<…>Уже год (курсив мой. – В. М.) совершался в глубинах моих новый поворот. <…> И вот я снова, как всегда, в мире с собой. Я, кажется, отказался и от писательства, во всяком случае – на время. Остальные решения не замедлят обнаружиться. Вы будете удерживать меня в иных, но дело сделано»[276]. «Потом вдруг настал переворот, – записывал с его слов Брюсов через два месяца после этого письма. – Сначала он уверовал в иной мир, как в временный тоже; и эта вера длилась некоторое время. Потом он понял всё, как бы сразу. Первые, самые первые дни и после перелома он писал. Но после замолк, перестал, потому что сердце было занято не этим. Не сумею точно сказать, где произошел этот переворот, в Петербурге или уже в Олонецкой губернии. Но и теперь, уверовав, он не остановился, а пошел до конца. Его решение твердо. Он раздает всё имущество, разделив его между друзьями и недругами. Потом уйдет на год в монастырь, думает в Соловецкий. После удалится на несколько лет в полное одиночество, а после, может быть, будет учить, может быть, просто всё напишет, чтобы узнали после его смерти. <…> Мы говорили о поэзии. Я читал ему свои стихи. И здесь он переменился. Не стало прежних резких убивающих суждений. Он стал указывать на то, что хорошо, и только. <…> Наконец, он читал и свои стихи. Он предупреждал, что это прошлое, что это уже не интересует его. Но я заметил всё же, что художника в душе своей он не мог одолеть окончательно».
«Добролюбов прожил у нас два дня, две ночи, – заключил рассказ Брюсов. – Сначала мы говорили очень много. Потом всё было сказано. Спорить было бесполезно, ибо он всё обдумал. Мы просиживали молча долгие минуты, но он не тяготился этим. Иногда говорили… Я скажу. Он помолчит и ответит. И по многом молчании я отвечу снова. Эда (Иоанна Брюсова. – В. М.) и сестра моя Надя были совсем зачарованы… Они смотрели на него, как на пророка, готовы были поклониться. <…> Он уехал, и стало как-то одиноко и тоскливо».
В истории Добролюбова-декадента здесь можно поставить точку. «Natura naturans. Natura naturata» осталась его единственной чисто декадентской книгой. Содержания потерянной тетради мы не знаем. «Собрание стихов», которое Брюсов начал готовить осенью 1898 года, после июльской встречи, отражает ход кризиса. Одни вещи в нем похожи на опыты из первого сборника, другие написаны в «народном» и «пророческом» духе и принадлежат новому человеку:
Прощайте, вериги, недолгие спутники грусти,
Холодным железом живившие члены,
Как жезл чародея меня под одеждой хранившие,
Со мной победившие столько несчастий!
.............................
О горы! нагой возвращаюсь в великую землю,
И смертью навеки предутренний взор опьянен,
Безумец, встречаю светила ликующим кликом.
А небо дарует мне сердце пророка.
Гиппиус считал, что эта книга «беспомощная литературно, внутренне сильнее и первой, и второй (потерянной)».
Мысль о ее издании появилась у Брюсова после встречи с поэтом в конце июля 1898 года в Москве, когда он понял, что прежнего Добролюбова больше нет. «Брат Александр», как он теперь себя называл, запретил публиковать свои произведения, но в начале апреля 1899 года передумал и написал Иоанне Брюсовой (знакомство с Добролюбовым произвело на нее и на сестру Брюсова Надежду сильное впечатление), что разрешает издание. Брюсов уговорил Эрлиха поделиться хранившимися у него рукописями, привлек к работе молодого поэта и критика Ивана Коневского, урегулировал отношения с Георгием Добролюбовым, вознамерившимся (всерьез ли?) издавать сочинения брата, – и в начале апреля 1900 года «Собрание стихов» поступило в продажу[277].
Изданная «Скорпионом» книга была воспринята как декадентская по определению. Именно она послужила Зинаиде Гиппиус поводом для статьи «Критика любви» о декадентстве как «больном» явлении. «Не о сильных хочу говорить, а хочу заступиться за малых и слабых, которые гибнут дурно, увлекая за собою других. Слабые, изгнанные, засмеянные люди названы декадентами. <…> Скажем лучше для многих уже ясную правду: никаких декадентов нет. Есть только люди, менее других сильные, менее способные высказать себя. <…> Я понимаю, что трудно подойти к такому человеку со вниманием, без привычной скуки, разобраться в его диких возгласах и оскорбительных выходках, поверить, что в нем частица нас».
«Собрание стихов» Добролюбова под редакцией Валерия Брюсова и Ивана Коневского (М., 1900). Собрание В. Э. Молодякова
Гиппиус объясняла перерождение Добролюбова религиозными мотивами: в нем «жила смутная жажда этой новой, неизвестной и необходимой религии не отречения от жизни, а освящения и принятия ее, жажда свободного оправдания и плоти и духа равно. <…> Борьба в человеческой душе кончилась: Бог победил жизнь». «Если для Добролюбова-декадента главной тайной была смерть, то теперь тайна для него синоним жизни», – возразил Азадовский, указав на важность идейных и социальных факторов: «Эта эволюция (от индивидуализма к “народничеству”), закономерная… для романтического типа сознания, вдвойне закономерна для человека, выросшего в России и воспитанного на освободительных идеалах 1860-х годов. <…> “Народничество” Добролюбова сочетало в себе и революционный, и религиозный (точнее – “бунтующий” и “созерцательный”) элементы».
Как бы то ни было, такого превращения не случилось ни с кем из декадентов. Дальнейшая жизнь проповедника и учителя «брата Александра», даже включая общение с «братом Валерием», «сестрой Иоанной» и «сестрой Надеждой» и влияние на оставленный им русский символизм, полностью лежит вне пределов нашей книги.
Александр Михайлович Добролюбов умер, скорее всего, в 1945 году в Азербайджане, где работал печником. Дата и место его смерти неизвестны.
Александр Емельянов-Коханский. «Посвящаю самому себе и египетской царице Клеопатре»{138}
«Некто Емельянов-Коханский, совершенно несправедливо забытый теперь… первый поразил Москву: выпустил в один прекрасный день книгу своих стихов, посвященных самому себе и Клеопатре, – так на ней и было написано: “Посвящается Мне и египетской царице Клеопатре” – а затем самолично появился на Тверском бульваре: в подштанниках, в бурке и папахе, в черных очках и с длинными собачьими когтями, привязанными к пальцам правой руки. Конечно, его сейчас уже убрали с Тверского бульвара – увели в полицию, но всё равно: дело было сделано, действительность была преображена, слава первого русского символиста прогремела по всей Москве… Все прочие пришли уже позднее – так сказать, на готовое»[278].
Если всё обстояло так, как вспоминал в 1929 году Иван Бунин, почему нашу книгу открывает не Емельянов-Коханский? Потому что дело было не совсем так. За давностью лет Иван Алексеевич, возможно, забыл детали… или принял «этакую грансеньорскую позу», как метко сказал Георгий Иванов о Ходасевиче.
Первый выпуск альманаха «Русские символисты», вышедший в марте 1894 года, имел скандальный успех. А где скандал – там коммерция. 7 сентября петербургская цензура дозволила сборник стихов «Голубые звуки и белые поэмы» (вышел в начале ноября), автором которого значился «граф Алексис Жасминов». Под этим именем укрылся Виктор Буренин – самый упорный и грубый гонитель «нового искусства» в России. В печати он не брезговал ничем, вплоть до намеков на частную жизнь: люди морщились, но читали. «А кроме того, сообщу вам, что все поэты, играя в карты, передерживают», – пародировал его стиль молодой Брюсов[279], которому Буренин посвятил фельетон «Литературное юродство и кликушество»[280].
Вопреки расхожему мнению, тексты «Голубых звуков и белых поэм» не имели отношения к «Русским символистам». Обратившись к подборке «Нового времени», Алексей Бурлешин установил, что они появились в фельетонах этой газеты еще в феврале 1893 года и могли быть навеяны статьей Зинаиды Венгеровой о французских символистах. Главным объектом насмешек служил Метерлинк с его «цветными» эпитетами и причудливым употреблением глаголов.
Пророки будущего
В желтом доме сумасшедших
Живут серые мудрецы-поэты;
Они изрекают неродившиеся еще истины
В стихах длинных и влажных, как извивающиеся змеи;
Это мистические, полинялые истины веков,
Исчезнувшие в белокуром тумане сомнения…
Седые мудрецы-поэты,
Живущие в желтом доме сумасшедших!
Вы, только вы одни из всех,
Пророки тянущихся волокон ткани будущего,
Наступление которого нельзя ускорить,
Как ленивому ослу нельзя палкой прибавить ходу.
Не прошел мимо них и маститый Аполлон Майков, сочинивший эпиграмму:
У декадента всё, что там ни говори,
Как бы навыворот, – пример тому свидетель:
Он видел музыку; он слышал блеск зари;
Он обонял звезду; он щупал добродетель[281].
Другое дело, что скандал с «Русскими символистами» мог способствовать продаже отдельного издания, чем предприимчивый Буренин мог воспользоваться. Рецензируя «Голубые звуки и белые поэмы» вместе с третьим выпуском «Русских символистов» и «Шедеврами» Брюсова, Аким Волынский писал, что «грозный, как крокодил, граф Алексис Жасминов», «увлекаемый своим природным версификаторским даром, порою сбивается с намеченного пути литературной пародии и сочиняет отдельные стихотворения и даже целые поэмы, в которых пропадает разъедающая соль критической насмешки, а местами проглядывает недурной и неглупый поэт декадентского стиля»