Обидчивый поэт – «обида – основная биографическая черта Сологуба»{112} – на шутки в свой адрес реагировал резко. Любивший публично «интимничать», Василий Розанов однажды сказал ему за чаем в редакции журнала «Мир искусства»: «Что это, голубчик, что это вы сидите так, ни словечка ни с кем. Что это за декадентство. Смотрю на вас – и, право, нахожу, что вы не человек, а кирпич в сюртуке!» По словам Гиппиус, «Сологуб помолчал, затем произнес, монотонно, холодно и явственно: “А я нахожу, что вы грубы”»[233]. Но Зинаиде Николаевне он написал благодушный ответ «Заклятье первое»:
Не облекся я в хламиду,
И на звезды не гляжу.
Без реторт я Зинаиду
Гиппиус заворожу.
Зинаида, искушаешь
И меня ты, и судьбу.
Ты не видишь, не внимаешь,
Но узнаешь ворожбу.
Помни эти перемены
То погоды, то калош.
Это – только брызги пены,
И усмешка, но не ложь.
Ассирийская хламида
Не нужна для мудреца.
Бойся, бойся, Зинаида,
Двери, тени и кольца.
Есть неведомые круги, —
Ты гляди, гляди вокруг,
Не тебя ль ведут подруги
В заколдованный мой круг?
Остроумица Гиппиус моментально парировала «Репликой ведьмы»:
Эко диво, ну и страхи!
Вот так сила колдуна!
Нет, в хламиде иль в рубахе —
Всё одна тебе цена.
Тени легкие люблю я,
Милы мне и ночь – и день.
И ревнуя, и колдуя,
Я легка, сама – как тень.
Дверью – может лишь Валерий
Брюсов – Белого пугать!{113}
Что мне двери, что мне двери,
Я умею без потери,
Не помяв блестящих перий,
В узость щелки пролезать.
Ну, а кольца… Я ль не знала
Тайны колец и кругов?
Я чертила и стирала,
Разнимала и смыкала
Круги, кольца – властью слов.
Ты колдуешь в уголочке,
Манишь, манишь – не боюсь…
Ты не в круге – весь ты в точке;
Я же в точку не вмещусь.
Нет, оставь пустые бредни.
Не тебе играть со мной!
Замыкаю круг последний,
Троецветный и тройной.
Подожди, хламиду снимешь,
Будешь, будешь умирать!
И тогда придешь… и примешь
Трехвенечную печать.
Ответ Сологуба написан не просто «мастерски, в удивительном ритме», как запомнилось Гиппиус, но совершенно всерьез:
Ты не сломаешь похвальбою
Того, что сковано судьбою,
Что я ковал.
Они везде, всегда с тобою,
Кого я вещей ворожбою
К тебе послал.
Нет в чарах смерти и потери, —
Нет мелкой злости в той пещере,
Где мой очаг.
Все в должный срок и в должной мере.
В растворе каждом каждой двери
Их зыбкий шаг.
Замкнув тебя широким кругом,
Тебя доверил я подругам, —
И твой сосуд
Они в стремлении упругом
Над живоносным, тайным лугом
Ко мне несут.
Соблазны чисел в дольнем мире, —
Ликуют три, горят четыре,
И семь в кольце.
Но знанье есть верней и шире.
Уже и ты в моей порфире,
В моем венце.
Твой ропот и твоя мятежность
В моей душе рождают нежность,
И с ней печаль.
В моих томленьях есть безбрежность,
И в чарах злая безнадежность, —
Тебя мне жаль.
Пока, последнего размаха
Еще не зная, злая пряха
Глядит во тьму
К исчадьям робким лжи и праха, —
Я, так и быть, заклятье страха
С тебя сниму.
Пока твердишь ты об измене,
Уста ты омочила в пене,
А не в вине.
Когда же всходишь на ступени,
То обо мне вещают тени,
Лишь обо мне.
Следующим в «Полном собрании стихотворений» Сологуба идет одно из самых сильных и страшных его произведений, написанное на Пасху 1905 года, но опубликованное только год спустя, в условиях свободы печати.
В день Воскресения Христова
Иду на кладбище, – и там
Раскрыты склепы, чтобы снова
Сияло солнце мертвецам.
Но никнут гробы, в тьме всесильной
Своих покойников храня,
И воздымают смрад могильный
В святыню праздничного дня.
Глазеют маленькие дети,
Держась за край решетки злой,
На то, как тихи гробы эти
Под их тяжелой пеленой.
Томительно молчит могила.
Раскрыт напрасно смрадный склеп, —
И мертвый лик Эммануила
Опять ужасен и нелеп.
Напомню: Эммануил – «с нами Бог» – пророческое имя Мессии в Библии.
Значит, Сологуб – не только декадент и пессимист, не только певец смерти, но еще и кощунник? Разумеется, сразу вспоминается знаменитое стихотворение, написанное 23 июля 1902 года и непонятным образом разрешенное цензурой год спустя для «Северных цветов»:
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй, – я тону.
Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, —
Я власти темного порока
Отдам остаток черных дней».
И Дьявол взял меня и бросил
В полуистлевшую ладью.
Я там нашел и пару весел,
И серый парус, и скамью.
И вынес я опять на сушу,
В больное, злое житие,
Мою отверженную душу
И тело грешное мое.
И верен я, отец мой Дьявол,
Обету, данному в злой час,
Когда я в бурном море плавал
И ты меня из бездны спас.
Тебя, отец мой, я прославлю
В укор неправедному дню,
Хулу над миром я восставлю,
И, соблазняя, соблазню.
Это лирический герой говорит или ролевой герой? Современники даже из числа близких и понимающих сочли стихотворение неумной и бестактной выходкой. Однако через три года после его публикации в «Весах» появился «Умный дьявол» двадцатилетнего Николая Гумилева:
Мой старый друг, мой верный Дьявол,
Пропел мне песенку одну:
«Всю ночь моряк в пучине плавал,
А на заре пошел ко дну.
Кругом вставали волны-стены,
Спадали, вспенивались вновь,
Пред ним неслась, белее пены,
Его великая любовь.
Он слышал зов, когда он плавал:
“О, верь мне, я не обману”…
Но помни, – молвил умный Дьявол, —
Он на заре пошел ко дну».
В январском номере «Золотого руна» за 1907 год напечатана программная статья Сологуба «Человек человеку – Дьявол»; годом раньше там появился другой его манифест «Я. Книга совершенного самоутверждения». «Дьявол – вечный противник Бога. Всё благое – от Бога, и всё злое – от Дьявола. Когда человеку захотелось морали, он воздвиг Бога, поместил его так высоко, как только мог, и антиподом ему поставил Дьявола. <…> Всё доброе исходит от Бога: непреложные законы человеческого поведения, – ведь надо же быть добрым! Ведь надо же любить ближнего, как самого себя! – радостная надежда на воздаяние земных подвигов, – успокоительная вера в непреходящую Сущность мира. Все злое исходит от Дьявола. Созданный Богом, он захотел не призрачного бытия в затхлом дыму благонравных славословий, – он захотел хотеть по-своему, и посмел хотеть. <…> Человек человеку – Дьявол. Воздвиг обман разъединения, – и злобствует, и мучительствует. И нет Дьявола злейшего, чем этот, который прикрыл свое дьявольское безличие человеческою харею, личиною разъединения и соблазна. Надо победить Дьявола, – потому что он воистину мерзок. Но победить его можно только на едином истинном пути, – на пути совершенного самоутверждения. Поймите же, поймите, что надо придти ко Мне, возлюбить Меня».
«Этот глубокий, пережитый солипсизм, полное действительное, реальное отрицание всего, кроме “я”, и гордое демоническое самоутверждение сказывается уже с первой книги [его] стихов, – утверждал критик-символист Модест Гофман. – И сознание “божественности” своей природы с каждым годом, с каждым сборником стихов, с каждым рассказом и романом все более и более крепнет в Сологубе. <…> Все силы и чары Сологуба направляются теперь к тому, чтобы привести людей к признанию его Богом. <…> Сологуб религиозен, но религия его антихристианская, и Христос для него является искусителем-обманщиком, прикрывающим истиной свои ложные пути и путы. Это целая и стройная система религии, обожествление реальности Зла, признание его Богом. Зло Сологуба трагично, ибо это не слепое подчинение стихии Зла, это не безрассудная жестокость, – Зло у Сологуба метафизично, религиозно»[234].
«Одни видели в Сологубе безбожника, другие – сатаниста, третьи – православного ортодокса, четвертые – манихейца, пятые – буддиста, шестые – гностика, – подвела итог Маргарита Павлова. – Его книги действительно дают пищу для каждого из этих суждений: на каждое “pro” без труда обнаружится “contra”, и спор противников может длиться без конца. На протяжении всего творческого пути Сологуб вел неустанный “диалог” с Создателем о замысле и земных путях Сущего, но вел его на разных “языках” – не всегда как христианин»[235].
Выпущенное издательством «Скорпион» в конце 1903 года «Собрание стихов. Книги третья и четвертая» (дата: 1904) утвердило репутацию Сологуба как одного из первых поэтов русского модернизма. «Надо было пройти эпохе первого увлечения Бальмонтом (эпохе, когда более ценили внешнее мастерство его стиха, чем истинный смысл его творчества), надо было всем вновь возжаждать пушкинской простоты, чтобы совершилось обращение широких кругов читателей к поэзии Сологуба», – вспоминал Брюсов шесть лет спустя, рецензируя первый том собрания его сочинений