» заслуживает внимания в свете его творческой биографии:
«У Кариных собирались люди более или менее образованные – студенты, певцы, люди читающие. И чего я ни говорил перед ними! По всякому удобному, а чаще неудобному поводу высказывал я свои мысли, старался, чтобы они были особенно оригинальны и особенно неожиданны. Я не пропускал ни одного общего суждения, хотя бы о новой опере или о новом здании в городе, чтобы тотчас не запротиворечить этому суждению. Мне нужно было противоречить, чтобы спорить и говорить. Я даже иногда дома письменно составлял планы будущих своих бесед у Кариных и иногда умело, иногда очень грубо ломал разговор на свой лад. <…> По самым ничтожным поводам я говорил громкие слова, заставляя себя не стыдиться их. По поводу опущенной шторы я говорил об ужасе дня и сладости принять в себя ночь, о первобытном человеке, мир которого был небосводом, и о будущем человеке, который будет жить только книгами, чертежами, утонченностью мысли. <…> Увидя электрические фонари, я не мог не сказать, что они прекраснее луны; видя длинную полосу газовых фонарей вдоль улицы, я каждый раз говорил, что это – ожерелье улицы. Надо мной немного смеялись, немного по наивности, и интересовались мной».
Полезной школой стало участие в любительских спектаклях, где Валерий Яковлевич играл даже… самого себя. 30 ноября 1893 года, в канун его двадцатилетия, на сцене Немецкого клуба в Москве была исполнена одноактная пьеса Брюсова «Проза». Автор под настоящей фамилией играл молодого поэта Владимира Александровича Дарова (один из его псевдонимов, которые будут использованы в «Русских символистах»). Единственное стихотворение, которое Даров читает по ходу действия, не оставляет сомнений в том, о ком идет речь: это «Гаснут розовые краски…» – пролог к первому выпуску «Русских символистов». Тогда же он написал пьесу «Декаденты. (Конец столетия)», прототипом главного героя которой – поэта Поля Ардье – послужил Верлен; его стихи звучат в переводе Брюсова. Ироническим продолжением портретной галереи декадентов стали поэт Владимир Александрович Финдесьеклев (от французского «fin de siècle», «конец века», синоним декадентства) в комедии «Дачные страсти» (1893), которую цензура запретила за «безнравственность», и «юный символист и декадент» Анапестенский в прозаическом наброске «Развратник» (февраль 1896 года), который «как все его собратья по перу, раз в год (осенью, когда критики еще не устали ругаться) печатал “книги” в 15 страниц толщиною. Особенность же г. Анапестенского состояла в том, что он особенно любил воспевать “осужденные ласки”, “тайны разврата” и другие ужасы, о которых слыхал в переводных романах (увы – г. Анапестенский слишком плохо знал иностранные языки, чтобы читать французских символистов)»