Небесный луч воспоминаний
Внезапно вспыхивает в ней
И злобный мрак людских страданий
Прорежет молнией своей.
«В миру» автор звался Федор Кузьмич Тетерников и преподавал в народном училище. Две недели спустя ему исполнилось 30 лет.
Младенец, появившийся на свет в Санкт-Петербурге 17 февраля (1 марта) 1863 года и получивший при крещении имя Федор, был сыном портного Кузьмы (Косьмы) Афанасьевича Тетерникова и его жены Татьяны Семеновны. Из всех наших героев у него было самое «низкое» происхождение и самое тяжелое, беспросветное детство. О нем он сколько-нибудь подробно начал рассказывать только во время предсмертной болезни свояченице Ольге Черносвитовой, приговаривая: «Вот уж биографии моей никто не напишет»[208]. Даже став известным писателем, Сологуб принципиально отказывался сообщать сведения о своей жизни для печати, на разные лады повторяя: «Биография моя никому не нужна. <…> Сведения обо мне читателю не нужны: читают меня мало, критика мною не занимается»[209]. Исключение он сделал только для Венгерова: в «Русской литературе ХХ века» помещена краткая биографическая справка, составленная его женой Анастасией Чеботаревской и долгое время остававшаяся главным источником информации[210]. Лишь недавно стараниями исследователей, среди которых отмечу Маргариту Михайловну Павлову, мы многое узнали о подлинной жизни Федора Тетерникова и о том, как он стал Федором Сологубом.
Кузьма Афанасьевич Тетерников (1830-е – 1867) был крепостным и, по семейному преданию, внебрачным сыном помещика Полтавской (по другим сведениям, Черниговской) губернии Иваницкого. Учился портновскому ремеслу, служил лакеем, убегал от хозяина, вернулся и «был порот», женился, после отмены крепостного права поселился в Санкт-Петербурге, где исправил фамилию Тютюнников на Тетерников, в 1862 году «после выдержания испытаний получил свидетельство из Петербургской ремесленной управы на звание мастера портного цеха с правом практиковать изученное им мастерство на законном основании», работал на дому, но вскоре умер от чахотки, оставив вдову с мальчиком Федей четырех лет и девочкой Ольгой двух лет. По словам свояченицы, «у самого Федора Кузьмича на всю жизнь сохранилось самое светлое воспоминание об отце. <…> Отец, хотя и больной, кашляет, но всегда ласковый, приветливый, шутит. <…> В лице отца он лишился доброй, любящей поддержки. Останься отец в живых, многое в характере Федора Кузьмича сложилось бы иначе и не пришлось бы ему расточать столько сил в тяжелых душевных переживаньях». Потому что «Федор Кузьмич при жизни охотнее говорил об отце, нежели о матери».
Татьяна Семеновна Тетерникова (1832–1894) «была крестьянка Санкт-Петербургской губернии, Ямбургского уезда, Гатчинской волости, села Фалилеева. Отец ее был деятельный, аккуратный и способный крестьянин. Он пользовался недурным достатком и был довольно смел с разными приказчиками и другим начальством. Он никогда не бил своих детей». Только вот фамилию его мы не знаем… После смерти мужа Татьяна пыталась зарабатывать стиркой белья, потом служила «одной прислугой» (прислуга на все виды работы – кухарка, горничная и прачка) у вдовы коллежского асессора Галины Ивановны Агаповой, которую Федор называл «бабушкой», но не всегда поминал добрым словом. «Бабушка» придиралась и наказывала за любые провинности, напоминая, кто господа, кто слуги: как заметила Черносвитова, «здесь навсегда определились демократические симпатии Сологуба». Она же давала мальчику возможность читать книги (от «Робинзона Крузо» до «Короля Лира») и журналы, позволяла слушать взрослые разговоры – о музыке и литературе, а не только об интригах, долгах и картах, – даже отдавала билеты в театр. Так в десять лет Федор услышал гастролировавшую в Петербурге знаменитую итальянку Аделину Патти, запомнив ее голос на всю жизнь. «Патти, Патти, как она пела!» – повторял он и в старости.
Самую сильную травму нанесла ему родная мать. «Замученная тяжелой унизительной жизнью, мать Сологуба при всей любви и самоотверженности по отношению к детям была к ним строга до жестокости: наказывала по любому поводу, ставила в угол на голые колени (или на горох, что больнее. – В. М.), била по лицу, порола розгами, причем после наказания дети должны были благодарить и кланяться в ноги. <…> Секли за все и дома, и в приходской школе, а затем в уездном (правильно: городском. – В. М.) училище, где учился Сологуб. Секли по просьбе матери и хозяйки-“бабушки” в Учительском институте, куда он поступил шестнадцатилетним юношей», – писала Минна Исаевна Дикман[211], поскольку обойти тему телесных наказаний в его творчестве невозможно. «Но ах! зачем же прелесть порки в своих поэмах ты воспел?» – иронизировал Брюсов, намекая на известный в литературных кругах факт: сечение розгами вызывало у Сологуба мазохистское удовольствие, со временем ставшее зависимостью. «Розгачам» посвящено больше сотни его стихотворений, от ранних до написанных известным поэтом, сечь которого продолжали и в зрелом возрасте: после смерти матери этим занималась сестра, после ее смерти – соседка{105} по дому[212]. «Несмотря на возможный элемент самооговора или патологической фантазии (учителя раздевали, привязывали и секли при учениках в классе или на школьном дворе, секли не только школьные надзиратели, но и ученики по их поручению или по просьбе матери в участке или в бане, секли соседки и т. д.), автобиографический подтекст несомненен. <…> Жестокие телесные истязания вносили в жизнь Сологуба элемент экстремальности. Переживание острой физической боли и стыда на короткое время высвобождало его из плена серой обыденности и давало ему сознание собственного превосходства над жалким провинциальным бытием, доставлявшим ему не меньше страданий и унижений, чем порки и притеснения»[213].
Самое раннее дошедшее до нас стихотворение Сологуба – он тщательно датировал и хранил написанное – относится к январю 1877 года, когда автору еще не исполнилось четырнадцати лет. До 1893 года Федор Кузьмич, по собственным подсчетам, написал 796 поэтических произведений (от поэмы до эпиграммы), из которых сохранилось 719. Они составили первый том академического издания «Полного собрания стихотворений и поэм» в серии «Литературные памятники». С первой публикации в 1884 году{106} и до появления на страницах «Северного вестника» псевдонима «Федор Сологуб» в 1893 году он напечатал лишь 23 стихотворения (под другими псевдонимами и криптонимами), в основном в массовой периодике, где стихи мало кем читались. Еще 114 стихотворений рачительный автор опубликовал позже, некоторые 30 и 40 лет спустя. Прозаические опыты тех же лет по большей части не были доведены до конца и стали известны лишь в наши дни.
Не берусь судить, где проходит граница «долитературного» и «литературного» творчества Сологуба, который «с самого начала, с первых попыток очень серьезно относился к литературному творчеству и связывал с ним мечты о своем будущем»{107}, но первый том «литпамятниковского» собрания можно назвать «додекадентским» и из нашего анализа исключить. Отрадно, что ювенилии классика русской поэзии доступны в полном объеме, но рекомендовать их любителю стихов не берусь: пятидесяти четырех стихотворений в издании Большой серии «Библиотеки поэта» достаточно. Они неоригинальны (большей частью в духе «гражданской» поэзии, ибо Некрасова автор тогда ценил гораздо выше Пушкина и Лермонтова), однообразны и скучны – оживляет их только тема розог. Сологуб-поэт созревал медленно и долго не менялся, в отличие от Бальмонта и особенно от Брюсова. Но и жил он, в отличие от них, в максимально неблагоприятных условиях.
Жизнь Сологуба этих лет описана в книге Маргариты Павловой «Писатель-инспектор. Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников» и в его собственных стихах, потому ограничусь пунктиром. Он учился во Владимирском (1876–1877) и Рождественском (1877–1878) городских училищах, порой замещая преподавателей, затем в Учительском институте, по окончании которого{108} получил место преподавателя математики городского училища в Крестцах Новгородской губернии (1882–1885), затем уездного училища в Великих Луках Псковской губернии (1885–1889) и в учительской семинарии в Вытегре Олонецкой губернии (1889–1892). До возвращения в Петербург осенью 1892 года учитель Тетерников девять лет почти безвыездно провел в глухой провинции. Тамошние «свинцовые мерзости» вкупе с интригами, клеветой и доносами в среде сослуживцев навсегда запечатлелись в его душе и отразились в написанных с натуры произведениях, особенно прозаических, хотя, по словам Чеботаревской, «он значительно смягчил краски “Мелкого беса”; были факты, которым никто бы все равно не поверил, если бы их описать». После тяжелой, но все-таки столичной жизни «нелегко было освоиться в провинциальных условиях, свыкнуться с однообразной гнетущей обстановкой, прижиться в обывательской, мещанской среде. Образованных людей в провинции было мало; общение с коллегами не всегда радовало – оно чаще оборачивалось заурядной попойкой, а то и перебранкой, ссорой. Домострой, косность, дикие нравы – все это усугубляло одиночество»[214]. Эти слова Константина Азадовского о вытегорском периоде жизни применимы и к двум предыдущим. Для довершения картины добавим большую занятость по службе, к которой Тетерников всегда относился добросовестно, хотя конфликтовал с начальством из-за «ершистого» характера и «вольнодумства» (к тому же редко ходил в церковь), скудный достаток, совместную жизнь с матерью и сестрой – и розги, розги, розги. О чем мы почти ничего не знаем, так это о его отношениях с противоположным полом.