Ради немца-распрохвоста
Символизм и модернизм
Променял я очень просто
На квасной патриотизм.
Чтобы немца-душегуба
Совершенно доконать,
Ловко б немцам Сологуба
Вслух в окопах прочитать:
«Ах ты, жалкий пруссачишка,
Немец-перец-колбаса,
Разнесем тебя, лгунишка,
Абсолютно в полчаса.
Прежде чем весна откроет
Ложе влажное долин, —
Будет нашими войсками
Взят заносчивый Берлин!»
И тогда на бочке в массе
Подлым немцам за грехи
Сологуб на Фридрихштрассе
Будет вслух читать стихи.
И тогда пущай Вильгельма
Глубже сядет в мокроступ
И узнает, вредный шельма,
Что такое Сологуб!!!
Как вся российская интеллигенция, Сологуб восторженно приветствовал Февральскую революцию и выпустил книгу стихов «Алый мак» (1917).
И наше новое витийство,
Свободы гордость и оплот,
Не на коварное убийство —
На подвиг творческий зовет.
Свободе ль трепетать измены?
Дракону злому время пасть.
Растают брызги мутной пены,
И только правде будет власть!
(15 марта 1917 года)
Будет «правде» власть, скоро будет…
Большевистский режим Сологуб не принял. Не принял как трудящийся – профессиональный писатель, живущий своим ремеслом, – и как общественник – председатель литературной курии Союза деятелей искусства, созданного в апреле 1917 года, – потому что декрет Совнаркома «О печати» (27 октября 1917 года) лишал его заработка. 17 ноября на заседании Временного комитета уполномоченных союза он отклонил предложение народного комиссара просвещения Луначарского о создании Государственного совета по делам искусств при Наркомпросе, заявив о необходимости «отделить искусство от государства»[255]. 26 ноября Сологуб участвовал в однодневной «Газете-протесте Союза русских писателей» и в митинге в защиту свободы печати. «Мы поторопились назвать нашу революцию великой и сравнивали ее с Великой французской революцией, – писал он в статье «Крещенье грязью», напечатанной 6 января 1918 года в «Петроградском голосе», пока контроль властей над печатью еще не стал тотальным. – Но вот видим, что величия в днях наших мало, и революция наша является только обезьяною Великой французской революции. Россия наша гибнет жалко и бесславно. <…> Несчастная Россия, грязью измазанная, куда ты идешь?» 21 февраля «в наши зверино жестокие дни» приветствовал «сеятелей знания на ниву народную» – народнический журнал «Русское богатство», которому осталось выпустить всего один номер. 10 марта предложил создать независимый от власти Профессиональный союз деятелей художественной литературы и принял активное участие в его работе по налаживанию писательского быта. Наркомпрос деятельность союза разрешил, но игнорировал его протесты, в которых Сологуб неизменно участвовал, против сноса памятников «в честь царей и их слуг», монополизации изданий классиков, закрытия Академии художеств и покровительства властей «левым течениям». 13 мая вместе с Ахматовой и Пястом отказался выступать на вечере в Тенишевском училище из-за включения в программу «Двенадцати» Блока. После мятежа левых эсеров свободная печать была уничтожена окончательно. 3 ноября Сологуб и Чеботаревская заявили о выходе из союза. Их уговорили остаться, но участия в работе они почти не принимали.
В апреле 1918 года московский альманах «Эпоха» опубликовал роман «Заклинательница змей», отрицательно принятый критикой: «Автор, видимо, совершенно не знаком не только с психологией, но даже и с бытом фабричных рабочих. Подделываясь под революцию, Сологуб слишком светлыми красками рисует низы и преувеличенно темными – верхи»[256]. Когда власти принялись душить частные издательства, печататься стало негде. Сологуб согласился участвовать в созданном Горьким издательстве «Всемирная литература» как переводчик и редактор переводов, что давало хоть какой-то заработок. Однако положение становилось все хуже, и 10 декабря 1919 года, пользуясь знакомством с Троцким, Сологуб через него обратился «наверх»:
«Доведенный условиями переживаемого момента и невыносимою современностью до последней степени болезненности и бедственности, убедительно прошу Совет Народных Комиссаров дать мне и жене моей писательнице Анастасии Николаевне Чеботаревской (Сологуб) разрешение при первой же возможности выехать за границу для лечения. Два года мы выжидали той или иной возможности работать в родной стране, которой я послужил работою народным учителем в течение 25 лет и написанием свыше 30 томов сочинений, где самый ярый противник мой не найдет ни одной строки против свободы и народа. В течение последних двух лет я подвергся ряду грубых, незаслуженных и оскорбительных притеснений, как например: выселение как из городской квартиры, так и с дачи, арендуемой мною под Костромой, где я и лето проводил за работою (в дом вселили школу. – В. М.); лишение меня 65-рублевой учительской пенсии; конфискование моих трудовых взносов по страховке на дожитие и т. п. <…> Если тяжело чувствовать себя лишним в чужой стороне, то во много раз тягостнее человеку, для которого жизнь была и остается одним сплошным трудовым днем, чувствовать себя лишним у себя дома, в стране, милее которой для него нет ничего в целом мире. И это горькое сознание своей ненужности на родине подвинуло меня после долгих и мучительных размышлений на решение оставить Россию, решение, еще полгода тому назад казавшееся мне невозможным»[257].
Через десять дней политбюро отклонило ходатайство. Луначарский в письме Сологубу сослался на противодействие наркома по иностранным делам Чичерина, хотя тот в политбюро не входил. Тем временем 24 декабря Мережковский, Гиппиус, Философов и их секретарь Владимир Злобин выехали из Петрограда в Гомель для чтения лекций о религии Древнего Египта красноармейцам в прифронтовой полосе…
Сдаваться Сологуб не собирался и 26 февраля 1920 года обратился к Ленину. Ответа на последовало. 6 мая он написал председателю Моссовета Льву Каменеву, любившему изображать покровителя литературы: «Согласитесь, что такое положение дел совершенно ненормально, и надо, наконец, прямо поставить вопрос, нужна ли сейчас России литература, нужны ли поэты, и, если нет, честно признать это (может быть, и вправду не до литературы!) и тогда не препятствовать писателям временно выезжать за границу для устройства своих литературных дел». Сологуб приехал в Москву, чтобы лично хлопотать, но 29 мая коллегия Наркомпроса отклонила ходатайство «ввиду крайней затруднительности в настоящий момент выезда за границу». Тем временем 25 июня за границу с командировкой от Наркомпроса выехал Бальмонт…
В конце сентября 1920 года Сологуб опять написал Троцкому и приехал в Москву. 30 сентября наркомвоенмор ответил: «Я не вхожу в обсуждение Ваших замечаний об “унизительности” хлопотать о галошах и чулках в истощенной и разоренной стране. <…> Что касается Вашей деловой поездки в Ревель, то, по наведенным мною справкам, мне было заявлено, что препятствий к ней не встречается. <…> Мне незачем прибавлять, – тем не менее прибавил Троцкий, – что то или другое Ваше содействие походу мировых эксплуататоров против трудовой республики чрезвычайно затруднило бы возможность выезда для многих других граждан». В тот же день в столичном Дворце искусств состоялся вечер поэзии Сологуба. 5 октября коллегия Наркомпроса постановила сообщить в Наркоминдел, что «к выезду в Ревель писателя Ф. Сологуба и А. Н. Чеботаревской… препятствий не встречается». Вопрос решен? Не тут-то было!
Никуда их не выпустили, и 22 апреля 1921 года Чеботаревская написала Александре Коллонтай. 10 мая Луначарский просил «Оргбюро ЦК раз и навсегда решить вопрос, можно ли уехать Сологубу или нет, а если не может уехать – будут ли ему даны средства для нормальной жизни или он, так сказать, осуждается на голодную смерть без права выезда из страны». 19 мая секретариат ЦК отклонил просьбу. 5 июня Сологуб снова написал Ленину. 12 июля политбюро разрешило выезд Сологубу (и не разрешило Блоку), о чем Троцкий сам днем позже телеграфировал Федору Кузьмичу. С пламенным протестом к ЦК обратился Луначарский: «Трудно представить себе решение, нерациональность которого в такой огромной мере бросалась бы в глаза. Кто такой Сологуб? Старый писатель, не возбуждающий более никаких надежд, самым злостным и ядовитым образом настроенный против Советской России». Супруги начали готовиться к выезду в Ревель. Глава эстонской миссии Альберт Орг помог переслать рукописи и снабжал продуктами. «В Летнем саду открыли и стали есть – сыр, печенье, – вспоминал Сологуб. – Были рады человеческой пище и человеческому отношению»[258]. Но время тянулось мучительно. 23 сентября случилось страшное: воспользовавшись кратковременной отлучкой мужа, отправившегося в аптеку за бромом, Чеботаревская ушла из дома и пропала.
Сологуб сразу всё понял и дал объявление о поисках «больной женщины». Анастасия Николаевна страдала психастенией (психастеническая психопатия, по тогдашней терминологии П. Б. Ганнушкина; ныне классифицируется как невроз) с элементами суицидальной мании. У нее была тяжелая наследственность: мать – «болезненная, склонная к меланхолии, мечтательная, вечно страдавшая от впечатлений реальной жизни»[259] – заболела тяжелой душевной болезнью, когда Насте, младшей из шестерых детей, было три года, и покончила с собой; позже свела счеты с жизнью ее старшая сестра Александра Николаевна. В сентябре 1914 года Чеботаревская перенесла приступ циркулярного (маниакально-депрессивного) психоза. Послереволюционная жизнь мучила ее не только физически, но и морально: «общественница» по характеру, от притеснений новой власти она страдала едва ли не больше, чем муж.