Больший интерес представляет – и большее отношение к нашей теме имеет – другой литературный эксперимент. Сергей Терзаев, Владимир Краснов и Михаил Славянский. Кровь растерзанного сердца. Тревожные песни трех первых русских декадентов. СПб., 1895. Узкая длинная книжечка на плотной бумаге. 104 страницы, целиком напечатанные красной типографской краской – как бы кровью, причем в типографии Кровицкого. На последней – рисованные портреты авторов. Предисловие: «Перед вами – букет нервно порванных струн! Человеческие слезы – смешались с фиалками; лилии наклонились в сторону торжества; звуки арфы говорят вам о забытых стонах. Это – поэзия. Это – смех и слезы гения; ад и рай вдохновенных сердец. <…> Кто не взлетал на небеса? Кто не лобзал луны? Кто не играл с дриадами и не спускался в ад??!!» и т. д. Подборка «Песни Терзаева» состоит из разделов «Кружева», «Терзания», «Нервы» и «Скрежет»; «Гимны Владимира Краснова» включают «Идиосинкразии», «Флажолеты», «Фонтаны» и «Ужасы»; «Ноктюрны Михаила Славянского» – это «Атрофия», «Желчь» и «Раны». Заглавия стихотворений под стать разделам: «Разноцветная женщина», «Долой кожу», «Моему скелету», «Лунатизм», «Осколки мозга». Под всеми текстами – общим числом 63 – одна и та же дата: 6 сентября 1895 года. Цензурное разрешение: 23 сентября того же года. Первая дата может быть мистификацией, вторая – нет.
Нетрудно догадаться, что это пародия на «Русских символистов». Пародия не столько на конкретные стихотворения, сколько на сборник в целом – как на проект, на явление литературы. «Кровь растерзанного сердца» – не книга пародий, но книга-пародия, целиком написанная в духе новомодного направления и граничащая с мистификацией. Помимо насмешки авторами мог двигать и коммерческий расчет: глумившаяся над декадентами критика успела разогреть публику, так что Брюсов увидел в этой затее не столько сатиру, сколько «спекуляцию на модном течении, обирание рублей»[283]. Неуказанным издателем был юмористический журнал «Стрекоза», рекламировавший книгу как «напечатанную кровью». Подлинными сочинителями были три третьестепенных литератора: Терзаев – «столп» «Стрекозы» Сергей Александрович Патараки; Краснов – «хохотун и анекдотист и вдобавок стихотворец»{139} Владимир Александрович Мазуркевич, более известный как автор слов романса «Дышала ночь восторгом сладострастья…»; Славянский – драматург Михаил Викторович Шевляков.
Книга-пародия Сергея Терзаева, Владимира Краснова и Михаила Славянского «Кровь растерзанного сердца. Тревожные песни трех первых русских декадентов» (СПб., 1895). Собрание В. Э. Молодякова
Портреты авторов из книги «Кровь растерзанного сердца»
Оставим филологам подробный анализ оригинала и пародии. По оценке Сергея Гиндина, «Кровь растерзанного сердца» «лишена всякой эстетической ценности» и, несмотря на пародийность замысла в целом, «отдельные пародии в силу своей поэтической беспомощности не могли воссоздать индивидуальности» стихотворений «Русских символистов»[284]. Авторы попытались перенять прежде всего внешние, легкодоступные приемы, как делают и эпигоны, и пародисты. Во второй выпуск альманаха Брюсов включил стихотворение Виктора Хрисонопуло, пройдясь по нему – без ведома и согласия автора – редакторским карандашом:
Над темной равниной,
Равниною темной
Нескромной картиной,
Картиной нескромной
Повисли туманы,
Туманы повисли,
Как будто обманы,
Обманы без мысли,
Без мысли и связи
В рассказе бесстрастном,
В бесстрастном рассказе,
В рассказе неясном,
Где бледные краски
Развязки печальной
Печальны, как сказки
О родине дальней.
Там же Брюсов напечатал (за подписью ***) свой перевод из Метерлинка:
И под кнутом воспоминанья
Я вижу призраки охот,
Полузабытый след ведет
Собак секретного желанья.
Во глубь забывчивых лесов
Лиловых грез несутся своры,
И стрелы желтые – укоры —
Казнят оленей лживых снов…
«Лунатизм» Краснова-Мазуркевича пародировал одновременно оба текста:
Звуки и краски,
Краски и звуки,
Муки и ласки,
Ласки и муки,
Шопот молчанья,
Лунные речи,
Змеи лобзанья,
Лилии встречи, —
Синие взоры
Милой рабыни,
Вопль и укоры
Прошлой святыни,
Желтые звуки
Радужной сказки, —
Ласки да муки,
Муки да ласки!..
То же самое сделал Владимир Соловьев в своих пародиях, которые вскоре зажили отдельной от оригиналов жизнью.
Над зеленым холмом,
Над холмом зеленым,
Нам влюбленным вдвоем,
Нам вдвоем влюбленным
Светит в полдень звезда,
Она в полдень светит…
* * *
…Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!
И не зови сову благоразумья
Ты в эту ночь!
Ослы терпенья и слоны раздумья
Бежали прочь.
«Кровь растерзанного сердца» завершалась «Радужным призывом» Славянского-Шевлякова:
В фиолетовой тоге смиренья,
С синим чувством блаженства в груди,
С голубою мечтой возрожденья,
Ты в объятья мои упади!
И зелеными песнями сердца,
Желтым стоном оранжевых глаз,
Поцелуем любви яркокрасным,
Приласкай, как ласкала не раз!
«Ваш полуцветной», – иронически подписал Брюсов черновик ответного письма «неизвестной поклоннице», которая 17 мая 1895 года «сделала мне честь прислать мне безграмотные стихи, где признается мне в страстной любви», как сказано в дневнике[285].
Многие стихотворения и в «Русских символистах» были восприняты читателями как мистификации или пародии. Некоторые балансировали на грани. В середине марта 1894 года, то есть сразу по выходе первого выпуска, Брюсов получил по почте ультрадекадентские стихи с велеречивым письмом, подписанным «Эрла-Мартов» – не по названию ли месяца? «Великое дело вы предприняли! – писал автор, «по паспорту» звавшийся Андрей Эдмондович Бугон. – Пробивавшееся и прежде сквозь лед отживающих представлений о задачах поэзии могучее течение, которому предстоит наводнить весь мир, нашло в вас союзника, смело поднявшего знамя новых заветов искусства. Вы кликнули клич по России, чтоб объединить всех разрозненных борцов за истинно прекрасное, вы протянули руку великодушной помощи, и я, захлебывающийся в мутных водах жизни, прибегаю к Вам, чтобы дать возможность моей плоти, моей крови, моей душе взглянуть смело и гордо в лицо дрожащей и бледнеющей рутины»[286]. Письмо, возможно, было мистификацией, но Брюсов счел стихи пригодным материалом для своего проекта и, выправив, опубликовал во втором и третьем выпусках за подписью «Эрл. Мартов».
В воздухе повисли песен колоннады
И кристалл созвучий как фонтан звенит,
Замерли в лазури белые громады
И в лучах тумана матовый гранит.
В мыслях пеной бьется зарево томлений,
Молнией мелькают милые черты,
К сердцу от чертогов чар и сновидений
Перегнулись аркой звонкие мосты.
Яркие гирлянды обвили фасады,
Мрамора каррары ароматный блеск…
И звуча победно тают серенады
И разносит эхо вдохновенный плеск{140}.
В августе 1894 года Брюсов лично познакомился с Бугоном и еще в 1896 году общался с ним, хотя относился к «соратнику» с иронией. А тому несказанно повезло – он остался в истории русской литературы.
Отделить искренние опыты от мистификации и пародии было не просто. В марте 1895 года Брюсов получил из Казани стихотворение некоего «Антского» «В сумраке сомнения…» с коротким письмом, однако не опубликовал его, заподозрив подвох. Оно «не хуже и не лучше многих других стихотворений, – писал Валерий Яковлевич 1 апреля своему новому знакомому Петру Перцову, уроженцу Казани. – Кроме того, нам важна и самая личность поэта». Ничего заведомо пародийного в тексте Антского не было, но интуиция не подвела Брюсова: согласно позднейшему сообщению Перцова, стихотворение написал казанский студент Антон Стежинский с мистификаторской целью. На опыты «Василия Перлова» Валерий Яковлевич не отреагировал вовсе: строка «Звуки звонко злятся зорькой» слишком напоминала строку Бальмонта «Чуждый чарам черный челн». Хотя приношение сопровождалось не менее высокопарным письмом, чем годом ранее написал Мартов-Бугон: «Боже мой! Как у нас мало гениев в России! Литература падает! Вся надежда на Вас! От души желаю, чтобы наше новое направление возродило нашу, готовую упасть, русскую поэзию»[287].
Литературный скандал вошел в жизнь Брюсова в лице журналиста и стихотворца Александра Николаевича Емельянова-Коханского, родившегося в августе 1871 года в обедневшей семье московских дворян. «Рослый, плотный малый, рыжий, в веснушках, с очень неглупым и наглым лицом», каким его запомнил Бунин[288]. Служивший кассиром на бегах и агентом похоронного бюро, сочинявший тексты «цыганских романсов» (это особый жанр!), Емельянов-Коханский не отличался ни литературным талантом, ни элементарной порядочностью, но хорошо знал окололитературную жизнь, разнося новости и сплетни по редакциям и кружкам, хотя печатался исключительно в бульварных или юмористических изданиях.