<…> Он влагает Триродову в уста свои собственные стихи, свои заветные мысли. <…> Он делает его чародеем, – мы видели как часто чародействовал сам Сологуб. <…> В романе Триродова обзывают “садистом”. Сколько раз обзывали так наши критики самого Сологуба! <…> Словом, всячески, – и в мелочах, и в крупном – сближая себя с этим творителем творимых легенд, Сологуб как будто хочет раз навсегда заявить: “Вот вы считали меня Передоновым. <…> Я это Триродов, смотрите на него, увидите меня!”»[244].
Стоп! Кто отождествлял писателя Федора Сологуба или инспектора Федора Тетерникова с учителем Ардальоном Борисовичем Передоновым из «Мелкого беса», который, и так будучи малоприятным персонажем, сошел с ума и стал убийцей?
«Федор Сологуб – это осложненный мыслью и дарованием Передонов. Передонов – это Федор Сологуб, с болезненной страстностью и силой изображенный обличителем того порочного и злого, что он чувствует в себе», – писал Горнфельд в 1907 году и повторил семь лет спустя. «Это Горнфельд написал статью, что Сологуб – Передонов, а с его легкой руки все так и считают с тех пор», – жаловался Федор Кузьмич на склоне лет[245].
«Мы увидим в творчестве Сологуба два разделенных космоса: триродовщину и передоновщину, – утверждал Чуковский. – <…> И в его писаниях вечная, в сущности, схватка Триродова и Передонова, вечная диалектика этих двух мировых начал». Напротив, Горнфельд видел здесь не противопоставление, но эволюцию персонажа, начиная с учителя Василия Логина из «Тяжелых снов». «Логин – в известной степени прототип Передонова, несмотря на то, что образ его, идеалистически противопоставленный сплошной грязи, характеризующей окружающее его провинциальное общество, осложнен положительными чертами. <…> Передонов сосредоточеннее и глубже, Логин автобиографичнее; но эта автобиографичность только показывает, в какой громадной степени образ Передонова есть признание».
Как они соотносятся друг с другом? По мнению Горнфельда, «Логин был для Сологуба реальностью истории, реальностью пережитого; реальностью настоящего оказался Передонов; но есть и реальность будущего, реальность мечты. Ее воплотил Сологуб в третьем своем автобиографическом образе, в Триродове. <…> Логин – это сопоставление тех возможностей, которые даны в Сологубе; Передонов – это то, чем он не хочет быть; Триродов – то, чем он хочет быть».
Пусть критики отождествляли Сологуба с Передоновым, славе это не мешало. Сборник стихов «Пламенный круг» (1908) высоко оценили первые поэты эпохи. По мнению Брюсова, «ничего показного нет в стихах Сологуба: их музыку надо ловить, чутко прислушиваясь, в правильную красоту линий его образов надо пристально всматриваться. <…> В большинстве стихотворений чувствуется зрелость дарования, уверенная рука мастера. В этой книге Сологуб сумел и особенно зорко заглянуть в обычные темы своих поэм, и найти наибольшую звучность, какой может достичь его стих»[246]. Блок предварил разбор книги словами: «Сологуб достиг вершины простоты и ясности»[247]. «Шиповник» начал выпускать собрание его сочинений. С появлением Чеботаревской «весь бытовой уклад в доме Сологуба кардинальным образом изменился: незаурядные усилия жены были направлены к тому, чтобы претворить рутинную “грубую и бедную” жизнь полупризнанного писателя-анахорета в “сладостную легенду”, какою могли обернуться будни овеянного славой литературного мэтра, а скромное, неказистое жилище Сологуба – в блестящий литературный салон»[248]. Поэт сбрил старившие его усы и бороду и стал похож на римского патриция времен упадка, каким его запечатлел Сомов в 1910 году. Статус классика зафиксировали два собрания сочинений в издательстве «Сирин»: в 12 томах (1913) и в 20 томах (1913–1914). Стихи заняли пять томов, сформированных заново: «Лазурные горы» (Т. 1), «Восхождение» (Т. 5), «Змеиные очи» (Т. 9), «Жемчужные светила» (Т. 13), «Очарования земли» (Т. 17).
Первое издание «Пламенного круга» Сологуба (М., 1908). Обложка Н. Рябушинского. Частное собрание
В отличие от Бальмонта и Брюсова «книга стихов» не была для него чем-то незыблемым. «У Сологуба всегда имелся большой запас неизданных пьес, написанных в разные времена, – вспоминал Ходасевич. – Собирая их в книги, он руководствовался не хронологией, а иными, чаще всего тематическими признаками. <…> Составлял книги приблизительно так, как составляют букеты; запас, о котором сказано выше, служил ему богатой оранжереей. И вот замечательно, что букеты оказывались очень стройными, легкими, лишенными стилистической пестроты или разноголосицы. Стихи самых разных эпох и отдаленных годов не только вполне уживались друг с другом, но и казались написанными одновременно. Сам Сологуб, несомненно, знал это свойство своих стихов. Порой, когда ему это было нужно, он брал стихи из одной книги и переносил их в другую. Они снова оказывались на месте, вплетались в новые сочетания, столь же стройные, как те, из которых были вынуты»[249]. «Любое преемственное художественное целое – и вновь созданное стихотворение, и вновь сформированная книга стихов – соответствовало очередному витку в духовно-эстетической эволюции поэта. <…> Очередной сборник стихов несомненно соответствовал новому этапу творческого становления, однако и настойчиво напоминал о ранее достигнутом»[250].
В начале 1910-х годов Сологуб – единственный из русских декадентов – обрел массовую аудиторию, правда, как прозаик, а не как поэт. Он стал одним из самых читаемых писателей России, приблизившись к тройке лидеров Горький – Андреев – Куприн. «Федор Сологуб – едва ли не самый крупный писатель нашего времени, – констатировал в 1911 году критик Константин Арабажин. – В то время, как слава Максима Горького, надо признаться – несколько вздутая, давно уже идет на убыль, популярность Леонида Андреева тоже колеблется, и даже Владимир Короленко, вообще стоящий вне конкурса, как-то уходит в сторону, несмотря на общие к нему симпатии, – имя Сологуба далеко еще не померкло, итоги его творчества еще не подведены»[251]. Он пробовал себя в разных ипостасях: писал пьесы, выступал на разные темы в прессе и на диспутах, издавал журнал «Дневники писателей». В 1913–1916 годах Сологуб «с лекциями объездил огромные пространства Российской империи – от Вологды до Одессы, от Риги до Иркутска. <…> В этих устремлениях Сологуба главной движущей силой всегда оказывалась Чеботаревская, – отметил Александр Лавров. – <…> Бесконечные литературные гастроли, – одно из наиболее красноречивых свидетельств того, насколько сильно изменился жизненный распорядок писателя после женитьбы: ведь еще в начале 1908 года Чеботаревской с немалым трудом удалось уговорить его выступить один раз перед публикой»[252]. Программную лекцию «Искусство наших дней» (1915), излагавшую принципы символизма и утверждавшую его жизненность и вечность, писатель прочитал в тридцати девяти городах. «Искусство наших дней утверждает жизнь как творческий процесс, – возражал он на заявления о том, что «новое искусство» «отвращается от жизни и отвращает людей от жизни». – Утверждает только жизнь, стремящуюся к творчеству, и не приемлет жизни, коснеющей в оковах быта. Искусство, являя образ истинного бытия, ведет человека к утверждению наиболее высоких благ жизни, к самоутверждению и творчеству».
Изменения наметились и в поэзии Сологуба. Заглавие новой книги «Очарования земли» звучало вызывающе – по крайней мере для тех, кто помнил одно из самых знаменитых стихотворений автора:
О смерть! Я – твой. Повсюду вижу
Одну тебя – и ненавижу
Очарования земли.
«Почти вся книга заполнена циклами пленительных триолетов{116}, – откликнулся Брюсов. – <…> Мы видим по этой книге, что с годами поэтическое дарование Сологуба не только крепнет, но становится как-то еще свежее и очаровательнее»[253]. Адресованный ему триолет оказался не без странности: криптомерия (отсылка к ранним стихам Брюсова), как известно, не цветок, а большое хвойное дерево:
Зальдивши тайный зной страстей, Валерий,
Ты назвал сам любимый свой цветок.
Он ал и страстен, нежен и жесток,
Во всем подобен он тебе, Валерий.
И каждый день одну из криптомерий
Небрежно ты роняешь на песок.
Сковавши тайный зной страстей, Валерий,
Ты назвал сам любимый свой цветок.
(29 декабря 1913 года)
Мировая война мало что изменила в жизни Сологуба. Продолжая активно писать, печататься и выступать, с книгой стихов «Война» (1915) и участием в суворинском еженедельнике «Лукоморье» он оказался в ура-патриотическом авангарде. Издатель эсеровского журнала «Заветы», вскоре закрытого цензурой, Сергей Постников вспоминал об одном из редакционных собраний первого месяца войны: «Ф. К. Сологуб громил немцев и призывал к отомщению за их жестокости, о которых тогда писали русские газеты. За каждого убитого русского, говорил он, мы должны убить десять немцев. За изнасилованную русскую женщину – насиловать немок»[254]. На пророчество Сологуба:
Прежде чем весна откроет
Ложе влажное долин, —
Будет нашими войсками
Взят заносчивый Берлин! —
«сатириконовец» Евг. Венский (Пяткин), сам выпустивший книгу «О немцах, извините за выражение», ответил: